Военный институт 3 страница

Однажды на перемене я подошёл к своей классной руководительнице и попросил её устроить меня в детдом. Мой жалкий вид сказал её женскому сердцу больше, чем мои слова. Она отнеслась ко мне с большим участием.

В то время попасть в детдом было не так-то просто. Миллионы взрослых мужчин были призваны в армию, другие миллионы сидели в тюрьмах и концлагерях. Беспризорных детей было огромное множество.

Помню, к нам домой пришла комиссия из отдела народною образования, в ведении которого находились детские дома школьного типа. Констатируют факты: мать умерла, отец в заключении, брат на фронте. За что сидит отец?

3» 35

Даем давно условленный ответ: за растрату. С малых лет помню, что именно эту причину мы должны были называть всякий раз, когда посторонние интересовались, за что сидит о геи. В этом было единственное спасение, ибо нормальным уделом ''контрреволюционеров" была смерть в концлагере, а их детям - полное бесправие, нищета, голод и скорейшая, желанная властям. - гоже смерть. Идеологически обоснованный геноцид свирепствовал по всей России. Дело тянулось недели две: принимать в детдом не хотели. Наконец, с большим скрипом пришло разрешение.

Официально это учреждение называлось так: " 8-й Барнаульский школьный детдом", улила Гоголя, 94. Он оказался рядом со школой, в которой я учился. Меня привела туда моя учительница и сдала с рук на руки директорше детдома.

Директорша, Антонина Петров на Фес и к. поразила меня своей огромной толщиной. Было странно видеть такую толстую женщину в условиях дикого голода. Это была еврейка, эвакуированная из западных областей, где завоеватели при активном содействии местного населения подвергали это всем ненавистное племя поголовному истреблению. Она что-то проговорила в мой адрес брезгливым, раздражённым тоном, из чего я понял только, что и здесь я -лиио нежелательное и если бы она моша, тут же выгнала бы меня за ворота.

- Васеня! - крикнула директорша вес тем же раздраженным тоном и
появившейся чернявой некрасивой девушке, готовой всё слушать и всему
покоряться, приказала:

- Вот возьми, -директорша кивнула в мою сторону. - помести в изолятор.
Несколько смутившее меня слово " изолятор" на самом деле означало

" санизолятор", т.е. отдельная комната с двумя койками, куда помещали новичка по санитарным соображениям. Но Васеня. оказавшаяся чем-то вроде медсестры при детдоме, новела меня сначала в детдомовскую баню, где я впервые за долгое время хорошо вымылся. Затем выдали мне. хотя и старенькое, но аккуратно заштопанное бельё, брюки и куртку детдомовской униформы, тёплое стёганое пальто и всё прочее, мои же лохмотья были брошены в печь и тут же сожжены. Я с удовольствием констатировал значительное улучшение своего " материального положения". Затем, познакомившись с детдомовской столовой, я про себя отметил, что кормят хотя и не сытно, однако но военным временам жить можно - с голоду не помрёшь.

Детдом с внешней стороны представлял довольно обширный, по городским масштабам, двор с несколькими постройками хозяйственного типа: столовая с кухней, баня с прачечной, швейная мастерская, домик с квартирой директорши и сан изолятором, конюшня с сеновалом. Основное же помещение, где жили воспитанники, представляло собой большой дом,

в котором было три спальни для малышков (одна большая и две маленькие) и две спальни для девочек; между спальнями мальчиков и девочек находились два зала, причём в обоих стояло по дивану и пианино. В первом зале, выходившем окнами на юг и всегда светлом, стояло хорошее пианино, на котором играли во время спевок хора и концертов детдомовской самодеятельности. Этот зал был " парадным". Окна второго зала выходили на север, и здесь всегда было сумрачно. На стареньком разбитом пианино этого зала мог брякать каждый, кому вздумается. Несколько девочек, учившихся в музыкальной школе, играли на пианино весьма прилично, из мальчишек же не играл никто.

Но с этим домом я познакомился не сразу. Недели две я жил в санизоляторе, выходя оттуда лишь в школу и столовую. Детдомовская детвора, шумная, безалаберная и агрессивная, настораживала меня, и я со страхом и трепетом ожидал перевода в главное здание. Пугала неизвестность. Позади оставалась семья с её традиционными отношениями и привычным укладом - семья, в которой я хотя и был нежеланным, но всё-таки не совершенно чужим. А что ждало здесь?

Ждали новые и нелёгкие испытания. Я вступил в общий дом с замиранием сердца. Детдомовская среда встречала новичков недружелюбно - издёвками, насмешками, мелким подначиванием. Сказывалось низкое, нередко уголовное происхождение многих насельников этого человеческого муравейника. И здесь, как и во всей советской системе, худшая часть держала верх над лучшей. Ей попустительствовали, её поощряли и поддерживали. Процветала власть уголовного мира.

Мне указали койку в большой спальне. Я вышел в сумрачный зал и встал у стенки. Мимо туда-сюда сновали девчонки и мальчишки -легкомысленные, бездумные и какие-то опустошённые. На лицах ни радости, ни горя. Казалось, эти чувства им совершенно незнакомы. Бросалась в глаза лишь оживлённость молодых организмов — биологическая энергия.

У противоположной стены на диване вокруг старенькой учительницы в очках собралась кучка малышей, учеников первого-второго классов. Я подошёл и тоже стал слушать, хотя мне это было нисколько не интересно. Рядом с воспитательницей сидел малыш, ещё совсем ребёнок. Это был, как я потом узнал, единственный дошколёнок из всех 120 детей школьного возраста: ему было пять или шесть лет. Сидевший рядом с ним мальчишка лет 10-12, косой на один глаз, озорной и наглый, ширял малыша кулаком в бок и приглушённо хихикал, когда тот вскрикивал от боли. Воспита­тельница прерывала чтение, смотрела на малыша подслеповатыми глазами, спрашивала: " Что с тобой? " - и, не получив ответа, продолжала чтение. Видно, она давно смирилась с повсеместно торжествующим злом, знала, что малыш ни за что не назовёт своего обидчика, ибо это грозит ему

бесконечными муками без надежды получить откуда-нибудь защиту. Чувство справедливости и жалости к малышу на мгновение закипело во мне, и я, не думая о последствиях, крикнул:

- Что ты делаешь, наглец?!

Воспитательница с удивлением посмотрела на меня поверх очков и продолжала чтение. Она. как видно, давно усвоила правило, что в этой обстановке наилучший для неё способ поведения - это не вмешиваться в борьбу добра и зла. Косой прошипел что-то угрожающее в мой адрес и притих. Я, хотя и сознавал справедливость своего действия, однако, понял, что совершил проступок против какого-то неписаного внутридетаомовского закона. Проступок мой, как я это понял впоследствии, состоял в том, что я в присутствии воспитательницы указал на подлость сильного в отношении слабого. Уголовный мир этою не любит. Восгпггательница оказалась намного мудрее меня. Она-то знала, что её покой - если не в прямом потакании злу. то. по крайней мере, в невмешательстве. Эта простая, среднеграмотная женщина интуитивно чувствовала, что какай-то имущественная rail пая сила решительно срывает всякую попытку защитить доброе начало, и, раза два ожёгшись в этих попытках, она притихла и смирилась с существующим порядком вещей. Таков путь всех рядовых в основе своей добрых и честных людей, которым недостает познавательной энергии, чтобы доискаться до сути вещей, и решительности, чтобы противостоять тёмной силе и выстоять до конца. Такую же позицию занимали и другие воспитательницы - их было всего пять или шесть, все женщины.

Для меня начались чёрные дни. В первую же ночь было обчищено всё моё мальчишеское добро из карманов куртки, брюк и пальто, hi а детдомовском жаргоне, который полностью совпадал с уголовным, это называлось " произвести шмон". Изобретательность маловозрасшой шпаны на всевозможные унизительные и оскорбительные клички, казалось, не имела предела. Подавленный обстоятельствами, я не оказывал ни малейшего сопротивления. Но даже, если бы я пожелал сопротивляться, у меня на это просто не было физических сил: изнурение голодом было слишком велико. Обычно я стоял в сумрачном зале у окна или у стенки, не вмешиваясь в пустую и бессмысленную суету вокруг меня. Ужас охватывал душу при мысли, что в этой холодной, бессердечной обстановке мне придётся жить, быть может, годы. И вот, когда я так стоял, погруженный в задумчивость, цепенея от внутреннего холода, ко мне приблизилась толпа сорванцов, ухмыляющихся, хихикающих, беспощадно злых, ведя впереди какого-нибудь малыша-первоклассника или даже того самого дошкольника, в зашизу которого я так необдуманно вступился в первый же день моего появления. Малыш держит в руках маленький детский стульчик, сиденьем к животу, ножками вперед. Его подводят на расстояние одного метра, потом сильно

3»

толкают вперед, и он таранит меня ножками сила. От удовольствия вся орава разражается громким хохотом. Эта " 'шутка" продел ывается каждый день. Я новичок. Я деморализован и совершенно не вижу выхода in положения. Единственное утешение - школа, и несколько часов я отдыхаю от их окружения. Но вот уроки кончаются и надо идти " домой" - в жестокий, бездушный детский зверинец. По дороге я вновь и вновь обдумываю своё положение. Что делать? Сопротивляться? Бесполезно. Бежать из детдом а? Но куда? За пределами детдома- беспризорство, голод и смерть. Мысль о побеге решительно отбрасываю. Террор день ото дня становится невыносимее. И всё-таки единственный выход - терпеть. Терпеть, осваиваться, набираться сил. А там... Там посмотрим.

Что воспитатели никак не влияли на внутреннюю жизнь своих воспитанников, это вскоре стало мне казаться чем-то даже вполне естественным. Но в детдоме было несколько совершенно взрослых парней-воспитанников, но разным причинам остававшихся здесь сверх установленного предельною возраста - четырнадцати лет. Помню рослого, статного молодого человека со странно для меня звучавшей польской фамилией Хрыжановский. Он. вероятно, происходил из какой-то распавшейся высокопоставленной партийной семьи и находился иод незримым покровительством до окончания десятилетки. Было три еврея, братья Сельские, из которых старшему, без сомнения, перевалило за восемнадцать, но в армию его не призывали, так как он был секретарем одного из городских райкомов комсомола: среднему было шестнадцать, младшему - десять. Оба старших держались комиссарами-политруками, младший же являл собой жалкое существо в лишаях и перхоти, как это часто встречается среди евреев. Далее шли три брага Анохины, из коих младший был мне ровесником, среднему было лет пятнадцать или шестнадцать, старшему - восемнадцать. Были и другие парни, учившиеся в восьмом, девятом или десятом классе, но странно - никто из них ни в чем не стрем ился сдержать младшую братию. А между тем они могли бы оказывать на меньших серьёзное положительное влияние. Могли бы...

Это " могли бы" до сих пор побуждает меня к размышлению. Легко сказать " могли бы", да нелегко сделать то, что под этим подразумевается.

Время от времени директорша Фес и к вылезала со своим о! тх> мным телом из берлоги-квартиры и совершала рейд по большому дому и хозяйственным помещениям, и тогда повсюду раздавались ее' злобные, истеричные вопли, которые до сих пор звучат у меня в ушах.

- Поганцы!., -оралаона, входя в сопровождении свиты подчиненных в спальни мальчиков и брезгливо тыча жирными пальцами в утлы и стены.

- Поганки!!! - доносился её рев из спальни девочек.

Привыкшая к произволу, упоённая самовластьем, она сама себя взвинчивала и в своей ненависти ко всему на свете доходила до бешенства. Несчастные воспитательницы, простые и в общем добрые русские женщины, несомненно, понимали преступную сущность этой вздорной жидовки в роли педагога-администратора, но поделать ничего не могли. Любая из них в тысячу раз лучше могла бы управлять детдомом, но тогда всю воспитательную работу пришлось бы повернуть в другую, прямо противоположную- ПОЛОЖИТЕЛЬНУЮ-сторону. Великая преступная мафия, а с нею и мерзость уголовного мира, торжествовала повсеместно, и наша директорша, жидовка Фесик, укрывавшаяся в обиходе под благовидным русским именем Антонины Петровны, была элементом згой мафии. Цель " передовой" социалистической педагогики заключалась в том, чтобы постоянно, систематически извращать и калечить беззащитные детские души. Здесь начало и конец загадки. Это ясно теперь. Но тогда...

Тогда я понял одно: помощи ждать неоткуда и рассчитывать можно только на самого себя.

Я весьма скоро понял, что детдомовская масса живет и развивается по своим совершенно своеобразным внутренним законам, что дети, несмотря на внешнюю нивелировку, как правило, непохожи друг на друга, что среди них высоко ценится физическая сила, особенно в сочетании с личной храбростью и решительностью. Большую роль играют отдельные личности, выделяющиеся дерзновением и предприимчивостью. Масса всегда инертна, всегда ищет себе вождей и слепо следует за ними.

1942 г. 1943 г.

Детдом J68, г. Ьзрнаул.

Косой сделался моим личным врагом. Он был дерзок и нагл и никогда не упускал случая, чтобы сделать мне какую-нибудь пакость. Вокруг него крутилась кучка мелкой шпаны 10-12 лет, развращённой безнаказанностью и готовой в любой момент и как угодно травить любую жертву. Эта шпана

была тем страшнее, что она была глупа и нисколько не задумывалась о последствиях своих действий.

Время шло, я набирался опыта, сил и духа. Первоначальная робость, физическая изнурённость и моральная подавленность отступали в прошлое. У меня появились два-три тайных лоброжелателя, которые не решались открыто встать на мою сторону, чтобы не разделить мою участь, но которые подсказывали мне, что, если я хочу занять достойное положение среди детдомовцев, я должен дать бой, причём не рядовому подпевале, а самому Косому. Меня уверяли, что я обязательно выйду победителем и сразу же завоюю подобающее место. Я и сам чувствовал, что дальше так продолжаться не может, что пора положить конец унизительным, деморализующим издевательствам, но долгие предшествующие годы морального и физического гнёта и какой-то внутренней, глубинной забитости сделали инертность и покорность всему как бы нормой поведения, второй натурой.

Кончилась зима - первая зима жестоких военных лет; на исходе была весна, и приближающееся лето всё больше и больше заявляло о себе тёплыми, солнечными, ласковыми днями. В один из таких дней группа мальчишек, в том числе и я, сидела на выступе фундамента большого дома с солнечной стороны, погружённая в усладу солнечных лучей. Но для меня всякая радость, всякое блаженство всегда и постоянно были отравлены внутренним сознанием своего неравноправия, униженности, изгойства. Это стало уже нестерпимым; душа искала возможности и стремилась сбросить этот гнёт. Я чувствовал, что многие презирают меня за малодушие и нерешительность. С этим надо было кончать, и я в душе приготовился к бою.

Коша условия войны назрели, повод к войне не заставил себя долго ждать. Откуда ни возьмись, появляется Косой. Как всегда, он дерзок и нагл. Он видит меня и бросает в мой адрес несколько дерзких слов, желая позабавить и рассмешить окружающих. Во мне закипает негодование, но я продолжаю сидеть, ни словом, ни движением не выдавая своего внутреннего состояния. Косой направляется ко мне, подходит и останавливается прямо проти? меня, козыряя своей бесшабашной дерзостью, которая так нравится легкомысленной толпе мальчишек. Он нагл и глуп и потому не способен прочесть по моим глазам, что в душе у меня давно уже совершился перелом, невыгодный для него, и он делает наихудшее для себя из всего, что он мог бы сделать. Волна гнева поднимается у меня в груди и ударяет в голову В мгновение ока я срываюсь с места, и волна накипевшей энергии, весь порыв негодующего духа сосредоточивается в один молниеносный удар - удар кулаком в рот. Поток мерзости захлёбывается на полуслове. Следующий без промедления удар направляется в нос, и затем удары сыплются на рожу Косого без счёта. Трудно перестраиваться с хамского бахвальства на боевой

лад, и сделать это Косому так и не удаётся. Чтобы как-то защититься от сыпавшихся на его голову ударов, он низко опускает голову и, не видя ничего перед собой, наносит мне удары наугад - удары, которых я даже не чувствую. Заулюлюкавшая от восторга детдомовская братия вскакивает со своих мест и окружает нас тесным кольцом. Неписаный закон не позволяет вмешиваться в поединок двух сражающихся, и потому приспешники Косого вынуждены довольствоваться лишь словесным подзадориванием своего явно терпяшего поражение предводителя. Но слышится несколько подбадривающих возгласов так же и в мой адрес, а это в такой критический момент имеет немаловажное значение. Косой бьётся вслепую, я же могу направлять свои удары. Из носа и рассечённых губ моего противника обильно струится кровь, и вскоре вся его рожа превращается в кровавое месиво, а мои кулаки делаются кроваво-красными. Когда становится очевидным, что поединок превращается в избиение, нас разнимают. Не глядя никому в глаза, Косой отправляется мыть свою окровавленную рожу. Я же вытираю свои руки о край куртки и занимаю своё прежнее место под лучами солнца на выступе фундамента. Поле боя остаётся за мной.

Шайка Косого вскоре распалась; толпа не любит предводителей, терпящих поражение. Сам Косой, дотоле возглавлявший и вдохновлявший моральный и физический террор против меня, постепенно стушевался и слился с массой. После згой драки мне пришлось пройти ещё через несколько стычек и потасовок в среде детдомовцев, прежде чем это новое для меня сообщество признало за мной все права.

Сегодня, переносясь мысленно в обстановку детдома, я вновь испытываю ощущение холода, неуютности, одиночества. И жестокости... Жестокость -самое страшное из всего, что породила эпоха так называемого социализма. Бессердечная, безбожная, всё ненавидящая вокруг себя душа еврея, продиктовавшая нам эти условия жизни, нашла своё наиболее яркое воплощение в повсеместно торжествовавшей в те времена жестокости. Эта система, лишившая нас родителей, отдала нас в цепкие когти жестокости. Во всех сферах жизни выходил на поверхность и процветал беспринципный, бездушный, холодный эгоист—сластолюбец, властолюбец, человек, прежде всего ЖЕСТОКИЙ. Идеалом такого человека был Сталин.

Во все времена тяжким был скорбный путь сироты. Дитя без родителей страдает прежде всего невидимой для посторонних глаз тайной духовной скорбью. Во все времена были такие чуткие умные люди, которые всячески стремились как-то облегчить безотрадную долю сирот, смягчить их страдания, утолить их печали и скорби, восполняя тем самым хотя бы отчасти отсутствие родительской теплоты и ласки. Но никогда ранее не было такой общественной системы, которая цинично и хладнокровно отбирала у детей их родителей под видом какой-то там вздорной и никому не понятной

" классовой борьбы", обрекая и тех, и других на смерть или не менее мучительную жизнь. Кажется, вся бездна горя человеческого соединилась в один гигантский океан, а этот океан излился на одну несчастную Россию, залил и затопил её безбрежные просторы.

Наш детдом, конечно, не был исключением в этом всероссийском океане горя и страданий. Страдала вся Россия, то есть всё то, что от неё осталось и что достойно было называться этим священным именем. Но именно эта страдающая часть и была сутью России - " России на кресте", " России в концлагере", как говорили русские люди в эмиграции, которым невозможно было зажать рот волосатой рукой террора.

Шло время. Покинули детдом переростки - окончивший десятилетку Хрыжановский, секретарь райкома комсомола Сельский-старший (еврей-политрук), вслед за ним ушёл из детдома Сельский-средний. Очередная, проводившаяся ежегодно " разгрузка" вывела за ворота детдома многих других ребят и девочек, которым исполнилось четырнадцать лети старше. В стенах детдома остались в основном дети и подростки 10—13 лет. На этом фоне вскоре выделились и заняли господствующее положение братья Анохины. Они называли себя цыганами, что отвечало действительности, по-видимому, лишь отчасти. Внешностью они походили на русских, но звероватыи взгляд кофейно-коричневых глаз свидетельствовал о примеси цыганской крови и нечистого азиатского духа. Старший, Васька, по тем военным временам был уже совсем взрослый молодой мужчина. Средний из них, Лёшка, был наиболее " цивилизованный". Младший больше всех походил на цыгана своими чёрными волосами, смуглым лицом и презрением ко всему окружающему миру. Но наиболее характерным из братьев Анохиных был старший — Васька. Густые вьющиеся каштановые волосы, сухое, узкое, достаточно правильных черт лицо и атлетическое сложение делали его почти красавцем, привлекательным для женщин. В глазах читались ожесточение и какая-то затаённая ненависть - качества закоренелого уголовника, склонного к садизму и деспотическим расправам над своими жертвами.

Пока в детдоме находились другие взрослые парни, Васька держался неприметно, в тени. Теперь же он начал быстро входить в силу, и мы весьма скоро почувствовали его тяжелую руку. Он не разменивался на мелочи: его излюбленным приёмом были тихие, невидимые для посторонних, избиения. Для этого жертву приглашали в дальнюю спальню, где Васька чинил расправу кулаком, ремнём или плетью - в зависимости от степени вины, обстоятельств или просто от настроения. В городе у Васьки были проститутки, умевшие добывать вино. От них он часто возвращался в сильном опьянении, и в этом состоянии его жестокость доходила до озверения. Так, однажды он

чуть не насмерть запорол плетью, обмотанной проволокой, младшего брата моего детдомовского приятеля и многолетнего спутника по дальнейшим жизненным перипетиям Эдуарда П.

Тяжёлую руку Васьки довелось однажды испытать и мне. Дело было так. Однажды за какую-то выполненную в лесу работу завхоз тётя Даша выдала нам, группе ребят из 6-7 человек, среди которых был и я, буханку хлеба. Буханка попала в руки Васьки, и мы от неё, разумеется, не получили ни крохи. Васька положил буханку в свою тумбочку, предполагая, видимо, продать её или обменять на самогон. Тумбочка Васьки была неприкосновенна. И вот как-то случайно я заглянул в спальню и увидел, как у тумбочки Васьки стоит его брат Лёшка и отламывает от буханки. Мне не хотелось быть свидетелем этой сцены, я быстро закрыл дверь и удалился. Вечером Васька обнаружил " недостачу" в своей буханке и публично потребовал, чтобы ему был выдан виновный, иначе он за следствие возьмётся сам, и тогда кое-кому несдобровать. Мы все были в сборе, так как по распорядку для нас уже наступил отбой. Васька поручил вести расследование восьмикласснику Юре, а сам ушёл на свои обычные вечерне-ночные приключения. Спальня заволновалась, зашумела. Высказывались всевозможные предположения. Лёшки, виновника всего дела, в спальне не было. Отсутствовал он случайно или скрылся сознательно, опасаясь братнина гнева? Я был, видимо, единственным, кто знал виновника всей заварухи. Было совершенно ясно, что нескольким пацанам, которых Васька выберет по произвольному подозрению, грозит " дознание под пыткой". Что было делать? Я некоторое время колебался и наконец решился открыть тайну Юре, ведшему следствие, уже успевшему допросить нескольких наиболее отчаянных воришек. Юра был парень положительный, умный, никогда не дрался и не обижал меньших, за что я питал к нему доверие и относился с почтением. Сказать Юре правду требовало от меня моё чувство справедливости. Наконец Васька и Лёшка - братья, и они смогут уладить конфликт по-родственному. Так мне казалось. Улучив подходящий момент, когда наш разговор никто не мог слышать, я высказал Юре своё мнение относительно Васькиного хлеба, надеясь, что и он, в свою очередь, доверительно переговорит с " атаманом" (этот термин был в детдоме общепризнанным) и дело будет закрыто. Но я слишком плохо знал психологию самозваных вождей-атаманов: ведь они никогда не ошибаются.

В ту ночь Васька вернулся поздно. В условиях почти полного отсутствия молодых мужчин, поголовно призванных в армию, спрос на него у блудливых женшнн был весьма велик. Юра сделал ему доклад о результатах розыска лишь на другой день утром. Этот день запомнился мне на всю жизнь. С раннего утра я интуитивно почувствовал, что над моей головой сгущаются туш. День выдался ясный, солнечный, тёплый, но какая-то как

бы мгла обволокла всё вокруг. Я сидел во дворе на солнышке около поленицы. спиной к дому и солнцу, благодатные лучи которого грели тихо и ласково. Но душа холодела от неблагоприятных предчувствий. Я думал свою думу -суровую, мрачную, недетскую.

Вдруг за спиной послышались шаги, приближавшиеся ко мне. Я не оглянулся, я угадал Ваську по походке. Да, это был он. Наклонившись, он прошептал мне в самое ухо:

- Ну, приятель, береги байдан!

Голос у него был глухой, сиплый, говорил он всегда почти шёпотом, но его глухие слова гулко отдавались в сердце того, к кому ои обращался. Его голос был отголоском всеобщего, разлившегося по всей России террора.

Васька отошёл. Моя дума стала ещё мрачнее. Теперь уже не могло быть сомнений, что расправа неминуема. Но когда? Сколько у меня времени, чтобы обдумать положение? Обычно Васька чинил расправу вечером в дальней спальне, расставив предварительно пацанов на шухере. Значит, у меня впереди ещё несколько часов. Что делать? Снова зашевелилась мысль о побеге. Бежать, бежать куда глаза глядят, бежать прочь из этого детского зверинца— От вокзала доносились призывные гудки паровозов, которые манили, звали, приглашали. А почему бы и нет? Забраться тайком в товарный вагон и уехать... куда-нибудь. Как жить? Да просто: просить подаяния. В памяти вставали картины поездки во Владивосток. Пересадки, остановки, спаньё на цементном полу вокзалов или просто на земле под открытым небом. Огромные массы народа: мужики, бабы, дети всех возрастов, изможденные, грязные, голодные. Узлы, мешки, чемоданы. Взбудораженная Россия. Все куда-то едут, едут, едут. И толпы беспризорников - грязных, оборванных, жалких. Они ходят среди пассажиров, просят хлеба или копеечку. Вид их настолько жалок, что у большинства содрогается сердце. Иные же смотрят на них тупо и равнодушно - своё горе не могут перемыкать. Вот появляется мальчик лет десяти. Лицо худое, бледное, взгляд странный, блуждаюший. Он собирает на билет. Подходит к маме - она, сердобольная, всех жалеет, готова раздать весь мешок сухарей, запасённых на всю дальнюю дорогу. Ещё и в деревне, когда не было хлеба, она подавала нищим по две-три картофелины. Выберет, бывало, какие получше и покрупнее...

- Куда же ты едешь, бедный? - спрашивает мама, подавая мальчику со
странным взглядом сухари и денежку.

- 8 Рассе-ею, - отвечает тот голоском тоненьким и жалобным.
Кто-то поблизости шёпотом произносит: " Глянь-ка, дурачок, в Рассею

едет".

Народ простой, тёмный, безграмотный, но все хорошо знают, что где-то там, далеко, есть РАССЕЯ, их общая прародина, а они -сибиряки, а Сибирь - это земля и страна особая.

О, что может быть горше доли бездомного, беспризорного! Да и то сказать: тогда ещё подавали просящему, но подадут ли теперь?

" Нет! -твёрдо решаю я. - Перетерплю всё", никуда не побегу".

От этой решимости на душе становится легче.

Наступает вечер. Я стою в мрачном зале у окошка - специально на виду, чтобы меня не искали. Скрываясь от испытания, только усугубляешь свою муку. Васька и Лёшка уже в спальне, и дело за немногим. Подходит мальчик из малышей.

- Иди, тебя Васька зовёт.

Голос мальчика вздрагивает. Он догадывается, что меня ждёт.

Я отворачиваюсь от окошка и быстро направляюсь к спальне. У входа -караул на шухере, у выхода на улицу - тоже. Вхожу. В дальнем конце с паль ни мои палачи — Васька и Лёшка. Лица злые, цыганские, жестокие. Сердце замирает, и я на мгновение останавливаюсь.

- Подходи ближе!

Это голос Васьки- глухой, леденящий душу, как шипенье змеи.

Переборов оцепенение страха, решительно направляюсь к роковому барьеру. В промежутке между койками Васька стоит ближе, Лёшка дальше. Пропускают меня в середину между собой.

- Ну, кто хлеб взял? - голос Васьки.

Вопрос риторический, ответа не требует. Мгновенно следующий за вопросом удар Васькиного кулака валит с ног. Я подымаюсь. Лёшка бьёт сзади и отбрасывает меня в руки Васьки. Я с трудом удерживаюсь на ногах. Два здоровяка играют мною как волейбольным мячом, швыряя моё сухое и лёгкое тело попеременно друг другу. Как долго продолжалась эта забава деспотической власти, я не помню. Я не молил их о пощаде и вообше не издал ни звука. По окончании дела я, собрав остатки сил. всё-таки ещё смог самостоятельно выйти из спальни.

Детдом был маленькой ячейкой великого советского государства: своё еврейское правление, своя ЧК из нерусских и даже свой еврей-политрук. В капле воды отражался весь океан. По праздникам, когда приглашались гости из различных советских учреждений, мы. одетые парадно, должны были скандировать хором: " Спасибо товар и шу Сталину за наше счастливое детство! "

Впрочем, избиение русских инородцами было в то время обычным явлением, почти модой. На фронте нас били немцы, в тюрьмах и лагерях избивала, морила и просто истребляла еврейская Чека, в детдоме и детколониях терроризировали цыгане и прочий невесть откуда взявшийся сброд, возросший и расцветший на дрожжах " равноправия". Россия сникла, русские пригнулись под чужеземным гнетом. Великая нация, не побеждённая в открытом бою, оказалась в ярме рабства. Слишком долго.