Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Военный институт 4 страница







как учил нас Христос, любили мы врагов наших, не замечая, что эта любовь была безответной, что враг, которому мы распахнули наши братские объятия, культивировал НЕНАВИСТЬ и только ждал момента, когда мы окончательно ослепнем от нашей благодушной, безрассудной любви. Террор в России с самого начала носил в себе инородческий, нерусский дух. Лукавая змеиная хитрость усматривается всюду, где нам в поисках истины удаётся докопаться до сути, до первопричин и первоисточников террора. Евреи, создавшие ВЧК - ОГПУ, с самого начала предпочитали брать себе в услужение инородцев: латышей, венгров, китайцев... Все эти " рыцари революции" -дзержинские, менжинские, иегуды (ягоды) и несть им числа, как несть числа заполнившему Русь еврейскому племени, великолепно осознавали, что удобнее и выгоднее возложить всю грязную работу палачей на нерусских, предварительно вдолбив в их тупые головы, что Россия была " тюрьмой народов" и что теперь они обрели " равноправие", т. е. право быть палачами русских, что этим тупоголовым бестиям весьма импонировало и льстило. Жид-террорист гарантировал им материальное благополучие и безнаказанность. Происходило трогательное слияние прислужников террора с еврейской террористической властью.

Это трогательное слияние можно было наблюдать и в детдоме. У директорши Фесик была великовозрастная дочь, у дочери—тоже дочь, внучка директорши. Наш атаман, беспощадный и безжалостный к нам, демонстрировал нежную привязанность и любовь к женскому потомству директорши. Он увивался около дочки, носил на руках внучку и оказывал директорше множество мелких личных услуг, за что и пользовался их благоволением.

На этот детдомовский период и падает моё первое серьёзное знакомство с евреями. Раньше я об этой нации не имел ни малейшего понятия, хотя отлично знал, что моя родина-страна многонациональная. До революции русское правительство принимало меры к ограждению Сибири и её населения от наплыва еврейского элемента - этих беспринципных и безжалостных эксплуататоров. Суровый край, с таким трудом обжитой и освоенный русским крестьянством, потому, видимо, и процветал материально, морально и физически, что гнилостные бациллы иудаизма не успели туда проникнуть. В период от революции до войны в сёлах Сибири еврейский элемент тоже не бросался в глаза.

Они подвизались здесь в основном в роли политруков, чекистов высших рангов, газетных корреспондентов и всякого рода правительственных комиссаров, руководя администрацией размножившихся как грибы после дождя тюрем и лагерей, экспроприацией и обезземеливанием русского крестьянства и принуждением его к подневольному труду в колхозах, совхозах, на фабриках и заводах.


С началом войны в Сибирь нахлынула огромная масса еврейства, бежавшего из тех районов, которые занимали немецкие войска. Лишь много позже я узнал, что этим бегством они спасались от повального истребления. Видно, въелись они немцам изрядно в печёнку, коль скоро те решились на такую отчаянную акцию. Но приходится поражаться бесстыдству, наглости и настырности этой нации. Заполонив наши сибирские города, где они почувствовали себя в безопасности, они весьма скоро присвоили себе все лучшие государственные дома и квартиры, заставляли тесниться и уплотняться русские семьи, чтобы удобнее расселить свою многочисленную челядь. Как прожорливая голодная саранча, ненасытная в своей алчности, набросились они на все источники существования: мгновенно в их руках оказались все продовольственные склады, мукомольные и иные предприятия, изготовляющие съестное, закрытые столовые и тайные распределители продуктов. Русским пришлось забыть даже понятия о таких деликатесах, как молоко, мясо, яйца. Всё это оказалось в монопольном владении евреев. Их женщины - черноволосые, горбоносые, с хищным взглядом - шныряли по тайным заведениям и растаскивали в сумочках, прячась от голодных глаз коренного русского населения, белые булки, сливочное масло, кастрюли с обедами из неведомых нам засекреченных кухонь. И это при условии, что русское население, хозяева этой земли, не имели ничего, кроме скудной пайки суррогатного хлеба по карточкам: иждивенцу (т. е. в основном детям) 300 грамм в сутки, работающему на производстве - 500 «рамм. Сельское население, жители русских сёл и деревень, не получали хлеба ни грамма. И вообще еврейская власть почему-то всегда с особым пристрастием, с особой ненавистью относилась именно к русскому сельскому населению. А во время войны голод в русской деревне был такой, что казалось, словно наши иудейские власти решили полностью искоренить, извести, выморить беспощадным мором русского крестьянина. Этот мор был особенно страшным ешё и потому, что сельские жители, оставшиеся после массовых репрессий в период раскулачивания и коллекти­визации, были совершенно беззащитными перед лицом произвола наглых властителей. Городской житель уже в силу того, что он " городской", всегда более развит, более гибок, обладает большей приспособленностью к меняющейся обстановке. К тому же он имеет известное поле дчя манёвра. А что осталось сельскому жителю после того, как у него отняли землю, лошадь и корову? Темнота, невежество, совершенное непонимание происходящего, отвратительная лживая пропаганда усугубляли ярмо рабства. Кругом царствовали голод и террор, люди цепенели от страха. Там, на фронте, Россия истекала кровью в борьбе с внешним врагом, здесь, в тылу, враг внутренний, подобно вампирам, высасывал из неё последние жизненные соки. Там, за линией фронта, германский вермахт планомерно


и беспощадно проводил в жизнь " окончательное решение еврейского вопроса" - очищал землю от этого никчемного, паразитирующего племени. Здесь, в глубинах России, куда евреи укрылись от надвигающейся на них грозы, они, хищно вцепившись в горло русского народа, алчно пожирали всё, что производил этот народ, словно стремясь насытиться земными благами перед своей окончательной гибелью.

Сегодня, много лет спустя после разгрома Германии, евреизированные средства массовой информации у нас и за рубежом постоянно напоминают немцам о необходимости каяться за истребление шести миллионов евреев, а управляемые еврейской мафией сыскные органы всё ещё продолжают вылавливать и либо тайно уничтожать, либо передавать послушному суду так называемых военных преступников, т. е. лиц, так или иначе причастных к истреблению еврейства. Но не слышно ни единого покаянного слова со стороны еврейства за истребление несчётных миллионов российского люда. Неужели, господа евреи, не понимаете, что ваше истребление явилось карой Божией на вашу голову за ваши неисчислимые злодеяния на русской земле? Но тщетно мы стали бы ждать от них покаяния: злобный еврейский дух, парализованный собственными выдумками о своей " богоизбранности", не способен породить ничего благородного, светлого, очищающего душу. Зато с каким упорством, с какой упрямой последовательностью и настырностъю со страниц газет, журналов и книг, по радио и телевидению раздаются вопли о недопущении срока давности ко всем, кто " провинился" перед евреями, о содержании в тюремной камере без каких-либо ограничений до самой смерти осуждённых к пожизненному заключению, о тысячекратном возмещении евреям понесённого ущерба. Какая злоба, какая поистине библейская безжалостность и жестокость! И какая беспримерная мстительность!

Помню, это было летом 1942 года. Кто-то из мальчишек, скорее, видимо, из шалости, нежели " по злому умыслу", написал мелом на заборе, огораживавшем территорию детдома, слова: " Бей жидов, спасай Россию! " Это был гениальный лозунг, родившийся в России в начале века, когда под концентрированными и хорошо скоординированными в мировом масштабе ударами евреизировакных сил зашатались традиционные устои российской государственности. Какими путями дошёл этот хлёсткий клич до головы одного из воспитанников детдома, дерзнувшего предать его гласности? Впрочем, удивляться этому не приходится. Местное русское население, хотя и обезглавленное репрессиями и подавленное террором, смутно осознавало и угадывало виновника своих несчастий. Хорошо помню разговоры среди взрослых: " Вот евреи какой народ - не чета нам, русским. Какая у них сплочённость, какая взаимная выручка и поддержка! Один еврей пролез на хлебное место, глядь - за ним потянулись и другие евреи, и вот уже все

4 Зак, 3979 *9


места замяты евреями. И нет от них никакой обороны и зашиты. А вот мы. русские, так не умеем: грызём и топим друг друга..."

Конечно, масса народная видела только то, что выступало на поверхность: еврейскую сплочённость, благодаря которой евреи захватили все ключевые позиции и произвольно распоряжались всеми источниками жизни да и самой нашей жизнью, и нашу разрозненность, делавшую нас беззащитными. Но. вероятно, мало кто знал всю суть, всю глубину нашей трагедия. Потребовались годы и целые десятилетия нечеловеческих страданий этого несчастного народа, чтобы хоть кто-то наконец понял, что еврейское национальное сообщество есть одновременно политическая и террористическая организация, устроенная по принципу уголовной шайки, все члены которой связаны единством преступного замысла и преступной круговой порукой, даюшей им возможность избегать ответственности за совершённые преступления и беззаконно творить всё новые и новые злодеяния. В нашей же среде они насаждают и культивируют систему предательства и доносительства, что лишает нас всякой возможности оказывать сколько-нибудь действенное сопротивление еврейскому засилью и террору Народ глухо роптал, и этот ропот доходил до нашего слуха. Неожиданно воскресший старый лозунг явился реакцией детского сознания на всеобшее недовольство.

Взбешённая директорша и всполошённые воспитатели произвели расследование. Многих директорша допросила лично. Были обследованы наши тумбочки и школьные сумки - нет ли у кого крамольных книг или записок, способных " отравить" наше непорочно-коммунистическое сознание " 'ядом враждебной идеологии". Поиски успехом не увенчались, виновник надписи обнаружен не был. Л след в нашем сознании остался навсегда.

Наше воспитание проходило в точном соответствии с педагогической системой Макаренко. Этот еврей-чекист, провозглашённый пропагандой светилом советской педагогической науки, в своих сочинениях рекомендует воспитывать беспризорных детей в " " тесном контакте с органами ВЧК", видимо, в надежде сделать из этой безродной массы янычаров еврейскою владычества. Из воспитанников детской трудовой колонии, над которой он сам начальствовал, некоторые действительно " выбились в люди" - стали сначала стукачами, а потом начальниками тюрем и лагерей: большинство же потонуло в омуте у головного мира. Впрочем, я бы воздержался утверждать, что судьба первых счастливее судьбы вторых, ведь я они. в сущности, стали не кем иным, как членами возглавляемой евреями уголовной мафии. Калечение беззащитных детских душ, с тем чтобы сделать из них тупых, послушных холуев и рабов, - такова главная цель применяемой к нашим детям еврейской педагогики. Наиболее удобным материалом для


этой " педагогики" являются сироты и беспризорники - воспитанники детских домов и детских трудовых колоний. Эта педагогика враждебна семейным началам, семья препятствует еврейским " начальникам" добиваться своих целей. Поэтому макаренковская система предлагает отбирать детей у родителей и сдавать их на воспитание в детские зверинцы типа детдомов и детколоний. Любовь родителей к детям и привязанность детей к своим родителям объявляются буржуазными предрассудками.

Наш детдом был подшефным управлению НКВД Алтайского края. ЧК в то время входила в состав наркомата внутренних дел и называлась УГБ НКВД. Представители этого УГБ часто приходили в наш детдом, проводили с нами беседы, читали какие-то лекции, от которых, впрочем, в наших головах всё равно ничего не оставалось. Мы жили в мире совсем иных интересов и представлений и за глаза называли наших опекунов не иначе как ментами и легашами. Презрение ко всем, кто пытался так или иначе стеснять нашу свободу, было высшим принципом нашего мышления и поведения. В свою очередь мы часто выступали в клубе НКВД с концертами самодеятельности. Коллектив художественной самодеятельности нашего детдома был подобран и организован достаточно хорошо благодаря двум преподавательницам детской музыкальной школы. Одна из них была певица, другая пианистка. У меня очень рано появились певческий голос и любовь к пению. Уже во втором классе я участвовал в школьной художественной самодеятельности: декламировал стихи, пел в хоре. Особенно я любил пение, но выступать с сольными номерами мне мешала природная стеснительность. Выходить одному перед аудиторией было для меня сущим наказанием, поэтому пел я всегда только в хоре, хотя любил петь и в одиночку - сам для себя. В детдоме помимо пения в хоре и чтения стихов я участвовал даже в драматическом кружке, но непродолжительное время. Поставить нам удалось лишь одну небольшую пьесу или отрывок из какой-то пьесы на тему гражданской войны. Я играл в этой пьесе крестьянского мальчика. По ходу пьесы, когда я выходил искать свою лошадь, на меня налетали солдаты не то красных, не то белых, брали в плен, допрашивали, затем связывали руки и... уводили со сиены. Пока шли репетиции, всё было хорошо, когда же настало время реальной игры, начались сплошные неувязки. Прежде всего не оказалось ни одного хоть сколько-нибудь подходящего костюма. Помнится, с главной вдохновительницей драмкружка, моей одноклассницей Женей Фоминой, мы перерыли весь наш театральный хлам в кладовой кастелянши тети Кати, чтобы подобрать какую-то более или менее приемлемую одежонку для артистов. Взрослого руководителя у артистов не было, поэтому все было предоставлено на наш вкус и риск. Я облачился в кожаные сапоги, широченные чёрные шаровары, красную шёлковую рубаху, примерно вдвое превосходившую мой рост, и подпоясался разноцветным вязаным кушаком.


4*



Женя Фомина играла командира отряда, который брал меня в плен. Все её подчинённые были тоже девочки, так как мальчишек привлечь в драмкружок оказалось невозможным.

Тот вечер был особенно торжественным. В зале было много приглашённых от разных учреждений, ведающих обучением и воспитанием детей. Концерт самодеятельности шёл успешно. Начинал представление, как обычно, большой и хорошо поставленный хор. Потом шли сольные номера - пение, чтение, танцы, потом литмонтаж, хоровое скандирование " Спасибо великому Сталину..." и, наконец, наша пьеса. Суета и спешка, объясняемые тем, что и я, и Женя Фомина со своими девочками-солдатами участвовали также и в других номерах концерта, не дали нам возможности внутренне собраться и сосредоточиться перед началом пьесы. Наспех переодевшись, я вышел на сцену в некотором смущении и с тревожным предчувствием чего-то неладного. Появление отряда бойцов-девочек в бумажных шлемах приободряет меня. Женя лихо, по-командирски, ведёт допрос, затем грозно командует:

-Связать его!

Две девочки бросаются ко мне и тут с ужасом вспоминают, что вязать-то меня нечем: они забыли прихватить с собой верёвку. Один из бойцов шёпотом напоминает об этом командиру. Происходит короткое замешательство, выручает сообразительность командира.

- Уздечкой свяжите его! - громко бросает Женя слова, не
предусмотренные автором пьесы. Это придает естественность нашему
замешательству, но заставляет меня содрогнуться. Дело в том, что перед
началом пьесы я должен был сбегать на конюшню, где стояли три
детдомовские лошади, и взять какую-нибудь узду. На сцену я должен был
выйти с уздой в руках. Вспомнил я об этом, когда было уже поздно.
Воинственные девочки-бойцы были в полной растерянности. Я стоял,
понурив голову, в сознании своей вины и в ожидании неминуемого провала.
И снова на выручку приходит э нергия и сообразительность командира Жени.

- Где же твоя уздечка? - произносит она, обращаясь ко мне. В её голосе горечь и укоризна.

- Давай сюда кушак!

Я снимаю пояс и подаю его Жене. При этом подол моей рубахи опускается до самых колен. Женя связывает руки мне за спиной, и мы все под громкие аплодисменты удаляемся со сцены. Чувствуем большое облегчение, что всё так благополучно завершилось, и зрители, как нам хотелось верить, не поняли наших промашек. Больше драматических подвигов мы не затевали,

Помимо клуба НКВД мы со своей самодеятельностью выступали в военных госпиталях, в заводских клубах, в аудиториях различных учреждений.


Программа имела прежде всего политике-пропагандистский характер с учётом потребностей военного времени, как их понимал партийно-правительственный аппарат.

Концерт начинался обычно песней в хоровом исполнении " Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой! " Из литмонтажа помню строки:

Так убей же немца, чтобы он.

А не ты. на земле лежал.

Не в твоем дому чтобы стон.

А в его по мертвым стоял! Призы в к убийству и национальная ненависть к нем цу- чуждая русскому духу, с головой выдают автора-еврея. И в самом деле, эти строки принадлежат советскому сочинителю стихов Константину Симонову (он же К. Розснберг).

И ещё чьи-то criixH-iapaoapiниня•

Крыльями машут пожары над нами.

Враг иам позорное рабство несёт.

Но никогда мы не будем рабами:

Сталин-нарком нас к победе ведёт. Мне. помнится, выпало на долю читать стихи самые бездарные, лживые и ненавистные моему сердцу:

Посмотри по сторонам:

Это - наше! э го — нам!

Каждый город, лес и горы.

Вся колхозная земля.

Эти реки и озёра.

И пшеничные поля... Всё. дескать, наше, всё нам, и мы задыхаемся о г счастья. Я произносил эти слова громко, напыщенно проникновенно, чувствовал фальшь своего пафоса и сгорал от стыда. Помню лица раненых бойцов в госпиталях. Они смотрят на меня умными, задумчивыми глазами. У меня с ними нет контакта, они не верят моим словам. Но понимают ли они меня, мой внутренний взгляд, мои терзз1пм? Ах, как хотелось бы говорить правду, петь и читать то, что гармонировало с затаённым, глубинным миром сердца! Но все живут по одному закону: все терпят фальшь, ложь, насилие. Терплю и я.

От многих фронтовиков я слышал рассказы, что на фронте политруки, чтобы поднять боевой дух армии, обещали солдатам отмену колхозов после войны. Сталин, быть может, имел такое намерение. Я это вполне допускаю. Гибельность колхозно-совхозной системы всякому здравомыслящему была слишком очевидной. Но еврейское окружение Сталина не могло допустить этого, ведь не может быть рабом тот, кто имеет независимый источник существования. Впрочем, личное могущество Сталина было столь велико.


что, если бы он не умер так скоро после возбуждения, в конце 1952 года, когда шли дела о еврейских " врачах-отравителях", он смог бы провести этот план в жизнь. Он обладал силой Геракла, чтобы очистить Авгиевы конюшни от нудаистского навоза, но он не обладал бессмертием Геракла.

Кроме ЧК-НКВД шефом нашего детдома был один военный завод. Его номер - 77 - был выбит на алюминиевых ложках в нашей столовой. Этот завод, как и многие другие, был эвакуирован в Барнаул из Центральной России. Завод имел подсобное хозяйство площадью 1200 гектаров, на котором мы. дети старшего возраста (10-14 лет), работали во время летних каникул. Учёба в школе начиналась 1 октября и кончалась значительно раньше, чем в мирное время, чтобы максимально использовать детей на работе в сельском хозяйстве, расстроенном, разорённом и разрушенном. Вместе с нами в этом хозяйстве работали сосланные в Сибирь калмыки и немцы Поволжья. Это было типичное социалистическое хозяйство, основанное на рабском труде. И эти несчастные калмыки и немцы, и мы. детдомовцы, должны были работать до полного изнеможения, работать ради того, чтобы не умереть с голоду О наших желаниях, возможностях и потребностях никто не спрашивал. Труд наш, поистине как труд рабов, не учитывался, не ценился и не оплачивался. Однако нас, хоть и впроголодь, но кормили, потому что это было хозяйство военного завода, а в колхозах и хлеба не давали, и на работу выгоняли с непреклонной жестокостью. Шла война во имя спасения мирового еврейства, и одни должны были умирать от германских пуль и снарядов на полях сражений, другие гибнуть от изнурения и голода на полях колхозов и совхозов. Так пожелал Сион, и все ему покорились.

Я вскоре привык работать с лошадьми. Эти почтенные животные всегда выбывали у меня любовь, восхищение и страх. Я удивлялся их огромной силе, выносливости, неприхотливости в еде и условиях существования. Сказывалась, видимо, моя унаследованная от предков крестьянская природа. Отец мой тоже любил лошадей, разводил их для своего индивидуального хозяйства и каждый год отправлял несколько штук в город на продажу Я быстро научился запрягать, взнуздывать и треножить, лихо скакать на коне без седла и выполнять с лошадью всевозможные работы.

Зимой, в свободное от школы время, я возил для детдома воду в специальной повозке с бочкой, ездил в лес за дровами, которые мы уже заготовляли с лета, привозил всякие грузы и выполнял многие другие поручения завхоза. Летом особенно много приходилось работать с лошадьми во время сева и уборки урожая. Помню, в одну жнейку запрягали всех трех детдомовских лошадей: в центре Ваську, огромного и уродливого серого мерина, а по бокам двух маленьких монголок - буланой масти по кличке Малыш и серую кобылку, страдавшую какой-то болезнью и потому


нервную. Васька до войны был выездной лошадью, его запрягали только в директорскую пролётку. В силу ли этого обстоятельства или по врождённому аристократизму он теперь упорно сопротивлялся выполнению низких работ. Врождённый аристократизм у животных, особенно у кошек, собак и лошадей, - факт общеизвестный, но сколько же мороки доставлял он теперь, во время войны и голода, когда все - и люди, и животные, - невзирая на возраст, талант и происхождение, должны были покорно выполнять всё, что прикажут. Я садился на Ваську и, когда раздавалась команда трогать, пытался сдвинуть его с места сначала миролюбивым понуканием, затем окриком и наконец хворостиной. Васька мотал головой, топтался на месте и, придя в ярость, начинал страшно бить задом. В воздух летели комья земли, а мелькавшие копыта готовы были убить или разнести в щепки всё, что могло оказаться в пределах досягаемости. Вцепившись в гриву, я с величайшим трудом и риском удерживался на хребте этою своенравного животного. Упасть на землю означало почти неминуемую смерть, ибо там. внизу, в непрерывном возбуждении двенадцать страшных копыт. Хлестать Ваську принимались наш детдомовский работник, пожилой крестьянин, знавший, как сеют и убирают хлеб без применения машин (мы звали его дедом), и завхоз, тётя Даша. Они гоже приходили в ярость и начинали стегать Ваську беспощадно. Последний, наконец, видимо, осознав бессмысленность и бесперспективность борьбы, переполненный презрения к дерзкому мальчишке на спине и двум малорослым собратьям по бокам, рвал с места и гнал так, что монголки за ним едва поспевали. Но в таком напряжении он быстро выдыхался, и всё начиналось сначала-Однажды мне поручили отвезти агронома в соседнюю деревню. Я за1 |ряг Ваську в телегу, усадил агронома, здоровенного мужчину средних лег. и уселся сам с левой стороны телеги поближе к Васькиному заду, чтобы удобнее было его похлёстывать. На мой окрик " но-о! " Васька лишь слегка пошевелил ушами. Ни плётки, ни даже хворостины у меня не было, поэтому я хлестнул упрямую скотину концом вожжей. Он затопал задними ногами и. слегка повернув в мою сторону голову, стал косить на меня правым глазом. Я, уже привыкший к тому, чтобы лошади мне подчинялись, начал горячиться. К тому же мне было стыдно перед чужим мужчиной (он, видимо, был из той деревни, куда его надо было доставить) за свою беспомощность, ведь он не знал норова нашего Васьки и мог всю неудачу отнести на счёт моей слабости и неопытности- Поэтому я должен был как можно скорее сломить сопротивление Васьки. Подвинувшись к самому краю телеги и наклонившись вперёд, я стал размахивать над головой концами вожжей, угрожая хорошенько пройтись по мускулистым ляжкам упрямца. Васька продолжал косить на меня злым глазом и топтаться на месте, подобрал


задние ноги поближе к передним, на что я не обратил особого внимания, и в тот момент, когда я готов был изящно хлестнуть его вожжами, он махнул всею мощью своего заднего аппарата. Удар был неожиданным, мгновенным и поразительно точным - в голову с левой стороны. Оглушённый, я свалился с телеги на землю и на несколько мгновений потерял сознание, но. по-видимому, очень скоро пришёл в себя, потому что помню склонившегося надо мной агронома, еще" продолжавшего недовольно ворчать из-за происшедшей задержки, как если бы я ничего не слышал и не понимал. Когда же он заметил, что я и слышу, и понимаю, его черствость сменилась на милосердие, и он помог мне добраться до медпункта. Моё лицо и куртка были обильно залиты кровью. Медсестра, обмыв меня, насколько это было возможно, забинтовала мне голову так, что открытым оставалось одно лицо ниже бровей. Это была добрая молодая русская женщина, муж которой. как и мужья большинства русских женщин, был. вероятно, на фронте или. быть может, уже к этому времени в царстве мёртвых. Во всё время перевязки она говорила мне что-то ласковое, утешительное и ободряющее. Она. конечно, знала, что я из группы работавших здесь детдомовцев, и жалела меня. Окончив своё дело, она сказала.мне как бы в напутствие:

- Ты счастливец, мальчик: остаться живым после такого удара - есть чудо Божие. Ты будешь долго жить.

С этими словами она проводила меня к выходу, и я направился к риге, под навесом которой мы размешались. Все были ещё на работе, кроме тёти Поли, детдомовской поварихи, готовившей обед. Увидев меня с забинтованной головой, в красных пятнах просочившейся крови, она заохала и запричитала. Я прошёл в ригу и прилёг на солому. Вскоре вернулись с поля на обед и все каши юные работники во главе с воспитательницей. Их простодушные сердца отозвались на мое несчастье теплым сочувствием и ласковым юмором. В шутку называли меня " инвалидом войны".

Моя госпитализация в риге продолжалась недолго. Два дня я пролежал на соломе, чувствуя шум в голове и некоторую неуверенность при попытке чем-либо заняться. На третий день помогал тете Поле чистить картофель и поддерживать костёр, а вскоре вышел вместе со всеми на прополку и поливку овощей. Когда же повязку мне ослабит, оставив только белую ленточку7 на ушах через макушку и подбородок, я снова вернулся к лошадям. Удивительно, что Васька, хотя и оставался строптивым, однако стал больше меня слушаться. Я не разменивался на мелочную месть строптивому животному, да и не такое было время, и он. быть может, каким-то потаённым инстинктом сознавал свою вину. В память об этом случае у меня навсегда остался только шрам посередине грубо сросшегося левою уха, когда-то рассечённого кованым копытом Васьки на две половинки.


В детдомовский период моей жизни мне впервые довелось побывать в лоне еврейской семьи.

Однажды меня вызвала директорша. Войдя в её кабинет, я увидел там ешё одного человека - толстого приземистого еврея средних лет. Я, как и все коренные жители Алтайского края, легко распознавал этих чужеродных пришельцев, наводнивших и заполнивших наш край. Их по-бараньи курчавые волосы, тёмная с желтизной кожа, а самое главное - глаза с каким-то затаённым смыслом, презрительные, криводушные, нечестные, словом, НЕРУССКИЕ глаза, выпуклые, тёмно-коричневые, под смолисто-чёрными бровями заставляли настораживаться и опасаться какого-то подвоха, какой-то пакости.

- Это врач, - сказала директорша, обращаясь ко мне. - Ты пойдёшь к нему, переночуешь у них на квартире, а завтра поможешь им выкопать картошку на загородном участке.

Директорша обратилась именно ко мне, потому что я отличался исполнительностью и прилежанием. Работать для меня было делом привычным. Но эта моя миссия несколько омрачилась тем, что я поступал под непосредственное начало еврея. Правда, нашим начальником на подсобном хозяйстве военного завода был тоже еврей, в ведении которого находился ОРС (отдел рабочего снабжения), но он приезжал на поле редко и каждого отдельного работника не касался. Возражать было невозможно, да и не в моём это было духе, и я отправился с врачом-евреем. Он молча вёл меня, как ведут раба с невольничьего рынка. Его квартира находилась в одном из тех уютных и красивых двухэтажных деревянных домов, которыми застроен весь центр Барнаула и которые после революции были конфискованы у их прежних русских владельцев, засаженных в лагеря, высланных или расстрелянных. Теперь эти дома были заселены евреями. Эта паразитическая нация пользовалась здесь, как и повсюду, отнятыми у других благами, к созданию которых она не приложила никаких усилий.

Семья Хайма состояла из трёх человек: самого Хайма, его жены Хавки и маленького Хайменка. Все трое были приземистые, жирные, с жёсткими чёрными курчавыми волосами. Мне указали место, куда присесть, -огромный деревянный сундук. Больше они со мной не разговаривали, никаких вопросов не задавали и вообще вели себя так, словно меня около них не было. Между собой они перебрасывались словами то по-русски, то на своём жидовском жаргоне, причём выговор был одинаково отвратителен на том и другом языке с этим характерным еврейским " р-р-р", когда кажется, что, разговаривая, они жуют и ворочают угловатые камни. Потом они сели ужинать. Стол был накрыт явно не по карточкам и вообще не по военным временам: белый хлеб, сливочное масло, сахар, мясо и даже алма-атинские румяные яблоки. Я удивился такой роскоши и обилию во времена, когда


множество людей вокруг умирали с голоду. Они принялись дружно поглощать эту драгоценную снедь, которой хватило бы, чтобы спасти десятки умирающих. Они не ели, а мурцевали, услужливо подавая друг другу то или иное кушанье и при этом довольно похрюкивая между собой. Я продолжал сидеть на своём сундуке, стараясь не глядеть на это странное и страшное священнодействие. Где, какими путями доставал этот Хайм драгоценные продукты? Это была его тайна, их еврейская тайна, тайна хорошо организованного и умело законспирированного уголовного мира, всё опутавшего и всё захватившего в свои руки.


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.014 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал