Военный институт 2 страница

Но международный иудаизм не унимается. Он. по-видимому, убеждён, что лаже сильно ослабленная физически и подавленная духовно русская нация все еще представляет для него громадную опасность. Страх перед возмездием не даёт ему покоя. Агентура мирового сионизма через свою гигантскую пропагандистскую машину на всех языках мира, в том числе и на русском, настойчиво внушает всем, готовым читать, слушать, смотреть, что виновниками злодеяний при советской власти были русские, что сама эта власть есть власть русских и что ныне во главе её стоят прямо-таки " русские националисты". Расчёт прост: натравить на русских малые национальности России, а также порабощенные народы Восточной Европы

* Одною из создателей эмигрантской организации НТС (Нацнонально-трудоной союз) и моею лагерного друга Евгения Ивановича Ливнича. к сожалению, пол конец жизни сильно скомпрометировавшего себя книгой " НТС: нам пора объясниться", изданной после его смерти в 1967 голу советским аосольегном в Нью-Йорке. О Дивничс речь в моих описках будет впереди

и добить русскую нацию окончательно. При этом евреи выходят сухими из воды и в глазах оболваненных пропагандой предстают жертвами " русского террора" и поборниками свободы, справедливости и " прав человека".

Грязная политика, осуществляемая грязными руками!

Еврейский центр, координирующий и направляющий всю эту подлую работу, отлично сознаёт, что средства пропаганды внутри СССР в силу своей давней скомпрометированности недостаточно эффективны, к зарубежной же информации уже ради одного лишь противопоставления мы здесь питаем большее доверие. И вот западные " голоса" и " волны", словно соревнуясь в своем русофобстве и раболепии перед жидами, льют в наши уши нескончаемый поток тонко препарированной лжи. Поистине полчища -сатанинские бесчисленные, подлые, наглые, вооружившись отвратительным оружием ЛЖИ, восстали против Святой истины, против самого Бога. Но кровь русских мучеников, слёзы и вопли русских детей и женщин в те далекие двадцатые и тридцатые годы, да и во все последующие, не изгладились из памяти человеческой и, я уверен, особо отмечены у Бога в Его вечной Книге Жизни. Хочу верить, что в рядах мучеников, которые будут свидетельствовать перед Богом и уже свидетельствуют сегодня во имя Святой истины, будут мои и отец и мать.

Страшная сатанинская НЕПРАВДА, воцарившаяся в нашей стране и угрожающая своим торжеством всему остальному миру, способна сбить с толку неопытные умы и поколебать маловерные души. Но мы знаем, что если здесь, на земле, великая Правда Божия может быть отрицаема и попираема, то это отнюдь не свидетельствует о её несостоятельности или немощи. Там, на небе, царство Правды непоколебимо и безраздельно. Там каждый получит достойное воздаяние по делам и помыслам нашим. Здесь же мы проходим только испытание огнём духовным. Кто устоит в этой брани? Видимо, лишь немногие, но тем больше чести этим подвижникам.

Школа

Учиться в школе я начал в восемь лет в маленькой деревушке Алтайского края - Кокши. Здесь мой старший брат, в семье которого я жил, работал бухгалтером на мельнице. Красоту этого неприметного селения составляла небольшая речушка с запрудой, выше которой образовалось довольно обширное озеро, по местам заросшее водорослями с чудными водяными лилиями, а ниже взору представлялась изумительная игра бушующей воды у мельничной турбины и у водосброса. О химии в те времена, по крайней мере в сельской местности, ещё не имели понятия, а потому наша речушка

отличалась очень вкусной питьевой водой и обилием всевозможной рыбы. Нам, мальчишкам с удочками, было истинное раздолье.

В этой деревушке была своя четырёхклассная школа, построенная ещё в царские времена. Она представляла собой просторный деревянный лом с двумя помешениямидля занятий и общим коридором. Часть пришкольного участка была засажена деревьями, разросшимися и образовавшими маленькую живописную рощу, другая часть была лужайкой для игр. Во всей планировке чувствовалась заботливая рука прежних русских домостроителей. У меня было два дружка-сподвижника по водяным приключениям и набегам на окрестные посевы подсолнуха. Мы были одногодки и все трое с волнением ожидали начала школьной учёбы.

Помню день накануне первого сентября. Класс переполнен детьми и родителями. Шум, гомон, движение. Идёт запись в первый класс. Я сижу за партой в окружении мальчишек, мы оживлённо разговариваем, не обращая внимания на происходящее вокруг. Наконец директор школы, Михаил Сергеевич, встаёт из-за стола и громко спрашивает, все ли записались. Кто-то подталкивает меня в бок: " Ты же не записался". Вскакиваю:

-Я не записался.

- Как звать? Сколько лет?

Называю имя, вопрос о летах приводит меня в замешательство. Вспоминаю, что ещё при жизни матери мне говорили: " Ну вот, теперь тебе шесть лет. Напрок (местное словечко) пойдёшь в школу".

Недолго думая, выпаливаю:

-Мне шесть лет.

Директор с сомнением покачивает головой и показывает мне два пальца:

- Тебе нужно подрасти ещё вот столько. Записать в школу тебя нельзя.
Я сажусь в полной растерянности. Оба мои дружка беспрепятственно

записаны, а я нет. Торько и обидно до слёз.

Дело в том, что после смерти матери наша семья распалась и рассыпалась. Мною никто не интересовался и не занимался. Я рос сам собою и потому не знал простой истины, что с каждым годом возраст человека увеличивается на единицу.

Убитый горем, являюсь к брату и докладываю о происшедшем. Он смеется, объясняет мне мою ошибку.

- Завтра иди прямо к директору и скажи, что тебе не шесть лет, а восемь.
На другой день прихожу в школу. Мальчишки надо мной потешаются:

^: 'Тебя же не записали, а ты пришёл! "

Сердце надрывается от горечи. Глаза наполняются слезами. Терзают сомнения: а вдруг не запишут? Но нашлась и добрая душа, кажется, из девочек, указала на класс, где сидели учителя, посоветовала зайти и всё объяснить. Стесняемый страхом и сомнением, захожу. Вижу: сидят двое

молодых мужчин и о чём-то беседуют. Мое появление прерывает их разговор, они вопрошающе смотрят на меня. Надо говорить, но я не знаю, как обратиться. Тягостное молчание. Наконец, преодолев робость, произношу:

- Дяденька, мне не шесть лет, а восемь...

Чувствую, что " дяденька" звучит совершенно неуместно, да ничего уже не поделаешь. " Дяденьки" улыбнулись, и один из них, махнув рукой в сторону двери, сказал:

- Ну, хорошо, иди.

Я резво выскочил из класса и ожидавшим у двери любопытным объяснил, что я записан. Это не было правдой и сказано было лишь для того, чтобы закрыть рот безжалостным насмешникам и отстоять своё право по звонку вместе со всеми войти в класс. А там будь, что будет. Уверенности не было, ведь " дяденьки" меня никуда не записали и даже имени не спросили.

Раздаётся звонок. Первоклассники врываются в класс, рассаживаются за парты. Входит учитель. Гомон утихает. Напряжённая тишина. Ах, как всё ново, интересно, таинственно! Учитель раскрывает журнал и начинает выкликать наши имена. Я сжимаюсь в комочек и замираю в ожидании. Моего имени нет. Но вот учитель произносит спасительные слова:

-Всех ли я назвал?

Вскакиваю:

- Меня нет.

Теперь вижу, что он узнал меня. " Дяденька" улыбнулся: -Ну, как тебя звать?

Называюсь и наблюдаю, как он старательно записывает моё имя в классный журнал. Сердце ликует: теперь и я - первоклассник!

- Ну, что же, дети, - произносит ласковым голосом наш учитель, -
познакомимся: меня зовут Иван Кузьмич.

Через руки многих учителей прошёл я в своей жизни, но имя моего первого учителя - Иван Кузьмич - для меня незабвенно и свято. Я отлично запомнил его имя, но внешний образ этого замечательного человека представляется мне теперь весьма смутно. Помню лишь, что он был молод. Детям, как мне кажется, в гораздо большей мере, чем взрослым, свойственна духовность восприятия людей и вообще окружающего мира. Я смотрел на своего первого учителя почти как на божество. В памяти отчётливо представляются его движения, жесты, речь и в особенности голос - всё то. что наиболее полно выражает душу человека. Он был по отношению к нам неизменно добр. Я не помню, чтобы он хоть раз применил строгость или заговорил недружелюбно. Выходя по звонку на перерыв, мы клали на его стол притупившиеся или сломанные карандаши, и он всю перемену чинил их перочинным ножичком.

Но недолго суждено было нам наслаждаться учебой у нашего чудесного Ивана Кузьмича. Однажды - через месяц или полтора после начала учебного года - он исчез, и мы больше никогда его не видели. Нашего учителя знала вся деревня, и потому его исчезновение не могло не обратить на себя внимания. Говорили приглушенно, шёпотом: " Арестован". Страшный смысл этого слова был мне уже хорошо «паком. Жестокая действительность второй раз грубо врывалась в мое детское сознание, подавляя и угнетая душу Шёл знаменитый 1937 год.

Много дней мы приходили в школу, час-другой тихо сидели в классе, скованные страхом, потом понуро шли домой. Наш учитель не появлялся. Иногда заходила в класс девушка - учительница второго или третьего класса, что-то второпях нам объясняла и спешила уйти к своим ученикам. Мы слушали рассеянно, без внимания, ничего не понимая. Мы утрачивали драгоценное чувство ответственности, уважения к знаниям и к учителям. Иногда нам давали задания на дом. но выполнения их не спрашивали, и мы привыкали к безделью.

Наконец нам прислали нового учителя. Его имя я тоже отлично запомнил

- Михаил Михайлович. Он был полная противоположность Ивану Кузьмичу

- строг до жестокости. По крайней мере, таким он представлялся мне. Он. конечно, зиал о судьбе своего предшественника и, быть может-, не хотел, подобно ему, прослыть либералом и тем снискать популярность у недовольного населения.

Дальнейшую судьбу Ивана Кузьмича я ire знаю. О нём не забыли, но и лишний раз упоминать его имя остерегались. Расправа над моим первым учителем была мне тогда непонятной и казалась бессмысленной жестокостью. Лишь много лет спустя мне открылась тайна всех злодеяний тех времен. Иван Кузьмич, как и мой о теш пал жертвой одного и того же генерального плана истребления наиболее опасной для врагов России прослойки населения, которая в определённой ситуации могла бы благодаря своим способностям и популярное i и вол лав и ть борьбу против чужеземных кровожадных властителей. Это было продолжением " перманентной" революции с её расистской, сорейско-националистической подоплёкой.

Через год я уехал из этой деревушки. Нужда заставила перебраться от одних родственников к другим, менять школы и учителей, познавать горечь сиротства и трагедию своего народа. Во втором классе я учился уже в одном небольшом лесном посёлке в предгорьях Алтая. Жизнь шла вперёд, новые впечатления наслаивались друг на друга, оттесняя в -iy-маниую даль времени картины прошлого, из ко их одни вскоре забывались совершенно, другие, с разной степенью ясности, подобно историческим кинолентам, откладывались в своеобразной кинотеке памяти с грифом " хранить вечно". К числу таких кинолент моего раннего детства относится грустная повесть о

моём первом учителе, которая хранится в памяти где-то рядом с историей моего отца.

Школа от первого звонка до последнего всегда и неизменно служила для меня своего рода обителью, прибежищем упокоения моей вечно страдающей надломленной души, которой жестокая действительность наносила очередную рану, когда предыдущая ещё не переставала кровоточить. Я любил школу, любил обстановку и самый запах школы, любил окружавшую меня шумную детвору, любил всех своих учителей - всех без исключения. Кроме упомянутого выше я с трудом припомнил бы еще четыре-пять имён, зато образы почти всех навсегда остались в памяти. Все они в моём восприятии были мастерами своего дела, умны, талантливы, добры - особенно добры, добры бесконечно и бескорыстно. И мудрая уверенность в словах и действиях опытных педагогов, и волнение какой-нибудь девушки-практикантки, и немощь седовласых старцев, пришедших во время войны заменить ушедших на фронт молодых учителей, - всё было наполнено для меня глубокого смысла, всё поучало, вразумляло, уподобляло жизнь как бы священнодействию.

Говоря об этом своём идеализме, отнюдь не хочу сказать, что я всё в школе воспринимал в тонах розового цвета. Я застал школу, ещё несшую на себе печать доброй русской старины. Прежде всего школьные здания, в которых мне довелось учиться (при частых переездах я сменил их не менее десятка) в городах и сёлах, были построены ещё до революции. Дореволюционная школа, как и вообще всё дореволюционное, отличалась своей ни с чем не сравнимой одухотворённостью. Она была призвана не только давать знания, но и воспитывать в молодом поколении нравственную чистоту, высокие идеалы, нравственную красоту. (Теперь об этом ведутся в школе лишь пустые разговоры.) Соответственно и само здание, и окружающий её микроландшафт планировались и строились так, чтобы красота земная напоминала детям о красоте небесной. Но главным достоянием школы были конечно же педагоги. Мои учителя старшего поколения получили образование ещё в царские времена, а младшие подражали старшим. Как это неудивительно, благородные традиции русской педагогической среды в значительной степени сохраняются до сих пор, хотя навязанная нам извне враждебная человеческому обществу идеология и мораль также пустили свои корни в современной школе. Разложение юношества год от года расширяет свои масштабы. " Школа - идеологический фронт! " - возглашает еврейское руководство и с беспримерной наглостью и упорством вырывает цветы истины, благородства и высокой морали и насаждает плевелы лжи, материалистической серости и аморализма. Спасительное влияние семьи лишь с большим трудом противоборствует разлагающему воздействию евреизированной школы.

Долгое время моё детское восприятие принимало всё преподносимое и школе за чистую монету Там, за стенами школы, процветали жестокость. насилие, обман, а здесь было как бы особое царство, где благородные люди учили нас познавать мудрость грамоты, а заодно истину, добро, справедливость. К тому же казалось, что школа мне даёт какое-то особое миропонимание, которое разрешит и уровняет противоречия, невольно возникающие в детском сердце. Но чем дальше я учился, тем больше убеждался, что противоречия не только не разрешались и не сглаживались, но и постоянно обострялись и углублялись. Я стал сомневаться в правипьности того, чему нас учат и что нам особенно усердно внушают.

Всё началось на уроках истории. Я быстро схватил смысл главной идеи: до 1917 года, то есть до Октябрьской революции, всё в России было ужасно плохо, а после революции всё стало очень хорошо. Сравнить и проверить правильность этого утверждения не было никакой возможности, зато из рассказов старших, которые творили обычно шёпотом и с опаской, выходило, что прежде все было не гак уж плохо и, скорее, даже намного лучше, чем теперь. Но посторонние люди еше" не были для меня достаточным авторитетом. Я с младенческих лег помнил, как мать постоянно, со вздохом сожаления, вспоминала какие-то прошлые времена, когда всем жилось легко, сытно, зажиточно и никто никого не обижал. Эти прошлые времена она определяла словом " раньше": " Вот раньше-то как было..." И пойдут воспоминания: хлеба ели вволю, мясом запасались на всю зиму, молока было хоть залейся, в изобилии продавалась красивая одежда.

" Кто же говорит неправду - школьные учебники или мама? " — вставал роковой вопрос. - Конечно, мать лгать не могла, - думал я, - но она была женщина неучёная, к тому же арест отца омрачил для неё действительность и заставлял жить воспоминаниями о прошлом. Быть может, она чего-нибудь недопонимала.

Подобными рассуждениями я старался успокоить терзавшие меня сомнения и пытливо вглядывался в окружавший меня внешний мир. внимательно вчитывался в учебники истории и прочие, попадавшие иод руку книги, стараясь нанти в них ответы на возникавшие вопросы. Опытного наставника, который в доверительной беседе мог бы рассказать мне ['АЙНУ того, что свершилось в России в 1 ° 17 году, рядом не было. Что же касается книг, то могли я в то время хотя бы поду мать, что новая власть с евреями во главе уже успела проделать гигантскую работу по изъятию и уничтожению миллионов томов лишь потому, что эти книги способны были открыть человеку глаза на чудовищные преступления новоявленных владык России. Таким образом, в руки попадала лишь литературная мякина, сочинённая наспех еврейскими борзописцами и их прихвостнями.

Удовлетворения не было, сомнения росли. Но разувериться, впасть в отчаяние и, в конце концов, смириться с существующим положением я не мог. Я изучал, исследовал, я ждал. Я верил, что рано или поздно истина сама собой каким-то образом откроется и всё встанет на свои места. Школа явно перестала меня удовлетворять. Я чувствовал и почти видел глазами, как некоторые преподаватели идут против своей совести и сознательно лгут ради своей безопасности и заработка. Я старался с пониманием относиться к их положению и, чтобы их не подвести, сам принимался лгать в заданном направлении при ответах у классной доски и в сочинениях по литературе и истории. Где-то между восьмым и десятым классами я уже окончательно убедился, что по идеологическим вопросам нужно обязательно лгать, чтобы обезопасить себя от подозрения властей. Помню, в какой-то книге я вычитал тезис, будто " прекрасная" советская действительность сама по себе выдаёт такие шедевры, что литератору достаточно списать с натуры, чтобы получить первоклассные литературные образы, свидетельствующие о превосходстве социалистической системы. Лживость этого утверждения была для меня более чем очевидна, однако я сознательно несколько раз использовал его на экзаменах по литературе, наблюдая с некоторым злорадством недоумение озадаченных экзаменаторов, которые, однако, несмелимне возразить. " Экий фанатик! Не дай Бог с ним связаться, ещё в Чеку донесёт! " - вероятно, думали они. Им и в голову не могло прийти, что с моей стороны это была обыкновенная шалость, желание поиграть с огнём человека, отчасти уже постигшего тайну огня.

Ученик старших классов должен был запоминать и усваивать множество подобных лживых постулатов, чтобы успешно сдавать экзамены по предметам, имеющим отношение к идеологии.

Много лет спустя удалось познать и убедиться, что всей этой чудовищной ложью забивали наши головы только для того, чтобы оправдать злодеяния еврейской власти. Помню, сидя в камере на Лубянке, я сделал для себя ряд потрясающих открытий. Как-то читаю " Былое и думы" Герцена и вдруг вижу на фотографии, изображающей обелиск на его могиле в Ницце, шестиконечную еврейскую звезду, которая ставится лишь над гробами чистокровных евреев. Мгновенно происходит переворот в мышлении и многое становится ясным: и роль еврейского банкира Ротшильда в его финансировании, и враждебный смысл его антирусского " вольного заграничного слова", и настойчивая популярность имени Герцена в школе. Потом узнаю, что его сподвижник Огарёв обокрал собственную жену." Ага, - думаю про себя, - на арену выходит маразматик, который, желая прославиться, непременно примкнет к рядам жидов и жидовствующих". Потом читаю дневник Чернышевского. Боже мой! Тут уж начинаются чистейшая шизофрения ненависти и беснование самовлюблённости и

глупости. И это сын священника! Простоватый поповский сынок пишет,.

видимо, протестуя против Православной Церкви, что в его сем ье посты не
соблюдались и даже его отец-священник, будто бы не вынося запаха рыбы, I

даже в Великий пост ел только мясо. Сам же " великий народный демократ" постоянно жрал свиные котлеты, блевал от несварения желудка и снова жрал.

Достопочтенный " певеи народного горя" господин Некрасов, как оказалось, приехал в Петербург с одним рублём, зашитом в поясе, но вскоре на своей псевдонародной поэзии и революционной демагогии, столь выгодной тем, кто втайне готовил революцию, нажил миллион и прожил жизнь в наслаждениях и роскоши, в пирушках и развлечениях охотой, плюя с высоты своего положения на " народное горе", о котором в стихах, как истинный демагог, возглашал с величайшим пафосом. Во время сидки в ленинградской тюрьме, помню, довелось мне прочесть из тюремной библиотеки одну любопытную книжонку - записки Авдотьи Панаевой, бывшей жены редактора и владельца журнала " Современник", у которого " поэт-страдалец" оттяпал журнал, а заодно прихватил и жену. Красавица-тан цовщица, на которую заглядывался ещё Пушкин, помимо легкомысленного лепета, свойственного женщинам её профессии, сообщает и несколько весьма интересных подробностей. Среди прочего узнаю из её записок, что её второй муж, поэт Некрасов, страдал тяжёлой формой ипохондрии, во время приступов которой он часами валялся на диване, издавая время от времени надрывные гнетущие стоны. Люди, знакомые с духовной жизнью, знают, что ипохондрия, как и всякая форма угнетённости духа, есть верный признак Богооставленности, когда душа человеческая, чаще всего душа эгоиста, лишённая светоносной благодати Божией, опускается в тёмную клеть зла, где она, не защищенная ангельскими силами, оказывается во власти злобных демонов. В школе Некрасов был одним из моих любимых поэтов, но приоткрывшаяся картина его духовной жизни заставила насторожиться и многое переосмыслить.

Но особый интерес всегда вызывали у меня " предшественники
социалистической революции" - декабристы. Когда впервые мне кто-то
сказал, что все они были масоны и что " северное" и " южное" общества
декабристов - это просто обыкновенные масонские ложи, я сначала не |

поверил. Я не питал к ним симпатий, однако утверждение, что они - масоны, показалось мне неумеренной клеветой людей, ненавидящих всё революционное. Дело в том, что весьма рано, по каким-то теперь уже забытым источникам, масонство в моём сознании ассоциировалось с еврейством и поэтому вызывало естественное и вполне понятное отвращение. Слово " жидомасон" было мне знакомо ещё со школьной

скамьи. Я был глубоко поражён, когда пришлось убедиться, что утверждение о масонстве декабристов вовсе не было клеветой, а было, напротив, чистейшей правдой. Я почувствовал омерзение к этим " борцам за свободу и народное счастье", когда узнал, что они бессовестно обманывали солдат, спекулируя на их невежестве. (Вот уж поистине " предшественники социалистической революции" и вообще всех революционных лжецов-демагогов!) Их ложь была первой " революционной" ласточкой. Около столетия спустя их последователи из " жидов и жидовствующих" обрушат на головы невежественной толпы целый шквал грязнейшей и бесстыдной демагогии и добьются, наконец, своего - " облагодетельствуют" свою жертву.

Десятилетку я закончил в 1948 году, пропустив один учебный год во время войны. Это было в 1-й мужской средней школе города Кемерова. Из тридцати выпускников пятеро оказались кандидатами на медаль: один на золотую и четверо на серебряную. В числе четверых был и я. Но кто-то из " высших сфер" счел, что медалистов у нас слишком много. Сколько же потребуется драгоценного металла! Наши выпускные сочинения отдали на пересмотр какому-то " кандидату наук", и тот. чтобы никому не было обидно, всем четверым " серебряникам" снизил оценку с " пяти" до " четырёх". Все четверо остались без медалей. Предполагаю, что это был жид - " учёный жид". Дело в том, что из трёх или четырёх евреев, учившихся в нашем классе, ни один в медалисты не прошёл, что для этого сумасбродного, самовлюблённого племени было сушим оскорблением.

О школьных годах у меня осталось много добрых воспоминаний. Впоследствии, правда, пришлось с горечью констатировать, что полученное нами образование, которое должно было служить фундаментом нашего дальнейшего развития, имело существенные изъяны, к коим отношу прежде всего отсутствие в числе учебных предметов древних языков: славянского, латинского, феческого. даже элементарное знание которых значительно расширило бы наш кругозор и наши возможности. Другие предметы преподавались нам в грубо искажённом смысле - прежде всего история. Школа не дала нам ни малейшего понятия о Боге и религии. При jiom уйма драгоценного времени и энергии уходила на бесплодную долбёжку таких иудейских измышлений и глупостей, как дарвинизм, марксизм-ленинизм, " прогрессивная" литература и пр. Школьная программа была явно разработана с таким расчётом, чтобы не дать молодёжи подлинных знаний и привить неопытным умам извращённое миропонимание. В последующие годы пришлось много потрудиться, чтобы хоть в какой-то мере восполнить пробелы в своём образовании, очистить голову от хлама иудейских лженаук и постигнуть тщательно скрываемую истину.

3 Зак. 3979 33

Детдом

Начало войны ознаменовалось помимо разгрома Красной армии мгновенно наступившим голодом. В день объявления войны народ бросился к продуктовым магазинам, но хлеба там не оказалось. Стали расхватывать мыло, спички и вообще всё, что попадало под руку. Полки магазинов быстро пустели и уже через два-три дня торговать было нечем. Дольше всех держались детские игрушки, но через неделю и они пропали. Вскоре хлеб стали выдавать по спискам - 500 грамм на человека, а затем ввели карточки и норму снизили до 300 грамм. Это в городе. А в деревне хлеба крестьянам не давали вовсе. Вот уж поистине справедливы были выше мною приведённые слова безвестного стихотворца из нашей деревни: " Когда Ленин умирал, //Сталину наказывал, // Ч Чтобы хлеба не давал, // М яса не показывал".

Вот цены на печёный хлеб перед войной: ржаной чёрный - 75 коп. за кг, серый - 90 коп., серо-белый - 1 руб. 50 коп., белый - 2 руб. 70 коп. Через год после начала войны буханка хлеба весом примерно I кг стоила на " чёрном" рынке 700 - 800 рублей. Таким образом, в течение одного года войны цена на хлеб, даже без учёта его пониженного качества, подскочила не менее чем в тысячу раз. И это у нас, в Сибири, в глубоком тылу, в благодатном для сельского хозяйства Алтайском крае. Зарплата же осталась довоенной, т.е. в пределах от 60 до 250 рублей для большинства трудящихся.

В советской историко-пропагандистской литературе мне не раз приходилось встречать сообщение, что за два года ведения войны - Первой мировой - в Петербурге и других промышленных городах России цены на хлеб и другие продукты питания повысились в 2 - 3 раза. Этого было достаточно для евреизированной левой прессы, чтобы подвергать царскую Россию уничтожающей критике. Один старичок, очевидец и участник Первой мировой и Гражданской войн, рассказывал мне об одном весьма характерном для тех времен событии, имевшем место в г. Шуе в 1916 году. Вышел правительственный указ о выпечке белого хлеба только для военных госпиталей и больниц и о запрещении его вольной продажи населению. Хлеб ржаной и серый пшеничный по-прежнему в изобилии продавался в магазинах по довоенным ценам. Подстрекаемые тайными рево-лкшнонными организациями, рабочие массы этого промышленного центра (текстильные фабрики) повалили на демонстрацию и потребовали к себе для объяснений градоначальника. Градоначальник вышел и хотел было объяснить народу ситуацию, но его не стали слушать и забросали краюхами ржаного хлеба. Если бы что-нибудь подобное произошло во Вторую

мировую, таких любителей швыряться хлебом сам народ растерзал бы на месте.

Вскоре после начала войны семья моего старшего брата Павла, у которого я жил. переехала из города Камня-на-Оби в юрод Барнаул, где мы поселились в старенькой заброшенной халупке на 7-й Алтайской улице (ныне улица Н. Крупской). Не успел брат устроить свою семью, как получил повестку из военкомата и ушёл на фронт, оставив жену и троих детей 2-х. 4-х и 7-ми лет без каких-либо продуктов питания, без дров для отопления в лютую стужу з им ы 1941 /42 года в хатёнке, которая каждую минуту грозила развалиться.

С уходом брата на фронт в этой семье я оказался совершенно лишним. Я отлично понимал своё положение, но долгое время не находил выхода. Каждый день, возвратившись из школы, я шел в хлебный магазин стоять в очереди, чтобы получить по карточкам полтора килограмма хлеба на всю семью- пять человек. Стоять приходилось часами, иногда сутками. Получив свои 300 грамм, я гут же съедал их и ждал следующего дня. Холил я в 42-ю среднюю школу в 5-н класс. Школа была далеко, около часа ходьбы. В перерывах между уроками я не выходил из-за парты, чтобы сохранить силы добрести домой по окончании занятий. Моей одеждой была старенькая фязная фуфайка с плеча взрослого, разбитые валенки, из дырявых пят которых торчала солома, брюки и рубашка, в которых под заплатами трудно было обнаружить первоначальный материал. Не было денег, чтобы остричь волосы и сходить в баню. Гнёт голода, нищеты и сиротства доводил порой до отчаяния, а детский разум был не в состоянии осмыслить происходящее. Однако выход надо было искать, и я вскоре его нашёл: детдом.

О существовании детских домов для детей, не имевших родителей, я уже знал. Ещё в г. Камне в одном классе со мной учились несколько девочек и мальчишек из детдома, и я даже поддерживал с ними знакомство. Они были всегда опрятно одеты и. как видно, не голодали. В этом отношении я сознавал их преимущество перед моим, но в те времена при мысли о детдоме я испытывал чувство страха. От этого учреждения веяло холодом и какой-то жутью. Теперь же мне деваться было некуда, it я решился. Детдом был единственным спасением. Но как туда попасть?