Но я старался всему находить оправдание в надежде разобраться потом на месте.

Я жаждал борьбы, я рвался в бой. Победа, казалось мне, легко достижима. Враг разложен, развращён и держится только на лжн и насилии. Достаточно лишь открыто, прямо, бесстрашно, на весь мир провозгласить Правду. Она ПРА В ДА - сама доделает всё остальное.

Будущее покажет, сколь наивен был я в то время. Я был в неведении по крайней мере относительно двух вещей: во-первых, чтобы провозгласить Правду, eg нужно досконально знать; во-вторых, гигантский пропагандо-террористический аппарат во всём мире трудится над тем, чтобы Правда никогда не была провозглашена.

И всё-таки я шёл вперёд, разрывая путы, взламывая препятствия, принося в жертву все'.

ЧАСТЬ II

По ту сторону " железного занавеса"

Побег

Это свершилось в ночь на 5 декабря 1955 года - День Конституции. Впоследствии на Лубянке чекисты упорно допытывались, не специально ли я выбрал эту дату, чтобы своим действием продемонстрировать презрение к советской Конституции. Нет, не специально. И без Конституции тошноты было предостаточно. Обстоятельства сами собой складывались так. что именно к этому советскому празднику горечь в душе и гнетущая атмосфера вокруг меня достигли нестерпимою предела. Разумеется, сыграло свою роль и ощущение острого противоречия между понятием ••Конституция", неизбежно порождающим мысль о правах человека, и царствующей вокруг системой произвола, насилия, тупости, доносительства, лицемерия и лжи.

Ночь выпала тёмная, ветреная. Густые тучи плотно застилали небо. Время от времени моросил холодный осенне-зимний дождь. На расстоянии вытянутой руки не видно было ни зги. Шум ветвей кустарника и деревьев должен был поглощать звуки шагов.

" Лучшей ночи не будет, - подумал я, глазом и ухом оценивая обстановку. К тому же времени два выходных - начальство будет пьянствовать, не скоро спохватится" '.

Вернувшись с улицы в свою комнату в общежитии, я метнул жребий. Монетка упала стороной " бежать". 'Это положило конец остаткам сомнений и колебаний. Ни к чему в комнате я не прикоснулся руками - всё оставалось, как было. Этот мир для меня больше не существовал: в моём сознании он умер навсегда. Я взял велосипед и вышел за пределы части.

Маршрут был наезженным, и я благополучно добрался, сначала по пустынным улицам, а затем по лесной тропе к пункту намеченного перехода. Граница здесь проходила по автостраде и ошибиться было невозможно. Полоса местности вдоль автострады густо заросла высокой травой и кустарником - ни люди, ни животные здесь не ходили: это был мёртвый предзонник на подступах к рубежу смерти, разделяющему два мира. Здесь проходил " железный занавес".

Я бросил велосипед и быстро направился к своей цели. Положившись на судьбу, я не принимал никаких мер предосторожности. Густую траву вдали прорезал иногда луч автомобильных фар - там была автострада.

11 Зак. 3979

Шумел кустарник под порывами ветра, шумели редкие деревья, пережившие войну с её ураганом артиллерийского огня на подступах к Берлину. Десять лет назад здесь с отчаянным героизмом умирали последние защитники Германии - страны дивных сказок, ораны моих юношеских грез. Сюда докатились орлы Востока, чтобы чудовищно раздвинуть пределы своего рабства.

Дойдя до автострады, я залёг в траве за деревом у самого откоса. Слева вдали светились фары приближающегося автомобиля. Вот он уже совсем близко, вот прямо против меня, ещё мгновение - и видны лишь его задние красные огоньки. Но на пару секунд, показавшихся бесконечно долгими, яркий свет его фар обдал меня словно жаром из огромной полыхающей печи. Теперь нельзя терять мгновений. Меня могли заметить и наугад полоснуть из автомата по тому месту, где я лежал. Стремительно скатываюсь с откоса. Первая полоса бетонной дороги, зелёная полоса, вторая полоса бетона... В темноте две ленты дороги выделяются тусклой белизной и внимательный глаз ночного дозора, конечно, без труда мог бы заметить пробежавшую по ним тень человека. И вдогонку - взрыиаюший ночную тишину треск автоматной очереди... Я ждал его за своей спиной, этот треск со взрывом, быть может, последний звук в своей жизни. Но его нет. Я уже взбираюсь, цепляясь за траву, на противоположный откос. Его все нет. Добравшись до самого верха, вновь приникаю к земле, прислушиваюсь. Ни стрельбы, ни погони. Неужели побег удался? И я на Западе?

Да, я на Западе. Ошибки быть не может: весь маршрут многократно выверен по карте и практически осмотром местности. Я на свободной земле, хотя ещё и не в безопасности: " железный занавес" хотя и позади, но совсем рядом, и если бы он был чувственно осязаем, до него можно было бы дотянуться рукой и пощупать. Надо, не теряя времени, закрепить успех. Несколько десятков метров ползу по земле, потом встаю в полный рост и шагаю сквозь густой кустарник, стараясь держать направление, перпендикулярное шоссе. Здесь я рекогносцировок не проводил и местность для меня совершенно незнакомая. Однако, не смущаясь, шагаю вперед в надежде скоро набрести на какое-нибудь жилье - ведь это окрестности Западного Берлина.

Пересечение автострады, мыслившееся мною как наиболее ответственный и завершающий этап моего предприятия, на самом деле явилось лишь началом моих приключений на лом пути. То, что затем последовало, может служить хорошим примером удачного использования замысла, на который человек отваживается решительно и бесповоротно и осуществления которого он добивается, не оглядываясь назад. В этом случае, кажется, сами небожители нам помогут.

Вскоре я удалился от автострады настолько, что уже и света изредка проходивших автомобилей не стало видно. Я шёл в темноте, продираясь через кустарник наугад, не имея перед собой ничего, что могло бы служить ориентиром. Так шагал я. быть может, около часа, как вдруг передо мной неожиданно вновь возникла автострада.

" Что за чертовщина, - подумал я, - ведь судя по карте, которую я так часто разглядывал и так хорошо изучил, на моем пути не должно было встречаться никаких крупных дорог, а тем более автострады с двумя бетонными полосами". Однако размышлять было некогда, надо было двигаться вперёд, и только вперёд. Я быстро пересёк это препятствие и продолжал идти вперёд прямо перед собой. Вскоре вдали показались огоньки. Я облегчённо вздохнул и направился к ним. Подойдя совсем близко, я понял, что это небольшая железнодорожная станция. Было около полуночи, и кругом ни одной живой души. Тут же стоял небольшой, из четырёх или пяти вагонов, пригородный поезд. Первый вагон был освешён. Я поднялся по ступенькам и вошёл в него. Пассажирский салон был пуст, но в водительском отделении оказались мужчина и женщина, смотревшие с нескрываемым любопытством на столь позднего и странного пассажира: русским, а тем более военным, не разрешалось ездить в этих поездах, курсировавших между Восточной зоной и Западным Берлином. Даже немцы ездили в них по специальным пропускам. Их удивление усугублялось и моим видом: от долгой и быстрой ходьбы мне было жарко и потому шинель на мне была нараспашку. Я взглянул на себя и пришёл в смущение: мои галифе были изодраны в клочья, из огромных дыр вылезали наружу белые кальсоны. Я поспешил запахнуть шинель. Но не только эта потрёпанность моего туалета - результат длительною ночного блуждания по непролазному кустарнику, привлекла их внимание Колючие, сплетшиеся между собой ветки, различать которые в темноте не было никакой возможности, оставили на моём лице глубокие царапины и порезы, и оно представляло собой сплошную кровавую маску, где свежая кровь наплывала на уже запекшуюся. В горячке движения я не замечал чтих ран, да и теперь ещё не знал, что собой представляет моё лицо.

- 1st das Osi oder West? - задал я этим людям короткий и предельно
простой вопрос, который, однако, должен был, вместе с моим видом,
объяснить им всё.

- Ost,, - был ответ, ещё более короткий и не менее выразительный.
Звук этого слова " Ost" -" Восток" на мой вопрос: " Это Запад или Восток",

был для меня подобно удару по голове тяжёлой дубиной, ударом, который оглушает и валит с ног.

Ошеломление было настолько велико, что в ответ я не мог произнести ни звука и, глядя на них. стоял в полной растерянности. Почти на сто

11»

процентов я был уверен, что на Западе, т. е. в Западном секторе Берлина, и вот на тебе!

Но удивительно, как люди го простонародья во всех нациях бывают умны и сообразительны. Эти двое немцев, по-видимому, немало поражённые моим появлением среди ночи на пустынном полустанке, моим видом и моим вопросом, быстро смекнули, что " проблемой Востока и Запада" я интересуюсь не из праздного любопытства.

- Но мы сейчас, через минуту, отправляемся, и ближайшая станция будет на " Западе", - ответил кто-то из них.

В голосе я легко уловил сочувствие и полное понимание моего положения. Я кивком головы поблагодарил их. Слова в этой ситуации были излишни. Я был им сердечно благодарен, и они это понимали.

Действительно, минуту спустя поезд тронулся. Немцы занялись своим делом и. чтобы не смушать меня, больше на меня не смотрели. Оставшись наедине, я принялся искать ответ иа тёмную загадку: как я, вне всякого сомнения перейдя на Запад, вдруг снова оказался на Востоке? Поистине в злом было что-то мистическое. Тогда я так и не нашел ответа. Всё оставалось загадочным и таинственным, словно большевики заколдовали свою границу. Лишь несколько лет спустя в какой-то книге я встретил рассказ о странном явлении: когда человек идёт в темноте без ориентиров, он обязательно совершает полный замкнутый круг, и сколько бы он ни шёл. он всё будет повторять одно и то же круговое движение. Объясняется это будто бы тем. что шаг правой ноги более энергичен и постоянно слегка поворачивает весь корпус человека влево. Но я сом неваюсь, что можно лишь этим ч исто физическим путем объяснить такое странное явление. Недаром ведь заблудившиеся в лесу и заметившие, что они ходят по кругу, всегда ощущали присутствие таинственных невидимых существ, которые как бы зачаровывали человека и направляли его движение. Отсюда, по-видимому. и выражение " заколдованный круг". Наилучший способ вырваться из этого заколдованного круга, как советуют опытные духовные люди, это, поняв бесовские чары, стать на колени и обратиться с молитвой к Боту, который через своих Ангелов выведет заблудившегося на верный путь. Теперь можно понять и моё блуждание по лесу: двинувшись перпендикулярно от шоссе, я незаметно для себя всё время забирал влево, совершив полукруг и снова вышел к тому же шоссе, прямой линией стягивавшему концы этого полукруга. Появлению этого шоссе на своём пути я удивился, однако, не долго думая, пересёк его - на этот раз в обратном направлении - и снова оказался в советской зоне. Бесы возвратили меня в сферу своего владычества.

Между тем поезд домчал меня до ближайшей станции. Выглянув из водительского отделения, мои любезные немцы ещё раз повторили, что " это уже Запад", и я, поблагодарив их. с лёгким сердцем спрыгнул на перрон.

Здесь, несмотря на поздний час, было оживлённо. Двум-трём первым встречным я, чтобы лишний раз удостовериться, задал тот же вопрос: " 1st das Ost oder West? ". Ответ был одинаковым: " West" -" Запад".

Теперь уже сомнений не оставалось. Но тут неожиданно подходят ко мне двое в форме немецких железнодорожников, - деликатно, однако весьма настойчиво, берут меня за руки и, мешая уговоры с насилием, пытаются втолкнуть меня в поезд, идущий в обратном направлении. - Вы, по-видимому, заблудились, вам не туда нужно, садитесь скорей вот в этот вагон...

Такому обращению я сначала

удивляюсь, потом возмущаюсь и,

наконец, когда догадываюсь о их

намерен Pi и. начинаю яростно отбиваться.

ЛейтенантИ.В. Овчинников и снова мною овладевает отчаяние. Где

перед уходом на запад. же я? Куда я попал? Не могли же все меня

Декабрь 1955 года. обманывать, что это уже Запад! Вокруг

собирается толпа. - Моего отца расстреляли коммунисты! - кричу я. - Они и меня расстреляют! Куда же вы меня толкаете?

Мой крик оказывает своё действие. Толпа начинает громко роптать и готова броситься на мою защиту. Руки моих преследователей ослабевают, я вырываюсь под одобрительные возгласы собравшихся вокруг людей и бегу. Мне услужливо показывают выход в подземный коридор, по которому можно выйти наружу...

" Да, это, конечно, Запад, - мелькают в голове мысли... - Но ведь советская власть совсем близко, и эти двое, вероятно, их агенты или западные коммунисты. Остальные же все смело выразили мне сочувствие. Значит— Запад".

В короткой стычке на перроне я, защищаясь, выкрикнул, что мой отец " был расстрелян" коммунистами. Эти слова - " был расстрелян" - как-то сами собой родились в голове и почти бессознательно вырвались наружу, хотя они не совсем правильно отражали действительность, и я вовсе не намеревался лгать. Я уверен, что сбежавшаяся толпа немцев, которые сами на себе испытали все ужасы чекистского террора после оккупации их родины советскими войсками, выразили бы мне не меньшее сочувствие, если бы я рассказал им, как моего отца арестовали, когда мне было четыре года, как замучили его в самых жутких из советских концлагерей, как семья после его

ареста осталась без хлеба в буквальном смысле слова, а не желавшую вступить в колхоз нашу мать фактически лишили земли, как потом всю жизнь, до самою вот этого момента, когда я впервые ступил на землю Свободного Мира, нужно было скрывать арест отиа - " кулака и контрреволюционера, участника подготовки контрреволюционного мятежа" —скрывать ради того только, чтобы жить... Но времени рассказывать не было. Надо было, крикнуть несколько слов - кратких, выразительных, ударных - и этими словами отразить последний наскок врага.

Несколько позже, когда органами КГБ велось заочное следствие по моему делу, весь этот инцидент на перроне оказался весьма красочно представлен в протоколах.

Впрочем, это столкновение произошло по моей недостаточной осведомлённости Запад-западом, а территория пригородных железных дорог, в том числе станция в Западном Берлине, принадлежит, как я узнал впоследствии, властям ГДР. И здесь - объяснение всем моим недоумениям. Фортуна, однако, и в этом случае оказалась на моей стороне.

В подземном коридоре мне пришлось вновь испытать затруднение в поисках выхода наружу. Но даже если бы я его нашёл, это ещё отнюдь не означало, что мне беспрепятственно удалось бы покинуть территорию станции: у выхода стоял контроль и проверял документы у всех входящих и выходящих. И здесь вновь происходит нечто подобное чуду. Мимо меня в ту и другую сторону спешили прохожие - запоздалые пассажиры электрички, и я уже выбирал, к кому бы из них обратиться за помощью, как вдруг узнаю среди этих людей знакомого молодого человека. Кажется, он был единствен­ным из немцев, кого я знал не только но виду, но и но имени. Я окликнул его. он остановился, удивлённо посмотрел на меня и тоже меня узнал. Поздоровавшись, я коротко объяснил ему моё положение и попросил провести меняв полицию. Сначала он несколько смутился от моей просьбы - он-то отлично знал, что надо преодолевать контроль, потом, однако, согласился и повёл меня к выходу. Недалеко от контрольного пункта он попросил меня подождать, сам же направился к контролёрам и принялся им что-то объяснять, долю и оживлённо. Наконец, он подал мне знак рукой, я подошёл, и нас пропустили. Мы вышли на улицу и облегчённо вздохнули. Собственно, только теперь я оказался в полном смысле слова на Западе - в Свободном Мире, всё предшествующее было не чем иным, как лишь продолжением предзонника - мёртвой полосы между двумя мирами.

Я познакомился с этим молодым немием при весьма странных обстоятельствах. Однажды ночью меня разбудили и попросили помочь дежурному по части разобраться стремя немцами, подошедшими к нашей проходной и о чём-то бурно между собой спорившими. Из них двое, мужчина и женщина, оказались супругами и были уже в пожилом возрасте,

третий же был молодым, лет двадцати. По профессии он был музыкантом и в этот вечер играл в оркестре в соседнем трактире. К концу трактирных развлечений они. все трое под хмельком, повздорили между собою и -скорее в шутку, чем всерьёз - решили отправиться к русским, чтобы те их рассудили. Я понял, что это обыкновенное праздничное дурачество " под парами", и стал в тон им уговаривать их покончить дело миром и разойтись по домам. Тут же стояла наша дежурная машина, и мы предложили отвезти стариков домой. Всё это весьма понравилось нашим ночным визитёрам, они тут же между собой поладили, и молодой пошёл восвояси пешком, а стариков я сам доставил на машине до их жилища. Потом я раз или два встречал Ганса на улице, здоровался с ним и обменивался парой слов. И вот его-то, единственного моего знакомого из миллионов, мне и довелось встретить в подземном коридоре станции " Ванзее" поздней ночью в самый критический момент моей жизни. Было ли это игрою слепого случая или заботой мудрого Провидения? Вероятность простого совпадения настолько ничтожна, что её, мне кажется, следует исключить. Скорее всего, это было одним из тех таинственных явлений, которыми ныне так много занимаются учёные психологи и постигнуть которые на путях науки до конца не удается. Таинственный голос, иногда явственно, а чаше всего подсознательно, как бы говорит человеку: встань и иди. И он идёт и нередко, сам того не понимая, выполняет волю Высших Сил, волю Провидения.

Недалеко от станшф находился полицейский участок. Ганс вошёл и. видимо, вкратце объяснил дело. Потом позвал меня, представил и, попрощавшись со мною и пожелав мне всего доброго, удалился. Больше я его никогда не видел.

Не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов о полицейских. Это были первые люди Запада, люди Свободного Мира, с которыми мне пришлось оказаться с глазу на глаз в почти домашней обстановке. Они проявили удивительную чуткость и понимание моего положения. Не было с их стороны ни выражения радости и поздравлении, неуместных в данном случае, ни официальной холодности или строгости, излишней в отношении человека, ищущего у них зашиты. Словом, не было ни единого фальшивого тона. Не сфальшивить в подобной ситуации бывает нелегко и служит признаком хорошего востггания. Посредине большой комнаты стоял стол, рядом стулья. Меня пригласили присесть. Всего их в комнате было человек пять. Один из них, по-видимому, старший, ничем, однако, не выделявшийся, сел рядом и попросил показать документы и поинтересовался, нет ли при мне оружия. Я достал своё удостоверение и положил на стол большой складной нож, купленный незадолго перед побегом " на всякий случай". Другого оружия у меня не было. К ножу он даже не прикоснулся - такое у западных немцев за оружие не считается, хотя в Советском Союзе за него

полагается 2 года тюрьмы. Документ посмотрел и тут же вернул. Потом задал два-три незначительных вопроса. Записей никаких сделано не было.

Я почувствовал некое родство между собою и этими людьми в скромной. не бросаюшейся в глаза форме полицейских чужой для меня страны. Несомненно, это было прежде всего родство двух близких между собой народов - русских, истерзанных террором Чеки, беспрерывными преследованиями, тюрьмами, лагерями, колхозами, и немцами, восставшими против мирового красного дракона и потерпевшими жесточайшее поражение. Но всё-таки к ним. даже потерпевшим поражение, судьба оказалась милостивее, нежели к нам - победителям.

Теперь, после трех лет эмиграции и десяти лет советских лагерей и тюрем, стоя в бесконечных очередях (о, как часто в них приходится стоять) к милицейским начальникам -то ли насчёт прописки, то ли из-за работы, то ли по вопросу надзора за судимыми - я часто вспоминаю гот западноберлинский полицейский участок. Какая потрясающая разница между людьми. Там -тишина, смирение, деликатность, чуткость, внимание к человеку, спокойная уверенность в своей правоте. Здесь - нервозность, злобная страстность, недоброжелательность, изыскание способов причинить человеку как можно больше зла, нескрываемое торжествующее хамство.

" Моя милиция меня бережет! " Да. тебя, подхалима, господин Маяковский, она. может быть, и берегла...

Через полчаса к зданию полицейского участка подъехал американский автомобиль, вошли два американца и пригласили меня с собой. А через сутки на американском военном почтовом самолёте я покинул Западный Берлин в направлении Западной Германии. Было уже темно, и через иллюминатор самолета можно было наблюдать два Берлина: Западный весь утопал в ярких огнях и представлял разительный контраст Восточному, где лишь там да сям выделялись отдельные тускл ивы с светлячки - то была мёртвая зона, безнадёжно разбитая экономическим, политическим и нравственным параличом.

В свободном мире

Итак, в ночь на 5 декабря 1955 года, удивительным образом преодолев целый ряд неожиданных препятствий, я в конце концов достиг " земли обетованной" -Свободного Мира. Так принято называть его повсеместно, буду и я придерживаться этого названия, ибо оно, несомненно, отвечает действительности. И в самом деле, не достоин ли называться Свободным гот Мир, где нет политотдела, политруков и политзанятий, где нет и чекистов, где не навязывают тебе тошнотворную марксистскую идеологию и не

контролируют твоё мышление, где радио и газеты не талдычат тебе ежедневно об " успехах" заводов и фабрик, колхозов и совхозов и не призывают тебя с хамской навязчивостью работать, работать и работать: " работать сегодня больше, чем вчера, а завтра больше, чем сегодня? " Для меня лично большим облегчением было уже то, что здесь я мог не скрывать репрессирование своего отца.

Свобода, как известно, достигается и удерживается лишь путем беспрерывной борьбы. День свободы - это день борьбы. Поэтому людям вялым, инертным, рабам по природе свобода недоступна и даже непонятна. Эти два слова - Свободный Мир - я пишу с большой буквы, потому что выражаемое ими понятие уподобляется некоему острову, охваченному со всех сторон бушующим океаном чёрной злобы и зависти, океаном, готовым сокрушить охраняющие его скалы человеческой воли, отвергающей рабство, и поглотить его в своей пучине. Рабы по природе не выносят свободы. Она для них тягостна. Они жаждут вернуться в своё естественное состояние.

Но этот физический образ лишь частично выражает положение Свободного Мира, ибо силы тьмы проникли и на этот Остров и размывают его также изнутри - размывают с той неотступностью и упорством, которые свойственны низкой злобной страсти, ищущей удовлетворения.

Ещё подобен Свободный Мир прекрасному, драгоценному и могучему зверю, которого травит сворой собак опытный зверолов. Со всех сторон наскакивают на него лающие и скалящие зубы псы, науськиваемые спрятавшимся в кустах охотником. Он щетинит свою шерсть, махнёт могучей лапой, покажет свой собственный оскал и рыкает на псиное отродье, и мигом разлетаются шавки в разные стороны, поджав хвосты, да и ловец ретируется и ещё тщательнее маскируется в зарослях. А великолепный зверь продолжает свой путь.

Так видится мне Свободный Мир сегодня - через многие годы испытаний, наблюдений и размышлений. Чем кончится эта травля, скрытая от глаз непосвящённых? Бог весть. Будущее во тьме. Нам же, не желающим умереть рабами, волею Божией предоставлено только одно - БОРЬБА.

Уют, богатство и размах - таковы, на мой взгляд, наиболее характерные черты американского образа жизни. Всё это воплощал в себе и отражал великолепный и весьма объёмистый по своим размерам автомобиль, а который, выйдя из полицейского участка, уселись мои два американских спутника и я. Шофёра- советский обычай - не было. Машину вёл один из них. Мне не нужно было доказывать превосходство американской техники - здесь об этом свидетельствовало всё: и мощь мотора, почти мгновенно наращивавшего нужную скорость, и техническая красота форм, и изящество отделки. Поездка в такой машине доставляет истинное наслаждение. Кажется, в ней можно ехать всю жизнь, не испытывая утомления.

Привычка к осторожности, недоверию и подозрительности ещё не оставила меня и порой возникала тревожная мысль: а что если всё это лишь искусно подстроено, если ЧК сумела перехватить сообщение о моём побеге и выслала своих агентов, чтобы захватить меня? А этот американский автомобиль, эти люди в непривычной для меня " иностранной" одежде и этот их английский акцент в русской речи - всего лишь бутфонада? Сердце леденело от этой мысли. Впрочем, акцент! Прислушайся к акценту, в том они не могут быть более искусны, чем ты. Если их акцент наигранный, они рано или поздно выдадут себя чуткому и опытному уху.

В своё время я немножко занимался английским языком, интересовался им so время учёбы в институте, где пять лет передо мной беспрерывно звучала английская речь и опытных мастеров английской фонетики, и тех, кто ею постепенно овладевал. Да и сама русская фонетика в её многообразии модуляций таит в себе множество подводных камней, на которых почти неизбежно подрывается и выдаёт себя всякий нерусский, убеждённый, что он в совершенстве говорит по-русски, равно как и русский, пытающийся сыграть под иностранца.

И вот я внимательно вслушиваюсь в акцент. Но здесь вроде всё в норме. Смущает другое: один из американцев совершенно явный еврей. Даже речь его по-русски несёт на себе налёт характерного еврейского говора, сложившегося и отстоявшегося в течениестолетий в захолустных местечках Западной Украиныи Белоруссии, где тьмы еврейскогоплемени расселились во времена владычества на этих русских землях польско-литовских королей. Не вуниверситете, конечно, усвоил он этот говор. Такую манеру перенимают только в семье, сызмальства подражая взрослым.

Значит, еврей... " И здесь евреи! " - мелькает в голове смущающая мысль.

Это было первое разочарование, пережитое мною в Свободном Мире. Я прекрасно понимал, что оба эти американца являются служащими американской контрразведки—это святая святых государства, это передовой рубеж его обороны, залог его независимости. И вдруг- еврей¹ Но ведь где один еврей - там множество евреев и где множество евреев - там государство евреев. Там всякий нееврей попадает к ним в ту или иную форму зависимости и лишается возможности мыслить и действовать независимо и самостоятельно. Всё это уже в то время было для меня в достаточной мере ясно и понятно.