Отвезём в психбольницу и будете сидеть там, пока не заговорите. Вотэто язычок! Вот это речь врача-психиатра! 3 страница

Так вот почему Миша Дзюба, а не кто-либо иной, поставлен во главе ЦОПЭ. Жена-еврейка! Так познается истина.

Вскоре после пресловутого " съезда" ЦОПЭ я заявил руководителям этой организации, что не могу более у них оставаться, и уволился с работы.

Какова была дальнейшая судьба этого несчастного создания политических авантюристов, я точно не знаю. Несомненно лишь одно, что это уродливое дитя безнравственных родителей весьма скоро умерло ввиду истощения тех весьма скудных жизненных сил, которые оно получило при зачатии. Обман постепенно был раскрыт, деятели скомпрометированы, финансовые инъекции еврейско-американского капитала утратили всякий смысл: фирма вместо прибылей стала приносить одни убытки. Кто её породил, тот её и убил. Много лет спустя, находясь в мордовских лагерях, я узнал от возвратившихся с Запада после меня, что Миша Дзюба снова эмигрировал из Западной Германии в Бразилию. Так закончило своё существование щедро субсидируемое " Центральное объединение послевоенных (политических) эмигрантов из СССР", лишний раз доказав своей смертью святую истину слов: " Не хлебом единым жив человек". А подлинно русские эмигрантские организации, бедные, живущие " на чёрных сухарях", перенесли все бури и невзгоды жизни в изгнании и существуют и борются по сей день за Россию, за Свободу, за Правду Божию.

* * *

Расскажу ещё несколько эпизодов, относящихся к этому же периоду моей эмигрантской жизни.

Осенью 1956 года западный мир был взбудоражен знаменитыми

" венгерскими событиями". В Западной Германии эти события переживались особенно остро. Свержение просоветского режима и временное торжество венгерских повстанцев, поддержанных всем народом, вселяло надежду всем на именуемое и скорое падение всей советской системы вообще. Немцы надеялись, что скоро им удастся освободить восточную часть Германии от советской оккупации: русские эмигранты уже грезили увидеть в ближайшее время свою возлюбленную родину освобождённой от большевизма. Каждый день газеты и радио приносили одну сенсационную новость за другой - о зверствах венгерской Чеки, о страшных подземных тюрьмах, где творились дикие расправы над антикоммунистами, о победах восставшего народа. Атмосфера была накалена до предела. В то же время сообщалось о сосредоточении советских танковых войск близ венгерской границы, готовых в любую минуту начать вторжение. Взоры всех обращались к Соединённым Штатам - предводителю Западного мира: США не допустят разгрома тех, кто поднял знамя свободы.

По всей Германии проводились кампании сбора средств на помощь восставшим венграм: собирали деньги, одежду, желающие могли пожертвовать свою кровь для раненых.

В один из таких напряжённых дней состоялось собрание сотрудников бюро ЦОПЭ, на котором всем было предложено внести свой посильный вклад в пользу венгерского освободительного движения. И странно -я не заметил здесь никакого энтузиазма. Рядовые работники жертвовали по 2—3 марки (стоимость одного обеда), руководители - по 10-20 (и это из полуторатысячного оклада). Когда очередь дошла до меня, я подписался на половину месячного заработка. На меня посмотрели с недоумением. Потом спросили, не будет ли желающих пожертвовать известное количество крови для раненых повстанцев. Вызвалось двое: одна молодая немка (к сожалению, не помню её имя), жена русского эмигранта Германа Ахминова, учившегося в это время в Оксфорде, вторым был я. Мне казалось, что вот сейчас, вслед за нами, наперебой посыплются имена готовых ради торжества свободы на любые жертвы. Но где они? Где наши русские центурионы, наши вожди, готовые первыми броситься в битву? Я смотрю на Дзюбу, Кронзаса, Данилова... Увы, центурионы сидят тише воды, ниже травы. А между тем все они молодые, здоровые — и что особенно бросается в глаза, — отлично упитанные парни, так что отдать какой-нибудь фунт крови было даже весьма полезно для их здоровья, не говоря уже о том благе духовном, которое неведомым для нас образом вливается в наши души всякий раз, когда мы хоть в малом отказываем себе ради других.

Правда, сдать кровь нам обоим так и не пришлось: в назначенный для этого день, когда мы явились, чтобы исполнить свой долг, нам было объявлено, что потребности в крови больше нет. Впрочем, в это время

советские войска уже вступили в Венгрию и первым делом позаботились о том, чтобы перекрыть все каналы связи с западным миром. Впоследствии мне довелось несколько раз быть гостем в семье Германа Ахминова, и мы все с удовольствием вспоминали об эпизоде с пожертвованием крови. Сам Ахминов являл собою образец молодого русского (впрочем, вероятно не без примеси татарской крови) профессора: высоколобый, слегка лысеющий, то глубоко задумчивый и серьёзный, то приветливо улыбающийся. Он великолепно владел немецким языком, а теперь в Англии преуспевал в английском и был известен как автор книги, изданной, правда, лишь на иностранных языках, представляющей собою что-то вроде социалистического исследования о советской власти и советской экономической структуре, идея которой сводилась к тому, что в СССР в конечном счёте победит и захватит политическую власть технократия. Экземпляр этой своей книги на французском языке он подарил мне с настойчивой просьбой дать ему о ней отзыв. Но для меня в то время его книга показалась чтивом утомительнейшим и скучнейшим. Учёные выкладки с целью доказать истинность идеи, в моём понимании вовсе не истинной, были для меня невыносимы. Слишком рационалистические рассуждения всегда вызывали у меня отрицательную реакцию и не только своей сухостью. Мою врождённую способность восприятия лучше всего, как мне кажется, можно было бы определить как духовно-эмоциональную. Это качество позволяло мне почти всегда безошибочно отличать истину от лжи. Я и сейчас склонен считать, что истина в её высоком смысле познаётся не столько разумом, сколько духовной интуицией. В советских тюрьмах и лагерях она постигается вернее, чем в университетах. Во всяком случае, когда после прочтения мною книги мы беседовали о ней с Германом Ахминовым, он от моих суждений, кажется, был далеко не в восторге. К тому же в то время у меня ещё не было достаточного опыта, чтобы убеждённо и компетентно судить о природе власти. Для этого, как мне кажется, необходимо не столько по книгам, сколько опытным путём, и прежде всего путем личного духовного поиска, познать природу человека. Сегодня мысль об окончательном воцарении технократии представляется мне совершенно ложной.

У Ахминова была маленькая дочурка, четырёх или пяти лет, милейшее создание, отличавшееся живым и бойким умом и очаровательно лепетавшее по-немецки. Беседа с нею доставляла мне большое удовольствие, нежели с её папашей, который частенько делал ей замечания за слишком фамильярное обращение со мной - милая черта всех детей, когда они проникаются к чужому человеку совершенным доверием.

Ныне Германа Ахминова я часто слышу по " Немецкой волне".

Вспоминается ещё один эпизод из времён моего пребывания в ЦОПЭ -поездка в бельгийский город Льеж, где находилась " группа ЦОПЭ", т.е. несколько русских парней, работавших в угольных шахтах и примыкавших к этой организации. Это были простые хорошие русские люди, не имевшие, разумеется, ни малейшего понятия о тайных пружинах антирусской и антиэмигрантской политики. Был канун 1 мая и я совершенно неожиданно для себя узнал, что этот день весьма широко празднуется в Льеже, миллионном городе бельгийского " пролетариата", впрочем зарабатывавшего на шахтах значительно больше некоторых " буржуев" -мелких частных торговцев, владельцев небольших частных предприятий. Один русский эмигрант, старичок ещё из первой эмиграции, поддерживавший дружеские отношения с нашей " группой ЦОПЭ", заметил по поводу заработков, что шахтёры зарабатывают " просто бессовестно много". Действительно, их заработок в среднем 1S 000 (восемнадцать тысяч) бельгийских франков, в то время, как, например, отличные мужские туфли стоили 2504300 франков. У нас, в Советском Союзе, в то время аналогичные туфли стоили 300^00 рублей, что равнялось среднемесячной зарплате рядовых рабочих и служащих. Для меня соотношение между заработками бельгийских рабочих и ценами было просто потрясающим. И тем не менее " рабочий класс", поддерживаемый социалистами и коммунистами, бунтовал и беспрерывно " боролся за свои права".

Мы побывали в русском клубе, где верховодили наши ребята и где царила удивительная теплота и непринуждённость отношений — атмосфера, которую способны создавать в своей среде русские люди, свободные от надзора навязчивых еврейских политруков и чекистов. А на другой день мы договорились пойти смотреть первомайскую демонстрацию. В Западной Германии таких демонстраций не проводилось, и мне было любопытно посмотреть и сравнить, как один и тот же рабочий праздник отмечают в СССР и в Свободном Мире. Мне объяснили, что демонстраций будет две -социалистическая и коммунистическая - порознь. Это разделение имело место в результате венгерских событий, тогда как ранее социалисты и коммунисты, эти две родственные партии, выросшие из единого еврейско-марксистского интернационала, демонстрировали совместно. Мне особенно любопытно было посмотреть на коммунистическую демонстрацию, так как до этого я живых коммунистов на Западе ещё не видел. " Интересно, - думал я, — отличаются ли они от советских коммунистов? " Однако перед самым праздником вечерние газеты принесли сообщение, что коммунисты решили отменить демонстрацию и ограничиться проведением лишь митинга на одной из площадей Льежа. Газеты не без злорадства комментировали, что такое решение коммунисты приняли ввиду слишком малого числа своих сторонников. В это время (весна

1957 года) западные компартии переживали большой кризис, вызванный подавлением венгерского восстания и сопровождавшими его коварством и жестокостями. О депрессии, например, в самой могущественной компартии Запада - французской можно судить по двум показательным фактам: миллионный тираж её центральной газеты " Юманите". напечатавшей по случаю вторжения советских войск в Венгрию восторженную передовицу под заглавием " Венгерская Вандея раздавлена", упал до SO тысяч, а число депутатских мест в парламенте после ближайших выборов сократилось со 150 до семи. Бельгийская компания понесла особенно чувствительный урон, о чём слишком явно свидетельствовал их крохотный митинг в миллионном " пролетарском" городе, так что если бы таким числом они решились двигаться по улицам города, то они были бы просто смешны.

Утром 1 мая мы вышли на улицу, чтобы посмотреть на демонстрацию. Я опасался, что, увлёкшись социалистической манифестацией, мы опоздаем на коммунистический митинг. И действительно, для меня было мною любопытного в развернувшемся зрелище. Прежде всего бросалось в глаза, что на улицах, по которым двигались демонстранты-социал1«сты. совершенно не было полиции. Поглазеть на социалистическое представление вывалили чуть ли не все жители Льежа. А уж устроители спектакля позаботились о том, чтобы произвести максимальный эффект на все органы чувств зрителей. Громыхали барабаны, литавры и медные трубы оркестров, над стройным и рядами спортсменов и членов разнообразных просоцналистичсских обществ и над разношерстными толпами прочих актёров представления, неуклюже пытавшихся шагать " в ногу", плескались бесчисленные знамена. Меня удивило, что красного цвета здесь почти не было, преобладал голубой. Однако среди зрителей шныряли юркие пропагандисты и агитаторы и совали всем красные розетки с булавкой подобие какого-то цветка. Зрители должны были приколоть этот красный цветок себе на грудь. Почти никто не отказывался и толпы зевак на тротуарах сверкали бесчисленными как бы каплями крови, выражая тем самым свою солидарность с красным движением. Мой спутник из " группы ЦОПЭ", не теряя даром времени, раздавал зевакам листовки, отпечатанные на французском языке, в которых этим людям напоминалось о судьбе русского рабочего класса, подавленного коммунистической диктатурой и лишённого всех прав, которыми так свободно и широко пользуются рабочие на Западе. Люди листовки принимали, бегло прочитывали и либо, скомкав, тут же бросали наземь, либо из вежливости клали в карман: почти все они были настроены просоветски и считали нашу страну воплощением социалистических идеалов. Пропаганда делала своё дело.

Но вот мы уже спешим по каким-то улицам и переулкам к плошадн. где митингуют коммунисты. Здесь моему взору предстает картина еше более

2U6

удивительная. Вокруг временной трибуны, на которой молодой человек полурабочего-полу интеллигентного вида выкрикивает какие-то фразы и лозунги, столпилось человек около ста- всё, что смогли собрать коммунисты иг миллионного шахтерского города. Вокруг этой толпы стоит довольно плотное кольцо полицейских, обращены лицом вовне. Первая мысль по стандарту совпропаганды: полиция кон тролирует коммунистическую акцию и. видимо, стремится сорвать. Но когда мы подошли вплотную, открывается истинное положение вещей: с внешней стороны, за кордоном полицейских, теснятся толпы людей, готовых в любую минуту разогнать это " сборище советской агентуры". Лица возбужденные, презрительные. Сказывается влияние Венгрии и ста восьмидесяти тысяч беженцев из этой страны, разбежавшихся по всем странам Европы. А полиция всего лишь " на страже демократии": охраняет тех, кто ставит своей целью свержение этой " буржуазной" демократии и установление пролетарской диктатуры, при которой уже никто, кроме коммунистов, митинговать не посмеет.

Вдруг из толпы миттнующих выделились две женщины, держа за четыре угла красное полотнище размером со скатерть. Они собирали пожертвования. Обойдя митингующих, они вышли за кордон полицейских недалеко от нас. Слышно было, как они просящими голосами восклицали: " Pour le parti" (пожертвуйте на партию!). Когда они приблизились к нам и произнесли ту же фразу, мой спутник возразил:

- Мы не тс, за кого вы нас принимаете.

- Но кто же вы? - простодушно спросила одна из них, видимо, не поняв как следует реплику моего приятеля. Они задержались около нас.

Я смотрел на этих женщин и невольно ощутил в себе некоторую к ним жалость и сочувствие. Обе они были простые фабричные работницы, ещё довольно молодые, одетые скромно, без гого изящества и шика, которым отличаются почти все женщины на улицах западных городов. Чем-то они напоминали мне наших русских женщин-работниц.

- Мы - русские, - последовал ответ с нашей стороны.

Быть может, они впервые увидели русских, которых, питаясь одной лишь коммунистической пропагандой, всех без исключения считали коммунистами. Иначе я никак не могу объяснить себе их реакцию. Они не обращали никакого внимания на интонацию наших голосов и на нашу явную неприязнь к их партии. Услышав слово " русские", они оказались прямо-таки зачарованными. Они явно жили в мире каких-то иллюзий и химер о нашей стране, почерпнутых из примитивных рабочих газет и брошюр, посредством которых ловкачи от пропаганды оболванивают их недалёкие умы. пользуясь их доверчивостью и простотой.

- русские!.. Ваша страна - это же рай!

В порыве восторга они чуть было не выронили из рук своё красное полотнище, на дне которого пересыпались несколько мелких монет и бумажных денежных знаков-их жалкий сбор " на партию".

Мой приятель скомкал несколько листовок и бросил их в подставленное полотнище. Женщины с недоумением переглянулись, ещё раз бросили взгляд на нас. видимо догадавшись, что это не те русские, потом отвернулись и пошли дальше. Пошли и мы прочь от этого нелепого собрания. А на трибуне всё тот же полуинтеллигентный оратор с пафосом выкрикивал какие-то пролетарские лозунги, далеко разносимые установленным на столбе мощным громкоговорителем. В ушах, перебирая этот удаляющийся пустой металлический голос, настойчиво звучали слова женщины с простодушной недоуменной улыбкой на лице:

" Votre pays est un paradis" - " Парадиз, парадиз! " - мысленно повторял иронизировать я. Хорошо вам это говорить здесь, за спиной полицейских. которые оберегают вас от этого " парадиза". А послать бы вас в колхоз, а постояли бы вы до обморока в очереди за хлебом - словом, протащить бы вас через этот " парадиз", и хотел бы я послушать, что бы вы тогда запели..."

Но странно: одновременно с этими расуждениями я поймал себя на мысли, что в сущности я не питаю к этим людям никакой вражды, которую, казалось бы, должен был питать, как противник коммунизма, " по партийным мотивам". Простодушные, тёмные, доверчивые, они ищут для себя блага там, где его нет. Политические спекулянты, опытные, прожжённые дельцы на политическом поприще отлично знают, что ведут эту тёмную массу в бездну физического и морального рабства, но ведут, предполагают вести и отступать не собираются; отступление смерти подобно, ибо натворено столько зла, что они уже не рассчитывают на снисхождение. Но чернь при всей её темноте и тупости нельзя считать невиновной. Быть может, она заслуживает снисхождения и жалости, но есть все основания, когда она оказывается в рабстве, бросить ей в лицо убийственные слова правды: ты сама этого хотела! Ведь было время свободного выбора между добром и злом и ты избрала зло, а вместе с ним и рабство.

Забегая на несколько лет вперёд, расскажу здесь об одном несчастном, который в своё время тоже митинговал и демонстрировал и, быть может, выпрашивал у окружающих деньги - " pour Ie parti", только произносил эти слова не по-французски, а по-английски. Он был ещё довольно молод, лет сорока пяти, хотя возраст его определить было весьма трудно: всё его тело, и в особенности лицо, было измождено непомерными физическими и нравственными муками. Его имени никто не знал, все знали его по кличке -Американец. Он лежал в терапевтическом бараке, в каморке для парализованных - на 3-м больничном лаготделении Дубравлага (Мордовия), куда в марте 1965 года прибыл и я со своим недугом. Терапевтическое

отделение представляло собой довольно длинный барачный коридор, по обеим сторонам которого размещались " палаты" для больных, битком уставленные койками. Американец выходил иногда из своей каморки и пробирался вдоль стенки, придерживаясь за неё здоровой рукой и волоча по полу омертвелую ногу. Это был его выход " на прогулку". По-видимому, кто-то посоветовал ему как можно больше двигаться, и он образцовым упорством боролся за жизнь и здоровье. Всем было известно, что он покинул Соединённые Штаты Америки ради Советского Союза, где, как ему внушала пропаганда, рай для рабочих и крестьян, короче - " парадиз". И вот этот " парадиз" обернулся для него не фальшивой показухой, а горькой и суровой правдой, своею мрачной стороной, натуральным адом. Тёмная, неопытная душа, не привыкшая к подобным испытаниям, да ещё в стране, которая всю жизнь грезилась ему " парадизом", не вынесла удара, сломалась в бунте.

Ожесточённые бесконечными страданиями, заключённые очень часто бывают безжалостны, а тут ещё, как нарочно, в терапевтическом собралась публика, которую политзеками можно было назвать лишь с весьма существенными оговорками. Большинство было бытовиков и полубытовиков, неизвестно как попавших в среду политических, затем украинские и молдавские крестьяне, именовавшие себя " свидетелями бога Иеговы" (нечто вроде средневековой секты жидовствующих), вконец отупевшие от длительного сидения, далее - пара спекулянтов запрещёнными книгами, которых антисоветизм интересовал лишь постольку, поскольку на нём можно было хорошо заработать, потом шли разноплеменные националисты, глубоко равнодушные к страданиям всех, кроме собственных. Не было здесь и настоящих интеллигентов, кто бы хоть из любопытства заговорил с нашим американцем по-английски. Общее отношение всех к этому несчастному можно было бы выразить одним словом — злорадство. Дескать, захотел наших прелестей вкусить, ну и поделом тебе! Никто не понимал глубины его трагедии.

Я решил, насколько в моих силах, помочь этому несчастному, ведь в конце концов и сам я был чем-то похож на него, ведь и я возвратился с Запада, чтобы испить здесь горькую чашу вместе со всеми.

Я подошёл к американцу и предложил ему свою руку, чтобы поддержать его во время прогулки. Он обратил на меня свои страдальческие, полубезумные глаза и я прочёл в них недоверие. Он, видимо, ожидал очередную злую шутку. Однако мой серьёзный взгляд и решительность, с которой я взял его под руку, быстро рассеяли его сомнения, и он произнёс заплетающимся языком по-русски:

-Спасибо...

Я заговорил с ним по-английски. Мои познания в этом языке были весьма ограниченны, однако это был всё-таки способ общения, ибо по-русски он

14 Зак. 3979 209

знал, быть может, два-три десятка элементарных слов, пользоваться которым в его положении было для него ьрайне затруднительно: паралич отразился и на его умственных способностях. Произносить слова на чужом языке требовало от него непомерных усилий, и ему было приятно иметь собеседника, который может понимать его английскую речь. Дня меня же понимание это было делом нелегким. Хотя словарный запас мой был весьма обширен и я изрядно потрудился над освоением английского произношения, однако у меня не было навыка устной речи, к тому же мой собеседник-го вор ил языком, далёким от литературного. И всё-таки мы говорили, беседовали, и ему от этого становилось легче на душе. Он проникся ко мне совершенным доверием и всякий раз, когда ему хотелось прогуляться по коридору, звал меня на помощь, как дитя зовёт свою няньку. С моей стороны oii встречал неизменную отзывчивость, и я видел, как с его мученического лица постепенно стиралась тень отчаяния и разочарования в людях.

Из бесед с Американцем я узнал о нём следующее. Звали его Сирилл (чакон сам произнёс своё имя, что соответствует русскому Кирилл). Называл он и фамилию, типично англосаксонскую, но я сё забыл. В Соединённых Штатах он был простым сельскохозяйственным рабочим и. конечно, подвергался обработке левой пропаганды, превозносившей советский " парадиз'. И вот, обольщённый политическими несмышлёнышами и шарлатанами, он едет в Советский Союз, вдохновляясь великими надеждами, бог знает, что творилось в его простоватом уме я далеком от реальной жизни воображении. Это был 1955 год. По всей нашей стране, ещё не окрепшей после разорительной войны, не хватало продуктов питания и самых насущных предметов первой необходимости, В несколько более выгодном положении находились Прибалтийские республики, где ещё недавно господствовал " буржуазный" строй с его изобилием и которым требовалось длительное время, чтобы приучить их к социалистическим лишениям. Туда и направили нашего незадачливого Американца. Там он устроился рабочим в каком-то 1араже и женился на литовке, говорившей немного по-английски. Эта литовская женщина теперь мужественно переносила невзгоды своего мужа, оставалась преданной ему. ходатайствовала за него и писана ему письма по-английски, которые я читал ему вслух, так как сам он их читать не мот то ли в силу болезни, то ли безграмотности - мне это было неясно. Во всяком случае, он всякий раз просил меня читать ему письма вслух и любил также слушать мои советы и попечения. Я же писал и ответы этой женщине, разумеется, по-русски. Заработок гаражного рабочего показался ему в сравнении с американскими заработками смехотворным, и он попытался организовать забастовку. Ему " 'разъяснили", что здесь не " проклятый капитализм", а вся власть " принадлежит рабочим", а потому рабочие бастовать не имеют права, а кто будет настаивать, того посадят в тюрьму. Но

если он хочет всё-таки иметь больший заработок, то пусть едет в Донбасс на шахты. И он поехал в Донбасс. Однако и гам не прижился: заработки шахтёров хотя и были выше заработка обычного рабочего, но в сравнении с американскими всё-таки казались ему ничтожными, а " вкалывать" под землёй надо было крепко. И он снова возвращается в Литву. Здесь вскоре он пишет письмо в Американское посольство, в котором, горько сетуя на свою участь в социалистическом " парадизе", умоляет взять его назад в 'капиталистический ад". Злые зековские языки добавляли, что в письме он. якобы желая загладить свою " вину", сообщал, будто бы какие-то сведения о советских ракетах, размешенных в Литве. Вскоре его берут и осуждают на пять лет " за шпионаж". Подлинную или лучше сказать формальную причину его осуждения мне установить не удалось, так как приговора у него при себе не было, рассказать же вразумительно он ничего не мог, к тому же он. кажется, совершенно не понимал, что с ним произошло.

Это была та форма умопомешательства, когда глубоко обольщённый бесовской прелестью ум отказывается преодолевать пропасть между миром его химер и суровой реальностью. Подчёркивая виновность политических шарлатанов в трагедии этих людей, нельзя забывать и о их собственной виновности, ведь бесовская прелесть вползает в человеческую душу всегда с её согласия и одобрения, хотя совесть - глас Божий - всегда на страже и всегда помогает различать тёмную силу духа зла среди множества духов.

CnyciM месяц я возвратился из больничного лагот деления ь 11-й, а через полгода освободился, и образ несчастного Американца на некоторое время поблёк в моей памяти. Однако через несколько месяцев, в мае)966 года, я встретил в Москве одного своего знакомого. И.К.К., только что освободившегося прямо с больничного и даже из терапевтического отделения. Я вспомнил Американца и поинтересовался, не слышал ли он о человеке с такой кличкой.

- Как не слышать, слышал. Умер Американец... Где-то в марте этого года.

Удивительная судьба, удивительная смерть. Всё как но заказу. Удар настиг его там. где он предполагал жить и процветать.

Можно быть уверенным, что, если бы те две женщины, которые на коммунистическом митинге в Льеже бегали с красным полотенцем, собирая деньги " pour le parti", подобно злосчастному Американцу, в нашу страну, названную ими экзотическим для нашего уха словом " парадиз", их постигла бы та же участь: тюрьма, презрение, паралич, смерть.

Расскажу ещё об одном эпизоде из своей эмигрантской жизни, проливавшем, хотя бы отчасти, свет на то. кто и как на Западе создаёт миф о нашем концлагерном " парадизе".

14»

Летом 1957 года, когда я был ещё членом ЦОПЭ, мне передали приглашение принять участие в конференции Социалистического Интернационала Молодёжи и при этом попросили сделать доклад на тему: положение молодёжи в Советском Союзе. Собственно, эта тема и была основным предметом обсуждения на конференции. Приглашение мне передал один из сотрудников радиостанции " Освобождение", а подписано оно было неким Барджилом, председателем этою Интернационала. Скачала приглашение показалось мне странным: за всё время своего пребывания в эмиграции я ни разу не проявил каких-либо симпатий к социализму. противоположные же чувства выражались многократно. К тому же в моём восприятии слова " интернационал", " интернациональный" всегда ассоциировались со словами " еврей" и 'еврейский". И в самом деле, " интернационал" был основан евреем Марксом, у руководства его всегда стояли и стоят евреи, а подготовленные им социальные революции якобы ради блага рабочего класса всегда преследовали еврейские цели и устанавливали еврейскую власть. Странная фамилия Борджи не вызывала у меня сомнений относительно национальной принадлежности ее носителя. Резиденция его находилась в Вене.

Подумав, однако, я принял приглашение и деятельно принялся за ггодготовку доклада. Рабочими языками конференции объявлялись немецкий и французский, что давало мне возможность говорить на французском и слушать прения на обоих.

Помню, я начал свой доклад традиционным обращением " Уважаемые дамы и господа" (так принято в среде русской эмиграции, примерно так же обращаются к собранию немцы и французы, и я весьма скоро воспринял и одобрил в душе эту манеру), однако, чтобы воздать должное присутствующим молодым социалистам, я присовокупил: " дорогие товарищи". По-русски два последних слова, да ещё в сообществе с " дамами и господами", отдают тошнотворной пошлостью, по-французски же это прозвучало более приемлемо. Здесь, по-видимому, обнаруживается один из многочисленных и весьма характерных случаев непереводимости стгтенков. которыми обрастают слова на родной почве. На Западе я нигде ни разу не слышал, чтобы люди на улице или в общественном месте обращались друг к другу " товарищ", однако на официальных собраниях социалисты и. конечно, коммунисты употребляют в обращении только это слово.

Итак, воздав должное присутствующим социалистам, я. разумеется, не преминул в своём докладе " воздать должное" социализму. Сразу же по окончании моего доклада на трибуну ринулся человек лет пятидесяти с грубыми еврейскими чертами, " страстный пропагандист и агитатор", и обрушил на меня и мой доклад злобный поток типично еврейской брани. Он играл под рабочего, чему помогала его " пролетаризированная"

внешность, однако искусство владеть голосом и жестами выдавало " рыцаря" массовой трибуны, опытного демагога. Он обвинил устроителей конференции в неудачном выборе докладчика: ведь известно, что все русские эмигранты люто ненавидят социализм. В моём докладе будто бы ничего не было, кроме клеветы. Известно, выкрикивал мой оппонент, что трудящиеся Запада с надеждой смотрят на Советский Союз, ибо там воплощены все их идеалы... Ну, и так далее примерно в том же духе, в котором выступают все еврейские политруки—тот же стиль, та же манера. Только там, на Запале, этот политрук не мог без долгих слов сдать меня в органы ЧК, как они это делают в Советском Союзе. " Россию в концлагере", по меткому выражению Ивана Солоневича, эти мастера политического надувательства силятся представить " парадизом". И даже преуспевают.