И.А. Есаулов

Точка зрения издателя в «Капитанской дочке»

Целью работы является постановка некоторых методологических проблем интерпретации художественного текста на конкретном материале, обозначенном в заглавии.

При анализе следует всегда помнить, что " Капитанская дочка" представляет собой особый текст. Это, прежде всего, записки Петра Андреевича Гринева. Следует также иметь в виду, что эта рукопись, доставленная Издателю, создана Гриневым — очевидцем пугачевского бунта — уже во время " кроткого царствования императора Александра" [360], т.е. никак не раньше 1801 года. Поэтому все известные сентенции — о русском бунте или об улучшении нравов принадлежат, безусловно, именно Петру Андреевичу Гриневу и не имеют авторского статуса.

Продолжим наблюдения над рукописью Петра Андреевича Гринева. Исследователи этого текста обычно совершенно не обращают внимания на тот пушкинский контекст, то окружение, в которое волей Пушкина помещается эта рукопись. Это 4 книжка " Современника " за 1836 год. Если мы проанализируем этот журнальный контекст, то придем к любопытным выводам. Записки Гринева, переданные Издателю, соседствуют с другими записками: Дневником Дениса Давыдова за 1813 год и очерком " Вечер в Царском Селе". Причем само расположение записок Гринева между батальным дневником и идиллическим очерком семантически не нейтрально. Можно усмотреть здесь некоторую аналогию с сюжетной динамикой повести, которая, собственно завершается встречей Маши Мироновой и Императрицы, как известно, как раз в Царском Селе. В Оглавлении раздела " Проза", имеющего сплошную нумерацию, " Капитанская дочка" помещена под цифрой " 2" между денисовским дневником " Занятие Дрездена. 1813 года 10 марта" и " Вечером в Царском Селе".

В этом же томе " Современника" помещена II часть знаменитых тютчевских " Стихотворений, присланных из Германии" (ср. слова Издателя: " Рукопись... доставлена нам"). Таким образом, будучи помещена во вполне реальный контекст литературного журнала, рукопись Гринева обретает некоторые особые качества, которые повышают ее статус как бы реальной рукописи реального автора, имя которого было изменено. Нигде не указано, что эта повесть А.С.Пушкина. Более того, последний счел необходимым дистанцироваться от авторства " Капитанской дочки", снабдив текст послесловием Издателя (напомню полное название " Современника": " литературный журнал, издаваемый Александром Пушкиным")[361]. Если по отношению к " Повестям Белкина" существует целая научная традиция подчеркнутого внимания к " авторству" Белкина, то по отношению к рассматриваемому мною тексту о такой традиции говорить не приходится.

Вместе с тем, структура " Капитанской дочки" двухчастна. Наряду с рукописью Гринева неотъемлемой частью текста является также и послесловие Издателя, датированное 19 октября 1836 года. По-видимому, датировка не является случайной: известно чем для русской культуры и для пушкинского круга является 19 октября. Это своего рода сакральная дата: только Пушкин посвятил лицейской годовщине пять стихотворений. В то же время сам жанр подобных стихотворных текстов предполагает актуализацию дистанции между временем написания стихотворения " к дате" и временем совершения того или иного события. Точки зрения участника события и автора текста, осмысливающего это событие, никогда не совпадают. В результате создается плодотворная объемность изображения, включающая в себя и точку зрения непосредственного участника события и точку зрения осмысливающего это событие наблюдателя. Обычно полагают, что именно рассказчик — Петр Андреевич Гринев — и вбирает в себя две эти функции.

Однако в " Капитанской дочке" те же функции выполняет и послесловие от Издателя. Неслучайная же издательская дата лишь подчеркивает несовпадение точек зрения автора записок — Петра Андреевича Гринева и Издателя этих записок.

Должен подчеркнуть, что издательское послесловие уже само по себе совершенно определенным образом укрепляет особый статус бытия Гринева. Например, в предшествующей книжке " Современника" также встречается примечание от Издателя к повести " Нос": " Н.В.Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки, но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикой удовольствием, которое доставила нам его рукопись” [362]. Рукопись Гоголя и рукопись Гринева в контексте " Современника" получают весьма близкий статус: рукописей, представляемых и комментируемых Издателем литературного журнала. Если для истории русской литературы Гоголь и Гринев фигуры совершенно разного плана (в отличие от реально-биографических Гоголя и Пушкина), то с позиций поэтики наличие издательского комментария существенно сближает опубликованные в " Современнике" гоголевский и гриневский тексты.

Однако моментом трансгредиентным сознанию автора рукописи являются эпиграфы к главам. По-видимому, и сама разбивка на главы, как и выбор названия и заглавный эпиграф также являются сферой деятельности Издателя, но не Гринева. По крайней мере, самим Петром Андреевичем Гриневым записки не предполагались к изданию, а были переданы Издателю одним из внуков Гринева. Причем, не для публикации. Этот наследник доставил рукопись Издателю, поскольку " узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом". Публикация записок является инициативой именно Издателя: " Мы решились... издать ее особо". Таким образом, меняется статус рукописи. Она предлагается " одним из внуков" Гринева как материал — тоже один из многих — по истории пугачевского бунта. Однако этот материал издается " особо", при этом " записки" обретают статус самозначимого произведения, а поэтому структурируются — разбиваются на главы, оснащаются эпиграфами, сопровождаются меной собственных имен. Причем все это особо оговаривается.

Уже те проблемы " авторского статуса" данного текста, о которых я упомянул, позволяют существенно переосмыслить интерпретацию повести.

В настоящее время наиболее влиятельной трактовкой этого текста является, пожалуй, та, которая была предложена в 1962 году Ю.М.Лотманом, а затем неоднократно воспроизводилась массовым тиражом. Согласно прочтению Ю.М.Лотмана, " вся художественная ткань " Капитанской дочки" отчетливо распадается на два идейно-стилистических пласта, подчиненных изображению двух миров: дворянского и крестьянского" [363]. Пушкинская мысль понимается таким образом, что " народ и дворянская интеллигенция (" старинные дворяне") выступают как естественные союзники в борьбе за свободу. Их противник — самодержавие..." [364]. Однако, по мнению Ю.М.Лотмана, " социальное примирение сторон (в пушкинской повести. — И.Е.) исключено.., в трагической борьбе обе стороны имеют свою классовую правду.."; " Невозможность примирения враждующих сторон и неизбежность кровавой и истребительной гражданской войны открылась Пушкину..."; " перед ним раскрылось, что люди, живущие в социально разорванном обществе, неизбежно находятся во власти одной из двух взаимоисключающих концепций законности и справедливости"; " как дворянин, Гринев враждебен народу" [365].

Однако как раз завершаюшая функция Издателя позволяет скорректировать эту интерпретацию.

Обратим внимание на архитектонику пушкинских эпиграфов. Их можно разделить на две группы: книжные и фольклорные. Может показаться, что это разделение соответствует тем двум " мирам" — с совершенно различными системами ценностей, которые находит в этом тексте Ю.М.Лотман. Княжнин, Фонвизин, Херасков, Сумароков — все это представители " дворянской культуры"; тогда как свадебная песня, народная песня, солдатская песня, пословицы — эти жанры характеризуют " народную культуру". Таким образом, в эпиграфах как будто можно усмотреть продолжение того непримиримого конфликта, о котором пишет исследователь[366]. Однако я уже обращал внимание, что автор специально подчеркивает дистанцию между временем " записок" Петра Андреевича Гринева и временем издания этих записок. Таким образом, точка зрения рассказчика и точка зрения Издателя различаются — хотя бы во временном плане. То, что в " современности" рассказчика представляло собой голоса различных сторон, в " современности" Издателя, отнюдь не теряя своей " особости", обнаружило какое-то глубинное единство. " Письменные" и " устные" эпиграфы свидетельствуют не о взаимоисключающих " правдах", являются голосами не различных " миров", но, напротив, говорят о неких константах единой, но разнообразной русской культуры[367]. Просторечие входит в книжность (" Сладко было спознаваться / Мне, прекрасная, с тобой" — цитируется стихотворение Хераскова " Разлука"; фонвизинское " Старинные люди, мой отец" заменяется Издателем на " Старинные люди, мой батюшка "), а в солдатской песне обнаруживается " книжное" начало: " Мы в фортеции живем". Таким образом, мы имеем дело с такими границами между книжным и устным, между " дворянским" и " крестьянским", которые не разрывают общество, а, напротив, соединяют, скрепляют его, свидетельствуя о существенном единстве национального типа культуры. Если в " малом времени" рассказчика " дворянское" и " крестьянское" находятся в состоянии военного столкновения, то в кругозоре Издателя стоящие за ними " письменные" и " устные" эпиграфы находятся в диалогических отношениях взаимодополнительности.

Такой внимательный и благодарный читатель пушкинской повести, как М.М.Пришвин, имел основания записать в дневнике: " Моя родина не Елец, где я родился, не Петербург, где я наладился жить, — то и другое для меня теперь археология, моя родина, непревзойденная в простой красоте, в сочетавшейся с нею доброте и мудрости, — моя родина — это повесть Пушкина " Капитанская дочка" [368]. Вряд ли распад художественной ткани произведения на два пласта, а также неизбежность кровавой и истребительной гражданской войны, равно как и разорванность русского общества могли умиленно приниматься М.М.Пришвиным в качестве его родины, непревзойденной " в простой красоте.., в доброте и мудрости..."

Однако из этого вовсе не следует, что интерпретации " Капитанской дочки", акцентирующие своего рода двоемирие в этом произведении — антагонистичность дворянского и крестьянского — совершенно неверны по сути. В " малом времени" рассказчика и героя можно усмотреть некоторые основания для подобного прочтения. С дистанции Издателя же открывается иной ракурс видения, приоткрывается " большое время”[369].

Но, может быть, самое существенное — это возможность диалога двух голосов, двух сознаний — не только устного и письменного ярусов единой культуры, но возможность диалогических отношений между автором рукописи и Издателем этой рукописи. Весьма существенно, что эпиграф к первой главе представляет собой именно диалог:

— Был бы гвардии он завтра ж капитан.

— Того не надобно: пусть в армии послужит.

— Изрядно сказано! пускай его потужит...

........................................

— Да кто его отец?

Обращают на себя внимание два обстоятельства. Во-первых, это не просто диалог, но формула согласия: первый голос соглашается со вторым, а не стремится непременно оспорить его. Во-вторых, в тексте " Капитанской дочки" парадоксальным образом Петр Андреевич Гринев из своего александровского времени как бы отвечает[370] на вопрос, задаваемый ему из будущего Издателем.

" — Да кто его отец?

Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе..."

Конечно, это только один из семантических пластов взаимодействия Издателя и рассказчика. Другим возможным " ответом" Гринева является его описание сна, где речь идет о двух отцах — кровном и посажённом — и, тем самым, кажущаяся безусловной истинность первого " ответа" подвергается сомнению. Однако сама диалогическая ситуация между Издателем и рассказчиком остается неизменной и даже углубляется.

По-видимому, авторскую позицию следует искать на границе этого взаимодействия сознаний, понимая саму границу по-бахтински: как соединяющую, а не разделяющую точки зрения рассказчика и Издателя — при всем резком своеобразии каждой из них в структуре художественного целого " Капитанской дочки".