Днепропетровск и Минск 7 страница

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе,

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога.

По-гречески природа будет Рап, что значит “Все”. Недаром все пустынножители и основатели монастырей жили и обосно­вывались в самых красивых и живописных местах, так внеш­няя красота нетленныя природы — внешнего Откровения Бо­жия — чудно гармонировала с внутренним Откровением Бога, живущим в сердце человека».

Владыка всем сердцем болел за своих духовных детей. Достаточно вспомнить образ действий будущего святителя, когда он отстоял своего духовного сына Валерия Бояринцева у настоятеля Благовещенского храма в Днепропетровске, «про­изведшего» мальчика в алтарники в то время, когда в стране начинало разворачиваться хрущевское гонение на Церковь.

О молитвенном предстательстве епископа Стефана за ду­ховных чад, кроме их собственных воспоминаний, свиде­тельствуют обширность помянника Владыки и его письма. В 1947 году священник Сергий Никитин писал А.С. Богомо­ловой: «Неизменно вспоминаю всех Ваших и Вас ежедневно, а также и умерших». А это — из Днепропетровска: «Постоянно и неизменно вспоминаю Вас и Ваших родных, живых и ушед­ших, при богослужении, особенно во время Божественной ли­тургии». «Постоянно, всегда думаю о Вас, Лиде. Если бывает мало времени, то читаю не все имена, но Вы — и в самом корот­ком списке, всегда и непременно» — М.А. Жучковой. «Служу литургию ежедневно и ежедневно поминаю Вас и всю Вашу се­мью отдельно каждого по имени и всех дорогих Вашему сердцу умерших — и с Вашей стороны, и со стороны покойн [ого отца] В[асилия] Федоровича]» — Е.С. Надеждиной. Т.Ю. Стурцель, крестница епископа Стефана, с благодарностью рассказывает, что он вымолил ее, когда она была при смерти после аварии на железной дороге.

Владыка всегда старался быть в курсе всех подробностей жизни пасомых. «Напиши про свою службу, занятия, как у тебя проходит день, как отдыхаешь, что делаешь в выходные дни». «Как обстоят Ваши квартирные дела? Я знаю из Вашего письма об отказе Ольги Дмитриевны и не совсем красивой роли Лидии Николаевны. А как дела с кладовщицей? Хотя это и труднее (так как другой район), но все же не невозможно. Поезжайте в ту церковь, где икона св[ятого] муч[еника] Трифона, и отслу­жите Пресвятой Богородице и мученику молебен. Старайтесь не очень волноваться и вкладывать всю душу в это дело, воз­ложите всю свою печаль на Тех, кого я указал. <...> Пишите, дорогая Антонина Семеновна, никогда не думайте, что зани­маете мое внимание». «С Валериком я имел продолжительный разговор об образе его жизни (сон, еда, чтобы он не отказывал­ся совсем от мяса)».

Если вернуться к наставлениям, которые давал будущий святи­тель своим духовным детям, то полезным и актуальным для всех времен является его увещевание к матери молодой девуш­ки о необходимости являть дочери живой пример настоящей веры и ни в коем случае не оставлять ее без родительского по­печения: «Во всяком случае, не бросай Наташи. На моих глазах были случаи в Струнине, когда молодые девушки, окончившие высшие учебные заведения, были командированы туда рабо­тать; девушки из хороших семей, чувствовалось это; но жили они одиноко, были предоставлены самим себе, связь с семьей поддерживалась только письмами. Результаты — несколько абортов у одной и у другой... А девушки хорошие.

Я не хочу ничего сказать плохого о Наташе своим расска­зом об этих девушках, но обстановка складывается почти всег­да такая, что результаты именно такие, о которых я сказал.

Ты спрашиваешь мое мнение; оно остается неизмен­ным — ты ни под каким видом не должна покидать Наташи.

Если удастся сохранить комнату, хорошо, очень хорошо; если не удастся — жаль, но ничего не поделаешь. А Наташу одну без себя оставлять нельзя. Зинушка, родная моя, зачем ты так мрачно все себе представляешь? Самое главное — быть вместе с Наташей; она, Бог даст, кончит курс—ну, пойдет куда- нибудь. Какая же трагедия из-за этого? Поедет с тобой, Бог даст, устроитесь. Ты, родная моя, должна и морально поддер­живать Наташу. Какой же пример упования на помощь Божию и Его Промысл ты даешь Наташе? И у Наташи будет такое впе­чатление, что верующие люди отличаются от неверующих толь­ко по названию, а в сущности разницы между ними нет, — и за­чем, в сущности, быть верующим, скажет та же Наташа. Поверь мне, родная моя и любимая, что никакой трагедии нет во всем этом. Наташа, слава Богу, девочка хорошая, неиспорченная, лю­бит тебя, жалеет, хорошо и заботливо относится к тебе. Это са­мое главное. А жить тебе — в каком месте, — решительно все равно, лишь бы была с тобой твоя дочка, твоя деточка».

А вот слово к духовной дочери о необходимости веры в Бо­жий Промысл и о бережном отношении к матери: «Береги, деточка, маму; будь с ней поласковей. Ведь, если она умрет, ты будешь вспоминать каждое свое грубое слово, каждое свое невнимание по отношению к ней и будешь себя казнить — но будет поздно.

Тебя беспокоит твое будущее назначение: „довлеет дневи злоба его”, — говорит Спаситель. Там [станет] видно, что будет. Думаю, если тебе дадут какое-нибудь отдаленное на­значение, мама поедет с тобой. А может быть, будешь недале­ко от меня. Не будем заранее загадывать -— ведь все делается по воле Божией, а потому нет никаких оснований для беспо­койства...»

Замечательным представляется и обращенное к молодой матери разъяснение духовного отца о том, сколь неразумно от­кладывать момент крещения младенца: «Меня беспокоит, что ребенок не крещен: непременно надо в ближайшее время его окрестить. Знаешь, деточка, — новорожденные могут умереть в один день, — и будет дело непоправимо.

Мама писала, что у ребенка болят ушки и т.д., но, по- видимому, она не вполне себе представляет, что значит уме­реть без крещения. Крещение есть рождение духовное. Следовательно, если без рождения телесного не может вообще быть рождения, то без крещения (духовного рождения) не может быть духовного развития в вечности.

Ведь будущая жизнь не статика, а динамика. Буду­щая же жизнь некрещеного есть, если можно так выразиться, духовный аборт».

Протоиерей Валериан Кречетов рассказывает, сколько раз он имел возможность убедиться в духовной истинности советов владыки Стефана: «Он давал нам заповедь: „Никогда ни самим не ходить, ни [кого-либо] в гости не водить к себе под празд­ники и под воскресные дни”. Мы, помню, однажды собрались ехать на Соловки, выбирали день: под этот день — нельзя, под воскресенье — нельзя, под Усекновение главы Иоанна Пред­течи — нельзя. На Усекновение поехали. И приехали как раз в тот день, когда ходит корабль — он ходил два раза в неделю. Приехали бы пораньше — сидели бы ждали».

Владыка советовал хранить чувства от ненужных впечат­лений, особенно от всего скверного. Советовал не поддавать­ся любопытству, когда на улице собирается толпа поглазеть на какое-либо происшествие. Полагал неполезным то, что те­перь принято называть «духовным туризмом», благословляя на паломничества не чаще 1-2 раз в год.

Но все же, при всей строгости Владыки в вопросах ду­ховных, первым, что бросается в глаза при знакомстве с вос­поминаниями, являются его спокойная и глубокая простота, доступность и открытость, мягкость и деликатность в обще­нии с людьми. «Одна его улыбка чего стоила, — рассказывает Т.Ю. Стурцель. — Это такой обаятельнейший был человек! <...> Золотой... К каждому находил подход. Ведь у любого из нас мас­са недостатков, а он никогда не заострял внимания на недостат­ках. Если и пытался исправить что-то, то настолько это было доброжелательно и корректно, что человек в тот момент даже не осознавал, что он тебя в чем-то как бы укоряет. Но самое глав­ное — его доброта, его отношение к людям. Это было что-то по­трясающее, я таких людей больше не встречала вообще».

Е.А. Булгакова писала: «Всегда в нем было [нечто] свет­лое, твердое, неунывающее. Он умел видеть и находить хоро­шее во всех жизненных условиях». И буквально все, помнящие епископа Стефана, рассказывают, каким светлым, лучистым он был. Эти воспоминания, сохранившиеся письма Владыки ярко свидетельствуют, что источником света, так ясно запечат­левшегося в людской памяти, была огромная любовь святителя к Богу и к ближнему. С точки зрения человеческих отношений любовь его проявлялась в самых простых формах: обыкновен­ная внимательность, заботливость, отзывчивость на любую нужду. Е.В. Апушкина писала: «Он вечно старался кому-то по­мочь, о ком-то позаботиться, кого-то устроить». Постоянно у него в доме жила какая-нибудь беспомощная старушка, кото­рой нужен был кров, требовался присмотр, и далеко не всегда у этих старушек не было собственных родственников. Но приют они находили в его доме. А ведь Владыка всегда был очень заня­тым, социально активным человеком. Собственно, как отмеча­ет в своих воспоминаниях Е.В. Апушкина, сам выбор профессии врача для Сергея Никитина определялся возможностью помо­гать, служить людям. И надо отметить, что пастырское при­звание будущего святителя и в 1920-х годах, еще до принятия им сана, и потом — в период тайного священства — удобно на­ходило свое вполне легальное, явное проявление именно в ме­дицинской деятельности. «Входят три юноши — сильные, здоро­вые, говорят, что они друзья, „корешки”, — делился сам епископ Стефан с Е.А. Булгаковой впечатлениями о работе с призывни­ками в Струнине. — Я осмотрел их, признал годными к воен­ной службе. А они спрашивают, можно ли им со мной посовето­ваться: „Вот мы решили сохранить себя до брака, но это трудно. Как нам жить, что делать, чтобы удержаться? ” Я посоветовал им и спорт, и умеренность в еде, и не пить, не возбуждаться, читать с разбором и в кино ходить с разбором». «С такой радо­стью и даже умилением говорил он об этих юношах, с надеждой и гордостью, что у нас в Союзе есть и такая молодежь», — заклю­чала рассказ Елизавета Александровна.

Сердце Владыки вмещало огромное число судеб. Читая его письма, поражаешься почти буквально родственному отношению его к адресатам. Тут — и семья Амбарцумовых, оставшихся без отца в 1937 году, и семья З.П. Сосновской, которую он называл своей четвертой сестрой. И.С. Мечё- ва свидетельствовала об особенном его отношении к семье священномученика Сергия Мечёва, матушку и детей которо­го он поддерживал на протяжении всей своей жизни. Семья Бояринцевых очень близка была сердцу Владыки. И это лишь малое число примеров.

Архиепископ Василий (Златолинский) свидетельствует: «В конкретных жизненных обстоятельствах он умел помочь». Помощь эта была самой разнообразной, и предлагать ее людям Владыка не боялся. Келейница архиепископа Ермогена (Голу­бева) Антонина Андреевна Какурина рассказала, как благода­рен был владыка Ермоген епископу Стефану за предложение помощи, когда ташкентский святитель по настоянию властей в сентябре 1960 года был снят с кафедры и отправлен в вы­нужденный «отпуск». Епископ Стефан тогда в числе первых предложил свою помощь попавшему в опалу архиерею. Выше, в жизнеописании, уже был приведен пример того, с какой го­товностью Владыка помогал ревностным священникам, за до­бросовестное исполнение своих пастырских обязанностей ли­шенным властями регистрации.

Очень многим помогал он материально, причем более или менее постоянно. Характерным является свидетельство игумении Евгении (Волощук), относящееся к 1950-м годам: «Отец Сергий всегда, получив зарплату, призывал меня. У него был списочек старушек, которым он помогал, с адреса­ми. И вот он распределял: той — столько-то, этой — столько- то... Всю свою зарплату. Я должна была сходить на почту и отправить деньги в соответствии с этим списком. Таким образом, я являюсь свидетельницей того, что отец Сергий не был сребролюбив, он все свое отдавал нищим. Я ему го­ворю как-то:

— Да Вы бы, отец Сергий, себе хоть сколько-нибудь оста­вили...

— А как раз — что я отдал, — то и мое. Что это Вы меня сбиваете? Нет-нет... То, что я отдал, это — мое».

«Как Таня? Не нуждается ли она? — писал он в письме к З.П. Сосновской о какой-то их общей знакомой. — С переездом я обанкротился, но при первой возможности вышлю ей денег. Душа болит за нее: старая, больная, душевно неполноценная».

А как беспокоился епископ Стефан о последней своей старушке-келейнице тете Кате... Чтобы после его смерти она не бедствовала, он, благословив продать их, завещал ей свои самые дорогие панагии.

Трогательной заботливостью отличалось отношение епи­скопа Стефана к владыке Афанасию (Сахарову). Связь святи­телей была, конечно, особенной. «Ваше Преосвященство, дра­гоценнейший и любимый Владыко! Покорнейше прошу Вас принять мою лепту на покупку дома для Вас. Этим Вы прине­сете мне большое утешение. Дни моей жизни проходят в тру­дах и тяготах, но да будет во всем воля Божия. Есть и радости: в моем распоряжении прекрасный храм, в котором могу слу­жить при каждой возможности. Как бы хотелось насладиться беседой с Вами „усты ко устом”. Всегда о Вас первом возношу свои недостойные молитвы и знаю, что и Вы молитесь обо мне. Братски целую Вас и низко кланяюсь. Любящий Вас и благо­дарный всегда н[едостойный] Е[пископ] Стефан».

Владыка по-настоящему любил людей и умел легко нахо­дить с ними общий язык вне зависимости от их возраста, образования, мировоззрения. Буквально живым предста­ет он в воспоминаниях один только раз видевшейся с ним Е.С. Донадзе — школьной учительницы Е.Г. Черняк, внучатой племянницы епископа Стефана. Евгения Степановна была верующей, но веру свою ото всех тщательно скрывала. Од­нажды в 1960-1961 году она зашла навестить на дому свою за­болевшую ученицу. «Вдруг открывается дверь одной из ком­нат и появляется невысокого роста человек. Седой, с большой бородой, с очень добрыми глазами. Появляется так тихо, как будто ангел влетел в помещение. Я, конечно, вся затрепетала внутренне и думаю, как быть, как надо сложить руки... Та­кое лицо... Так необычно. Он сразу понял мое такое состоя­ние, что я растерялась очень и не в состоянии уже даже го­ворить, „язык проглотила”, тут же повернул все это в шутку, и как-то у нас пошел разговор о литературе. Здесь он проявил себя как очень глубокий знаток и поэзии, и прозы: я была потрясена, мне было стыдно даже подумать, как же мы вос­питываемся, как мы учимся и как все это неглубоко, — чего он только не знает... Потом коснулось дело истории. Позже, когда он увидел, что я уже немножко пришла в себя, что я уже не дрожу и не трясусь как осиновый лист, мы перешли к бо­гословским вопросам, он показал мне биографию—довольно большая была книга — преподобного Серафима Саровского и сказал:

— Я вам очень рекомендую познакомиться с житием это­го величайшего нашего современного святого. Это величай­ший святой. <...>

Потом <...> мы пили чай, опять разговаривали. Он очень много цитировал Фета, Тютчева и покорил меня совершенно. Такое доброе лицо, такая эрудиция, такое спо­койное отношение, нормальное! Он понял мое состояние. Сразу. И так хорошо провел нашу встречу, что я с легким сердцем с ним распрощалась, но опять совершила ряд оши­бок в связи с благословением, и вместо благословения по­лучилось, что мы друг друга обняли и расцеловали. И это осталось у меня в памяти».

А вот еще один замечательный рассказ, записанный в дневник Е.С. Надеждиной в сентябре 1960 года: «Однажды его вез молодой шофер, который спросил его:

— Батюшка, скажите мне, только правду, есть ли Бог?

— А вы сколько классов кончили?

— Десять.

— О Павлове слышали?

-Да!

И рассказал ему С[ергей] Алексеевич] об известной фор­муле П[авлова] (о раздражителе и рецепторе):

— Почему одни говорят, что Бог есть, а другие, что Бога нет? Дело это не такое простое, потому что доказать, как ка­кую-нибудь] арифметическую] задачу, что Бог есть, нельзя; так же как нельзя доказать, что Его нет.

Академик Павлов ввел такие термины: возбудитель и рецептор. Возбудителем он назвал ту причину, то явление, кот[орое] действует на организм человека или животного, а рецептором — тот орган в организме, кот[орый] восприни­мает действие возбудителя. Вот, напр[имер], солнце — это воз­будитель. Солнце дает свет, тепло. Тело человека через свою нервную систему воспринимает, чувствует тепло. Глаз чело­веческий воспринимает свет. Глаз и нервн[ая] система есть рецептор. Есть люди, у котор [ых] поврежден какой-нибудь рецептор, напр[имер] глаз, и он уже не воспринимает свет. Глухой не слышит звука. Человек не воспринимает того дей­ствия, кот[орое] оказывает на него возбудитель. Это не значит, что возбудителя нет. Люди, кот[орые] воспринимают Бога, го­ворят, что Он есть, а люди, кот[орые] не могут воспринимать Бога, говорят, что Его нет».

«Сам он никогда первым не начинал говорить о вере, о ре­лигии, но если спрашивали, отвечал с удовольствием и ис­черпывающе», — рассказывает Т.Ю. Стурцель. Владыка всегда глубоко и искренне уважал свободу каждого приходившего к нему человека. Может быть, особенно ясно почувствовать это позволяют воспоминания И.С. Мечёвой об образе действий протоиерея Сергия Никитина еще в период его среднеазиат­ского служения в отношении молодого мусульманина, поже­лавшего перейти в Православие. Описание этого эпизода было приведено выше в главе «Средняя Азия».

Несомненно, общаться с людьми помогала Владыке его образованность, обширность и глубину которой отмечали многие его духовные дети и друзья. В самом деле, впечатля­ют рассказы И.С. Мечёвой о семейных встречах Никитиных в Москве и Струнине, где сам «карабановский доктор» и его любимые сестры блистали поразительным остроумием и эру­дицией. Воспоминания В.И. Гоманькова о послевоенных годах хранят восхищение автора тем, как прекрасно будущий свя­титель знал русскую художественную литературу и насколько необычным взором — взором глубоко церковного человека — мог он взглянуть на героев произведений русских классиков.

Интересны адресованные племяннице краткие рецен­зии на прочитанные им художественные произведения: «Чи­таю сейчас Щедрина, хочется все освежить в памяти. Не знаю, как ты, но мне добрая половина его произведений не по душе: какой-то он скучный и, в общем, злобный — даже не желчный, а именно злобный — читать его трудно». «Если будет случай, непременно прочитай Диккенса „Жизнь и приключения Мар­тина Чизлвита”. Я впервые в жизни познакомился с этой книгой и впервые воспринял Диккенса как юмориста. Необыкновенно острая и злая сатира на Америку. Можно только удивляться, что он так удивительно тонко подметил 100 с лишком лет назад те „цветочки” в „американском образе жизни”, которые сейчас стали „ягодками”, деликатно говоря, а говоря неделикатно — не ягодками, а огромнейшими плодами, вроде кокосовых оре­хов. Постарайся достать эту книгу».

Владыка обладал прекрасной памятью. Рассказывает про­тоиерей Валерий Бояринцев: «Перед выпускными экзамена­ми я зашел к отцу Стефану, и он стал вспоминать, как учили их в свое время:

— Разве сейчас вас учат так, как мы учились? Вот экзамен по русскому языку, по грамматике...

И по памяти, с потрясающей точностью, с той же инто­нацией он произнес весь выпускной диктант! Для меня это было как гром! Я пришел буквально в шоковое состояние: как человек, уже будучи в возрасте — ему было 62 года, — может помнить то, что было в 14 лет! Потрясающая, феноменальная память! И не просто память, но память очень живая. Он мог так легко, моментально вставить в текущий разговор какую- либо дословную цитату, и так по делу и по месту... Это был ис­ключительный дар у Владыки».

Не может оставить равнодушным и письмо протоиерея Сергия Никитина племяннице, где он, не имея под рукой никаких книг по заданной теме, с потрясающими подробно­стями, на пяти страницах воспроизводит историю англий­ской королевы Марии Стюарт: «Неужели никого нет в Мо­скве, кто бы мог дать основные данные о Марии Стюарт, неужели надо посылать запрос в Среднюю Азию? <...> Ну, вот все, что могу сказать о Марии Стюарт и ее эпохе в двух словах. Если немного сумбурно и если стиль немного „под­гулял” — извини. Ты прямо замучила меня. Должен был ко­паться в своей памяти и все это восстанавливать!» Обраща­ет на себя внимание и знание Владыкой русской церковной архитектуры.

На протяжении всей своей жизни святитель занимался самообразованием, очень много читал. В сфере его интересов лежала самая разнообразная литература — и духовная, и на­учная, и художественная. Очень любил он поэзию.

Владыка был очень добрым, радостным, открытым чело­веком. Любил добрую шутку. Об этом говорят его родствен­ники и духовные дети, свидетельствуют сохранившиеся письма.

Ласковые имена-прозвища были приняты в семье Ники­тиных с детства, но словотворчество и имятворчество буду­щего святителя, видимо, являлось необычным даже в кру­гу родных. Он любил давать «говорящие» имена, шуточные и меткие, понятные только самым близким. Например, свою племянницу Валерию ласково называл «Васенькой» — по детской песенке «Мой Васенька-дружок», а она его — «Заей», «Заенькой». Внучатую племянницу еще в младенче­ском ее возрасте прозвал «фйлинчиком». В одном из писем по этому поводу писал: «А правда, я хорошо ее прозвал? Ведь и ты признала, что она немножко „филинообразная"». Шут­ливо называл ее также «икорницей, яичницей и птичницей» за любовь девочки к яичнице, черной икре и мечте работать на птицеферме.

Владыка запоминал и любил цитировать «детскую» речь. Например, из Средней Азии в Москву мог написать так: «Спа­сибо тебе за посылки — и по почте присланную, и с оказией; везде я удивлялся прекрасному „упокованию”». Или подписать общую с сестрой поздравительную телеграмму племяннице „БАБИНЬКА И ДЕДИНЬКА”, а в следующем письме пояснить: «конечно, я был автором „дединьки” и „бабиньки”. Помнишь, как говорит кухарка в пьесе „Не все коту масленица”: „Дединька седенький. Что я!.. Черноватый такой”». Владыка не бывал угрюмым, по-детски любил шутки и розыгрыши. «Обнимаю и крепко целую моего любимого зайчика. Когда посылал те­леграмму, барышня спросила: „Подпись — „Зая””? я ответил: „Да”, — и еле удержался от смеха». «Если можешь, напиши адрес Ал[ексан]дры Анатольевны [Правдолюбовой]: по милой московской привычке я знаю, как ее найти, но адреса не знаю („около дворника, у которого борода клином, и рядом собачка, у которой хвостик закорючкой”)».

Сохранились относящиеся к событиям середины 1950-х годов свидетельства епископа Афанасия (Сахарова) и архиеписко­па Гурия (Егорова) об аскетизме, присущем будущему владыке Стефану. Однако его духовное делание настолько лишено было какого-либо формализма и настолько органично со­четалось в нем с огромной любовью к Богу и людям и с уди­вительной скромностью, что недостаточно близко знавшим Владыку людям не всегда могло прийти в голову взглянуть на него как на аскета в привычном смысле этого слова.

Сохранился рассказ о том, как будущий епископ Стефан упражнялся в Иисусовой молитве, еще находясь на тайном священническом служении и врачебной работе в Струни­не. Каким было его молитвенное правило впоследствии, осталось тайной. Сам он уже во время болезни говорил, что непрестанной сердечной молитвы до инсульта стяжать не успел, но о Боге помнит постоянно. Советовал учиться молитве, пока еще есть здоровье и силы. На сетования о том, что молиться некогда, возражал, что Иисусову молитву мож­но творить и за простыми бытовыми делами. Н.Н. Соколова рассказала, как в начале 1960-х, совершая литургию в хра­ме села Гребнево Щелковского района Московской области, епископ Стефан произнес проповедь, на всю жизнь запом­нившуюся ей: «Все вы, хозяюшки, каждый день чистите кар­тошку. За этим делом нетрудно про себя читать Иисусову молитву. Так читайте ее: хотя пять, хотя семь минут, но еже­дневно призовете Господа...»

Многие знавшие епископа Стефана отмечают, что любовь к людям всегда очень естественно главенствовала в нем над формальным соблюдением правил. И сам он писал из Средней Азии в Москву: «На 2-й неделе Поста ездил на по­селки, попал в апофеоз грязи и дождя. Ты не можешь вооб­разить себе, что стало с проезжей дорогой: без высоких сапог ее нельзя перейти, а у меня башмаки с мелкими калошами. Так вот, из поселка (до станции узкоколейки 6 верст) пред­седатель колхоза распорядился дать подводу из двух лоша­дей, и таким образом я добрался, хотя и „зюзи-зюзи”, но с су­хими ногами. На станции пришлось ждать несколько часов, но у меня там есть очень хорошие и добрые знакомые, кото­рые обогрели, обсушили меня, заставили лечь, и я прекрасно выспался до прибытия поезда. Хозяйка накормила меня пре­красной рыбой — и жареной, и заливной; хотя я не ем рыбы (по Уставу Великим постом можно есть ее только в 2 великих двунадесятых праздника, а именно в Благовещение и в Верб­ное воскресенье), но она специально ходила за рыбой на озе­ро за 5 километров, и, чтобы ее не обидеть, я ел рыбу, даже и не намекнул, что ее нельзя есть, — чтобы не огорчить ее. А хозяйка — старушка 68 лет. Она думала в простоте сердеч­ной, что прекрасная рыба — самое постное кушанье, да еще для священника».

Т.Ю. Стурцель вспоминает: «Помню, еще как-то при­ехал он к нам, а был как раз пост, какой именно, не помню. У нас же постной пищи не оказалось: маме одной поститься было как-то трудно, да и время было голодное, с продуктами плохо было. Он приехал, а мама так растерялась:

— Сергей Алексеевич, не знала, что Вы приедете, у меня постного-то ничего нет, все скоромное.

А он:

— Вера Александровна, Вы не волнуйтесь, я немножечко попробую того, другого. Я больший грех совершу, если подчер­кнуто не притронусь к пище и Вы будете переживать, чем если я немножечко чего-то скоромного съем.

Все его родственники — и папа, и Лера, и Леша (Алексей Николаевич) — называли дядю Сережу „Серженька”, и даже внучатые племянники тоже. Я — дядей Сережей, мама — Сер­геем Алексеевичем. Потом, когда он принял постриг, мама просила, можно ли ей называть его по-прежнему, он отвечал:

— Вера Александровна, конечно, конечно».

Е.А. Булгакова писала о Владыке: «Он владел тайной пробуждать в людях искру Божию и покаяние и надежду. Вот два случая.

Была уже старая женщина, сестра покойного мужа одной старинной знакомой вл[адыки] Стефана. В их доме он бывал еще молодым врачом Сергеем Алексеевичем. Анна Ивановна, как звали эту женщину, выросла в христианской семье, но была чужда Церкви. Благочестие ее золовки раздражало ее. Все ин­тересы сводились к остаткам светских и литературных связей, к заботе о самой себе, к ропоту на жизнь, хотя вдова ее брата всячески пыталась помогать ей, но сама нуждалась. Духовных книг Анна Ивановна не понимала, да и не хотела читать.

Но однажды, придя к ней, я увидела, как просветилось и смягчилось ее лицо. Я спросила ее, что произошло. Она по­казала мне фотографию вл[адыки] Стефана: „Он вчера был у нас и долго говорил со мной. Он все понял, и знаешь, не осу­дил меня”.

Это понимание и неосуждение и было тайной владыки Сте­фана. Анна Ивановна скончалась христианкой. Она в меру своего сердца и разума пришла к Церкви.

Другой случай был такой: у одной девушки, давно зна­комой вл[адыке] Стефану, был пьяница брат, человек непло­хой, но слабый. Она как-то уговорила его пойти на исповедь, но священник был строг и поставил условием причащения отказ от вина. А тот не выдержал, попал под запрещение и стал отчаиваться. Она привела брата к вл[адыке] Стефану, и тот своей архиерейской властью разрешил его, успокоил и утешил».

Быт его — это отмечают все — был очень скромен. Вообще ма­териальные интересы не имели над ним власти. Непрестанно помогая другим, сам он не имел ничего до такой степени, что собирать все необходимое для епископского рукоположения архимандрита Стефана пришлось митрополиту Гурию. Даже оплатить такси из Москвы до Петушков и обратно, чтобы про­ститься с духовным отцом, было ему не по средствам. Един­ственной его драгоценностью являлась библиотека, которую Владыка завещал своим духовным детям.

Сам обладая слабым здоровьем, епископ Стефан, как вспоминает Е.В. Апушкина, говорил о необходимости бла­годушного терпения немощи для больных (которая в этом случае вменяется терпящему в мученичество). А также для ухаживающих за больными: при условии терпения оба — и больной, и служащий ему — получат от Господа равную награду.

Отношение Владыки к жизни и смерти раскрывается в его желании умереть не на одре болезни, а в храме Божием. Еще в 1952 году, успокаивая родственников после случивше­гося с ним сердечного приступа, будущий архипастырь писал: «Вы не тревожьтесь, Господь милостив. Страшна не смерть, а страшен грех, отделяющий нас от Жизни». В 1959 году, чу­дом пережив коллапс сердечной деятельности, он сообщал епископу Афанасию: «Смерти, как таковой, не боюсь, но стра­шусь суда Божия». Утром 28 апреля 1963 года перед литургией на предупреждение келейницы: «Да Вы в церкви помрете», от­ветил: «Вот хорошо-то! Дай Бог...» Как известно, Господь услы­шал молитву Владыки и исполнил его заветное желание.