ФЕВРАЛЬ 7 страница

Воскресенья отличались от других дней. Все, кто приезжал к нам, мечтали посетить воскресные рынки, которые открывались очень рано. Таким образом, один раз за всю неделю наш график совпадал с графиком наших гостей. С затуманенным взором, непривычно молчаливые, они клевали носом на заднем сиденье все двадцать минут, пока мы ехали на завтрак в кафе с видом на реку в Иль-сюр-ла-Сорж.

Я припарковался у моста и растолкал наших друзей. Накануне они нехотя улеглись в два часа ночи, и теперь яркий утренний свет только усиливал их похмельный синдром. Они прятались за солнцезащитными очками и сжимали в руках большие чашки café crè me. В темном углу бара жандарм потягивал пастис. Продавец лотерейных билетов обещал мгновенное счастье всем, кто в сомнениях останавливался у его столика. Два водителя-дальнобойщика с голубоватыми подбородками, похожими на наждак, накинулись на свой завтрак, состоявший из стейков и картофеля-фри, и потребовали принести им еще вина. В окно пахнуло речной свежестью. В воде плавали утки, ожидающие крошек, которые им бросали с террасы.

Мы отправились на главную площадь, проходя через строй смуглых цыганок в тесных блестящих юбках черного цвета. Они продавали лимоны, длинные косы, свитые из чеснока, и шипели друг на друга в борьбе за покупателей. Лотки торговцев были натыканы вдоль улицы в случайном порядке: серебряные украшения рядом с соленой треской, деревянные бадьи блестящих маслин, корзины ручной работы, корица, шафран, ваниль, облачка гипсофилы, картонная коробка, полная щенков-дворняжек, футболка с изображением Джонни Холидея, розовые корсеты и нижнее белье гигантских размеров, грубый деревенский хлеб и темные паштеты.

Долговязый иссиня-черный сенегалец лавировал в водовороте площади, увешанный, словно гирляндами, кожаными изделиями своих африканских соплеменников, произведенными в Испании, и цифровыми часами. Раздался стук барабанов. Мужчина в островерхой шляпе, сопровождаемый собачкой в красном пиджаке, откашлялся и настроил свой громкоговоритель на невыносимую громкость. Снова барабанная дробь.

– Prix choc! [130] Ягнятина из Систерона! Колбасные изделия! Требуха! Спешите посетить мясной магазин Крассар на улице Карно. Prix choc!

Он снова повертел в руках громкоговоритель и сверился с записями на листке бумаги. Мужчина представлял собой городскую передвижную радиостанцию, вещающую на любые темы: от поздравлений с днем рождения до анонсов местного кинотеатра, – под музыкальный аккомпанемент. Я пожалел, что не познакомил его с Тони. Они могли бы обменятся хитростями рекламных технологий.

Три алжирца с морщинистыми коричневыми лицами сплетничали на самом солнцепеке, их обеды свешивались с их рук головами вниз. У живых куриц, которых они держали за ноги, был обреченный вид, словно птицы понимали, что их дни сочтены. Куда бы мы ни посмотрели, повсюду наш взгляд натыкался на жующих людей. Торговцы предлагали бесплатно попробовать товар: протягивали тонкие кусочки теплой пиццы, розовые кружочки ветчины, колбасы, обсыпанной травами и зелеными перчинками, маленькие кубики нуги с орехами. Диетолог назвал бы эту картину адом. Наши друзья заговорили о еде.

Но до обеда оставалось несколько часов. И до этого нам еще предстояло увидеть несъедобную часть рынка, где царствовали brocanteurs[131], которые, подобно сорокам, тащили на свои лотки обломки домашней утвари, найденной на чердаках по всему Провансу. Иль-сюр-ла-Сорж много лет остается центром торговли антиквариатом. Рядом со станцией есть громадный склад, где тридцать-сорок продавцов держат торговые точки. Там можно найти все что угодно, кроме честной сделки. Но такое солнечное утро нам не хотелось проводить во мраке склада, поэтому мы остались среди уличных прилавков, под сенью платанов, где поставщики того, что они сами называли haut bric-à -brac[132], раскладывали свои товары на столах, стульях, просто на земле или развешивали на гвоздиках, вбитых в стволы деревьев.

Выцветшие черно-белые открытки, старые льняные сорочки лежали вперемешку с кучками ножей, потрескавшимися эмалевыми табличками, рекламирующими слабительное, помадой для непослушных усов, старинными паровыми утюгами, ночными вазами, брошами в стиле «Арт-Деко», пепельницами с логотипами ресторанов, пожелтевшими сборниками стихов, непременным стулом эпохи Людовика XIV, красивым, но лишенным одной ножки. Ближе к полудню цены стали падать, и началась настоящая торговля. Настало время моей жене, которая достигла невероятных высот в искусстве торга, выйти на первой план и нанести решающий удар. Она присмотрела миниатюрный бюст Делакруа. Продавец скинул цену до семидесяти пяти франков. Тогда моя жена задействовала тяжелую артиллерию.

– И какова же ваша реальная цена? – спросила она.

– Реальная цена, мадам, – сто франков. Но вряд ли кто купит за такие деньги. Да и обед скоро. Берите за пятьдесят.

Мы убрали Делакруа в машину. Он задумчиво глядел на рынок через заднее стекло. А мы присоединились ко всей Франции, как и все окружающие, готовясь к чревоугодию.

Одна из черт французов, которая нам нравится и даже восхищает нас, это их готовность поддержать хорошего повара, независимо от того, как далеко расположен его ресторан. Качество пищи гораздо важнее удобства. Они будут с радостью добираться туда час или больше, истекая слюной по дороге, чтобы вкусно поесть. Таким образом, талантливый кулинар может процветать даже в каком-нибудь захолустье. Избранный нами ресторан располагался в таком медвежьем углу, что в первый раз мы искали его по карте.

Бо – небольшая деревушка, спрятанная в холмах в десяти милях от Бонье. Там есть старинная мэрия, современная телефонная будка, пятнадцать-двадцать разбросанных в беспорядке домиков и Auberge de la Loube[133], встроенная в склон холма, с чудесным видом на долину. Зимой мы отыскали ее с большим трудом. Продвигаясь все дальше и дальше в глушь, мы уже начали сомневаться в карте. Тем вечером мы оказались здесь единственными посетителями. Нас усадили у огромного камина, а за окном бушевал ветер.

В жаркое майское воскресенье корчма выглядела совсем не так, как морозным вечером. Выехав из-за поворота на дорогу, ведущую к ней, мы увидели, что маленькая парковка забита автомобилями, причем половину ее заняли три лошади, привязанные к бамперу ветхого «Ситроена». Местная кошка нежилась на горячей черепице, задумчиво поглядывая на куриц в соседнем поле. Столики и стулья были поставлены вдоль длинной веранды. Мы услышали, как на кухне насыпают колотый лед в ведерки.

Морис, шеф-повар, вышел в зал с четырьмя бокалами персикового шампанского и повел нас посмотреть на свое последнее приобретение. Это была старая открытая повозка на деревянных колесах, с потрескавшимися кожаными сиденьями, в которой уместилось бы человек шесть. Морис планировал организовать конные экскурсии по Люберону с остановкой, bien sû r[134], на обед по дороге. Разве не прекрасная идея? Мы приедем? Ну, разумеется, приедем. Он одарил нас довольной, слегка смущенной улыбкой, и удалился в кухню.

Морис сам выучился готовить, но не собирался превращаться в местного Бокюза. Все, что ему было нужно – достаточно прибыли, чтобы жить в долине и содержать лошадей. Успех его корчмы основывался на бережном отношении к деньгам и на простой пище, которую он предпочитал полетам гастрономического воображения, называя их cuisine snob[135].

Меню было одинаковым для всех. Стоило 110 франков. Девушка, помогавшая ему по воскресеньям, принесла плоский плетеный поднос и поставила его посреди стола. Мы насчитали четырнадцать разных закусок: артишоки, крошечные сардины, обжаренные в масле, ароматные tabouleh, нежная соленая треска, маринованные грибы, маленькие кальмарчики, tapenade, молодой лук в томатном соусе. Над всем этим великолепием размещались толстые ломтики pâ té, корнишоны, блюдечки с маслинами и холодным перцем. Хлеб манил своей хрустящей корочкой. В ведерке со льдом покоилась бутылка белого вина, а бутылка «Châ teauneuf-du-Pape»[136] ждала своего часа в тени.

Все остальные посетители были французы, жители окрестных деревень, в строгой воскресной одежде. Только две разодетые парочки выбивались из общей картины. За большим столом в углу три поколения одной семьи наполнили тарелки и пожелали друг другу bon appé tit[137]. Мальчик, крупный специалист в области гастрономии для своих шести лет, заявил, что этот pâ té нравится ему больше того, что подают дома, и попросил у деда вина. Их пес терпеливо ждал своей очереди у его стула, зная – как всякая собака, – что дети роняют больше еды, чем взрослые.

Принесли основное блюдо: розовые ломтики ягнятины, запеченной с головками чеснока и молодыми зелеными бобами, и золотистые картофельно-луковые galette[138]. Разлили «Châ teauneuf-du-Pape», темное и тягучее. «Плечистое вино», – отозвался о нем Морис. Мы отменили свои планы на активный отдых после обеда и бросили жребий на предмет того, кому достанется надувное кресло Бернара.

Принесли сыр. Это был сыр из Банона, завернутый во влажные виноградные листья. За ним последовал тройной десерт: лимонное мороженое, шоколадный пирог и crè me anglaise[139] – все на одной тарелке. Кофе. Бокал виноградного бренди из Жигонда. Выдох удовольствия. Ну где еще в мире, спросили наши друзья, можно поесть в такой неспешной и расслабленной обстановке? Может быть, в Италии, но больше нигде. Они привыкли к Лондону с его чрезмерно нарядными ресторанам, блюдами, отвечающими стилю заведения, и немыслимыми ценами. Они поведали нам, что тарелка макарон в «Мейфэере» стоит столько же, сколько каждый из нас только что истратил на целый обед. Отчего в Лондоне так трудно поесть вкусно и одновременно дешево? Полные медлительной послеобеденной мудрости, мы заключили, что англичане питаются в ресторанах реже, чем французы. Поэтому хотят не просто насытиться, а попробовать что-то необычное. Им нужны бутылки вина в плетеных корзинках, чаши для омовения пальцев, маню величиной с небольшой роман и счет, которым они потом смогут похвастаться.

К нам подошел Морис и спросил, понравилась ли его стряпня. Он присел за столик и нацарапал какие-то расчеты на бумажке, потом положил ее перед нами.

– La douloureuse[140], – прокомментировал Морис.

Наш общий счет составил 650 франков. Столько же отдали бы два человека за легкий обед в «Фулхэме». Один из наших друзей поинтересовался, не думает ли Морис перебраться в более доступное место, скажем, в Авиньон или Менербэ. Он покачал головой.

– Здесь хорошо. У меня есть все, что мне нужно.

Морис представлял себя только в Бо, где и через двадцать пять лет будет готовить свои простые и вкусные блюда. Остается надеяться, что к тому времени мы еще сможем самостоятельно передвигаться и наслаждаться едой.

По пути домой мы заметили, что сочетание еды с воскресеньем оказывает успокаивающее воздействие на водителя-француза. У него выходной. И живот полон. Он неспешно шуршит шинами по дороге, не боясь, что на крутом повороте его обгонит какой-нибудь соотечественник. Он останавливается у обочины, чтобы вдохнуть свежего воздуха и облегчиться в придорожных кустах, пребывая в согласии с природой и приветливо кивая проезжающим машинам. Завтра он снова наденет плащ камикадзе, но сегодня в Провансе воскресенье. Время наслаждаться жизнью.

ИЮНЬ

Местная рекламная отрасль расцвела буйным цветом. Любая машина, простоявшая вблизи от рынка дольше пяти минут, превращалась в мишень для блуждающих повсюду распространителей информации, которые бегали от машины к машине, подсовывая под стеклоочистители маленькие рекламные листовки с немыслимыми обещаниями. Всякий раз, вернувшись к нашему «Ситроену», мы находили его облепленным бумажками, колыхающимися на ветру. В них сообщалось о грядущих выгодах, возможностях, которые ни в коем случае нельзя упустить, съедобных сделках и экзотических услугах.

В Кавайоне намечался конкурс аккордеонистов, к нему прилагались «Les милые девушки Adorablement Dé shabillé es (12 Tableaux)»[141], которые должны были развлекать нас между музыкальными номерами. Супермаркет организовал «Opé ration Porc»[142], обещавшую продажу всех мыслимых частей свиньи по таким низким ценам, что мы не сможем поверить своим глазам. Впереди нас ждали соревнования по boules и bals dansants[143], велогонки и собачьи выставки, передвижные дискотеки, укомплектованные диск-жокеями, фейерверки и концерты органной музыки. Сообщалось о некой мадам Флориан, являвшейся прорицательницей и алхимиком, которая была столь уверена в своих сверхъестественных способностях, что давала гарантию полного удовлетворения от каждого sé ance[144]. Часто встречались рекламки девушек для наслаждений: начиная от Евы, которая описывала себя как очаровательное существо для бесстыдных встреч, до мадмуазель Роз, которая могла реализовать любые фантазии по телефону, эту услугу, по ее словам, запретили даже в Марселе. А однажды мы обнаружили листок, просившей нас не потратить деньги, а сдать кровь.

Плохая ксерокопия рассказывала историю о маленьком мальчике, который должен был уехать в Америку на операцию. Пока его очередь не пришла, ему необходимо было постоянно делать переливание крови, чтобы он не умер. «Venez nombreux et vite»[145], – говорилось в листовке. Передвижной пункт переливания крови открывался в восемь утра следующего дня в Гордэ.

Мы приехали в 8.30. Холл был уже забит людьми. Вдоль стены стояло десять кушеток, занятых донорами. По их подметкам мы поняли, что здесь собралась галерея всех представителей местного населения. Их легко было узнать по обуви: сандалии и espandrilles у владельцев магазинов, высокие каблуки у молодых замужних женщин, высокие тряпичные ботинки у крестьян, домашние тапочки у их жен. Пожилые женщины не выпускали из одной руки корзинки, пока вторая сжимала и разжимала кулак, чтобы ускорить перелив крови в пластиковые мешочки. После чего происходили серьезные споры на предмет того, чья кровь темнее, богаче и полезнее.

Мы встали в очередь на анализ за дородным стариком с красноватым носом, на нем была потертая кепка и рабочая одежда. Он с интересом наблюдал за тем, как сестра пытается проколоть загрубевшую кожу на его большом пальце.

– Хотите, приведу мясника? – предложил он. Она сделала еще одну попытку, с большим усилием. – Merde.

Появилась капелька крови. Медсестра аккуратно перенесла ее в пробирку, добавила какой-то жидкости и взболтала. Потом неодобрительно посмотрела на получившуюся смесь.

– Как вы дошли сюда? – спросила она старика.

Он перестал сосать большой палец.

– На велосипеде приехал. Из самого Ле-Имбера.

Медсестра фыркнула.

– Удивляюсь, как вы не упали по дороге, – Она еще раз взглянула на пробирку. – Вы же мертвецки пьяны.

– Не может быть! – возмутился старик. – Ну, выпил немного красного за завтраком, comme d’habitude[146], подумаешь. И, между прочим, – добавил он, помахивая большим пальцем перед ее носом, – небольшие дозы алкоголя обогащают кровяные тельца.

Но медсестру такое заявление не убедило. Она отправила старика домой поесть, на этот раз запив еду кофе, и велела вернуться часам к двенадцати. Он побрел к выходу, ворча и неся окровавленный палец впереди себя, как знамя с поля боя.

Нас тоже проверили, признали трезвыми и отправили на кушетки. Кровь из наших вен перекачали в пластиковые мешочки. В холе было шумно, царило приподнятое настроение. Люди, которые на улице обычно проходят мимо друг друга, даже не здороваясь, тут выказывали дружескую симпатию, как это часто случается, когда незнакомцы объединяются, чтобы сделать что-то хорошее. А, может быть, причина крылась в баре, располагавшемся в конце холла.

В Англии за сданную кровь вы получаете чашку чая и печенье. А здесь, когда нас отстегнули от трубочек, мы прошли к длинному столу, укомплектованному официантами-добровольцами. Чего мы изволим? Кофе, шоколад, круасаны, brioches, бутерброды с ветчиной или чесночной колбасой, кружки красного или розового вина? Ешьте! Пейте! Восполняйте отданные кровяные тельца! Желудку нужно помогать! Молодой медбрат возился со штопором, а главврач в длинном белом халате пожелала нам «bon appé tit». Если судить по горе пустых бутылок, образовавшейся за баром, призыв к сдаче крови увенчался успехом, и с медицинской, и с общественной точки зрения.

Несколько дней спустя мы получили по почте экземпляр «Le Globule»[147], официального журнала доноров. Тем утром в Гордэ было собрано несколько сотен литров крови. Но меня больше интересовала другая статистика: сколько литров вина было выпито, однако такой информации я нигде не нашел. Медицина на сей счет благоразумно молчала.

Наш друг, лондонский юрист, по-английски сдержанный человек, наблюдал за действом, которое назвал «Причуда лягушатников», из кафе «Fin de Siè cle»[148] в Кавайоне. Это был рыночный день. Улица представляла собой поток людей, медленно двигающихся в беспорядке и толкающих друг друга.

– Смотрите, – кивнул он туда. Посреди дороги остановилась машина, водитель вышел и принялся обниматься со знакомым. – Вечно они с объятьями лезут. Вон, видите? Мужчины целуются. Чертовски негигиенично, на мой взгляд, – он фыркнул в свою кружку пива. Такое девиантное поведение ему претило. Оно было просто немыслимо для почтенного англо-сакса.

Мне самому потребовалось несколько месяцев, чтобы привыкнуть к тому, что провансальцы испытывают удовольствие от физического контакта. Как любой человек, выросший в Англии, я впитал некоторый кодекс поведения в социуме. Приучился держать дистанцию, приветствовать кивком, а не рукопожатием, ограничивать количество поцелуев с родственницами и сдерживать на людях любые проявления чувств к своим собакам. Участвовать в провансальском приветствии то же самое, что подвергнуться личному досмотру в аэропорту. Поначалу меня это пугало. Теперь мне это нравится. Меня захватывают тонкости данного ритуала и язык жестов, который является обязательной частью любого общения в Провансе.

Когда встречаются два ничем не занятых человека, самое меньшее, что между ними произойдет, – традиционное рукопожатие. Если руки заняты, для пожатия вам протянут мизинец. Если руки мокрые или грязные, вам подставят предплечье или локоть. Пребывание за рулем автомобиля или велосипеда не избавляет вас от обязанности toucher les cinq sardines[149]. Можно часто увидеть, как в потоке на оживленных улицах руки тянутся на встречу друг другу из окошек машин и через рули велосипедов. И такое происходит только между мало знакомыми людьми. Это, так сказать, самый сдержанный способ приветствия. Близкие отношения требуют более демонстративного проявления радости от встречи.

Как заметил наш друг юрист, мужчины целуют мужчин. Они сжимают друг другу плечи, похлопывают по спине, шлепают ладонью по талии, щиплют за щеку. Когда провансалец действительно счастлив вас видеть, вам грозит вырваться из его объятий в синяках и ссадинах.

Риск телесных повреждений меньше, если вы здороваетесь с женщиной. Но непрофессионал легко может сесть в калошу, если неправильно рассчитает нужное количество поцелуев. В дни моих первых открытий, я целовал их единожды, но тут же обнаруживал, что подставлена вторая щека. Мне сказали, что один раз целуют только снобы. Или те несчастные, которые страдают от врожденной froideur[150]. Вскоре я увидел то, что счел верной процедурой: тройной поцелуй по схеме «правая, левая, правая». И испытал ее на приятельнице-парижанке. Но опять ошибся. Она сообщила мне, что тройной поцелуй – обычай провансальских деревенщин, а среди цивилизованных людей распространен двойной. При первой же встрече с женой соседа, я поцеловал ее дважды.

– Non, – скала она. – Trois fois.[151]

И теперь я пристально слежу за движениями женской головы. Если она перестает колебаться после второго поцелуя, я останавливаюсь, убежденный в том, что исчерпал свою квоту, но не отступаю, на случай если голова качнется в сторону еще раз.

У моей жены проблема немного другая, но столь же непростая. Она-то как раз получатель поцелуев. И ей приходится определять количество поворотов головы и саму необходимость ее поворачивать. Однажды утром моя жена услышала гудок во дворе, вышла посмотреть и увидела, что ей навстречу идет Рамон-штукатурщик. Он остановился и нарочито вытер руки о штаны. Она настроилась на рукопожатие и протянула руку. Рамон отказался от руки и поцеловал мою жену три раза довольно старательно. Тут никогда не угадаешь, чего ждать.

Как только первоначальное приветствие закончено, начинается разговор. Корзины с покупками и свертки опускаются на землю, собаки привязываются к столикам кафе, велосипеды и орудия труда прислоняются к ближайшей стене. Это обязательно, потому что при любой серьезной и приятной дискуссии должны быть свободны обе руки, чтобы демонстрировать визуальную пунктуацию, заканчивать повисшие в воздухе предложения, добавлять выразительности или просто украшать речь, которая – как простой акт движения губ – сама по себе недостаточно экспрессивна для провансальца. Так что руки и весьма красноречивые плечи крайне важны для обмена мнениями. Зачастую суть диалога двух провансальцев можно уловить на расстоянии, не слыша ни слова, если следить за выражениями их лиц и движениями их тел и рук.

Существует определенный «немой» словарь, начинающийся с покачивания кисти руки, с которым нас познакомили наши строители. Они используют этот жест только в качестве неопределенного отказа, говоря о времени или цене, но на самом деле он имеет бесконечное количество смыслов. Он может описывать состояние вашего здоровья, ваши взаимоотношения с тещей, успехи в бизнесе, впечатление от ресторана или ваш прогноз урожая дынь в этом году. Если речь идет о чем-то неважном, то рука покачивается легко и небрежно с одновременным поднятием бровей. Более серьезные вопросы – политика, состояние чье-либо печени, перспектива включения местного гонщика в «Тур-де-Франс» – вызывают более интенсивное покачивание. Вообще это колебание сопровождается легким движением корпуса, а лицо при этом должно быть сосредоточено.

Орудием предупреждения и возражения является указательный палец в одной из трех основных позиций. Выставленный вверх, прямой и недвижимый, под носом вашего собеседника он означает «осторожно», «внимание», «все не так, как кажется». Удерживаемый чуть ниже уровня подбородка и быстро раскачиваемый из стороны в сторону, словно взбесившийся метроном, он указывает на то, что вы, к несчастью, дезинформированы и ошибаетесь в том, что только что сказали. После чего выдается верное мнение, и палец начинает тыкать и биться в вашу грудь, если вы мужчина, или в воздух в нескольких сантиметров от таковой, если вы женщина.

Описание внезапного отъезда требует участия двух рук: левая с вытянутыми пальцами движется вверх от уровня талии, а, правая, опускается вниз и хлопает по ней чуть ниже локтя. Легкая версия популярного и крайне вульгарного жеста. (Который можно увидеть во всей красе во время летних автомобильных пробок, когда спорящие водители выходят из своих машин, чтобы иметь возможность продемонстрировать этот апперкот левой, остановленный ладонью правой руки, падающей в локтевой сгиб).

Конец беседы знаменуется обещанием оставаться на связи. Три средних пальца сжимаются, и рука приближается к уху с отставленным мизинцем и большим пальцем в виде телефонной трубки. Завершает все прощальное рукопожатие. Свертки, собаки и велосипеды собираются в кучу, и собеседники расходятся, чтобы через пятьдесят ярдов проделать все то же самое со следующим встречным. Неудивительно, что аэробика не прижилась в Провансе. Людям и так хватает физических упражнений, проделываемых в течение десятиминутного разговора.

Эти и прочие каждодневные забавы из жизни близлежащих городков и деревень не очень способствовали нашей страсти к приключениям и открытию новых земель. Из-за того, что уже на пороге нас ожидали столь многочисленные развлечения, мы игнорировали более знаменитые районы Прованса – по крайней мере, так говорили наши лондонские друзья. Со знанием дела и в слегка раздраженной манере любителей телепутешествий, они не уставали указывать нам на то, что мы поселились очень удобно, в непосредственной близости от Ниме, Арля и Авиньона, от фламинго Камарго и bouillabaisse[152] Марселя. Они очень удивлялись и преисполнялись едва заметного неодобрения, когда мы признавались, что не уезжаем далеко от дома, не верили, когда мы оправдывались, что просто не можем выкроить время, чтобы куда-то отправиться, никогда не ощущали потребности залезать на старинную церковь или глазеть на памятники, и вообще не желаем быть туристами. Впрочем, есть и исключение из нашей оседлой жизни. Одну экскурсию мы всегда осуществляем с радостью. Мы оба любим Экс.

Серпантин дороги, спешащей через горы, слишком узок для тракторов и слишком извилист для высоких скоростей. Кроме одного фермерского строения да стада лохматых коз, тут нет ничего – только пустынный ландшафт, серые отвесные скалы и зеленые низкорослые дубы в лучах невероятно чистого света. Дорога сбегает вниз с предгорья с южной стороны Люберона, а потом соединяется с потоком любителей гонок, которые ежедневно случаются на шоссе RN7, Nationale Sept[153], за долгие годы уничтожившее столько автомобилистов, что при мысли об этом пробирает озноб, когда стоишь и ждешь просвета, чтобы влиться в эту реку.

Шоссе ведет в Экс, который завершает собой одну из прекраснейших магистралей Франции. Бульвар Мирабо красив во все времена года, но особенно хорош с весны по осень, когда кроны бледно-зеленых платанов создают аркаду длиной в пятьсот ярдов. Свет, просеянный сквозь листву, четыре фонтана, стоящие вдоль бульвара один за другим, идеальные пропорции, следующие правилу Да Винчи «ширина улицы должна ровняться высоте ее домов» – гармония пространства, деревьев и архитектуры так радует глаз, что машины почти незаметны.

За долгие годы здесь возникло интересное разделение работы и более легкомысленных занятий. На теневой стороне улицы, соответственно, вы увидите банки, страховые компании, офисы агентов по недвижимости и юристов, на солнечной – кафе.

Мне понравились почти все кафе, которые довелось посетить во Франции, даже те крошечные забегаловки в деревнях, где мух больше, чем посетителей, но все же к кафешкам, растянувшимся вдоль бульвара Мирабо, я испытываю особую слабость. Самое же любимое мое заведение – «Deux Garç ons»[154]. Сменявшие друг друга поколения владельцев откладывали доходы в чулок и отвергали саму мысль о возможности изменить интерьер, что во Франции обычно заканчивается кучей пластика и бестолковым освещением. Это кафе выглядит так же, как и пятьдесят лет назад.

Высокие потолки приобрели карамельный оттенок от дыма миллиона сигарет, выкуренных здесь. Стойка бара поблескивает отполированной медью, столы и стулья покрыты патиной, дарованной бесчисленными ягодицами и локтями. А официанты в белых фартуках страдают плоскостопием, как и положено хорошим официантам. Внутри темно и прохладно. Это идеальное место для раздумий и неторопливого потягивания какого-нибудь напитка. Но главное представление происходит на террасе.

Экс – университетский городок. И в учебный план, очевидно, заложено нечто такое, что привлекает симпатичных студенток. На террасе «Deux Garç ons» их всегда очень много. Согласно моей теории они заявляются сюда скорее не за едой, а за образованием. Они проходят предмет под названием «Поведение в кафе», программа которого разделена на четыре части.