Четвертое: Правила поведения за столом

Присев, наденьте солнцезащитные очки, чтобы разглядеть свое отражение в окне – не из соображений нарциссизма, а чтобы проверить, правильно ли вы зажигаете сигарету, или тянете мятную воду «Перье» через соломинку, или достаточно ли элегантно грызете кусочек сахара. Если все это вас устраивает, очки нужно спустить, чтобы они держались на кончике носа. Теперь можно переключить внимание на прочих собравшихся за столом.

Данный спектакль продолжается с позднего утра до раннего вечера и неизменно развлекает меня. Могу предположить, что иногда эти изнуряющие периоды изучения правил поведения перемежаются краткими посещениями лекций. Однако мне не приходилось видеть учебников на столиках или слышать дискуссии о высшей математике или политологии. Студентки полностью поглощены демонстрацией своих персон. А бульвар Мирабо от этого становится еще более красивым.

Было бы сплошным удовольствием провести весь день, переходя из кафе в кафе, но поскольку наши поездки в Экс до обидного редки, мы стараемся втиснуть в них как можно больше событий прямо с утра: купить бутылочку eau-de-vie[156] у человека на rue d’Italie[157] и сыры нескольких сортов у месье Поля на rue des Marseillais[158]; посмотреть на новые нелепости, выставленные в витринах бутиков, вечно заполненных людьми и очень тесных, соседствующих на узких улицах за бульваром с более старыми магазинами, торгующими менее сиюминутными товарами; присоединиться к толпе на цветочном рынке; еще раз полюбоваться крошечной и прекрасной place d’Albertas[159], вымощенной камнем и украшенной фонтаном; и успеть вернуться на rue Fré dé ric Mistral[160] до того, как все места в «Chez Gu»[161] будут заняты.

В Эксе есть рестораны и размером побольше, и убранством покрасивее, и с гастрономической точки зрения поинтереснее, но с тех пор, как мы забрели к Гу в один дождливый день, каждый раз обязательно заходим сюда. Сам Гу руководит всем происходящим в зале. Это общительный, шумный мужчина с самыми длинными, ухоженными, роскошными и претенциозными усами из всех, что мне приходилось видеть в жизни, которые постоянно борются с силой гравитации и острой бритвой в попытке добраться до бровей Гу. Его сын принимает заказы у посетителей, а незримая женщина с грозным голосом – вероятно, мадам Гу – судя по звукам, заправляет на кухне. Клиентура кафе состоит из местных бизнесменов, девочек из заведения «Агнесса Б.», что за углом, энергичных женщин с сумками и таксами и случайных загадочных и очевидно преступных парочек, шепчущихся в углу и оставляющих aioli нетронутым. Вино подают в кувшинах. Сытный обед из трех блюд обойдется в 80 франков. И к 12.30 все столики здесь уже заняты.

Как обычно, наши добрые намерения быстро и умеренно поесть исчезают, когда появляется первый кувшин вина. И, тоже как обычно, мы оправдываемся перед собой за такое потворство своим слабостям тем, что у нас выходной. Нам не нужно возвращаться на работу, наши еженедельники не пестрят деловыми встречами. Наша радость усиливается – постыдно и недостойно – от сознания того, что окружающим скоро возвращаться в свои конторы, а мы сможем задержаться, выпить по второй чашечке кофе и решить, чем заняться дальше. Мы еще многого не видели в Эксе, но обед умеряет в нас охоту разглядывать достопримечательности, а наша сумка с сырами по дороге домой жестоко поквитается с нами своим запахом, если мы станем таскать ее по жаре. В предместье Экса есть виноградник, который я давно хотел посетить. Или можно съездить в одно любопытное место, которое мы заметили на въезде в город, что-то вроде средневековой свалки утиля, захламленной массивными реликвиями и поврежденными садовыми статуями. Там мы наверняка найдем старую каменную садовую скамейку, которую давно ищем. И нам еще приплатят, чтобы мы ее увезли оттуда.

«Maté riaux d’Antan»[162] на обочине RN7 занимают площадку, соизмеримую с крупным кладбищем. На удивление, для страны, столь заботящейся о сохранении своего имущества от посягательств грабителей, что вешает замки на все подряд, это место было абсолютно открытым: ни тебе изгороди, ни угрожающих табличек, ни грязных овчарок на привязи, ни хозяина, обходящего дозором свои владения. Вот это уровень доверия согражданам, подумали мы, припарковывая машину. Они совсем не защищают свое добро. И тут мы поняли, отчего владелец так легкомысленно отнесся к вопросу безопасности. Все выставленные товары весили не меньше пяти тонн. Чтобы поднять каждый, потребовалось бы человек десять и гидравлическая лебедка в придачу. Да плюс грузовик для перевозки.

Если бы мы собирались воздвигнуть некое подобие Версаля, то без труда приобрели бы здесь все необходимое. Ванна, в которой я мог бы вытянуться в полный рост, вытесанная из мраморного блока? Вот она, за углом, из сливного отверстия вырос ежевичный куст. Лестница для холла? Нашлось три штуки разной длины, с красивой отделкой и вытертыми ступенями, каждая – размером с обеденный стол. Железные перила, закрученные змеей на концах, с шишечками или без таковых, лежали рядом. Были тут и целые балконы, украшенные горгульями, мраморные херувимы ростом с крупного мужчину, в детстве, кажется, переболевшие свинкой, терракотовые амфоры восьми футов высотой, валяющиеся в беспорядке, мельничные жернова, колонны, архитравы, постаменты. Короче говоря, здесь было все, что только можно высечь из камня, кроме простой скамейки.

– Bonjour, – из-за уменьшенной копии крылатой Ники Самофракийской появился молодой человек и спросил, чем может нам помочь. Скамейка? Он перегнул указательный палец через переносицу и задумался, потом покачал головой и извинился. Скамейки – не в его компетенции. Однако у него имеется чудесный кованый бельведер восемнадцатого века. Или, если наш сад достаточно велик, он предложит нам псевдоримскую триумфальную арку – десять метров высотой и достаточно широкую для проезда двух колесниц в ряд. Это большая редкость, объяснил он. На секунду нас прельстила мысль о том, как Фостэн, надев венок из оливковых веточек поверх своей шляпы, будет проезжать на тракторе через триумфальную арку по дороге на виноградник. Но моя жена вовремя опомнилась и указала мне на то, что крайне непрактично покупать нечто, весящей 250 тонн, повинуясь сиюминутному порыву. Мы распрощались с молодым человеком, пообещав вернуться, если станем владельцами замка.

Дома нас встретил автоответчик, подмигивающий красным глазом. Это означало, что он успел с кем-то побеседовать в наше отсутствие. Нам оставили три сообщения.

Какой-то странный француз, голос которого я не узнал, поговорил сам с собой, отказавшись поверить в то, что ему отвечала машина. Наше приветствие, состоящие из просьбы к звонящему оставить номер, по которому с ним можно связаться, разозлило его. «С какой стати я должен давать вам свой номер, если я уже говорю с вами?» Он подождал ответа, тяжело дыша. «Ау? Кто-нибудь там есть? Чего не отвечаете?» Снова дыхание. «Алло? Алло? Merde. Алло?» Отпущенный ему кусок кассеты закончился, оборвав его на полуслове. Больше он нам не звонил.

Дидье, вещавший отрывисто и деловито, проинформировал нас, что он и его команда готовы продолжить работу и займутся двумя задними комнатами. Normalement, они точно приедут завтра. Или, может быть, послезавтра. Кстати, сколько мы возьмем щенков? Пенелопа забеременела от какого-то проходимца из Гуля.

Последним заговорил англичанин. Один знакомый из Лондона. Милый человек, правда, мы с ним почти не общались. Впрочем, нам предстояло исправить положение, поскольку он намеревался заехать к нам с женой. Не сказав, когда, и не оставив своего номера. Вероятно, по обычаю странствующих англичан, они заявятся однажды прямо к обеду. Но июнь до сих пор протекал тихо. Гости наведывались редко, строители еще реже. Так что мы были готовы принять их.

Прибыли они в сумерках, когда мы усаживались ужинать на заднем дворе. Тед и Сьюзан, наперебой исторгающие извинения и свое восхищение Провансом, в котором раньше не бывали, нашим домом, нашими собаками, нами и вообще всем вокруг. Все здесь казалось им – за первые несколько минут они повторили это слово раз сто – потрясающим. Их веселье с придыханием обезоружило нас. Они говорили хором, без остановки. Их диалог не подразумевал нашего участия. Впрочем, даже при желании мы не смогли бы вставить и слово.

– Вам уже пора ложиться? Вот всегда мы приезжаем не вовремя. Это так на нас похоже.

– Точно-точно, похоже. Вас, должно быть, бесит, что люди сваливаются вам на голову вот так? Я бы выпил вина.

– Милый, только взгляни на бассейн. Разве не прелесть?

– А вы знаете, что в почтовом отделении Менербэ есть карта, по которой можно вас найти? Они вас называют les Anglais[163]. А карту вытащили откуда-то из-под прилавка.

– Мы бы раньше приехали, если бы не врезались в этого приятного старичка в деревне…

– … вернее, в его машину…

– Ну да, в его машину. Но он так славно себя повел, правда, милый? Да и повреждения были минимальными. Просто царапина.

– Мы его отвели в кафе и угостили бокалом вина…

– Точнее, несколькими бокалами, не так ли, милый?

– Ну и еще его забавных друзей.

– Ладно. Главное – мы здесь. Должна сказать, у вас тут просто восхитительно.

– Так мило с вашей стороны приютить нас, вторгшихся в вашу размеренную жизнь.

Они прервались, чтобы выпить вина и перевести дух, и огляделись, одобрительно цокая языками. Моя жена, не выносящая вида голодных людей, заметила, что Тед косится на наши тарелки, к которым мы так и не успели притронуться. Она спросила, не хотят ли они поужинать с нами.

– Ой, ну если это вас не затруднит. Просто кусочек хлеба с сыром. И, пожалуй, еще бокальчик вина.

Тед и Сьюзан присели, не переставая говорить, а мы принесли колбасу, сыры, салат и несколько кусочков холодного овощного омлета, называемого crespaou, с теплым свежим томатным соусом. Все яства была встречена с таким восторгом, что я мысленно задался вопросом, когда они ели в последний раз и когда намереваются поесть снова.

– Где будете жить в наших краях?

Тед наполнил свой бокал. Ну, они заранее ничего не бронировали – «Это так на нас похоже! Так похоже!» – наверное, выберут какую-то auberge[164], что-нибудь скромное и чистое. И чтобы не очень далеко от нас, потому что мечтают увидеть наш дом при дневном свете, хотя такую красоту их сердца могут и не вынести. Наверняка, в округе найдется с полдюжины маленьких гостиниц, которые мы порекомендовали бы им.

Гостиницы, конечно, были. На часы показывали десять. В это время в Провансе люди ложатся спать. Не самый подходящий момент, чтобы стучать в закрытые ставнями окна и запертые двери и увертываться от пристального внимания гостиничных сторожевых собак. Лучше им остаться у нас на ночь, а уж утром искать себе пристанище. Наши гости переглянулись и затянули благодарственный дуэт, который продолжался ровно до того момента, как их багаж был поднят наверх. Они высунулись из окна гостевой спальни и пожелали нам спокойной ночи. Отходя ко сну, мы все еще наслаждались их возбужденным щебетом. Тед и Сьюзан походили на двух взволнованных детей. Мы подумали, что будет забавно провести с ними несколько дней.

Около трех ночи нас разбудил лай собак. Они стояли, недоуменно склонив головы набок. Их привлекли звуки, несущиеся из гостевой, похожие на крики больного, перемежающиеся стонами и плеском воды.

Я всякий раз отказываюсь в затруднении, сталкиваясь с занемогшими людьми. Я сам, когда болею, предпочитаю, чтобы меня оставили в покое, и всегда помню слова моего мудрого дядюшки: «Рвота не терпит компании. Никого, кроме тебя, не интересует, что ты ел». Но ведь некоторые любят, чтобы кто-то разделял их страдания, сочувствовал и успокаивал.

Странные звуки не умолкали. Я осведомился, не можем ли мы чем-то помочь. Из-за двери появилось встревоженное лицо Теда. Сьюзан съела что-то не то. У бедняжки очень деликатный желудок. А тут еще столько волнений. Ничего не остается, кроме как позволить всему идти своим чередом. Природа сама все решит. И она действительно решила – довольно громко. Мы вернулись в постель.

Около семи нас снова подняли странные звуки. На этот раз – шум обрушающейся кладки. Дидье пожаловал, как обещал, и разминался теперь на первом этаже с кувалдой и ломом. А его помощники забрасывали в дом мешки с цементом и пробуждали к жизни бетономешалку. Наша больная медленно, ощупью спустилась по лестнице, морщась от грохота и яркого солнечного света и уверяя нас, что вполне способна позавтракать. Однако она ошиблась, и ей пришлось спешно выскочить из-за стола, чтобы вернуться в ванную. Утро было чудесное, безветренное, на прозрачно-голубом небе ни облачко. Мы провели его в поисках врача, который согласился бы приехать к нам домой. После чего отправились в аптеку, чтобы купить свечи.

В следующие четыре-пять дней мы свели близкое знакомство с фармацевтом. А бедняжка Сьюзан все еще находилась в состоянии войны со своим желудком. От чеснока у нее выделялась желчь. От местного молока – по всеобщему мнению весьма полезного для пищеварения – начинался приглушенный гул в кишечнике. Растительное и сливочное масло, вода, вино – ее желудок не принимал ничего. Двадцать минут на открытом солнце превратили ее в один большой красный волдырь. У нее была аллергия на юг.

И такое случается довольно часто. Для северного организма встреча с Провансом – это стресс. Слишком полнокровная здесь жизнь. Температура зашкаливает и варьируется от плюс ста до минус двадцати. Дождь, если уж льет, то таким потоком, что смывает дороги и останавливает движение транспорта. Мистраль, жестокий, изматывающий ветер, замораживает все вокруг зимой, а летом несет сухость. Пища обладает сильным, простым вкусом, который может сокрушить желудок, привыкший к более диетическим блюдам. Молодое вино обманчиво. Пьется оно легко, а по уровню содержания алкоголя иногда может переплюнуть выдержанные вина, которые принимают с осторожностью. Эффект от еды вкупе с климатом, столь отличных от того, что есть в Англии, ошеломляет и требует привычки. В Провансе нет полутонов. Он может сразить чужестранца наповал, как это и произошло с Сьюзан. Они с Тедом вскоре покинули нас, чтобы поправить здоровье в более умеренных краях.

Их приезд помог понять, что нам очень повезло с желудками, которые неприхотливы, как козьи, и с кожей, которая спокойно переносит палящее солнце. Наша жизнь изменилась. Большую часть дня мы проводили вне дома. Одевались мы теперь за тридцать секунд. Наш завтрак украшали свежий инжир и дыни. Все дела мы старались закончить до полудня, когда теплое утреннее солнышко превращалось в полыхающее жаром. Бордюрные камни бассейна раскалялись настолько, что до них нельзя было дотронуться. Но вода оставалась прохладной, так что после первого погружения мы выныривали, охая. А еще мы переняли привычку средиземноморских жителей предаваться сиесте в середине дня.

Мы уже забыли, когда в последний раз надевали носки. Мои наручные часы отдыхали в ящике прикроватной тумбочки. И я уже мог более-менее точно определять время по расположению теней во дворике, а вот какой сегодня день никогда не знал. Впрочем, это было совершенно неважно. Я постепенно превращался во всем довольное растение и лишь изредка возвращался в мир, разговаривая по телефону с людьми, сидящими в далеких офисах. С тоской в голосе они неизменно интересовались тем, какая у нас погода. Ответ их неизменно не радовал. Они утешались тем, что предупреждали меня об опасности рака кожи и о пагубном влиянии солнца на мозг. Я не спорил. Возможно, они были правы. Однако безмозглый, покрытый морщинами и стоящий на пороге рака, я никогда не чувствовал себя лучше.

Строители работали голыми по пояс, наслаждаясь погодой так же, как мы. Единственной уступкой жаре с их стороны стало удлинение обеда, во время которого наши собаки не сводили с них глаз. Едва заслышав хлопанье крышек корзин и перезвон посуды и вилок, они неслись со всех ног через дворик и занимали свои места подле стола, чего никогда не делали, когда есть садились мы. Терпеливо, не мигая, они следили за каждым движением с видом бездомных сироток. И это всякий раз срабатывало. По окончанию обеда они брели на свои лежаки под розмариновыми кустами, набив животы «камамбером» или cous-cous[165] и виновато потупив взор. Дидье заявлял, что кусочек просто упал со стола.

Работы шли точно по графику. То есть ремонт каждой комнаты занимал три месяца с того дня, как в нее вошли каменщики, до того, как в нее можем вселиться мы. А в августе нас еще ждало продолжительное общение с Меникуччи и его радиаторами. В другом месте, при менее приятной погоде, это навело бы на нас тоску. Но только не здесь. Солнце действовало на нас успокаивающе. Время текло в легком тумане благоденствия. Длинными, медленными, словно оцепеневшими днями мы наслаждались тем, что живем. А все остальное не имело значения. Нам сказали, что такая погода обычно стоит до конца октября. И что на июль-август разумные провансальцы предпочитают уехать куда-нибудь, где потише и меньше отдыхающих. Например, в Париж. Но мы были намерены остаться!

ИЮЛЬ

Мой друг снял дом в Раматьёлле, в нескольких километрах от Сен-Тропе. Мы решили встретиться, однако оба не хотели преодолевать тяготы дорожных заторов, свойственных середине лета. Я сдался первым и пообещал ему приехать к обеду.

Спустя полчаса после выезда из дома я обнаружил себя в другой стране, населенной преимущественно трейлерами. Украшенные оранжевыми или коричневыми занавесками они тяжело тянулись в сторону побережья одним монструозным косяком. На их стеклах красовались наклейки, рассказывавшие о предыдущих миграциях. Небольшие их группы стояли на отдыхе на парковках у обочин шоссе, блестящего от жары. Шоферы доставали походные столики и стулья, не обращая внимания на окружающий пейзаж, и усаживались есть в непосредственной близости от дизельных выхлопов и с видом на непрерывный поток проносящихся мимо машины. Съехав с шоссе на дорогу к Сент-Максиму, я увидел растянувшуюся далеко вперед колонну трейлеров, похожую на покачивающуюся гирлянду из луковиц. И мне пришлось оставить мысли о раннем обеде. Последние пять километров моего путешествия отняли полтора часа. Добро пожаловать на Cô te d’Azur.

Когда-то он был прекрасен. Здесь и поныне встречаются нетронутые дорогие уголки. Но по сравнению с покоем и относительной безлюдностью Люберона, Лазурный берег напоминает сумасшедший дом, изуродованный излишком зданий, излишком отдыхающих и излишком желания местных жителей что-то им продать. Ремонт вилл, steack pommes frites[166], надувные резиновые лодки, настоящие провансальские сувениры из оливкового дерева, пицца, уроки катания на водных лыжах, ночные клубы, трек для картинга – повсюду были расклеены рекламные плакаты, предлагавшие все на свете.

Люди, зарабатывающие на жизнь на Cô te d’Azur ограничены во времени. Их тяга заполучить ваши деньги, прежде чем наступит осень и спрос на надувные лодки спадет, почти осязаема и крайне неприятна. Официанты жаждут поскорее получить от вас чаевые, продавцы набрасываются на вас с порога, чтобы вы не успели передумать, а потом отказываются принимать двухсотфранковые купюры, потому что их часто подделывают. В воздухе висит отвратительная алчность, которую ощущаешь моментально, как запах «Ambre Solaire»[167] или чеснока. Приезжие автоматически классифицируются как туристы. К ним относятся как к неизбежному неудобству, их изучают недружелюбными взглядами и терпят за то, что они тратят деньги. Если верить карте, это тоже Прованс. Но это совсем не тот Прованс, который мне знаком.

Дом моего друга стоял в сосновом бору недалеко от Раматьёлля, в конце длинной частной дороги. Психоз, происходящий на побережье, в трех километрах отсюда, здесь совсем не чувствовался. Он ничуть не удивился тому, что обычно двухчасовая поездка растянулась на четыре часа. Мой друг сказал мне:

– Если хочешь поужинать в Сен-Тропе, нужно приехать туда не позже 7.30 утра, иначе не будет мест на парковке. Поход на пляж всякий раз превращается в упражнение на выработку спокойствия и выдержки. А чтобы добраться до аэропорта Ниццы вовремя и успеть на самолет, нужно воспользоваться вертолетом.

Вечером того же дня по дороге домой я ехал против течения трейлеров и думал, какая особенность Cô te d’Azur неизменно привлекает орды отпускников каждое лето. От Марселя до Монте-Карло дороги превращались в кошмар. Побережье покрывалось многокилометровым живым ковром из тел, жарящихся на солнце, от края до края, миля за милей. Я, как законченный эгоист, радовался тому, что они выбрали для отдыха именно этот край, а не просторы Люберона с его добродушным населением.

Хотя некоторые представители этого населения не были так уж добродушны. Одного из них я повстречал следующим утром. Массо был en colè re[168], пинал кусты вокруг своей пустоши и недовольно пожевывал ус.

– Нет, вы это видите? – спросил он. – Эти salauds[169]. Приходят, как тать в нощи и смываются рано утром. А saloperie[170] остается, – Массо указал на две пустые консервные банки из-под сардин и винную бутылку, которые безоговорочно доказывали, что его главные враги, немецкие туристы, имели наглость вступить на его личный участок национального парка. Это само по себе уже было чудовищно. Но туристы еще и неуважительно отнеслись к его системе укреплений: откатили в сторону валуны, чтобы открыть проход в баррикаде, и – sales voleurs! [171] – украли его таблички, предупреждавшие о присутствие гадюк.

Массо снял свою кепку и потер лысину на затылке, ужасаясь гнусности преступления. Он посмотрел на свой дом, встал на цыпочки сначала с одной стороны дорожки, потом с другой, и что-то проворчал.

– А вдруг сработает, – расслышал я. – Только деревья придется срубить.

Если уничтожить рощицу между его избушкой и вырубкой, он сможет увидеть свет фар любой приближающейся машины и даст несколько предупредительных выстрелов из окна своей спальни. Но с другой стороны, здешние деревья весьма ценны и к тому же добавляют общей привлекательности дому, который он не терял надежды продать. Покупателей пока не нашлось, но это всего лишь дело времени. Рано или поздно кто-нибудь поймет, что это выгодная сделка. Так что рощу лучше не трогать. Массо снова задумался и вдруг просиял. Прекрасным решением могут стать piè ges à feu. Массо эта идея очень нравилась.

Мне приходилось слушать о piè ges à feu. Страшные штуки, надо сказать: это такие замаскированные ловушки, которые взрываются, если их потревожить, нечто вроде миниатюрных мин. Я представил себе, как фрагменты тел немецких туристов разлетаются по лесу, и мне стало не по себе. Однако Массо, напротив, воспрял духом. Он мерил вырубку шагами, вскрикивая «boum!»[172] через каждые три-четыре ярда, очевидно, планируя устройства минного поля.

Я предположил вслух, что он просто шутит, поскольку piè ges à feu запрещены законом. Массо прекратил взрывы и постучал по носу, такой хитрый и загадочный.

– Может, и так. Но ведь в законе ничего не сказано о табличках с предупреждениями, – Он усмехнулся и вскинул руки над головой. – Boum!

Где ж ты был лет двадцать назад, подумал я, когда твоя изобретательность очень пригодилась бы на Cô te d’Azur?

Возможно, антиобщественные настроения Массо усиливались от жары. К полудню столбик термометра поднимался до девяноста градусов, а небо из нежно-голубого делалось пепельно-белым. Совершенно подсознательно мы подстраивались под погоду: вставали раньше и использовали утреннюю прохладу для активных действий. С полудня и до вечера не могло быть и речи о каких-то трудах. Подобно нашим собакам, мы искали отдохновения в тени. На почве появились трещины, и трава отказалась от попыток вырасти. В течение дня тишину нарушал только стрекот cigales[173] за домом, жужжание пчел в лаванде и плеск воды в бассейне от падающих в него тел.

Я гулял с собаками с шести до семи утра. Они нашли новое развлечение, более интересное, чем погоня за кроликами и белками. Все началось с того, что собаки обнаружили нечто, похожее для них на огромного зверя из ярко-голубого нейлона. Они принялись ходить вокруг него на безопасном расстоянии и гавкали до тех пор, пока он ни пошевелился, просыпаясь. С одной стороны появилось помятое лицо, а через несколько секунд вперед вылезла рука с печеньем. С тех пор для моих собак спальный мешок стал ассоциироваться с угощением. Наверное, туристам было не очень приятно просыпаться и видеть две лохматые морды в нескольких дюймах от себя. Но, оправившись от шока, они становились милыми и щедрыми.

На удивление, Массо оказался наполовину прав. В основном это были немцы. Но не беспринципные распространители отбросов, на которых он жаловался. Эти немцы не оставляли после себя следов. Все складывалось в бездонные рюкзаки, и они плелись, словно двуногие змеи, в раскаленное марево. Мое краткое знакомство с мусором Люберона убедило меня, что зачастую его оставляют сами французы. Хотя ни один француз не признает этого. Всем известно, что в любое время года, а особенно летом, причиной всех проблем на свете являются иностранцы того или иного рода.

Бельгийцы, как говорят, виноваты в большинстве аварий, поскольку имеют привычку ехать посреди дороги, заставляя известного своим благоразумием француза съезжать в кювет, чтобы не подвергнуться é crasé [174]. Швейцарцы и непоходная часть населения Германии обвиняются в захвате гостиниц и ресторанов. Кроме того, из-за них взвинчивают цены на недвижимость. А англичане – ох, уж эти англичане… Они славятся хрупкостью своего желудочно-кишечного тракта и особым вниманием к канализации и водопроводу.

– У них просто талант по части диареи, – заметил мне один приятель-француз. – Если у англичанина ее нет, он не успокоится, пока ее не получит.

В этих межнациональных оскорблениях есть доля правды, поэтому они переродились в стереотипы. Как-то я стал свидетелем одной сцены в оживленном кавайонском кафе, которая должна была лишний раз утвердить французов в их мнении о нежности английских желудков.

Муж, жена и их маленький сын сидели за столиком и пили кофе. Мальчик намекнул, что у него назрела необходимость посетить туалет. Отец оторвался от «Дейли Телеграф»[175] двухдневной давности.

– Ты сначала проверила бы, все ли там в порядке, – посоветовал он жене. – Помнишь, что случилось в Кале?

Женщина тяжело вздохнула и покорно побрела за сыном во мрак заднего коридора. Вернулась она почти бегом. И вид у нее был такой, словно она только что съела лимон.

– Это отвратительно. Роджер туда не пойдет.

Роджер моментально изъявил желание ознакомиться с запретным туалетом.

– Мне очень надо, – заявил он и предъявил родителям козыря. – По большому. Не могу терпеть.

– Там даже унитаза нет. Просто дыра.

– Ну и ладно. Я больше не могу.

– Придется тебе отвести его, – женщина посмотрела на мужа. – Я больше туда не пойду.

Отец сложил газеты и поднялся, взяв юного Роджера за руку.

– И газетку прихвати, – посоветовала женщина.

– Я потом дочитаю. Когда вернусь.

– Там нет бумаги, – прошипела она.

– А. Ну ладно. Постараюсь сберечь кроссворд.

Время шло, и я прикидывал, можно ли расспросить женщину о том, что же такое страшное приключилось в Кале. Но тут из коридора донесся вопль.

– Фу!

Это возвестил о своем возвращении Роджер. За ним следовал его отец с пепельно-бледным лицом и остатками газеты. Все разговоры в кафе затихли, поскольку мальчик во весь голос поведал миру о том, что видел в туалете. Patron[176] переглянулся с женой и пожал плечами. Эти англичане из всего сделают спектакль, даже из посещения wa-wa[177].

Роджера и его родителей привел в такой ужас toilette à la Turque[178], который представляет собой неглубокий керамический желоб с дырой в середине и подножками по бокам. Он был придуман – очевидно, сантехником-турком – для создания максимального неудобства. Но французам удалось еще и усовершенствовать его. Они добавили смывное устройство, выплевывающее воду с таким напором, что неосторожное использование может привести к заливанию ног ниже колена. Есть два способа сохранить ноги сухими. Первый: нажимать на ручку слива с безопасного расстояния, то есть от дверцы. Но поскольку для этого нужны длинные руки и гибкость циркового акробата существует второй способ – вообще не нажимать на ручку слива – более популярен.

Как это ни удивительно, туалеты à la Turque по-прежнему производят. И даже в самом современном кафе можно обнаружить такую «комнату ужасов». Однако стоило мне заикнуться об этом месье Меникуччи, он тут же встал на защиту французской сантехники и сказал, что с другой стороны здесь встречаются такие сложные и эргономичные модели, которые впечатлили бы даже американца. Заодно он предложил мне встретиться, чтобы обсудить обустройство двух туалетов в нашем доме. Меникуччи припас для нас несколько дивных образцов, от разнообразия которых мы придем в неописуемый восторг.

Прибыл он с саквояжем, набитым каталогами, которые выгрузил на стол на заднем дворе, попутно отпуская загадочные комментарии по поводу вертикального и горизонтального отвода стоков. Как и было обещано, выбор оказался велик. Но все модели выглядели вызывающе современными по тону и дизайну. Низкие и широкие скульптурообразные изваяния цвета бургундского или жженого абрикоса. А мы-то искали нечто простое и белое.

– C’est pas facile[179], – заметил Меникуччи.

В наши дни людям подавай новые формы и оттенки. Все это – часть французской сантехнической революции. Дизайнеры теперь не признавали традиционного белого. Впрочем, кажется, он видел недавно такую модель, которая нас устроит. Меникуччи пролистал каталог и – да, он совершенно уверен – это создано именно для нас.

– Voilà! Le W.C. haute couture! [180]

Он подвинул каталог к нам. На снимке, подсвеченный и сфотографированный, как этрусская ваза, был изображен унитаз от Пьера Кардена.

– Видите? – не унимался Меникуччи. – Там даже стоит подпись Кардена.

Она действительно стояла там, сбоку, где ей ничто не грозило. Без подписи унитаз был бы идеальным. Скромный и классический, он был похож именно на унитаз, а не на огромный аквариум для рыбок. Мы заказали два.

Но через неделю Меникуччи позвонил нам и грустным голосом сообщил, что «Дом Кардена» больше не выпускает нашу модель. Une catastrophe[181], но он продолжит поиски.

Появился он еще через десять дней. С видом триумфатора Меникуччи взбежал по ступенькам, размахивая новым каталогом над головой.

– Toujours couture! [182] – провозгласил он. – Toujours couture!

Карден, может, и потерял интерес к сантехнике, зато его место занял отважный Куреж, чьи модели мало чем отличались от карденовских. К тому же последний проявил нешуточную выдержку в том, что касалось подписи. На унитазах ее не было. Мы поздравили Меникуччи, и он решил побаловать себя «Кока-Колой», чтобы отметить столь приятное событие.

– Сегодня туалет, завтра центральное отопление, – провозгласил он, поднимая бокал.

Мы расселись за столом на 90-градусной жаре и выслушали рассказ о том, как нам будет тепло, и с чего он начнет атаку на наш дом. Стены будут снесены, повсюду будет лежать пыль. А грохот кувалды заглушит веселое жужжание пчелок и стрекот сверчков. Но Меникуччи нашел во всем этом и положительный момент. На несколько недель мы будем избавлены от нашествия гостей. Eh, oui.

Однако до начала вынужденной изоляции нам предстояло принять у себя последнего гостя. Этот человек был настолько неуклюжим и неловким, настолько рассеянным и безалаберным, так часто оказывался причиной несчастных случаев в быту, что мы пригласили его накануне разрушений, чтобы ущерб от его визита был погребен под развалинами, в которые наш дом превратится в августе. Зовут его Беннетт. Мы дружим с ним лет пятнадцать. Он без тени смущения называет себя «Самым ужасным гостем в мире». Мы любим его и немного опасаемся.

Беннетт позвонил из аэропорта, через несколько часов после того, как должен был прилететь. Не мог бы я приехать за ним? У него возникла небольшая проблема с компанией, дающей машины напрокат. И наличных с собой нет.

Я нашел его на втором этаже в баре «Мариньян», где он удобно устроился с бутылочкой шампанского и французской версией журнала «Плейбой». Ему уже под пятьдесят. Он строен и невероятно хорош собой. В тот день он был одет в элегантный льняной костюм с ужасно помятыми брюками.

– Прости, что пришлось тебя вытащить. Но у них кончились машины. Хочешь шампанского?

Он поведал мне, что произошло. И, как это всегда случается с Беннеттом, вся история казалась столь невероятной, что не могла быть придуманной. Самолет прибыл вовремя. Машина – кабриолет, – которую он заказал заранее, уже ждала его. Верх ее был опущен. Погода стояла чудесная. И Беннетт, впав в расточительное настроение, закурил сигару, прежде чем тронуться в путь. Она быстро догорела, что вообще свойственно сигарам на сильном ветру, и через двадцать минут он ее выбросил. Проезжающие мимо водители почему-то махали ему. И он махал им в ответ. Какие дружелюбные люди, эти французы, думал Беннетт. И только проехав несколько миль по шоссе, он понял, что машина горит. Видимо, окурок сигары залетел на заднее сиденье и поджег обивку. Проявив – с его точки зрения – неслыханное самообладание, Беннетт съехал на обочину, встал на своем сиденье и помочился на огонь. Тут-то его и застукала полиция.

– Они были очень любезны со мной, – сообщил он мне. – Однако им показалось, что будет лучше, если я верну машину в аэропорт. Но у начальника проката случился истерический припадок, и другую машину мне не дали.

Беннетт допил шампанское и протянул мне счет. Со всеми этими злоключениями, он не успел обналичить дорожные чеки.

Я был рад снова видеть его, такого же, как всегда: обаятельного, крайне неловкого, красиво одетого и оказавшегося без средств. Мы с женой на одной вечеринке прикинулись его слугами, мы все были на мели и потом разделили чаевые по-братски. С Беннетом никогда не соскучишься. Ужин тем вечером затянулся далеко за полночь.

Неделя прошла тихо и без приключений, чего мы никак не ожидали, учитывая то, что наш гость был человеком, который может пролить на себя вино, посмотрев на наручные часы – что он часто и проделывал, – и чьи безукоризненно белые брюки оставались таковыми до первого блюда. Случались лишь мелочи: пара поломок, странным образом утонувшее в бассейне полотенце, легкая паника по поводу того, что Беннет оставил паспорт в кармане пиджака, отданного в химчистку, несколько тревожных минут, когда он решил, что проглотил осу. Одним словом, ничего серьезного. Нам было жаль расставаться с ним. И мы надеялись, что он скоро вернется, чтобы допить четыре бокала «Кальвадоса», обнаруженных под его кроватью после его отъезда, и забрать свои трусы, которыми он живописно украсил полку для шляп.

О кафе на старой станции в Боньё нам рассказал Бернар. Солидное и основательное – так он описал его. Семейный ресторанчик, один из тех, которых было так много во Франции до того, как еда стала предметом моды и bistrots[183] стали подавать кусочки утятины вместо daube[184] и tripe[185]. Не откладывайте, посоветовал Бернар, поскольку la patronne[186] поговаривает об уходе на пенсию. И захватите с собой хороший аппетит. Она любит видеть чистые тарелки.

Станция в Бонье закрыта уже более сорока лет. Дорога, ведущая к ней, испещрена выбоинами и давно не ремонтировалась. Отсюда ничего не увидишь: ни указателей, ни доски с меню. Мы проезжали мимо этого места много раз, полагая, что здание пустует, и не подозревая, что за деревьями скрывается битком набитая стоянка.

Мы втиснулись между каретой «скорой помощи» и побитым грузовиком каменщика и несколько минут стояли, прислушиваясь к перезвону посуды и гомону людских голосов, доносившихся из открытых окон. Ресторан, простой и непретенциозный, располагался в пятидесяти ярдах от станции. На видавшей виды вывеске было выведено от руки «Café de la Gare»[187]. Буквы потускнели от времени, и едва читались.

На парковку въехал маленький фургончик «Рено», из него выпрыгнули двое мужчин в спецодежде. Они подошли к старой раковине, привинченной прямо на улице к стене кафе, взяли желтый обмылок, лежавшей над кранами, вымыли руки и, держа их поднятыми, толкнули дверь локтем. Это были постоянные посетители. Они уверенным шагом направились к полотенцу, висевшему на крючке в конце барной стойки. К тому времени, как эти двое вытерли руки, их уже ждали два бокала пастиса и графин с водой.

Зал оказался просторным, темным у входа и солнечным в конце, где окна выходили на поля и виноградники, за которыми маячил в легкой дымке Люберон. За столиками сидело человек сорок, все мужчины. Все ели. Был первый час дня, но у провансальца в желудок встроены биологические часы. Обед – его единственная уступка пунктуальности. On mange à midi[188]. И ни секундой позже.

На каждом столике лежала белая бумажная скатерть, и стояло по две бутылки вина: красное и розовое, – из кооператива Бонье, располагавшегося в двухстах ярдах на другой стороне дороги. Меню нигде не было. Мадам готовила пять блюд в неделю, по одному на день с понедельника по пятницу. Она сама решала, что клиенты будут есть. Ее дочь принесла корзинку хорошего, тягучего хлеба и спросила, хотим ли мы воды. Нет? Тогда мы должны сказать ей, когда захотим еще вина.

Прочие посетители, казалось, были знакомы между собой. Между столиками летали шутки и колкости. Одного крупного мужчину упрекнули в том, что он похудел. Он поднял глаза от тарелки и перестал живать, словно собирался зарычать. Мы заметили нашего электрика и Бруно, мастера по укладке полов, которые ели за одним столиком в углу, и узнали еще два-три знакомых лица, которые нам не попадались с тех пор, как приостановились работы в нашем доме. Все они были загорелыми, выглядели подтянутыми и отдохнувшими, словно только что вернулись из отпуска. Один из них помахал нам.

– C’est tranquille chez vous? [189] Без нас тихо?

Мы ответили, что ждем их возвращения, когда ремонт возобновится в августе.

– Normalement, oui[190].

И покачал рукой. Мы знали, что это означает.

Дочь мадам принесла первое блюдо и объяснила, что из-за жары сегодня подают легкую еду. Она поставила на стол большую овальную тарелку, на которой лежали кружочки saucisson и консервированная ветчина с крошечными корнишонами, маслины и тертая морковь в остром маринаде. Большой кусок белого масла к колбасе. И еще хлеб.

В зал вошли два человека в пиджаках и с собакой и заняли единственный пустой столик. Ходят слухи, поведала нам дочка мадам, что старший из них был когда-то французским послом в одной из ближневосточных стран. Un homme distingué [191]. Он сидел в простом кафе среди каменщиков, водопроводчиков и водителей грузовиков и кормил своего пса колбасой.

Подали салат в стеклянной плошке. Латук посверкивал подливкой. К нему прилагалась еще одна овальная тарелка. Лапша в томатном соусе и ломтики сочного жареного свиного филе в густом луковом соусе. Мы попытались предположить, что мадам готовит зимой, если таковы легкие блюда, и понадеялись, что она передумает уходить на покой. Тем временем мадам, невысокая ладная женщина с темными густыми волосами, заняла свое место за барной стойкой. По ее виду можно было сказать, что она способна работать еще многие годы.

Ее дочь унесла грязную посуду, разлила остатки красного вина в наши бокалы и принесла еще бутылку и сыр, хоть мы и не просили. Ранние пташки стали расходиться, поскольку им пора было возвращаться на работу. Они вытирали усы и спрашивали у мадам, что та планирует приготовить завтра. Что-нибудь вкусное, отвечала она.

Мне пришлось остановиться после сыра. Моя жена взяла кусочек tarte au citron[192]. В зале запахло кофе и сигаретами «Житан», и солнечные лучи, бившие в окно, окрасили дым в голубизну. Он плыл над головами троих мужчин, державших в руках крошечные бокальчики бренди. Мы заказали кофе и попросили принести счет, но счета здесь не практиковали. По пути к выходу посетители расплачивались в баре.

Мадам сказала нам, сколько мы должны. Пятьдесят франков с каждого за еду и четыре франка за кофе. Вино было включено в эту сумму. Неудивительно, что здесь всегда так много народу.

Правда ли, что она собирается на покой?

Мадам перестала натирать стойку.

– Когда я была маленькой девочкой, передо мной стоял выбор: работать в поле или в кухне. Даже в те годы я ненавидела землю. Это тяжелый и грязный труд, – она посмотрела на свои руки, ухоженные и молодые. – И я выбрала кухню. Когда я вышла замуж, мы переехали сюда. Я готовлю тридцать восемь лет. Хватит уже.

Мы сказали, что нам очень жаль. Мадам пожала плечами.

– Человек устает.

Она намеревалась поселиться в Оранже, в квартире с балконом и сидеть на солнышке.

К двум часам в зале не осталось никого, за исключением старика с белой щетиной на кожистых щеках. Он макал кусочки сахара в «Кальвадос». Мы поблагодарили мадам за вкусный обед.

– C’est normal[193], – ответила она.

Выйдя на улицу, мы чуть не получили солнечный удар. От жары дорога казалась миражом, мокрым и колышущимся в мареве, листья винограда поникли, крестьянские собаки притихли, а вся округа словно погрузилась в оцепенение и опустела. В такую погоду остается только сидеть в бассейне или валятся в гамаке с книжкой, которая не требует напряжения мозга. Редкий день без строителей и гостей. И тек он неторопливо, словно в замедленной съемке.

К вечеру, когда кожу уже стало покалывать от солнца, мы достаточно оправились от обеда, чтобы подготовиться к главному спортивному событию недели. Мы приняли вызов от друзей, которые, подобно нам, заболели одной из самых приятных игр, придуманных человечеством. Мы собирались защищать честь Менербэ на корте для игры в boules[194].

Давным-давно, во время отпуска, мы купили свой первый набор boules после того, как наблюдали в Рюссильоне за одним старичком, с наслаждением игравшим в них на деревенском корте, за почтой. Мы увезли boules в Англию. Но эта игра не подходит для нашей сырости, поэтому шары обрастали паутиной в чулане. Переехав в Прованс, мы первым делом распаковали их. Гладкие и приятные на ощупь, они идеально умещаются в ладони. Тяжелые, блестящие шары из стали, производящие приятный стук, ударившись друг о друга.

Мы перенимали мастерство у знатоков, упражнявшихся ежедневно рядом с церковью в Бонье – они могут попасть в большой палец вашей ноги с расстояния в двадцать футов, – а потом приехали домой, чтобы закрепить увиденное. Настоящие асы, как мы заметили, наклоняются, сгибая колени, и держат boule пальцами, повернув ладонь к земле, чтобы при броске шар получил дополнительное кручение. Были и менее значимые элементы стиля профессионалов – бормотания и заклинания, сопровождавшие каждый полет шара. А также глухие проклятья и пожатие плечами, когда он приземлялся дальше или ближе цели. Мы скоро и сами стали доками во всем, за исключением точности попадания.

Существует два основных способа подачи: когда кидают низко и шар катится по земле, и когда запускают вверх по просчитанной траектории с целью выбить шар противника с площадки. Меткость некоторых игроков потрясла нас. И со всеми бормотаниями и заклинаниями нам потребуется несколько лет изнурительных тренировок, прежде чем нас пригласят на серьезный корт, вроде того, что есть в Бонье.

Boules – в высшей степени простая игра, новичок может получить от нее удовольствие с первого броска. Маленький деревянный шарик, cochonnet[195], выбрасывается на площадку. Каждый игрок берет по три boules, которые отличаются рисунками, вытравленными на стали. В конце раунда определяют, чей шар ближе к cochonnet. Это и есть победитель. Существуют различные системы подсчета очков, а также местные особенности и версии правил. А это, если все тщательно продумать, может оказаться на руку команде-хозяйке.

Тем вечером мы играли на собственной площадке, поэтому подчинялись своду люберонских правил:

1. Любой человек, играющий на трезвую голову, дисквалифицируется.

2. Разумное мошенничество приветствуется.

3. Споры по поводу расстояний от cochоnnet обязательны. Ничье слово не является последним.

4. Игра останавливается с наступлением сумерек, однако если нет явного победителя, продолжают играть наугад, пока не отыщутся фонарики или не пропадет cochоnnet.

Мы потратили немало усилий на обустройство площадки с обманными уклонами и неглубокими ямками, чтобы сбивать с толку гостей, и сделали поверхность максимально неровной, чтобы наша удача имела возможность конкурировать с превосходящим мастерством. Мы были абсолютно уверены в себе, а я к тому же имел преимущество, поскольку стоял на раздаче пастиса. При первых признаках отработанной меткости команда гостей будет нейтрализована большими дозами спиртного. По собственному опыту я знал, что обильные возлияния делают с глазомером.

Наши противники были представлены девушкой шестнадцати лет, которая прежде никогда не играла в boules, и троицей взрослых, которые упражнялись между собой последние три недели, а, следовательно, игра обещала стать жесткой. После осмотра площадки наши гости высказали недовольство ее неровностью, посетовали на заходящее солнце, которое будет бить в глаза, и попросили удалить собак со стадиона. Мы откатили огромный старый валун в проход, чтобы успокоить их. В воздух взлетели намоченные слюной пальцы для определения силы ветра. И партия началась.

У этой игры особый ритм. Делается бросок, игра останавливается, следующий игрок отправляется посмотреть на положение шаров и решает, швырнуть ли свой шар вверх или аккуратно пустить его по низу, чтобы он пролетел мимо других и нежно поцеловался с cochоnnet. После чего производится задумчивый глоток пастиса, разминаются колени, boule подбрасывается в воздух, падает на землю и катится вперед. Никаких резких движений и почти никаких спортивных травм. (Единственным исключением стал Беннет, который задел разбившуюся кровельную плитку и, тем самым, спровоцировал ее падение себе на ногу во время первой и последней своей игры).

Жульничество и попытки проявить мастерство компенсировали отсутствие спортивного накала, и игра в тот день получилась грязной. Boules передвигались как бы случайными пинками ног. Как только игрок принимал исходную позу для броска, ему начинали мешать колкостями и комментариями этой самой позы, отвлекать предложениями пастиса, предупреждениями, что собаки прорвались на площадку, и противоречащими друг другу советами с обеих сторон. К середине матча победитель не выявился. И мы остановили игру, чтобы полюбоваться закатом.

К западу от дома солнце закатилось в удивительно симметричный V-образный промежуток между горами. Через пять минут все закончилось, и мы продолжили играть в cré puscule, как французы называют сумерки, хотя по звучанию это слово больше похоже на название какой-то кожной болезни. Определение расстояния до cochonnet становилось все более сложным и спорным вопросом. И мы уже хотели согласиться на позорную ничью, но тут юная девица, игравшая в первый раз, собрала свои boule в девятидюймовую группку. Мошенничество и алкоголь проиграли молодости и апельсиновому соку.

Мы поужинали на заднем дворе, ощущая под ногами нагретые солнцем камни. Отсветы свечей танцевали на загорелых лицах и бокалах с красным вином. Наши друзья сдали свой дом в аренду на все лето семье англичан и собирались на вырученные средства отправиться на месяц в Париж. По их словам, скоро все парижане потянутся в Прованс вместе с тысячами англичан, немцев, швейцарцев и бельгийцев. Движение на дорогах застопорится. Рынки и рестораны будут забиты до отказа. Тихие деревушки станут шумными. И все без исключения будут пребывать в дурном настроении. И потом не говорите, что вас не предупреждали.

Мы и не скажем. Мы и раньше об этом слышали. Но июль оказался не таким уж ужасным, как предсказывали. Поэтому мы считали, что и август легко переживем. Выключим телефон, ляжем в бассейн и станем слушать – нравится нам это или нет – концерт для кувалды с паяльной лампой, дирижируемый маэстро Меникуччи.

АВГУСТ

– Ходят упорные слухи, – сообщил Меникуччи, – что Бриджит Бардо купила дом в Рюссильоне.

Он отложил гаечный ключ и придвинулся ко мне, чтобы joune не имел возможности услышать еще хоть слово о частной жизни мисс Бардо.

– Она собирается уехать из Сен-Тропе, – палец Меникуччи приблизился к моей груди, намереваясь по ней постучать. – И я могу ее понять. Известно ли вам, – тук-тук-тук простучал палец, – что в каждую отдельно взятую секунду в течение любого августовского дня пять тысяч людей делают pipi в море?

Он покачал головой, возмущаясь столь вопиющей антисанитарии.

– Кому охота там плавать?

Мы стояли на солнцепеке и сочувствовали всем представителям морской фауны, которым случилось обитать у побережья Сен-Тропе, пока jeune с трудом тащил по ступенькам чугунную батарею. Через плечо у него была перекинута гирлянда медных труб. Его футболка с эмблемой Йельского университета потемнела от пота. Меникуччи сделал большую уступку жаре в области одежды: сменил привычные плотные вельветовые брюки на коричневые шорты, которые подходили к его тряпичным ботинкам.

То был день начала les grands travaux[196]. Территория перед домом напоминала свалку. На древнем замасленном верстаке были навалены кучей детали нашей будущей отопительной системы и инструменты: коробки латунных муфт, клапана, паяльники, баллоны со сжатым газом, ножовки, радиаторы, сверла, шайбы, гаечные ключи и банки непонятной субстанции, похожей на черную патоку. И это было только начало. Еще не привезли баки для воды и топлива, котел и топку.

Меникуччи провел небольшую экскурсию по вышеперечисленным элементам, упирая на их качество.

– C’est pas de la merde, ç a.[197]

Потом он объяснил, какие стены намерен дырявить, и до нас окончательно дошло, что следующая неделя будет заполнена пылью и хаосом. И я пожалел, что не отбыл на август в Сен-Тропе, где мне составили бы компанию полмиллиона страдающих недержанием туристов.

Они и еще миллион отпускников приехали с севера за одни выходные, после которых жизнь застопорилась. Говорили, что пробка на шоссе на Бьюн растянулась на двадцать миль. Преодолеть тоннель в Лионе менее чем за полчаса считалось большой удачей. Машины и кондиционеры перегревались. Аварийные машины-эвакуаторы выполнили свою норму на год вперед. Усталость и нетерпение становились причиной аварий и смертей. Август начался по традиции ужасно. И такое же безумие повторится через четыре недели, только в обратном направлении, во время массового исхода отпускников на родину.

Большая часть оккупантов проезжала мимо нас по дороге к морю. Но многие оставались в Любероне, меняя облик рынков и деревень и давая местным жителям еще один повод пофилософствовать за бокалом пастиса. Завсегдатаи кафе обнаруживали, что их места заняты иностранцами, и оставались у барной стойки, кляня неудобства отпускного сезона: в булочных постоянно кончался хлеб, у порогов домов стояли чужие машины, а гости гуляли допоздна. Все признавали – кивая и вздыхая – что туристы привозят в наш край деньги, и сходились на том, что августовские пришельцы – забавные ребята.

Их невозможно не заметить. У них чистая обувь и белая кожа домоседов, новенькие корзины для покупок и машины без единой царапины. Они дрейфуют с течением любителей достопримечательностей с улиц Лакоста, Менербэ и Боньё и смотрят на жителей деревень так, словно это тоже старинные сельские памятники.

Ежевечерне на бастионах Менербэ превозносились красоты природы. Особенно мне понравился комментарий престарелой английской пары, которая любовались долиной.

– Какой восхитительный закат, – сказала старушка.

– Да, – согласился ее муж. – Просто удивительный для такой маленькой деревни.

Даже Фостэн пребывал в приподнятом отпускном настроении. Работы на виноградниках закончились на текущий момент. И ему оставалось лишь дожидаться, когда виноград созреет, и испытывать на нас английские шутки из своего репертуара.

– Угадайте, что это, – начал он однажды утром. – Сначала они цвета дохлой крысы, а через три часа цвета дохлого лобстера.

Его плечи заколыхались, поскольку Фостэн пытался сдержать хохот – таким смешным ему казался ответ.

– Les Anglais en vocances, – сказал он. – Vous comprenez? [198]

На случай если я не до конца осознал всю силу и яркость шутки, он подробно объяснил мне, что лицо англичанина столь бледно, что даже от мимолетного общения с солнцем становится ярко-красным.

– Mê me sous un rayon de lune[199], – развеселился он. – Даже от луча лунного света они становятся розовыми.

Озорное утреннее настроение Фостэна к вечеру сменила мрачность. До него дошли новости с Cô te d`Azur, которыми он поделился с нами, смакуя леденящие душу подробности. Недалеко от Грасса случился лесной пожар. Вызвали самолеты службы тушения. Они работали как пеликаны: летели к морю, зачерпывали воду и выплескивали ее на горящий участок. По словам Фостэна, один из самолетов с водой зачерпнул купальщика и бросил его в огонь, где тот carbonisé [200].

К нашему изумлению в «Провансальце» не было ни слова о трагедии. Мы спросили одного приятеля, слышал ли он об этом. Он посмотрел на нас и покачал головой.

– Старая августовская байка. Как только где-то случается пожар, тут же распускается похожий слух. В прошлом году говорили о водном лыжнике. А в следующем, наверное, будет портье из «Негреско» в Ницце. Фостэн морочит вам голову.

Мы не знали, кому верить. В августе все возможно. Поэтому мы совсем не удивились, узнав, что к нашим друзьям, которые жили в гостинице неподалеку, в полночь в номер залетел орел. Ну, может быть, не сам орел, а огромная и очевидная его тень. Они позвали ночного дежурного, и тот поднялся в их номер, чтобы разобраться.

Не показалось ли им, что орел выпорхнул из шкафа, что в углу? Да, кивнули наши друзья. Ah bon[201], успокоил дежурный, тайна раскрыта. Это не орел. Это летучая мышь. Ее и раньше видели в шкафу. Она там живет. Она безобидна. Пусть так, ответили наши друзья, но мы предпочли бы спать в другом номере, без живности в шкафах. Non, огорчил их портье. Свободных номеров нет. Они еще долго втроем обсуждали различные способы отлова летучих мышей. В конце концов, дежурному в голову пришла идея. Оставайтесь здесь, велел он. Я вернусь и все решу. Он вернулся через несколько минут, протянул им большой баллончик жидкости от мух и пожелал спокойной ночи.

В одном доме недалеко от Гордэ намечалась вечеринка. Хозяйка пригласила нас и еще нескольких друзей на ужин до начала веселья. Того вечера мы ждали со смешанными чувствами. С одной стороны, нам было приятно оказаться в числе гостей. С другой, мы сомневались в собственной способности не утонуть в бурном потоке вечеринки по-французски. Как нам сказали, мы были единственными англоговорящими людьми из всех приглашенных, поэтому надеялись, что нас не рассадят в разные концы стола, разделив словоохотливыми провансальцами. Нас просили прибыть в довольно неудобное время – в девять часов. Мы ехали по холму в Гордэ, сдерживая бурления в желудках, которые были недовольны тем, что их до сих пор не порадовали ужином. Парковка за домом была запружена машинами. Они стояли вдоль дороги ярдов на пятьдесят. На каждой второй красовались французские номера с числом 75. Оказалось, что прочие гости – не пять-шесть крестьян из соседней деревни. Мы забеспокоились, что оделись слишком просто.

Мы вошли в дом и обнаружили себя в стране, сошедшей со страниц глянцевых журналов: отделанной «Домом и садом» и одетой «Вогом». На лужайке и террасе стояли столики, освещенные канделябрами. Пятьдесят или шестьдесят людей в белом, расслабленных и неторопливых, держали бокалы шампанского пальцами, унизанными драгоценностями. Из открытой двери сарая выплывали звуки музыки Вивальди. Моя жена сказала, что хочет вернуться домой и переодеться. Я посмотрел на свои пыльные ботинки. Мы напоролись на soiré e[202].

Хозяйка увидела нас прежде, чем мы успели сбежать. Она, по крайней мере, была в обычном наряде, состоявшем из рубашки и брюк.

– Нашли место для машины? – Она не стала дожидаться ответа. – На нашей дороге трудновато припарковаться из-за канавы.

Мы заметили, что все это не очень похоже на Прованс. Она пожала плечами.

– Август.

Она протянула нам по бокалу и оставила в обществе роскошных людей.

Мы как будто оказались в Париже. Нигде не было видно загорелых, обветренных лиц. Женские щеки светились благородной бледностью. Мужские чисто выбритые подбородки отливали гладкостью. Разговоры велись, по провансальским меркам, почти шепотом. Наши восприятие окружающего мира значительно изменилось. Когда-то в прошлом такой прием показался бы нам вполне нормальным. Теперь же он угнетал нас своей рафинированностью, мы чувствовали себя не в своей тарелке. Сомнений нет – мы стали деревенщинами.

Мы придвинулись к попавшей в поле нашего зрения, наименее разодетой паре, которая стояла отдельно от всех со своей собакой. Все трое казались дружелюбными. И мы присели за один из столиков на террасе. Мужчина, невысокий крепыш с типично норманнским лицом, сообщил нам, что приобрел дом в этой деревне двадцать лет назад за 3000 франков. И с тех пор приезжает сюда каждый год, меняя жилище каждые пять-шесть лет. И вот недавно он узнал, что его первый дом выставили на рынок, надстроенным и отремонтированным по последнему слову, за миллион франков.

– Помешательство какое-то. Но люди хотят la tout Paris[203], – он кивнул в сторону прочих гостей. – Они мечтают провести август с друзьями. Когда покупает один – покупают все. Причем, по парижским ценам.

Люди начали рассаживаться за столами, перенося бутылки и тарелки из буфета. Высокие каблуки дам проваливались между камушками пола террасы. Послышались возгласы восторга по поводу потрясающе простой обстановки – un vrai dî ner sauvage[204], – хотя, конечно, нет никакого сравнения с восхитительной запущенностью садов Беверли-Хиллз и Кенсингтона.

Внезапно и совсем некстати, учитывая, что на столах еще оставался салат с креветками, подул мистраль. Листья латука и хлебные крошки обрели крылья, покинули тарелки, заметались вокруг белоснежных бедер и шелковых брюк, так и норовя приземлиться на чью-нибудь рубашку. От тщательно уложенных причесок и великосветской невозмутимости не осталось и следа. Видимо, это было слишком sauvage[205] для них. Гости засуетились, и ужин продолжился в доме.

Прибыла еще одна партия гостей. Мелодии Вивальди сменились шипением, за которым последовали странные звуки, похожие на крики человека, которому делают операцию на сердце без наркоза. Это Литтл Ричард приглашал нас оторваться и сбацать буги.

Нам стало любопытно, как подействует такая музыка на столь элегантное собрание. Я представлял, как они едва заметно покачивают головами в такт какому-нибудь культурному произведению. Или колышутся в танце, прилипнув друг к другу, как обычно поступают французы, заслышав голос Шарля Азнавура. Но это – это был мощный крик из джунглей. AWOP-BOPALOOWO-PAWOP-BAM-BOOM! Мы поднялись по ступенькам в сарай, чтобы посмотреть, что они станут делать дальше.

Светомузыка мигала и вспыхивала, согласуясь с барабанным боем и отражаясь в зеркалах на стенах. У крутящегося стола в облаке сигаретного дыма стоял сутулый молодой человек с полу-прикрытыми глазами. Его пальцы бегали по кнопочкам и ручкам пульта.

«GOOD GOLLY MISS MOLLY[206]!» – надрывался Литтл Ричард. Молодой человек бился в конвульсиях от удовольствия и добавлял громкости. «YOU SURE LOVE TO BALL! [207]» Весь сарай ходил ходуном. И la tout Paris ходил ходуном вместе с ним. Руки и ноги, бедра и груди дергались, тряслись, взлетали вверх и молотили воздух. Все улыбались, вращали глазами, махали руками, забыв о драгоценностях. Пуговицы отлетали под напором рвущегося изнутри веселья. Элегантные faç ades[208] были забыты. Люди корчились, толкались, отплясывали и отрывались.

Большинство из них не обременяли себя поисками партнера. Они танцевали с собственными отражениями, косясь в зеркала, даже впав в экстаз. Воздух наполнился запахом разгоряченных надушенных тел. Сарай пульсировал, бурлил и безумствовал. Пройти через толпу, не получив удара локтем или отлетевшим колье, было невозможно.

Неужели перед нами были те же люди, которые держались так чопорно всего час назад, что со стороны можно было сказать: для них верх безумства – второй бокал шампанского? Они дергались, как накаченные стимуляторами подростки. И, кажется, намеревались продолжать в том же духе до утра. Уклоняясь от мечущихся рук и ног, мы пробрались сквозь извивающуюся толпу и отбыли домой. Завтра нам рано вставать. Мы идем на козлиные бега.

Впервые мы увидели афишу неделю назад. Она висела в витрине tabac[209] и сообщала о грядущем «Grande Course de Chè vres»[210] по улицам Бонье, со стартом у кафе «Cé sar»[211]. Десять участников и их погонщики были даны списком поименно. Обещались многочисленные призы, принимались ставки и, как заверяла афиша, увеселение гарантировалось большим оркестром. По всему было видно, что это будет спортивное событие огромного значения, ответ Бонье «Золотому Кубку Челтнема» или «Кентукскому д ерби». Мы приехали загодя, чтобы занять лучшие места.

К девяти стало так жарко, что захотелось снять с себя все, включая часы. Терраса кафе «Cé sar» кишела посетителями, завтракающими tartines[212] и холодным пивом. У стены рядом со ступеньками, ведущими на улицу Вольтера, огромная дама разместилась за столиком в тени зонта, рекламирующего «Vé ritable Jus de Fruit»[213]. Она лучезарно улыбнулась нам, помахивая книжечкой билетов и позвякивая коробочкой с монетами. Дама была официальным букмекером, хотя позади кафе отирался парень, принимавший ставки в обход кассы. Она пригласила нас попытать счастье.

– Посмотрите на них, прежде чем принять решение, – посоветовала дама. – Соревнующиеся вон там.

Мы догадывались, что они недалеко, поскольку почуяли запах их помета, поджаривающегося на солнце. Мы заглянули за стену, и участники состязаний воззрились на нас своими безумными светлыми глазами, медленно пережевывая какое-то предстартовое угощение. Они походили бы на каких-нибудь самодовольных китайских мандаринов, если бы на них не было бело-голубых жокейских кепочек и лоскутов с номерами, соответствующими их местоположению в списке. Мы смогли идентифицировать Бишу и Тизань, а потом и всех остальных. Но этого было мало для того, чтобы угадать победителя. Нам требовались дополнительные сведения или, по крайней мере, некоторая помощь в оценке их скоростных возможностей и выносливости. Мы обратились к старику, который подпирал стену рядом с нами, уверенные, что он, как и всякий француз, окажется экспертом.

– Все дело в их crottins[214]. Под какими козлами навоза перед соревнованиями больше, те, скорее всего, и будут среди первых. Пустой козел проворнее полного. C’est logique[215].

Мы уставились на козлов, и тут №6, Тотош, щедро доказал нам свое превосходство над собратьями.

– Voilà! – Воскликнул наш советник. – Теперь посмотрите на погонщиков. Ищите самого сильного.

Большая часть погонщиков отдыхала в кафе. Как и их подопечные, они были облачены в жокейские кепки и пронумерованы. Мы сразу нашли погонщика №6, крепкого и по виду подходящего мужчину, который накачивался пивом. Он и недавно облегчившийся Тотош имели все задатки для команды-победителя. Мы ушли делать ставку.

– Non, – мадам-букмекер объяснила, что по правилам мы должны пометить первое, второе и третье место, и это нарушило все наши расчеты. Откуда нам знать, каков был уровень выброса помета, пока мы разглядывали погонщиков? Наша уверенность пошатнулась, но мы все же вписали №6 как победителя, единственную женщину-погонщика поставили на второе место, а козу по имени Ненетт, чья аккуратная щетина за копытом говорила о её быстроногости, – на третье. Сделав дело, мы присоединились к остальным болельщикам на маленькой place[216] у кафе.

Большой оркестр, обещанный афишей – фургончик из Апта, со стереосистемой в кузове – передавал песню Сони и Шер «I’ve got you, babe»[217]. Худая нарядная парижанка, которую мы видели накануне на вечеринке, притоптывала ногой в белой изящной туфельке. Небритый мужчина с бокалом пастиса в руке и огромным животом пригласил ее на танец, покачивая массивными бедрами в качестве приманки. Парижанка бросила на него взгляд,