Сентябрь

За ночь население Люберона уменьшилось. Ré sidences secondaires[230] – среди которых попадались прекрасные старые дома – были заперты, их ставни закрыты, а на калитках появились толстые цепи. Теперь они до Рождества останутся пустыми и безлюдными. Неудивительно, что грабеж со взломом в Воклюзе по значимости соотносим с небольшой отраслью промышленности. Даже самый неподготовленный и медлительный вор может рассчитывать на несколько месяцев, в течение которых его никто не побеспокоит. За последние годы случилось несколько весьма забавных краж. Бывало, что воры разбирали и выносили целые кухонные гарнитуры, снимали черепицу с крыш, антикварные двери, выкапывали большие оливковые деревья. Как будто некий разборчивый грабитель обставлял свое жилище лучшими предметами, которые только мог найти в округе, выбирая их придирчивым глазом по разным домам. Может статься, и наш почтовый ящик взял тоже он.

Мы снова начали встречать наших друзей, выходящих на волю после летней осады. Большинство еще не совсем пришло в себя после наплыва гостей. Их рассказы ужасали схожестью сюжета. В основном говорилось в них о канализации и деньгах. Особенно удивляло то, что смущенные, извиняющиеся или скупые визитеры зачастую использовали одни и те же фразы. Сами того не подозревая, они составили набор «Изречений августа».

«Что значит, не принимают кредитки? Все на свете их принимают!»

«У вас кончилась водка».

«В ванной как-то странно пахнет».

«Вам правда не трудно? А то у меня только пятисотфранковая банкнота».

«Не беспокойтесь. Я пришлю вам точно такой же, как только вернусь в Лондон».

«Откуда мне было знать, что ваш унитаз требует деликатного обращения?»

«Не забудьте сообщить мне, сколько я вам должен за звонки в Лос-Анджелес».

«Мне ужасно неудобно, что вы так надрываетесь».

«У вас кончился виски».

Мы слушали рассказы о забившейся канализации и выпитом бренди, об осколках бокалов, плавающих в бассейне, опустошенных кошельках, нечеловеческом аппетите и понимали, что нам в августе очень повезло. Наш дом понес некоторый ущерб, но дома наших друзей пострадали не меньше. По крайней мере, нам не приходилось обеспечивать Меникуччи едой и ночлегом, пока он превращал наше жилище в хаос.

Начало сентября было очень похоже на вторую весну. Дни стояли сухие и жаркие, а ночи холодные. Воздух поражал своей чистотой после удушливого марева августа. Жители долины вышли из оцепенения и начали готовиться к главному делу года: ежедневно обходили свои виноградники и разглядывали виноград, висевший сочными тяжелыми гроздьями на бесконечных угодьях.

Фостэн тоже был там, как и все, рукой оценивал гроздья на вес, смотрел на небо, цокал языком, пытаясь предугадать погоду. Я спросил, когда, по его мнению, можно будет собирать урожай.

– Пусть еще поджарится, – ответил он. – Хотя на сентябрьскую погоду полагаться нельзя.

До сих пор он каждый месяц выдавал аналогичный мрачный комментарий таким обреченным и горестным тоном, который присущ крестьянам по всему миру, когда они рассказывают о том, как трудно наскрести на жизнь, если работаешь на земле. Погодные условия всегда их не устраивают. Дождь, ветер, засуха, сорняки, насекомые, правительство – в их бочке меда всегда отыщется хоть одна ложка дегтя. Причем, подобный пессимизм доставляет им какое-то странное удовольствие.

– Вы можете все делать по правилам одиннадцать месяцев в году, – рассуждал Фостэн, – а потом – бац! – ураган. И урожай, считайте, пропал. Даже на виноградный сок не годится.

«Jus de raiseng»[231], – он произнес это словосочетание с таким презрением, что я легко представил, что он скорее оставит испорченный урожай гнить на корню, чем станет тратить время на сбор того, что не сможет превратиться даже в vin ordinaire[232].

Но природа подбросила Фостэну еще одну проблему, как будто ему без того их было мало. Виноград на наших землях следовало собирать в два приема, потому что около пятисот наших лоз давали столовый виноград, который созревал раньше raisins de cuve[233]. Тяжело, конечно. Но с этим трудностями нас примирили цены на столовый виноград. Тем не менее, это сулило нам две возможности столкновения с разочарованием и бедствием. А Фостэн утверждал – а ему-то можно верить, – что бедствия постигнут нас непременно в обоих случаях. Я оставил его, качающего головой и ропщущего на бога.

В качестве компенсации скорбных предсказаний Фостэна, мы получали ежедневную порцию добрых вестей от Меникуччи, который приступил к завершающей стадии установки центрального отопления. По мере приближения того дня, когда можно будет разжечь огонь под бойлером, он все больше изнывал от нетерпения. Трижды Меникуччи напомнил мне купить масло, потом настоял на том, чтобы заполнение бака проводилось под его чутким руководством, поскольку необходимо убедиться, что в него не попадут инородные тела.

– Il faire trè s attention[234], – объяснил он человеку, доставившему масло. – Мельчайшие частицы cochonnerie[235] в вашем топливе повредят мой бак и испортят электроды. Думаю, будет разумно профильтровать его во время перекачки.

Топливник взвился от негодования и отбил качающийся палец Меникуччи своим, масляным, с черной каемкой вокруг ногтя.

– Мое топливо прошло тройную очистку. C’est impeccable[236], – он хотел поцеловать кончики своих пальцев, но передумал.

– Посмотрим, – парировал Меникуччи. – Посмотрим.

Он подозрительно заглянул в шланг, прежде чем его поместили в бак. Топливник нарочито тщательно вытер его грязной тряпкой. Церемония заполнения бака сопровождалась подробным докладом о технических особенностях работы бойлера и топки, который топливник слушал вполуха, хмыкая или говоря «Ah bon? [237]», когда требовалось. На последних литрах Меникуччи повернулся ко мне.

– Сегодня сделаем первый пробный пуск, – вдруг он помрачнел, словно ему в голову пришла ужасная мысль. – Вы никуда не собираетесь? Вы с мадам будете дома?

С нашей стороны было бы крайне жестоко лишить его зрителей. Мы пообещали, что в два часа будем готовы к важному событию.

Мы сосредоточились в помещение, когда-то служившим хлевом для ослов, а теперь превращенным Меникуччи в мозговой центр его отопительного детища. Котел, топка и бак для воды стояли плечом к плечу у стены, соединенные медными пуповинами. Тут же наблюдался впечатлительный клубок крашеных труб – красных для горячей воды, синих для холодной, trè s logique[238] – разворачивающихся веером из котла и уходящих в потолок. Клапана, счетчики, переключатели, блестящие и нелепые на фоне старых каменных стен, ждали прикосновения руки своего господина. Вся система выглядела невероятно сложной, и я по глупости сказал об этом.

Меникуччи воспринял мои слова как критику в свой адрес и потратил десять минут на демонстрацию ее потрясающей простоты, поднимая пальцем выключатели, открывая и закрывая клапана, поворачивая счетчики и шкалы, чем окончательно сбил меня с толку.

– Voilà! – подытожил он, закончив объяснения. – Теперь, когда вы понимаете, как все работает, начнем проверку. Jeune! Будь внимателен.

Монстр проснулся, пыхтя и щелкая.

– Le brû leur[239], – констатировал Меникуччи, прыгая вокруг котла и подправляя рычажки в пятый раз. Раздался удар, за ним последовал приглушенный рев. – Процесс сжигания начался. – Он говорил так торжественно, словно мы запускали космический челнок. – Через пять минут каждый радиатор разогреется. Пошли!

Он несся как ветер по всему дому, заставляя нас трогать каждый радиатор.

– Видите? Зимой сможете ходить дома в одних en chemise[240].

О зиме мы тогда не думали, потому что в тот момент обливались потом. На улице было плюс восемьдесят, и в доме становилось невыносимо жарко. Я спросил, нельзя ли выключить отопление, пока мы не засохли.

– Ah non. Пусть поработает хотя бы сутки, чтобы проверить сочленения и убедиться, что нигде не течет. Я вернусь завтра. Ничего не трогайте до моего прихода. Очень важно, чтобы система работала на максимуме. – Он оставил нас вянуть в этом пекле и наслаждаться запахами нагретой пыли и раскаленного металла.

Есть в сентябре одни выходные, во время которых наш край заполняется такими звуками, будто началась репетиция Третьей Мировой Войны. Это официальное начало охотничьего сезона. Всякий француз, наделенный хоть крупицей мужества, вооружается ружьем, собакой и кровожадными намерениями и отправляется в горы в поисках дичи. Первый знак приближения этой поры пришел с почты. То был наводящий ужас документ от оружейного мастера из Вэзон-ля-Ромэн, который продавал полный артиллеристский арсенал по предсезонным ценам. На наш выбор предлагалось моделей шестьдесят-семьдесят. Мои охотничьи инстинкты, дремавшие с рождения, проснулись от мысли, что я могу стать обладателем «Verney Carron Grand Bé cassier» или «Ruger 0.44 Magnum» с электронным прицелом. Моя жена, которая имела все основания сомневаться в том, что я способен справиться с любым видом смертоносной техники, заметила, что мне вряд ли понадобится электронный прицел, чтобы прострелить себе ступню.

Мы оба были удивлены страстью французов к оружию. Два раза нам довелось побывать дома у внешне миролюбивых и мягких людей. В обоих случаях нам с гордостью показали домашний арсенал. У одного из них насчитывалось пять винтовок разного калибра, у другого – восемь. Смазанные и натертые до блеска, они висели на стене в столовой, словно произведения искусства. Зачем человеку восемь винтовок? Как они решают, какую именно взять с собой? Или берут сразу все, как гольфист – сумку с клюшками? А потом выбирают: вот «Magnum 0.44» – для леопарда или лося, а маленькая «Bretton» – для кролика?

Со временем мы поняли, что эта оружейная мания – просто часть национального обаяния. Покупая снаряжение и обмундирование, они пытаются достигнуть одной цели – выглядеть как эксперт. Когда француз начинает заниматься велосипедным спортом, теннисом или лыжами, ему меньше всего хочется, чтобы весь мир увидел в нем новичка, каковым он является. Поэтому он экипируется как профессионал. Это обязательно. Пара тысяч франков – и готово, его уже не отличить от бывалого аса, принимающего участие в «Тур-де-Франс», Уимблдонском турнире или в зимних Олимпийских играх. В случае с la chasse[241], количество аксессуаров не ограничено. К тому же они наделены дополнительной привлекательностью, поскольку придают человеку мужественный и опасный вид.

Мы посетили предварительный показ охотничьих мод на рынке Кавайона. Ларьки были завалены товаром в соответствии с надвигающимся сезоном и выглядели как небольшие военные склады. Выбор впечатлял: патронташи; сплетенные из кожи портупеи для винтовок; жилеты с многочисленными карманами на «молниях»; сумки для дичи, которые можно было стирать, отчего их рекомендовали как trè s pratique[242]; высокие ботинки, вроде тех, в каких миротворцы десантируются в реку Конго; устрашающего вида ножи с лезвиями длиной в девять дюймов и встроенными в рукоятку компасами; легкие алюминиевые фляжки для воды, которые, скорее всего, будут заполняться пастисом; тканые пояса с пряжками и специальной петлей для штыка, видимо, на случай, если боеприпасы закончатся и добычу придется атаковать холодным оружием; пилотки и брюки как у спецназа; сухие пайки и маленькие разборные полевые плитки для разогревания еды. В общем, все, что может понадобиться человеку для встречи с неукрощенными дикими зверями в лесу, за исключением обязательного четвероногого атрибута, обладающего громким голосом – охотничьей собаки.

Chiens de chasse[243] – особый товар, его не продают и не покупают на рынке. Нам сказали, что ни один уважающий себя охотник не купит щенка, не взглянув сперва на обоих родителей. Судя по некоторым из тех псов, которых мы видели, найти отца оказалось бы сложно. Среди всех забавных гибридов можно было выделить три более или менее основных типа: темно-коричневое подобие большого спаниеля, вытянутая в длину гончая и высокая, худая, как прут, собака с морщинистой печальной мордой.

Каждый охотник считает своего пса уникально одаренным и с удовольствием поведает вам, по крайней мере, одну историю, иллюстрирующую его отвагу и стойкость. Послушав этих хозяев, вы придете к выводу, что их питомцы невероятно умные существа, отлично выдрессированные и преданные до самозабвения. Мы с нетерпением ждали дня открытия сезона, чтобы увидеть их в действии. Возможно, их пример вдохновит наших собак заняться чем-то более полезным, чем ловля ящериц и нападение на старые теннисные мячи.

Охота в нашей части долины началась около семи часов одним воскресным утром. С разных сторон дома и со стороны гор раздались залпы. Звучали они так, словно предупреждали, что любое двигающееся существо будет подстрелено. Отправляясь на прогулку с собаками, я прихватил самый большой белый носовой платок, какой смог найти, на случай сдачи в плен. Опасливо оглядываясь, мы вступили на тропинку, которая убегала из-за дома к деревне, предположив, что всякий нормальный охотник с лицензией постарается держаться подальше от больших дорог и уйдет в дикие заросли в горах.

Птичьих песен не было слышно. Все разумные и опытные пернатые, едва заслышав выстрелы, улетели в безопасные места, например, в Северную Африку или в Авиньон. В жестокие старые времена охотники вешали клетки с птичками на ветки, чтобы приманить их собратьев поближе и пристрелить. Но потом этот трюк признали незаконным, и современному охотнику приходится полагаться исключительно на знание леса, мастерство и силу.

Проявления этих умений мне пока видеть не доводилось, зато я видел охотников с собаками и оружием в количестве, достаточном для того, чтобы стереть с лица земли всю популяцию дроздов и кроликов южной Франции. Они не углублялись в лес и почти не сходили с тропинок. Стайками собирались на вырубках и полянах, смеялись, курили, потягивали что-то из своих фляжек защитного цвета и нарезали ломтиками колбасу. Но я так и не встретил охотника, идущего по следу или целящегося в добычу. Видимо, они потратили все запасы патронов во время утренней канонады.

А вот их собакам не терпелось приступить к делу. Просидев много месяцев в конуре, они обезумели от свободы и ароматов леса, тыкались носом в землю, принюхивались и чесались от возбуждения. На каждой собаке был массивный ошейник с маленьким латунным колокольчиком – clochette[244]. Нам объяснили, что у него два назначения. Во-первых, он оповещает хозяина о местонахождении собаки, чтобы тот мог занять позицию для встречи с дичью, которую гонят к нему. Во-вторых, он предупреждал, что не надо хвататься за винтовку, когда в кустах почудилось движение, по звуку похожее на кролика или кабана, таким образом, предотвращая отстрел охотничьих собак. Ни один ответственный охотник, naturellement, не станет палить без разбору в то, что не видит – по крайней мере, так мне сказали. Но у меня все же остались сомнения на сей счет. Разнообразив утро бутылочкой пастиса или виноградного бренди, трудно устоять, заслышав шорох в кустах. Это понятно. Но вдруг там человек? Например, я. Я подумал, не надеть ли мне самому колокольчик. На всякий случай.

Еще одно преимущество clochette стало очевидным к середине дня. Он помогал охотнику не потерять собаку в конце охоты, что было бы крайне унизительно. На деле они оказались совсем не дисциплинированными и не преданными. Охотничьи собаки – вечные странники, ведомые нюхом и равнодушные ко времени. Они так и не поняли, что в охоте случается обеденный перерыв. Колокольчик вовсе не гарантирует, что собака прибежит по первому зову, но, по крайней мере, охотник может хотя бы приблизительно сказать, где она находится.

К полудню люди в камуфляже начали стекаться к своим фургончикам, припаркованным у обочины. Некоторые шли с собаками. Прочие свистели и кричали с нарастающим раздражением, оглашая округу злым шипением – «Vieng ici! Vieng ici!»[245], – посылаемым в сторону перезвона колокольчиков, который раздавался в лесу.

Ответа не было. Крики становились злее, перерождаясь в вопли и проклятия. Через несколько минут охотники сдались и отправились по домам, в большинстве своем, без собак.

А чуть позднее, к обеду, к нам пожаловали три одиноких пса, пожелавших утолить жажду из нашего бассейна. Наши собаки преисполнились симпатии к ним, привлеченные их бесшабашным поведением и диковинным запахом. Мы заперли их всех на заднем дворе и принялись думать, как вернуть псов хозяевам. Решили спросить совета у Фостэна.

– Не волнуйтесь, – успокоил он. – Просто отпустите их. Охотники вернутся в лес к вечеру. Если не найдут своих собак, оставят coussin[246].

Это всегда срабатывает, заверил нас Фостэн. Если собака осталась в лесу, хозяин кладет что-нибудь, пахнущее ее конурой – подушку или, что чаще, кусок подстилки, – рядом с тем местом, где ее видели в последний раз. Рано или поздно она явится на свой запах и будет ждать, когда ее заберут.

Мы выпустили троих псов, и они побежали вприпрыжку по тропинке, гавкая от возбуждения. То был необычный, страдальческий звук, похожий не на лай или вой, а скорее на причитание, на пение раненого гобоя. Фостэн покачал головой.

– Теперь несколько дней не вернутся.

Он сам охотой не увлекался и считал охотников и их собак невежами, которые не имеют права шуметь около его драгоценных виноградников.

Наконец, Фостэн сообщил нам, что, по его мнению, пришло время собирать столовый виноград. И они начнут, как только Генриетта закончит чинить camion[247]. В семье она слыла самым технически грамотным человеком и каждый сентябрь вступала в переговоры с грузовиком, на котором перевозили виноград, чтобы тот протянул еще десяток километров. Ему было лет тридцать, а то и больше – Фостэн точно не помнил. Тупоносый и разбитый, грузовик не имел дверей и ездил на лысых колесах. Он давно уже перестал быть пригодным к эксплуатации, но вопрос о покупке нового даже не обсуждался. Да и зачем тратить большие деньги и отдавать его в починку в гараж, если у тебя жена – механик? Им пользовались всего несколько недель в году, и Фостэн ездил на нем только по проселочным дорожкам, чтобы избежать встречи с кем-нибудь из flics[248] из полицейского участка в Ле Бометт со всеми их правилами относительно неисправности тормозов и просроченной страховки.

Переговоры Генриетты увенчались успехом, и старый грузовик, задыхаясь, выкатился на дорогу рано утром, забитый низкими деревянными ящиками, в которые помещался всего один слой винограда. Ящики разложили вдоль каждого рядка лоз. И они втроем – Фостэн, Генриетта и их дочь – взяли секаторы и приступили к работе.

Дело это было небыстрым и утомительным. Вид столового винограда почти так же важен, как его вкус. Поэтому каждую гроздь необходимо осмотреть, каждую сморщенную или испорченную виноградинку – оторвать. Гроздья висят низко, иногда прямо у земли, и прячутся за листьями. Так что сборщики продвигались со скоростью несколько ярдов в час: присел на корточки, отрезал, встал, проверил, оторвал, сложил в ящик. Солнце пекло нещадно, било лучами по шеям и плечам, жар поднимался от земли. Ни тени, ни ветерка, никакого облегчения в течение десяти часов работы с перерывом на обед. Теперь вид грозди винограда на тарелке всякий раз будет напоминать мне о боли в пояснице и солнечном ударе. Уже в восьмом часу они зашли к нам промочить горло, вымотанные и взмокшие, но довольные. Виноград вызрел отличный. На сборы уйдет три-четыре дня. Я предположил, что Фостэн доволен погодой. Он сдвинул шляпу на затылок, и я заметил у него на лбу четкую линию: ниже лицо было темно-коричневым от загара, выше – белым.

– Слишком уж хорошая, – ответил Фостэн. – Долго не продержится.

Он отхлебнул пастиса, мысленно прикидывая, какие климатические злоключения могут обрушиться на нашу голову. Если не грозы, так неожиданные заморозки. Набеги саранчи. Лесные пожары. Ядерные взрывы. Что-то должно было пойти не так до начала второго этапа сбора винограда. А если и не пойдет, то он сможет утешиться тем, что врач прописал ему диету для уменьшения содержания холестерина в крови. Да уж, это проблема так проблема. Успокоившись тем, что судьба в лице доктора в последнее время уже подложила ему свинью, Фостэн налили себе еще.

Прошло немало времени, прежде чем я привык к тому, что в нашем доме появилась отдельная комната, созданная специально для хранения вина. Не мини-бар с подсветкой или тесная кладовка под лестницей, а настоящий cave[249]. Он таился в нижней части дома, где каменные стены и пол всегда оставались холодными. Там можно было разместить бутылок триста-четыреста. Он мне очень нравился. И я намеревался заполнить его. А наши друзья – опустошить. Это дало мне повод регулярно наведываться – вот они, издержки нашего гостеприимства – на окрестные виноградники, чтобы наши гости не мучались от жажды.

Ведомый любопытством пополам с неистребимым хлебосольством, я посетил Жигонда и Шатонёф-дю-пап, представлявшие собой небольшие деревушки, жители которых все как один были преданы главному делу – выращиванию винограда. Куда бы я ни посмотрел, всюду попадались объявления, сообщавшие о cave. Они отстояли друг от друга ярдов на пятьдесят. Dé gustez nos vins! [250] Никогда еще приглашения не принимались с большим энтузиазмом. Я производил dé gustations[251] в гараже в Жигонда и замке около Бом-де-Виниз. Я нашел «шатёнеф-дю-пап» с сильным бархатным вкусом по тридцать франков за литр, разливаемое в пластиковые фляги без каких-либо церемоний из штуковины, походящей на автомобильный насос. В более дорогих и роскошных интерьерах я попросил дать мне на пробу виноградного бренди. Мне предъявили маленькую граненую бутылку и капнули ее содержимого на тыльную сторону руки – то ли, чтобы понюхать, то ли чтобы лизнуть, я не понял.

Через некоторое время я начал объезжать деревни стороной и руководствовался указателями, часто заросшими растениями и отправляющими далеко в поля, где виноград подпекался на солнышке, и где можно было купить вино прямо у тех, кто его производит. Все они без исключения оказывались приветливыми, очень гордились своим трудом, плоды которого обладали непреодолимой притягательностью, по крайней мере, для меня.

Однажды днем я свернул с дороги, бегущей к Вакьяра, на узкий каменистый проселок, петляющий через виноградник. Мне сказали, что он приведет меня к производителю вина, которое приятно пить за обедом, белого «Кот-дю-рон». Ящик-другой как раз заполнили бы прогалину на стеллажах нашего cave, сделанную во время последнего нашествия гостей. Остановлюсь, куплю вина и сразу домой. На все максимум десять минут.

Я подъехал к кучке построек, поставленных буквой П вокруг утоптанного двора в тени гигантского платана и охраняемых сонной немецкой овчаркой, которая приветствовала меня вялым лаем, скорее исполняя роль заменителя дверного звонка, чем сторожа. Мужчина в комбинезоне вылез из трактора, держа в руках свечи зажигания. Он подставил мне локоть для рукопожатия.

Ищу белое вино? Ну разумеется. Он-то сам занят починкой трактора, но мне поможет его дядя.

– Edouard! Tu peux servir ce monsieur? [252]

Занавеска из деревянных шариков, висевшая на двери, разошлась в стороны, и на порог вышел, щурясь на солнце, дядя Эдуар. На нем была фуфайка без рукавов, хлопковые брюки bleu de travail[253] и домашние тапочки. Объем его талии впечатлял и мог соперничать разве что с толщиной ствола платана. Но даже он уступал величию его носа. Мне никогда не приходилось видеть таких носов. Широкий и мясистый, он имел цвет средний между нежно-розовым и бордо. Четкие алые линии разбегались от него по щекам. Передо мной стоял человек, который без сомнения наслаждается каждым глотком своей работы.

Он просиял.

– Bon. Une petite dé gustation.[254]

Дядя Эдуар провел меня через двор, скользнул в двойную дверь длинного строения без окон и велел оставаться у двери, а сам пошел включить свет. Оказавшись в сумраке после яркого солнца, я словно ослеп. Но пахло тут успокаивающе: плесенью и вином. Сам по себе воздух имел привкус забродившего винограда.

Дядя Эдуар включил свет и закрыл дверь, чтобы не выпускать прохладу. Под единственной лампочкой, испускавшей белое свечение, обнаружился стол на козлах и с полдюжины стульев. В темном углу я разглядел лестничный пролет и бетонный скат, ведущий в погреб. Ящики с вином стояли на деревянных поддонах вдоль стен. Рядом с потрескавшимся умывальником тихо урчал старый холодильник.

Дядя Эдуар натирал бокалы, подносил каждый к свету и только потом ставил на стол. Таким образом, скоро передо мной образовался аккуратный рядок из семи бокалов. За ними он стал выстраивать бутылки. Каждую бутылку сопровождал хвалебный комментарий.

– Белое мсье уже знакомо, да? Отличное молодое вино. Розовое. Это вам не те розовые, которые продают на Лазурном берегу. Тринадцать градусов алкоголя. Правильное вино. Вот легкое красное. Тут можно хоть бутылку выпить, а потом в теннис играть. Вот это, par contre[255], больше для зимы. Ему постоять лет десять или больше. А вот…

Я попытался остановить его. Я сказал, что мне нужно только два ящика белого вина. Но он не слушал. Мсье взял на себя труд приехать лично. Было бы крайне неразумно не попробовать избранные виды. И чего уж там, воскликнул дядя Эдуар, он и сам присоединится ко мне в процессе моего ознакомления с разными винами. Он опустил тяжелую руку мне на плечо и усадил меня на стул.

Это было потрясающе. Он называл мне точное место виноградника, с которого собрали виноград для конкретного вина. Он объяснил, почему на одних склонах вино получается легким, а на других – тяжелым. К каждому вину, которое мы пробовали, он прилагал воображаемое меню, описываемое с причмокиванием и возведением глаз к гастрономическим небесам. Дядя Эдуар мысленно поглощал é crevisses[256], лосося, запеченного со щавелем, цыпленка с розмарином из Брессе, жареного барашка в чесночно-сметанном соусе, estouffade[257] из говядины с оливками, daube, свиное филе, нашпигованное трюфелями. С каждым бокалом вино становилось все вкуснее и дороже. Меня обрабатывал специалист своего дела. И мне оставалось только откинуться на спинку стула и наслаждаться.

– Вам надо попробовать еще одно, – заявил дядя Эдуар. – Хотя его вкус не всякому по душе. – Он взял бутылку и наметанным глазом налил ровно полбокала. Вино оказалось темно-красным, почти черным. – Вино с сильным характером. Погодите. Тут нужна une bonne bouche[258].

Он оставил меня в окружении бокалов и бутылок, с первыми предвестниками наступающего похмелья.

– Voilà, – дядя Эдуар поставил передо мной тарелку: два кружочка козьего сыра, нашпигованного травами и сверкающего растительным маслом – и протянул мне нож со старой потертой рукояткой. Я отрезал кусочек сыра и откусил. Он пристально за мной наблюдал. Вкус сыра перебил все выпитое. Мой онемевший язык воспрянул, и новое вино показалось мне нектаром.

Дядя Эдуар помог мне погрузить ящики в багажник. Неужели я все это купил? Видимо, да. Мы просидели с ним, пируя в полумраке, около двух часов. А за два часа каких только расточительств себе ни позволишь. Я отбыл с ноющей головой и приглашением заезжать еще в следующем месяце на vendange[259].

Наш собственный vendange, сельскохозяйственный апогей года, произошел на последней неделе сентября. Фостэн предпочел бы оттянуть его на пару дней, но по секретным каналам до него дошла некая информация, убедившая его в том, что октябрь будет дождливым.

Основной костяк – Фостэн, Генриетта и их дочь – был усилен помощниками: кузеном Раулем и отцом Фостэна. Последнему поручили медленно следовать за сборщиками и тыкать палкой в виноград. В случае обнаружения пропущенной грозди следовало кричать – а кричал он раскатисто и довольно громко для человека восьмидесяти четырех лет, – чтобы кто-нибудь вернулся и устранил недочет. В отличие от остальных, облаченных в шорты и безрукавки, отец Фостэна надел свитер, кепку и костюм из плотного хлопка, что больше подошло бы для промозглого ноябрьского дня. Когда на винограднике появилась моя жена, вооруженная фотоаппаратом, он снял кепку, пригладил волосы, водрузил кепку обратно и принял позу около лозы. Как и все наши соседи, он обожал, когда его фотографируют.

Постепенно рядки лоз опустошались, а штабеля ящиков аккуратно уложенного винограда росли в багажнике грузовика. Теперь ежевечерне дороги в округе были заполнены фургонами и грузовиками, везущими горы пурпурного сокровища в винные кооперативы Мобеса, где их взвешивали и проверяли на содержание алкоголя.

К удивлению Фостэна, сбор урожая прошел без инцидентов. Чтобы отметить это, он пригласил нас с собой в кооператив, когда отвозил последнюю партию.

– Сегодня скажут окончательные цифры, – объяснил он. – И вы узнаете, сколько сможете выпить в будущем году.

Мы ехали за грузовиком, который уплывал в закат на скорости двадцать километров в час по проселочным дорогам, испещренным раздавленным виноградом, упавшим с машин. У кооператива стояла очередь, ожидавшая разгрузки. Дородные мужчины с загорелыми лицами сидела в своих тракторах, пока не приходил их черед заехать на помост и свалить свой груз по скату. Таким образом, виноград совершал первый шаг на пути в бутылку.

Фостэн закончил разгрузку, и мы отправились внутрь здания, чтобы посмотреть, как наш виноград попадет в огромные баки из нержавеющей стали.

– Следите за шкалой. Она показывает содержание алкоголя.

Стрелка дернулась, задрожала и указала на 12, 32%. Фостэн тихо заворчал. Он предпочел бы 12, 5. Еще пара дней на солнце, и этот результат был бы достигнут. Впрочем, больше 12 – уже хорошо. Фостэн подвел нас к человеку, который вел подсчет каждой партии и всматривался в ряды цифр в своей папке, перенося их на бумажки, которые вынимал из кармана. Он кивнул нам. Все правильно.

– Жажда вам не грозит, – он продемонстрировал нам провансальский жест, который обозначал прием алкогольных напитков внутрь: кулак сжат, большой палец указывает на рот. – Тысяча двести литров.

Мы очень обрадовались. Какой удачный год! Мы сказали Фостэну, что довольны.

– Ну да, – буркнул он. – Хорошо, что дождя не было.