ФЕВРАЛЬ 5 страница

Мы прибыли домой и услышали, что телефон надрывается. Мы оба терпеть не могли этот звук, и всякий раз пытались под разными предлогами уклониться от ответа и послать к трубке друг друга. У нас уже выработалось отрицательное отношение к телефонным звонкам. Люди имели привычку звонить в неподходящее время, неожиданно, и с места в карьер затягивали нас в разговор, которого мы предпочли бы избежать. Вот письма – это совсем другое дело, их приятно получать, хотя бы потому, что они дают возможность обдумать ответ. Но в наши дни никто не пишет писем. Все слишком заняты, все спешат или, забывая о неизменной надежности службы доставки счетов, все не доверяют почте. А мы научились не доверять телефону. Я поднял трубку, словно это была дохлая вонючая рыбина.

– Ну как погодка? – спросил незнакомый голос.

Я ответил, что погода хорошая. Видимо, это было очень важного для моего собеседника, поскольку он тут же представился неким Тони. Это был не друг, даже не друг друга, а знакомый знакомого.

– Ищу дом в ваших краях, – поведал он четким голосом человека, для которого время – деньги. Таким тоном обычно чиновники говорят со своими женами по телефону, установленному в автомобиле. – Подумал, ты поможешь. Хочу приехать до пасхальной суеты. И прежде, чем лягушатники взвинтят цены.

Я намекнул, что могу дать ему адреса некоторых агентов по недвижимости.

– Тут проблема. Языком не владею. Еду заказать смогу, конечно, но и только. – Я предложил ему двуязычного агента, но он отказался. – Не хочу ограничиваться одной фирмой. Неудобно. Толку не будет.

Мы достигли того момента в разговоре, когда я должен был предложить свои услуги или сказать нечто, что закончило бы наше зарождающееся приятельство, пока оно не расцвело буйным цветом. Но он не дал мне шанса.

– Пора мне. Не могу болтать весь вечер. Приеду на следующей неделе – тогда и поговорим. – И, наконец, прозвучали те слова, которые лишают вас надежды спрятаться. – Не волнуйся. Ваш адрес у меня есть. Я вас найду.

И в трубке раздались гудки.

АПРЕЛЬ

Это было утро, когда ранний туман висит над долиной мокрыми простынями под полоской ярко-голубого неба. К тому времени, когда мы вернулись с прогулки, наши собаки блестели мокрой шерстью и их усы сверкали на солнце. Они первыми заметили гостя и стали скакать вокруг него, принявгрозный вид.

Он топтался у бассейна, защищаешь от их пристального внимания мужественного вида сумкой и пятясь к краю воды. И очень обрадовался нашему появлению.

– Собаки не кусаются, да? Бешенством или еще чем не болеют? – По голосу я узнал недавно звонившего Тони из Лондона. И он с саквояжем присоединился к нам за завтраком. Тони оказался крупным и довольно пышным в области талии человеком, с тщательно растрепанными волосами, в солнцезащитных очках и светлой простой одежде, которую англичане обычно надевают в Провансе, независимо от погоды. Он присел за стол и извлек из сумки разбухший еженедельник, золотую ручку, пачку сигарет «Картье» из магазина дьюти-фри и золотую зажигалку. Его часы так же были золотыми. И я мог бы поспорить, что на его волосатой груди примостился золотой медальон. Он сообщил нам, что занимается рекламой.

После чего дал нам краткий, но весьма хвалебный отчет о своем становлении в бизнесе. Тони открыл рекламное агентство, построил его с нуля – «тяжелая работа, конкуренция, мать ее» – и недавно продал контрольный пакет за, как он выразился, бешеные деньги и подписал контракт на пять лет. И теперь мог расслабиться, хотя по его виду нельзя было сказать, что этот человек оставил профессиональные заботы в офисе. Он без конца дергался как на иголках, то и дело смотрел на часы, вертел в руках столовые приборы, складывал их на столе перед собой и брал снова, поправлял очки и нервно затягивался сигаретой. Внезапно Тони вскочил.

– Можно мне позвонить? Я быстро. Какой код Лондона?

Мы с женой уже смирились с этим, как с неизбежной частью пребывания соплеменников в нашем доме. Они приезжают, выпивают вина или чашечку кофе, звонят на родину, чтобы убедиться, что их фирмы не рухнули в первые часы их отсутствия. Последовательность никогда не меняется. А содержание их телефонных разговоров предсказуемо до мелочей.

– Привет, это я. Да, из Прованса звоню. Все в порядке? Меня кто-нибудь спрашивал? Да? Никто? И Дэвид не звонил? Черт. Слушай, я тут буду в разъездах сегодня, но ты можешь звонить сюда (какой у вас номер?). Записал? Что? Да, погода отличная. Я тебе еще позвоню.

Тони положил трубку и обрадовал нас тем, что дела в его компании идут своим чередом и без него там пока управляются. А он теперь готов бросить свои – и наши – силы на приобретение недвижимости.

Покупка дома в Провансе сопряжена с некоторыми трудностями. Поэтому легко понять, почему занятые рационалисты-горожане, привыкшие к четким решениям и молниеносно заключаемым сделкам, часто сдаются после нескольких месяцев извивающихся, точно змея, переговоров, которые ни к чему не ведут. Первый сюрприз, встречаемый с тревогой и недоверием, состоит в том, что цены на недвижимость оказываются выше заявленного уровня. В основном из-за того, что французское правительство забирает около восьми процентов от суммы любой сделки. Плюс юридические сборы, которые чрезвычайно высоки. Кроме того, иногда по условиям договора покупатель выплачивает комиссионные агенту в размере трех-пяти процентов. Так что в случае крайнего невезения, новый домовладелец выложит еще процентов 15 сверх основной стоимости.

Однако существует хорошо отработанный способ почтенного мошенничества, обладающий двойной привлекательностью и столь милый сердцу каждого француза, при котором можно и деньги сберечь, и правительство надуть. Это покупка с двумя ценами. Приведу типичный пример. Мсье Риварель, предприниматель из Экса, желает сбыть с рук старый деревенский дом, который достался ему в наследство, за миллион франков. Поскольку эта избушка не является местом его постоянного проживания, ему придется уплатить налог от вырученной суммы, что крайне огорчает его. Тогда он решает, что официальная, указанная в документах цена – prix dé claré [93] – будет составлять 600 000 франков. Тут уж он стиснет зубы и внесет налог с этой суммы. А утешит его то, что остальные 400 000 франков будут отданы ему наличными, что называется, из-под полы. И это, подчеркнет он, affair inté ressante[94] не только для него, но и для покупателя, поскольку официальные сборы и издержки тоже будут высчитываться от меньшей, заявленной стоимости. Voilà! Все довольны.

Практическая сторона договора требует от юриста, или notaire, величайшей деликатности и умения почувствовать нужный момент, когда наступит время подписывать акт продажи. Все заинтересованные стороны – покупатель, продавец и агент по недвижимости – собираются в офисе notaire, и акт продажи зачитывается вслух, строчка за строчкой. В контракте указывают цену – 600 000 франков. А 400 000 наличными, которые покупатель принес с собой, будут переданы продавцу. Однако совершенно недопустимо делать это в присутствие notaire. Вследствие чего у него случается срочная необходимость посетить туалет, где он остается до тех пор, пока деньги ни будут пересчитаны и ни перейдут в руки продавца. После чего юрист может вернуться, взять чек на заявленную сумму и начать церемонию скрепления подписями договора, при этом не подставив под удар свою профессиональную репутацию. Есть такая поговорка – довольно злая, надо сказать, – у сельского юриста должно быть две обязательных особенности: близорукость и тактичный мочевой пузырь.

Впрочем, до визита к notaire нужно еще преодолеть многие препятствия. Одна из самых часто встречающихся проблем – совместная собственность. По французским законам собственность обычно наследуется детьми, причем все получают равные доли. Для продажи недвижимости им всем нужно договориться между собой. А чем больше детей, тем меньше вероятность того, что им это удастся. Именно так и произошло со старым фермерским домом неподалеку от нас. Он передавался от одного поколения к другому, и в настоящий момент у него насчитывается четырнадцать владельцев, трое из которых принадлежат к корсиканской ветви семьи и поэтому, как утверждают наши друзья-французы, с ними просто невозможно разговаривать. Перспективные покупатели неоднократно приценивались к дому. Но всякий раз, когда девять родственников были согласны, двое продолжали сомневаться, а корсиканцы вообще отказывались наотрез. Поэтому ферма так и остается непроданной и, без сомнения, достанется тридцати восьми отпрыскам этих четырнадцати владельцев. А со временем перейдет к 175 дальним родственникам, которые друг другу и доверять не будут.

Но даже если недвижимостью владеет один-единственный прижимистый крестьянин, вроде Массо, нет никакой надежды на быструю сделку. Крестьянин установит цену, которую сам сочтет нелепо высокой и которая обеспечит его выпивкой и лотерейными билетами до конца жизни. Придет покупатель и согласится на баснословную сумму. Крестьянин немедленно заподозрит неладное. Ага, подумает он, значит, цена слишком низкая. И заберет предложение с рынка на ближайшие полгода, после чего снова выставит дом на продажу по еще более высокой цене.

Существуют и другие пустяковые неудобства, о которых случайно вспоминают в последнюю минуту: сарай, проигранный соседу в карты; древнее постановление, дающее право проводить стада коз через кухню дважды в год; спор о колодце, вода в котором испортилась еще в 1958 году; старожил преклонных лет, желающий дожить остаток дней в доме – всегда находится что-то неожиданное. Покупатель должен обладать недюжинным терпением и чувством юмора, чтобы довести сделку до конца.

Я постарался подготовить нашего гостя к этим местным особенностям, пока мы ехали к офису агента по недвижимости, нашей знакомой, но на самом деле мне не стоило так распинаться. Тони – по его собственной скромной рекомендации – был хитроумным и находчивым человеком и отлично умел вести переговоры. Уж он-то набил руку в грубых методах, имея дело с акулами делового мира на Медисон-авеню. Так что ни французской бюрократии, ни какому-то крестьянину его не одолеть. Я уже начал сомневаться, стоит ли представлять его людям, у которых нет личного управляющего делами и телефона в машине.

Агент встретила нас на пороге кабинета и, усадив, протянула две толстые папки, набитые описанием домов и фотографиями. Она не владела английским, а французский Тони оставлял желать лучшего. И поскольку прямой контакт был невозможен, он вел себя так, как будто ее вообще нет. Крайняя степень презрения и грубости усугублялась тем, что он полагал, будто можно использовать нецензурные выражения, не рискуя быть понятым. Вот так я провел полчаса, сгорая от стыда, пока Тони просматривал документы, бормоча «Вашу мать!» и «Они шутят, что ли?». Я же в это время предпринимал жалкие попытки перевести его комментарии, обратив их в восклицания удивления по поводу цен.

Он начал с твердого убеждения, что ему нужен деревенский дом без земли. Такому занятому человеку некогда заботиться о саде. Но по мере углубление в содержимое папок он, как я заметил, мысленно превращался в провансальского помещика, владеющего виноградниками и оливковыми полями. К тому моменту, когда все бумаги были просмотрены, Тони уже волновало, где лучше разбить теннисный корт. К моему разочарованию нашлось три дома, которые он счел достойными своего внимания.

– Обсудим все сегодня же после обеда, – объявил Тони, сделав пометки в своем еженедельнике и взглянув на часы. Я уже подумал, что он конфискует телефонный аппарат нашего агента, чтобы позвонить в Лондон, но он просто отреагировал на сигнал своего желудка. – Пошли в ресторан. Успеем вернуться к двум. – Агент улыбнулась и кивнула, когда Тони помахал у нее перед носом двумя пальцами, и мы оставили бедняжку приходить в себя в одиночестве.

За обедом я сказал ему, что не смогу присоединиться к ним с агентом сегодня. Он очень удивился, что у меня есть дела, потом заказал вторую бутылку вина и сообщил мне, что деньги – это международный язык, понятный всем, так что никаких трудностей не предвидится. К сожалению, когда нам подали счет, Тони обнаружил, что ни золотая «Американ-Экспресс», ни пачка дорожных чеков, которые он не успел обналичить, не представляют интереса для владельца ресторана. Я заплатил и отпустил парочку комментариев по поводу международного языка. Тони они не показались смешными.

Я покинул его с чувством облегчения, к которому примешивалось чувство вины. Хамы всегда неприятны, но когда ты живешь в чужой стране, а они оказываются твоими соотечественниками, начинаешь ощущать какую-то смутную ответственность за них. На следующий день я позвонил агенту, чтобы извиниться.

– Ничего страшного, – заверила она. – Парижане зачастую не лучше. По крайней мере, я не понимаю, что он говорит.

Окончательным свидетельством того, что теплая погода утвердилась в наших краях, стала перемена в гардеробе мсье Меникуччи. Он зашел к нам, чтобы провести предварительные é tudes[95] для летнего проекта, каковым являлась установка центрального отопления в нашем доме. Вместо шерстяной шапки на нем была легкая хлопковая панама, украшенная рекламой сантехники, вместо утепленных ботинок – коричневые тряпичные. Его помощник, jeune, в костюме военного строителя и камуфляжной кепке походил на партизана. Они вдвоем двигались колонной по дому, записывая размеры по мере того, как Меникуччи исторгал разнообразные глубокие pensé es[96].

Первой темой его лекции стала музыка. Он с женой на днях побывал на официальном обеде мастеров и водопроводчиков, за которым последовал бал. А танцы входили в длинный список его талантов.

– Да, мсье Питер, – сказал он мне. – Мы танцевали до шести утра. Я бодр, как восемнадцатилетний мальчишка.

Я без труда представил его, легкого и изящного, порхающего с мадам по залу, и подумал, нет ли у него специальной бальной шляпы для таких мероприятий, потому что не мог представить его с непокрытой головой. Видимо, я улыбнулся своим мыслям.

– Знаю, знаю, – кивнул Меникуччи, – вы считаете, что вальс – несерьезная музыка. Но разве вы не слышали вальсы великих композиторов?

Далее наш водопроводчик развил поразительную теорию, которая пришла ему в голову, когда он играл на кларнете во время очередного отключения электроэнергии, которые Французская электрическая компания устраивает через равные промежутки времени. Электричество, заметил он, это наука плюс логика. Классическая музыка – это искусство плюс логика. Vous voyez? [97] Налицо общая составляющая. А если прислушаться к упорядоченным и логически выстроенным произведениям Моцарта, то обязательно придешь к выводу: из Моцарта получился бы выдающийся электрик.

От ответа меня спас jeune, который закончил подсчет необходимого числа радиаторов. Оно равнялось двадцати. Меникуччи от этого известия вздрогнул и потряс рукой, словно обжегся.

– О-ля-ля. Это вам влетит в копеечку.

Он намекнул на пару миллионов франков, но потом, увидев мое изумленное выражение лица, разделил сумму на сто. Он считал все в старых деньгах. Впрочем, и в новых итог получался солидным. Большая часть этих денег уйдет на радиаторы – чугун очень дорог – плюс правительственный налог с оборота, так называемый TVA, составлявший 18, 6 процента. Тут Меникуччи не мог не упомянуть вопиющую несправедливость налоговой системы, которая олицетворяет всю низость политиков.

– Вот, например, купили вы биде, – начал он, ткнув в меня пальцем, – и должны заплатить TVA полностью. И точно так же с мойкой и даже с любым винтом. Но знаете, что scandaleux[98] и одновременно несправедливо? Если вы покупаете баночку икры, то платите всего лишь шесть процентов TVA, потому что она классифицируется как nourriture[99]. А теперь скажите мне: кто ест икру?

Я заявил о собственной непричастности к поглощению икры.

– Так я вам скажу. Политики, миллионеры, grosses lé gumes[100] в Париже – вот, кто ее ест. Это просто оскорбительно. – Изливая гнев на любителей икорных оргий в Elysé e Palace[101], он ушел проверить радиаторные подсчеты jeune.

Не могу сказать, что с нетерпением ждал момента, когда Меникуччи захватит наш дом на пять-шесть недель, будет бурить толстые стены дрелью, почти не уступающей ему самому в размерах, и наполнит воздух пылью и попутными комментариями. В ходе этого утомительного процесса все комнаты будут завалены грязью. Но мы утешали себя тем, что одно из преимуществ Прованса – возможность жить вне дома, пока это все не кончится. На дворе стоял апрель, но было уже достаточно жарко, и мы всерьез решили начать сезон уличной жизни воскресным утром, когда солнышко разбудило нас в семь часов, пролив свой свет в окно спальни.

Всякое хорошее воскресенье включает в себя поход на рынок. Мы прибыли в Костеле к восьми. Территория за заброшенной станцией была заставлена старыми грузовиками и фургонами, перед каждым из которых помещался столик о трех ножках. На школьной доске мелом были написаны сегодняшние цены на овощи. Лавочники, уже загорелые от работы в полях, ели теплые круасаны и brioches[102], только что испеченные в булочной через улицу. Один старичок разрезал карманным ножом с деревянной рукояткой багет вдоль, намазал его молодым козьим сыром, налил в стакан красного вина из литровой бутылки, чтобы подкрепиться до наступления обеда.

По сравнению с еженедельными рынками в Кавайоне, Апте и Иль-сюр-ла-Сорж рынок в Костеле мал и не так пышен. Покупатели приходят с корзинками, а не с фотоаппаратами, и разве что в июле или в августе можно встретить здесь случайную надменную дамочку из Парижа в костюме от Диора с маленькой нервной собачкой на руках. Во все остальное время, с весны до осени, здесь бывают только местные жители и крестьяне, которые принесли на продажу то, что выкопали несколько часов назад из своей земли или из теплицы.

Мы медленно шли вдоль рядов столиков, любуясь безжалостными французскими домохозяйками, занятыми делом. В отличие от нас, они не удовлетворятся одним взглядом на продукт перед покупкой. Им нужно познакомиться с ним поближе. И вот они уже сжимает баклажаны, нюхают помидоры, крутят тонкие как спички haricots verts[103] между пальцев, пробуют сыр или маслины. Если продукты не дотянут до их личных стандартов, они, прежде чем уйти, бросят на лавочника такой взгляд, словно тот только что предал их.

В конце рынка стоял вагончик кооперативного общества виноделов, вокруг которого толпились мужчины, оценивавшие вкус нового rosé [104]. Рядом с ними женщина торговала яйцами трех калибров и живыми кроликами, за ней тянулись столы, засыпанные овощами, маленькими ароматными пучками базилика, цветами и травами, заставленные баночками с лавандовым медом и вареньем, большими зелеными бутылками с оливковым маслом первого отжима, ящиками с оранжерейными персиками, горшочками черного tapenade, головками сыра. И все это выглядело невероятно притягательным в лучах утреннего солнца.

Мы взяли красного перца для жарки, больших коричневых яиц, базилика, персиков, козьего сыра, латука и лука с розовыми прожилками. Когда корзина была забита до отказа, мы перешли через улицу, чтобы купить пол-ярда хлеба – gros pain[105], такого вкусного, если макнуть его в оливковое масло или соус из уксуса и масла с зеленью, остающийся на тарелке после салата. В булочной было людно и шумно, пахло теплым тестом и миндалем, который добавляли в утренние кексы. Стоя в очереди, мы вспомнили, как кто-то говорил нам, что французы тратят на свой желудок столько же, сколько англичане на машины и стереосистемы. Теперь мы без труда поверили в это.

Складывалось ощущение, что люди закупают продукты на целый полк. Одна пышнотелая жизнерадостная дама купила шесть больших батонов – три ярда хлеба, – шоколадную brioche размером со шляпу и большой круг яблочного пирога, на котором кольцами под слоем абрикосового сиропа были уложены тонкие ломтики яблок. И тут мы почувствовали, что вышли из дома, не позавтракав.

Мы отыгрались за обедом, съев холодный жареный перец, скользкий от оливкового масла и испещренный кусочками базилика, крошечные мидии, завернутые в бекон и поджаренные на шампурах, салат и сыр. Солнце палило нещадно, и вино подействовало на нас как снотворное. Но тут зазвонил телефон.

Один из законов жизни гласит: если телефон зазвонил между двенадцатью и тремя часами в воскресенье, то на проводе англичанин. Француз ни за что не посмеет прервать самую неторопливую трапезу недели. Мне не следовало снимать трубку. Тони, работник рекламной отрасли, вернулся в наши края и, судя по многословности, находился пугающе близко к нашему дому.

– Вот подумал, звякнуть вам что ли. – Я расслышал, как он затянулся сигаретой, и пометил в своем воображаемом блокноте, что нужно купить автоответчик на случай, если кто-нибудь еще решить «звякнуть» нам в воскресенье. – Знаешь, я, кажется, нашел то, что нужно. – Он не сделал паузы, чтобы услышать мою реакцию на эту новость, поэтому не услышал, как мое сердце упало на пол. – Далековато, конечно, от вас. Ближе к побережью.

Я заверил его, что несказанно рад. Чем ближе к побережью, тем лучше.

– Там еще многое нужно сделать, так что я не намерен платить столько, сколько он просит. Строителей своих привезу. Они мне офис за шесть недель полностью отремонтировали. Ирландцы, но работают хорошо. С этим домом за месяц справятся.

Меня так и подмывало поддакнуть ему, потому что я мстительно представил бригаду ирландцев, оставленных в одиночестве среди прелестей Прованса: солнца, дешевого вина, бесконечных возможностей отлынивать от работы. Да еще владелец дома живет за тридевять земель и не станет каждый день досаждать проверками. Вырисовывалась забавная сценка. Я уже предчувствовал, как этот мистер Мерфи со своей командой сообщает, что ремонт закончится не раньше октября, как они вызывают свои семьи из какого-нибудь Донегала, чтобы те отдохнули на море в августе. В общем, ребята хорошо проведут время. Я посоветовал Тони нанять местных рабочих. А лучше всего найти местного архитектора, и поручить это ему.

– Да зачем мне архитектор? – изумился он. – Я сам прекрасно знаю, что мне нужно. С какой стати мне отдавать ему бешеные деньги за пару чертежей? – Ему моя помощь явно не требовалась. Я спросил, когда он возвращается в Англию. – Сегодня вечером, – сообщил Тони и ознакомил меня с записями своего разбухшего еженедельника на ближайшие дни. В понедельник встреча с клиентом, потом три дня в Нью-Йорке, конференция по товарообороту в Милтон-Кинис. Он зачитывал свой распорядок с наигранной усталостью большого руководителя, хотя ему была приятна такая загруженность. – В любом случае, буду звонить. Документы на дом оформят через неделю, а то и через две. Но я сообщу вам сразу, как подпишу купчую.

Мы с женой сидели у бассейна и раздумывали – уже не в первый раз, – отчего нам обоим так трудно отделываться от непробиваемых и невежливых людей. А ведь летом они потянутся к нам в изобилии в поисках крова, еды и питья, будут плавать в нашем бассейне и считать, что мы должны привозить их из аэропорта и отвозить обратно. Мы не считали себя некоммуникабельными или замкнутыми. Но одно только общение с навязчивым и чрезмерно активным Тони показало, что в следующие несколько месяцев нам потребуются твердость и находчивость. А также автоответчик.

Массо тоже размышлял о приближении лета. Когда я встретил его в лесу через пару дней, он был занят дальнейшим укреплением своей противотуристкой цитадели. Под табличками с надписью «PRIVÉ!» Массо добавил еще одно не слишком радушное послание, краткое, но зловещее: «Attention! Vipè res!»[106] Идеальное средство устрашения. Опасность нешуточная, а визуальных доказательств не требуется, как, например, в случаях со злыми собаками, проволокой под напряжением или патрулями, вооруженными автоматами. Даже самый отважный турист сто раз подумает, прежде чем влезть в спальный мешок, в который может заползти один из местных обитателей. Я спросил у Массо, есть ли на самом деле в Любероне гадюки. Он покачал головой, дивясь очередному проявлению невежества иностранцев.

– Eh oui, – сказал он. – Небольшие. – Массо развел руки дюймов на двенадцать. – Если укусит, надо попасть к доктору в течение сорока пяти минут иначе… – Он скривил ужасающую мину, опустив голову к плечу и высунув язык на сторону. – Знаете, как говорят: если гадюка укусит мужчину, мужчина умрет. Но если гадюка укусит женщину, – он наклонился вперед и пошевелил бровями, – умрет гадюка. – Массо самодовольно зафыркал и предложил мне толстую желтую сигарету. – Никогда не выходите на прогулку без пары крепких ботинок.

Люберонская гадюка, по словам профессора Массо, обычно избегает встреч с людьми, а нападает, только если ее спровоцировали. Если сие произошло, Массо советовал убегать зигзагами, желательно на возвышение, поскольку разъяренная гадюка может передвигаться исключительно на спринтерские дистанции короткими прямыми бросками на уровне земли. Причем со скоростью бегущего человека. Я нервно огляделся. Массо засмеялся.

– И, разумеется, всегда можно воспользоваться крестьянским приемчиком. Хватаете ее за головой и сдавливаете, пока широко ни раскроет пасть. Тогда плюньте что есть силы ей в пасть и – бац! – гадюка сдохнет. – Он плюнул для наглядности и попал в голову одной из собак. – Но лучше всего взять с собой женщину. Они бегают медленнее мужчин, так что гадюки догоняют их первыми.

Он ушел домой завтракать, оставив меня в одиночестве пробираться сквозь лес и тренироваться в плевках.

Наступили Пасхальные выходные. И наши вишневые деревья – у нас их около тридцати – расцвели одновременно. С дороги наш дом был похож на корабль, плывущий по бело-розовому морю. Автомобилисты останавливались, чтобы сфотографировать эту красоту, или, озираясь, шли по подъездной дорожке, пока их не останавливал лай собак. Одна компания, скорее искатели приключения, чем тихого отдыха, подъехала к дому на машине со швейцарскими номерами и припарковалась у обочины. Я пошел узнать, что им надо.

– Мы устроим тут пикник, – заявил мне водитель.

– Извините, это частный дом.

– Нет, нет, – он помахал передо мной картой. – Это Люберон.

– Нет, нет, – настаивал я, – Люберон там. – Я указал на горы.

– Но я же не могу затащить туда свою машину.

Они все-таки уехали, пыхтя от чисто швейцарского негодования и оставив глубокую колею в траве, которую мы пытались превратить в лужайку. Так начался туристический сезон.

В Пасхальное воскресенье маленькая парковка в деревне была набита битком, и ни на одной из машин не было местных номеров. Гости исследовали узкие улочки, с любопытством заглядывали в дома и позировали для фотографий на фоне церквей. Какой-то парень, целыми днями сидевший на пороге дома рядом с è picerie, просил у прохожих десять франков на телефонный звонок, а потом нес вырученную сумму в кафе.

«Café du Progrè s»[107] предприняло значительные и небезуспешные усилия, чтобы не выглядеть живописно. Оно представляет собой ночной кошмар дизайнера интерьеров: шаткие столы и стулья не сочетаются друг с другом, картины на стенах наводят тоску, в туалете все время что-то шумит и оглушительно булькает, а, кроме того, он находится в непосредственной близости от видавшего виды холодильника для мороженого. Владелец – человек неприветливый, а его собаки неописуемо грязны. Однако с застекленной террасы рядом с туалетом открывается чудесный вид вдаль. Здесь хорошо выпить пива и полюбоваться игрой света на вершинах холмов и крышах деревень, которые убегают к Нижним Альпам. Рукописное объявление предупреждает, что бросать окурки в окно запрещено, поскольку посетители ресторана, расположенного ниже, очень жалуются, однако если вы последуете этому правилу, вас никто не потревожит. Постоянные посетители остаются в баре. А terrasse[108] – для туристов. На Пасху на ней не было свободных мест.

Здесь сидели датчане, здоровяки в туристических ботинках с большими рюкзаками; немцы, обвешанные «Лейками» и тяжелой дешевой бижутерией; парижане, высокомерные и аккуратные, тщательно исследующие свои бокалы на наличие микробов; один англичанин в сандалиях и деловой рубашке с расстегнутым воротником, рассчитывавший свои отпускные траты на карманном калькуляторе, пока его жена подписывала открытки для соседей в графстве Сюррей. Собаки сновали между столами в поисках кусочков сахара, заставляя шарахаться помешанных на гигиене парижан. Песня Ива Монтана, передаваемая по радио, билась в неравной схватке с шумовыми эффектами туалета. Пустые стаканы, в которых только что плескался пастис, позвякивали о стойку бара – постоянные посетители потянулись домой на обед.

У кафе образовалась пробка из трех машин. Водители бранились друг на друга. Если бы один из них взял ярдов десять в сторону, они спокойно разъехались бы. Но для француза уступить значит потерпеть поражение. Они вообще считают своим долгом припарковаться так, чтобы создать максимум неудобств и закрыть обзор на перекрестке. Говорят, итальянцы за рулем очень опасны, но если бы мне захотелось свести счеты с жизнью, я бы влез в поток перед французом, несущимся по трассе N100, опаздывающим и голодным, обозленным на весь свет.

Я поехал домой и наткнулся на первую аварию в этом сезоне. Старый белый «Пежо» врезался задом в деревянный телеграфный столб в начале шоссе с такой силой, что столб разломился надвое. Машин вокруг не наблюдалось. Дорога уходила вперед, сухая и идеально прямая. Трудно было понять, каким образом машине и столбу удалось повстречаться, да еще с такими последствиями. Посреди дороги стоял молодой человек и чесал в затылке. Я притормозил рядом, он усмехнулся.

Я спросил, не пострадал ли он.

– Я в порядке, а вот машина, кажется, foutu[109].