ФЕВРАЛЬ 4 страница

Следующим утром в семь часов я услышал знакомое громыхание трактора на дынном поле. А через два дня к нам явилась аграрная команда: пять мужчин, две женщины и четыре собаки – под предводительством chef des vignes[74] мсье Бошье, человека с сорокалетним опытом высаживания винограда в округе Люберон. Он лично толкал маленький плуг за трактором, тяжело переставляя ноги в тряпичных ботинках, и следил за тем, чтобы бороздки получались прямыми и одинаковыми. На его обветренном лице проступала сосредоточенность. На обоих концах каждой борозды втыкали по бамбуковой палке и между ними протягивали веревку. Наконец поле очистилось и ожидало, когда его превратят в виноградник.

Черенки новой лозы, размером с мой большой палец, с красными восковыми кончиками выгружались из грузовиков, а мсье Бошье инспектировал оборудование для посадки. Я полагал, что это процесс будет полностью осуществлен механизмами, но увидел только полые стальные пруты и большой деревянный треугольник. Вся команда собралась вокруг предводителя, который раздал задания, потом перестроилась в беспорядочную формацию.

Впереди шествовал сам Бошье с треугольником, который он перекатывал как трехстороннее колесо, а его углы оставляли равноудаленные ямки в земле. За ним следовали двое мужчин со стальными прутами, с помощью которых они углубляли лунки. А арьергард сажал в них ростки лозы. Две женщины, жена и дочь Фостэна, присыпали побеги землей, давали советы остальным и отпускали комментарии по поводу шляп на головах мужчин, в особенности по поводу новой несколько щегольской фуражки Фостэна. Собаки развлекали себя сами, мешаясь у всех под ногами, увертываясь от пинков и путаясь в веревках.

Часы тянулись медленно. Команда разбрелась по полю. Бошье ушел ярдов на двести вперед от отставших коллег, однако расстояние не мешало им общаться. Оказалось, согласно правилам церемонии посадки винограда, диалог должен был возникать между двумя наиболее удаленными друг от друга работниками, а в это время прочим участникам этого действа полагалась ругать собак и спорить о ровности бороздок. Таким вот образом вся осипшая от крика процессия двигалась взад-вперед по полю часов до трех. Потом Генриетта извлекла из машины две огромные корзины, и работы остановилась на местное подобие кофе-брейка.

Бригада расселась на зеленом пригорке у края поля, словно подражая картинке из книги коллажей Картье-Брессона, и приступила к уничтожению содержимого корзин. Там нашлось четыре литра вина и немыслимое количество засахаренных ломтиков жареного хлеба, называемых tranches doré es[75], золотистых, хрустящих и очень вкусных. Прибыл дедушка Андре, чтобы проверить, как идут дела. Он деловито тыкал палкой в землю и кивал головой. Потом подошел к отдыхающим, взял стакан вина, присел на солнцепеке, словно добродушная старая ящерица, поинтересовался у Генриетты, что на обед, и принялся чесать живот одной из собак концом своей грязной палки. Дедушка Андре заметил, что хотел бы поскорее освободиться, чтобы успеть на «Санту-Барбару», его любимую мыльную оперу.

Вино закончилось. Наши виноградари встали, потянулись, смахнули крошки с губ и вернулись к работе. Посадка была завершена к позднему вечеру, и старое дынное поле стало безупречным. Крошечные палочки черенков лозы едва различались на фоне заката. Бригада собралась на нашем дворе, чтобы дать отдых натруженным спинам и разорить наши запасы пастиса. Я отвел Фостэна в сторону, чтобы спросить об оплате. Мы эксплуатировали трактор три дня и людей десятки часов. Сколько мы им должны? Фостэн так разволновался, что даже поставил стакан, чтобы лучше объяснить. Мы оплачиваем лозу, сказал он, а за все остальное отвечает система, работающая в нашей долине: каждый должен бесплатно потрудиться, если кто-то из соседей засаживает виноградом поле. В итоге все помогают всем, и работа делиться практически поровну, к тому же так можно избежать бумажной волокиты и нудного общения с les fiscs[76] по поводу налогов. Фостэн улыбнулся и постучал пальцем по носу, а потом спросил так, словно это был пустяк, не достойный внимания, не нужно ли нам заодно посадить 250 кустов спаржи, раз уж трактор и люди еще тут. Спаржей занялись на следующий день. А мы еще думали, что в Провансе ничто не происходит быстро.

* * *

Весной Люберон наполнился новыми звуками. Птицы, всю зиму прятавшиеся в лесу от охотников, покинули свои убежища и заменили своими песнями канонаду выстрелов. Единственным резким звуком, который я услышал, шагая по тропинке к резиденции Массо, был яростный стук молотка, и я подумал, уж не решил ли он прибить табличку «Продается» в преддверии туристического сезона.

Я нашел его на дорожке за домом, обозревающим пятифутовый столбик, который он вкопал на краю вырубки. На его верхушке был прибит ржавый кусок жестянки, на котором он вывел белой краской одно гневное слово «PRIVÉ!»[77]. Рядом лежало еще несколько колышков и табличек с идентичным посланием, а также кучка камней. Видимо, Массо решил забаррикадироваться на своей вырубке. Он буркнул мне «доброе утро», взялся за следующий столбик и вбил его в землю с таким остервенением, словно тот оскорбил его матушку.

Я поинтересовался, чем он занят.

– Отгораживаюсь от немцев, – ответил Массо и стал укладывать камни в неровную линию между столбиками.

Изолируемый участок находился на некотором удалении от дома с лесистой стороны дорожки и вряд ли мог входить в его владения. Я предположил вслух, что он относится к национальному парку.

– Так и есть, – согласился он. – Но я же француз. Так что мне он принадлежит больше, чем немцам. – Массо перекатил еще один камень. – Они сюда каждое лето приезжают, палатки ставят и загаживают весь лес своим merde.

Он выпрямился и закурил сигарету, бросив пустую пачку в кусты. Я спросил, не допускает ли он, что один из этих немцев захочет приобрести его дом.

– Немцы с палатками не покупают ничего, кроме хлеба, – презрительно фыркнул Массо. – Видели бы вы их машины, доверху забитые немецкими колбасками, немецким пивом, банками с кислой капустой. Все с собой везут. Экономные? Настоящие pisse-vunaigres[78].

Массо, утвердившийся в новой роли защитника природы и эксперта в области экономической теории туризма, пустился в объяснения проблем провансальского крестьянина. Он признал, что туристы – даже немцы – привозят в наш край деньги, а те, кто покупает дома, дают работу местным строителям. Но вы только посмотрите, что они сделали с ценами на недвижимость! Это же ужас! Ни один фермер не может себе позволить платить столько. Мы тактично обошли тот факт, что сам Массо пытается толкнуть свой дом за баснословную сумму. Он тяжело вздохнул, сокрушаясь о том, как несправедлива жизнь, потом повеселел и рассказал мне одну историю о покупке дома, которая закончилась к его полному удовольствию.

Жил-был крестьянин, которые многие годы мечтал купить дом своего соседа. Собственно сам дом его не интересовал, поскольку представлял собой старую развалину. Крестьянину был нужен земельный надел, к нему прилегавший. Он просил соседа продать дом, но тот воспользовался резким ростом цен на жилье и принял более выгодное предложение от одного парижанина.

Всю зиму парижанин вкладывал миллионы франков в ремонт дома, даже выкопал бассейн. И вот, когда работы были закончены, он приехал туда со своими великосветскими друзьями на майские праздники. Они пришли в восторг от дома. Но больше всего их позабавил сосед-крестьянин, который имел привычку ложиться спать в восемь вечера.

А в четыре утра все гости парижанина были разбужены Шарлеманем, огромным голосистым петухом соседа, который кукарекал два часа без перерыва. Парижанин пошел ругаться с крестьянином. А тот только пожал плечами. Тут деревня. Петухи должны кукарекать по утрам. Это в порядке вещей.

Следующим утром и через день Шарлемань просыпался ровно в четыре и неизменно затягивал свою песню. Слабые городские нервы сдали, и гости укатили в Париж, не дожидаясь конца выходных. Парижанин снова пришел разбираться с соседом, а тот лишь пожал плечами. Расстались они крайне враждебно.

В августе парижанин опять приехал с оравой гостей. Пунктуальный Шарлемань будил их ежедневно ровно в четыре утра. Попытки поспать днем не увенчались успехом, поскольку сосед ремонтировал что-то в доме, используя дрель и шумную бетономешалку. Парижанин настаивал на том, чтобы крестьянин утихомирил петуха. Но крестьянин отказался. После нескольких словесных поединков парижанин подал на него в суд, надеясь таким образом укротить Шарлеманя. Но суд решил в пользу крестьянина, и петух продолжил петь свои утренние серенады.

Пребывание в доме стало пыткой для парижанина, и, в конце концов, он выставил его на продажу. А крестьянин, действуя через своего друга, смог купить большую часть земли.

В первое же воскресенье крестьянин собрал друзей, чтобы отметить это событие праздничным обедом, главным блюдом на котором стал Шарлемань, превращенный в отменное coq au vin[79].

Массо полагал, что это чудесная история, в которой присутствовали все необходимые элементы: парижанин побежден, крестьянин победил и купил вожделенный участок и все вкусно поели. Я поинтересовался, насколько она правдива. Он покосился на меня, пожевывая свой неровный ус.

– Не дело это – портить жизнь крестьянину, – таков был его ответ. Я подумал, что на месте немецких туристов отправился бы летом куда-нибудь в Испанию.

Погода продолжала радовать теплом, и с каждым днем я замечал все больше свежей зелени и всходов. А самым зеленым участком был наш бассейн, приобретший под воздействием весеннего солнца темно-изумрудный оттенок. Настало время пригласить Бернара-piscuniste[80] с его оборудованием для борьбы с водорослями, иначе они выползут со дна и устремятся в дом.

Подобные работы никогда не делаются в Провансе по телефонному звонку и словесному объяснению. Специалист должен нанести ознакомительный визит и проинспектировать проблему: походить вокруг, понимающе кивая, пропустить стаканчик-другой и назначить следующую встречу. Это что-то вроде разминки перед стартом, которую можно опустить только в крайнем случае.

Бернар прибыл вечером, чтобы осмотреть бассейн. Я как раз оттирал пушистую гирлянду зелени, наросшую у самой кромки воды. Он наблюдал за мной несколько секунд, потом присел на корточки и помахал пальцем у меня перед носом. И я догадался, каким будет его первое слово.

– Non. Скрести нельзя. Нужно обработать. Я принесу средство, – мы оставили зеленый налет в покое и пошли в дом, чтобы промочить горло. Бернар объяснил мне, почему не мог появиться раньше. У него заболел зуб. Но в нашем районе он не мог найти стоматолога, который согласился бы вылечить его. А всему виной его странный недуг: он кусает дантистов. И ничего не может с собой поделать. Неизлечимый рефлекс. Как только ощущает прикосновение докторского пальца к своим зубам – клац! – челюсти смыкаются. Он уже покусал единственного стоматолога в Боньё и четверых в Кавайоне. И ему пришлось поехать аж в Авиньон, где его еще никто не знал во врачебных кругах. К счастью, ему удалось найти дантиста, который вооружился анестезией и полностью вырубил Бернара на все время ремонтных работ в его ротовой полости. После пробуждения доктор сказал ему, что у него полный рот зубов восемнадцатого века.

Восемнадцатого века у него были зубы или какого другого, но выглядели они белоснежными и вполне здоровыми на фоне черной бороды Бернара, когда он смеялся или говорил. Он вообще оказался обаятельным человеком и вовсе не деревенщиной, хотя и родился и вырос в Провансе. Он пил шотландское виски – чем старше, тем лучше, – а не пастис, как все, и женился на парижанке, которая, как мы подозревали, приложила руку к его гардеробу. В нем не было тряпичных ботинок, потертых синих брюк и изношенных, выцветших рубашек, которые носили местные жители. Бернар был опрятен, даже элегантен во всем: от мягких кожаных туфель до дизайнерских солнцезащитных очков, которых у него насчитывалось немало. Мы прикидывали, какой наряд он выберет для работы по хлорированию и отскабливанию тины, которую необходимо провести прежде, чем запускать в бассейн людей.

И вот настал день весенней чистки. На наш порог взошел Бернар в солнцезащитных очках, серых фланелевых брюках, блейзере и с зонтом в руке на случай, если прогноз погоды оправдается и пойдет дождь. А за ним с некоторым затруднением следовал залог его элегантности – невысокий неряшливый человек, отягощенный банками с хлоркой, щетками и насосом. Звали его Гастоном, и именно ему предстояло выполнять всю грязную работу под чутким руководством Бернара.

Чуть погодя я вышел во двор посмотреть, как у них идут дела. Накрапывал мелкий дождик. Промокший Гастон боролся со змеиными кольцами насосного шланга, а Бернар, закинув блейзер за плечо и раскрыв над собой зонт, деловито давал указания. Вот, подумалось мне, человек, знающий, как организовать работу. Если кто и способен помочь нам с перемещением стола во двор, то это без сомнения Бернар. Я оторвал его от забот у края бассейна, и мы отправились на осмотр нашей проблемы.

Стол, казалось, увеличился в размерах, стал тяжелее и еще больше врос в землю, чем раньше. Но Бернара это ничуть не смутило.

– C’est pas mé chant[81], – заявил он. – Я знаю человека, который справится с ним за полчаса. – Моя фантазия нарисовала мне потеющего великана, тягающего каменные глыбы, чтобы отдохнуть после победы над табуном лошадей в перетягивании каната, но все оказалось гораздо прозаичнее. Приятель Бернара недавно обзавелся машиной под названием un bob, представляющей собой уменьшенную копию автопогрузчика, который был достаточно узкими и мог легко протиснуться в проход. Voilà! На словах все было просто.

Мы позвонили владельцу этого bob, и он прибыл через полчаса, радуясь возможности задействовать свою новую машину. Он измерил ширину прохода и прикинул вес стола. Нет проблем. Bob с этим управится в два счета. Ну, может, немного повредит его по краям. Но каменщик быстро все подправит. Надо только убрать перекладину над проходом – всего на пять минут, – чтобы камень прошел по высоте. Я взглянул на перекладину. Она тоже была каменная. Монолит в четыре фута шириной и девять дюймов толщиной. К тому же одним концом встроенный в кладку дома. Разрушение было бы нешуточным – даже на мой дилетантский взгляд. Стол остался на прежнем месте.

Эта громадина превратилась в ежедневно раздражающий фактор. Неумолимо приближалось жаркое время года, когда можно есть на улице – о чем мы мечтали в Англии долгими зимними вечерами, – а нам некуда было приткнуть тарелку с маслинами, не говоря уже об обеде из пяти блюд. Мы уже начинали подумывать о том, чтобы вызвать Пьеро из каменоломни и попросить его протекции в знакомстве с командой по регби из Каркассонни. Но тут к нам пожаловала сама Судьба, сопровождаемая скрипом тормозов и лаем пыльного кокер-спаниеля.

Дидье ремонтировал дом на другой стороне Сен-Реми и повстречал одного gendarme[82] в форме. Тот спросил, не заинтересует ли его старый, покрытый лишайником камень, который придал бы новой стене вид древней постройки. Так случилось, что в список умений Дидье входило и возведение стен перед домом. И тогда он подумал о нас. Страж закона желал, чтобы с ним расплатились au noir, наличными. А такой камень большая редкость. Хотим ли мы его получить?

Мы бы с радостью согласились на полтонны птичьего помета, лишь бы залучить Дидье и его свиту обратно. Мы мечтали передвинуть наш стол их руками еще до того, как они исчезли. И вот такая удача! Просто благословение небес. Да, нам очень нужен этот камень. А заодно, может, они нам и со столом помогут? Он взглянул на него и усмехнулся.

– Семь человек, – резюмировал Дидье. – Вернусь в субботу с двумя, а вы ищите остальных.

На том и порешили. Ура, скоро у нас появится стол. Моя жена начала обдумывать первый в этом году обед под открытым небом.

Нам удалось заманить к себе троих более-менее крепких молодых людей, пообещав им угощение и выпивку. И вот приехал Дидье со товарищи, и мы всемером рассредоточились вокруг стола, чтобы начать ритуал поплевывания на руки и обсуждения наилучших способов преодоления пятнадцати ярдов. В подобных обстоятельствах любой француз оказывается специалистом. Так что в предложениях недостатка не было: стол следует катить на бревнах; нет, его нужно тянуть на деревянном поддоне; глупости, большую часть пути его будет толкать грузовик. Дидье дал всем высказаться, а потом велел встать по двое с каждой стороны – на своей стороне он предпочел остаться в одиночестве – и поднять камень.

Тягостно хлюпнув, стол вышел из земли, и мы преодолели первые пять ярдов, пошатываясь и сопя. От натуги у нас вздулись вены. А Дидье сопровождал движение указаниями по поводу направления. Еще пять ярдов остались позади, и нам пришлось остановиться и развернуть камень, чтобы он пролез в проход. Глыба оказалась невероятно тяжелой. Мы обливались потом и едва сдерживали стоны, и, по крайней мере, один из нас подумал, что уже достаточно стар для подобных экзерсисов. Но стол уже стоял на боку, и оставалось всего лишь втолкать его во двор.

– А теперь, – провозгласил Дидье, – самая интересная часть нашего предприятия.

Места хватало только для двух человек с каждой стороны, и им придется принять на себя весь вес камня, пока остальные будут тянуть и толкать. Две длинные стропы были подложены под стол. Мы снова поплевали на руки. Моя жена удалилась в дом, чтобы не видеть, как четверо мужчин будут одновременно раздавлены одним камнем.

– Делайте что хотите, но камень удержите, – отрезал Дидье. – Allez! [83]

Посыпая стол проклятиями, натягивая кожу на руках и пыхтя, как стадо слонов на марше, мы перенесли его через проход и, наконец, вступили во двор.

Похваставшись друг перед другом растянутыми запястьями и натруженными руками, мы приступили к установке подставки – относительно пустяковой штуковины, весившей не больше 300 фунтов – и цементированию ее верхушки. Еще один мазок – и столешница была водружена. Но Дидье остался недоволен, потому что она оказалась слегка смещена от центра. Эрику, главному помощнику, пришлось встать на четвереньки и залезть под стол. Он поддерживал его на своих плечах и спине, пока мы центрировали, а я пытался вспомнить, покрывает ли моя страховка гибель от раздавливания на территории моих владений. На мое счастье Эрик выбрался из-под нашего монолита без видимых повреждений, хотя Дидье с улыбкой заметил, что в их работе чаще встречаются повреждения внутренние, которые не сразу почувствуешь. Я понадеялся, что он шутит.

Все получили по кружке пива и принялись любоваться столом. Он был именно таким, каким мы представляли его холодным февральским днем, рисуя линии на снегу. Нас устраивало все: и размер, и то, как живописно он смотрелся на фоне каменной стены. Пятна пота и крови скоро высохнут, и тогда можно будет подавать обед.

Наше предвкушение райских удовольствий от продолжительных пиршеств на воздухе омрачалось лишь одним малюсеньким минусом: приближался конец сезона этих ужасных, но таких вкусных грибов, которые ценятся на вес золота, – свежих воклюзских трюфелей.

Мир трюфелей окружен тайной, чужаки могут взглянуть на них, только отправившись в одну из деревень вокруг Карпанра. Там в кафешках идет бойкая торговля за утренним бокалом бренди или кальвадоса, и появление незнакомца на пороге моментально останавливает оживленный разговор. На улице люди стоят маленькими тесными группками, разглядывая, нюхая и, наконец, взвешивая бородавчатые, покрытые землей комочки, с которыми обращаются с благоговейной осторожностью. Потом отдают деньги, дородные пачки 100, 200 и 500 франковых купюр, которые пересчитываются сразу. Внимание со стороны чужаков тут не приветствуется.

Этот неофициальный рынок – первая стадия процесса, который закончится на столах трехзвездочных ресторанов и прилавках разорительно дорогих парижских гастрономов, таких как «Фошон» или «Эдьяр». Даже здесь при покупке у этих людей с грязью под ногтями и запахом чеснока изо рта, приезжающих на мятых, хрипящих машинах со старыми корзинами или полиэтиленовыми пакетами вместо аккуратных кожаных плоских чемоданчиков – даже здесь цены, как они сами любят говорить, trè s sé rieux[84]. Трюфели продают на вес, стандартная единица – килограмм. По ценам 1987 года, килограмм трюфелей, купленных на деревенском рынке, стоил не меньше 2000 франков наличными. Чеки здесь не принимают, квитанции не выдают, поскольку truffiste[85] не горит желанием участвовать в безумной государственной обдираловке, которую мы называем «налоги».

Итак, начальная цена – 2000 франков за килограмм. После небольших пассов со стороны разнообразных агентов и посредников к тому моменту, как трюфели доберутся до своего последнего пристанища в кухне «Бокюза» или «Труагро», цена, скорее всего, удвоится. В «Фошоне» она может достигнуть и 5000 франков за килограмм, но там, по крайней мере, принимают чеки.

Есть две причины, по которым эти абсурдные цены продолжают существовать и даже повышаются. Первая состоит в том, что ничто в мире не похоже по запаху и вкусу на свежий трюфель, кроме самого свежего трюфеля. Вторая заключается в том, что, несмотря на все старания и ухищрения, которые французы проявили в попытке разрешить эту проблему, вырастить трюфели им не удалось. Они продолжают опыты, и в Воклюзе можно легко наткнуться на поле, засаженное трюфельными дубами и табличками «проход запрещен». Однако пока размножение этих бесценных грибов под силу только природе – отсюда и их редкость и высокие цены – а усилия человека по их разведению не увенчались успехом. А посему есть только один способ насладиться ими, не потратив при этом целое состояние. А именно – найти их самостоятельно.

Нам очень повезло, поскольку мы прослушали бесплатный курс по технике поиска трюфелей в исполнении нашего, почти домашнего, эксперта Рамона-штукатурщика. За многие годы он испробовал массу методик и имел некоторые скромные достижения в этой области. Он щедро одарил нас советом. Разравнивая штукатурку и потягивая пиво, Рамон объяснил нам, как это делается. (Он не намекнул, куда идти – ни один сборщик трюфелей не откроет свое грибное место).

Залог успеха, сказал он, в том, чтобы правильно выбрать время, вооружиться знаниями, терпением и свиньей, или натренированной собакой, или палкой. Трюфели растут под землей, в нескольких дюймах от поверхности, на корнях определенных дубов и фундуков. В сезон их созревания – с ноября по март – их можно учуять носом, при условии, что ваш обонятельный агрегат достаточно чувствителен. Лучший прибор для обнаружения трюфелей – это свинья, которая наделена врожденной тягой к ним и таким образом превосходит собаку по части реакции на их запах. Но тут есть одна загвоздка: свинья не станет вилять хвостом и указывать вам, где сокрыты грибы, когда найдет их. Она просто захочет их сожрать. Втихаря. А взывать к совести свиньи, которая стоит на пороге гастрономического экстаза, бесполезно. Тут уж ее ничем не отвлечь. А размеры у нее такие, что ее не отгонишь одной рукой, пока второй пытаешься спасти драгоценные грибочки. Так что она, огромная как небольшой трактор, и непоколебимая, как осел, не согласится двинуться с места. Получив информацию о такой фундаментальной ошибке природы в проектировании свиньи, мы ничуть не удивились, когда Рамон поведал нам о возросшей популярности собак, которые и весят меньше, и по натуре гораздо сговорчивее.

В отличие от свиней, собаки не начинают рыть землю в поиске трюфеля, подчиняясь инстинкту. Их нужно обучить. Рамон предпочитал метод saucisson[86]. Берете ломтик и натираете его трюфелем или опускаете в трюфельный сок, и тогда собака начинает отождествлять запах гриба с ароматом рая. И так шаг за шагом, или скачок за скачком, если собака умна и любит поесть, она начнет разделять вашу страсть к трюфелям. И настанет день, когда ее пора будет выводить на полевые испытания. Если вы вкладывали в обучение душу, если собака имеет предрасположенность к этой работе, и если вы знаете, где искать, тогда вы, возможно, превратитесь во владельца chien truffier[87], которая укажет вам путь к сокрытым в земле сокровищам. И вот, когда она начнет раскапывать их, вы отвлечете ее ломтиком ароматной колбасы и обнаружите кусочек черного золота.

Сам Рамон со временем изобрел собственный метод с применением палки, который и продемонстрировал нам, крадясь на цыпочках через кухню и выставляя вперед воображаемый прут. Тут опять главное – знать, куда идти. Но в этом методе еще и нужно дождаться правильной погоды. Когда солнце светит прямо на корни подходящего по виду дуба, осторожно подойдите к нему и нежно потыкайте палкой вокруг. Если потревоженная муха вспорхнет вертикально, пометьте это место и копайте. Вы могли вспугнуть члена мушиного семейства, а у них генетическая предрасположенность откладывать яйца на трюфели (что без сомнения сказывается на их вкусе). Многие крестьяне Воклюза овладели этим способом, потому что прогулки по лесу с палкой менее подозрительны, чем прогулки со свиньей. Так что никто ни о чем не догадается. Охотники за трюфелями предпочитают сохранять свои источники в тайне.

Нахождение трюфеля, как бы случайно и непредсказуемо оно ни было, начинает казаться сущей безделицей в сравнении с тем мошенничеством, которое происходит во время продажи и распространения грибов. С наслаждением следственного репортера, то и дело подмигивая и толкая меня локтем, Рамон провел нас обычным путем этого темного процесса.

Во Франции каждая область гордится тем, что производит некий продукт лучше остальных: в Нионе это маслины, в Дижоне – горчица, в Кавайоне – дыни, в Нормандии – сливки. По всеобщему убеждению лучшие трюфели произрастают в Периго. За них и платят обычно больше. Но как узнать, не выкопаны ли грибы, которые вы купили в Као, в нескольких сотнях километров оттуда, в Воклюзе? Тут ни в чем нельзя быть уверенным, если вы не доверяете своему поставщику. По неофициальной информации Рамона, 50 процентов трюфелей, продаваемых в Периго, выросли в других местах и «поменяли гражданство».

Существует еще одна разновидность теневого бизнеса с трюфелями, которые каким-то образом прибавляют в весе на пути от земли к весам. Может быть, все дело в том, что их обваливают в сырой земле. А с другой стороны, возможно, некая субстанция – незаметная глазу до того момента, как ваш нож откроет поблескивающую металлом серединку – проникает в них и тем самым утяжеляет. Ils sont vilains, ces types! [88] Даже если вы готовы пожертвовать вкусом свежих грибов, предпочитая им гарантированное качество консервированных – даже в этом случае нет никакой уверенности в их подлинности. Ходят слухи, что некоторые французские консервы с французскими этикетками на самом деле содержат итальянские или испанские трюфели. (Если народная молва не врет, это один из самых рентабельных и наименее рекламируемых совместных проектов стран Общего Рынка).

Однако, вопреки всем сплетням о бюрократии и высоких ценах, которые с каждым годом становятся все более нелепыми, французы продолжают идти на поводу у своего обоняния и безропотно раскошеливаться. И мы последовали их примеру, заслышав, что в одном из наших любимых местных ресторанов подают последние в этом сезоне трюфели.

«У Мишеля» – деревенский бар в Кабриере, а так же штаб-квартира клуба boules[89]. Он не отличается роскошным убранством или изысканными блюдами, способными привлечь внимание экспертов «Мишлена». У двери старики режутся в карты, у дальней стены кушают клиенты. Владелец готовит, мадам, его жена, принимает заказы, другие члены семьи помогают в зале и на кухне. Это удобное bistrot[90], не ставящее перед собой цели присоединиться к кулинарной круговерти, которая превращает талантливых поваров в торговые марки, а милые ресторанчики – в дорогие хоромы.

Мадам усадила нас за столик и принесла напитки. Мы спросили, как обстоят дела с трюфелями. Она закатила глаза, и на ее лице отобразилось странное выражение, похожее на страдание. На мгновенье мы испугались, что они закончились. Но оказалось, это просто была реакция на одну из многих несправедливостей жизни, как она нам потом и объяснила.

Ее муж, Мишель, обожает готовить блюда с трюфелями. У него свои поставщики, и он платит, как и положено, наличными, не требуя квитанций. Для него это разумная и правильная трата, которую нельзя указать как вычет из доходов, поскольку нет никаких документов, подтверждающих эти расходы. Кроме того, он отказывается повышать цены в меню, даже когда в нем фигурируют трюфели, до уровня, который может оскорбить его постоянных посетителей. (Зимой здесь едят только местные жители, которые не спешат расставаться с деньгами; транжиры появляются не раньше Пасхи).

Такая вот у них была проблема. Мадам изо всех сил старалась смотреть на нее с философской точки зрения. Она с грустью продемонстрировала нам медную баночку, заполненную грибами на несколько тысяч франков, которые никак не оправдаются. Мы спросили, отчего Мишель так поступает. Она пожала плечами в традиционной провансальской манере, когда одновременно плечи и брови поднимаются, а уголки рта опускаются.

– Pour faire plaisir[91], – ответила Мадам.

Мы заказали омлет. Он оказался воздушным и пухлым, с крошечными черными кусочками трюфелей. Последний отголосок зимнего вкуса. Мы вытерли тарелки хлебом, прикинули в уме, во сколько такое угощение обошлось бы в Лондоне, и пришли к выводу, что только что очень выгодно поели. Сравнение с лондонскими ценами – отличный способ оправдать любые сумасбродство в Провансе.

Мишель вышел из кухни, чтобы приветствовать посетителей, и заметил наши идеально чистые тарелки.

– Ну как трюфели, неплохи?

Лучше, чем неплохи, заверили мы. Он сказал, что торговца, продавшего их ему – одного из самых старых жуликов в этом бизнесе – только что обокрали. Вор унес картонную коробку, набитую его сбережениями – там было больше 100 000 франков. Но торговец не осмелился вызвать полицию, опасаясь вопросов о происхождении этих денег. И теперь ему грозит нищета. Так что в следующем году цены будут выше. C’est la vie[92].