ФЕВРАЛЬ 3 страница

Ознакомившись с котлом, мы вернулись в дом и встретили Мадам, миниатюрную женщину со звучным голосом. Может быть, я хочу tisane[54], или миндального печенья, или бокал Марсалы[55]? На самом деле я очень хотел увидеть мсье Меникуччи в шапке, играющим на кларнете, но концерт подождет до другого раза. А пока мне предстояло многое обдумать. Выйдя из дома, я поднял голову, чтобы разглядеть вращающийся солнечный нагреватель на крыше, и увидел, что он намертво обледенел. И мне до ужаса захотелось наполнить свой дом радиаторами.

Я прибыл домой и обнаружил, что перед гаражом установлена уменьшенная копия фрагмента Стоунхенджа. Привезли нашу столешницу – пять на пять футов, пять дюймов толщиной, с массивной крестообразной подставкой. Расстояние от того места, где ее оставили, до того места, где мы хотели ее видеть, не превышало пятнадцати ярдов. Впрочем, пятнадцать ярдов или пятнадцать миль – разница была невелика. Проход в задний дворик был слишком узок для любого вида транспорта. А высокая стена и черепичный козырек, защищавший дворик от непогоды и солнца, исключали возможность использования крана. Пьеро сказал, что стол будет весить шестьсот-восемьсот фунтов. На вид он казался тяжелее.

Наш каменотес позвонил утром.

– Стол вас устраивает?

Да, стол чудесный, но есть проблема.

– Вы уже поставили его?

Нет, в этом и состоит проблема. Может быть, он что-то предложит?

– Несколько пар рук. Вспомните хотя бы египетские пирамиды.

Разумеется. Оставалось только найти пятнадцать тысяч египетских рабов, и дело в шляпе.

– Ладно, если зайдете в тупик, звоните. У меня есть знакомая команда регбистов из Каркассонни.

Он рассмеялся и повесил трубку.

Мы вышли, чтобы еще раз взглянуть на нашего монстра и прикинуть, сколько человек потребуется, чтобы перетащить его на задний двор. Шесть? Восемь? Придется поставить его на бок, чтобы пронести в проход. Мы живо представили отбитые пальцы и коллективные грыжи и с опозданием поняли, почему предыдущий владелец дома поставил легкий складной столик там, куда мы намеревались водрузить наш монумент. И мы предприняли единственно разумное действие в этом ситуацией: сели у камина с бокалами вина в руках в ожидании вдохновения. Можно было не бояться, что кто-то украдет стол ночью.

Однако вскоре выяснилось, что помощь придет, откуда не ждали. Несколько недель назад мы решили перестроить кухню и провели много времени с нашим архитектором, знакомясь с французской строительной терминологией, со всеми этими coffres, rehausses, faux-plafonds, vide-ordures, plâ trage, dallage, poutrelles, coins perdus[56]. Наше изначальное воодушевление шло на спад по мере того, как планы видоизменялись, а кухня – то по одной, то по другой причине – оставалась в первозданном состоянии. Работы не начинались из-за погоды, из-за штукатурщика, отбывшего кататься на лыжах, из-за старшего maç on[57], сломавшего руку во время игры в футбол на мотоцикле, из-за зимней спячки местных поставщиков. Наш архитектор, бывший парижанин, предупреждал нас, что строительство в Провансе похоже на «окопную» войну: длительные периоды бездействия прерываются вспышками яростной и шумной деятельности. Однако нам уже так надоела первая стадия, что мы с нетерпением ожидали вторую.

Наконец на рассвете, когда день еще колеблется между сумерками и светом, с оглушительным лязгом прибыл штурмовой отряд. Мы вышли из дому с заспанными глазами, чтобы посмотреть, что упало, и различили очертания грузовика с торчащими из него лесами. С водительского места раздался радостный вопль.

– Мсье Мейл?

Я сказал, что он прибыл по адресу.

– Ah bon. On va attaquer la cuisine. Allez! [58]

Дверь открылась, и на землю спрыгнул кокер-спаниель, за которым последовало трое мужчин. Старший maç on пожал мне руку, и на меня неожиданно пахнуло сильным духом одеколона. Он представил себя и свою команду: Дидье, лейтенант Эрик и подмастерье – огромный молодой человек по имени Клод. Собака Пенелопа, провозгласила стройку открытой, облегчившись прямо перед домом, и битва началась.

Мы никогда не видели, чтобы строители так работали. Все делалось мгновенно: леса возвели и настелили досками еще до того, как солнце взобралось на вершину неба. Через несколько минут исчезло кухонное окно, а за ним и раковина. А к десяти часам мы стояли в пыли, а Дидье набрасывал план разрушения. Он был проворным и довольно жестким, с коротко подстриженными волосами и выправкой военного. Я представлял его начальником строевой подготовки в Иностранном Легионе, муштрующим молодых бездельников до тех пор, пока они не взмолятся о пощаде. Его речь походила на барабанную дробь и содержала массу звукоподражательных словечек, вроде «бац», «хрясь» и «бум», которые французы любили употреблять, описывая, как что-то сталкивается или ломается – а нам предстояло лицезреть оба этих процесса. Потолок предстояло сломать, полы снять, а всю имеющуюся мебель оторвать. В общем, разрушения обещали стать нешуточными. Нужно было эвакуировать всю кухню – раз! – через дыру, бывшую некогда окном. Чтобы защитить от пыли остальной дом, рабочие прибили вокруг полиэтиленовую пленку. И обычное приготовление и поглощение пищи превратилось для нас в пикник на заднем дворе.

Нас немного пугала та радостная свирепость, с которой три каменщика громили кувалдой все, что попадалось им под руку. Они колотили, насвистывали, напевали и нецензурно бранились среди рушащейся кладки и оседающих балок, останавливаясь (как мне казалось, с некоторой неохотой), чтобы перекусить в полдень. Обед – не скромные пакетики с бутербродами, а большие корзины, набитые запеченными курицами, колбасой, кислой капустой, салатами и буханками хлеба, тарелками и столовыми приборами – они уничтожали с той же энергичностью, что и стену. На наше счастье алкогольных напитков они не приносили. Подвыпивший каменщик, держащий в руках кувалду, – это картинка не для слабонервных. Они и на трезвую голову были достаточно опасны.

Содом и Гоморра продолжились после обеда и не прерывались уже до семи вечера. Я поинтересовался у Дидье, всегда ли они работают по десять-одиннадцать часов в день. Только зимой, ответил он. Летом по двенадцать-тринадцать часов шесть дней в неделю. Его крайне удивил мой рассказ о графике англичанина, начинающего трудиться позднее и заканчивающего гораздо раньше, да еще то и дело отвлекающегося, чтобы попить чаю. «Ну и маленький же у них рабочий день», – таков был комментарий Дидье. Он спросил, не знаю ли я какого-нибудь каменщика-англичанина, который захотел бы с ним поработать просто ради приобретения опыта. Я усомнился, что поток желающих хлынет сюда по первому моему зову.

Когда каменщики ушли, мы нарядились, словно собирались на пикник в Арктику, и приступили к приготовлению нашего первого ужина во временной кухне. Здесь наблюдались мангал для барбекю и холодильник. Раковина и две газовые конфорки были встроены в стойку. В общем, не хватало только стен. А при минусовой температуре стены были бы как нельзя кстати. Но обрезки виноградной лозы радостно потрескивали в огне, аромат розмарина и отбивных из барашка парил в воздухе, красное вино выполняло благородную миссию, заменяя центральное отопление, а мы ощущали себя закаленными и безрассудно смелыми. Заблуждались мы ровно до конца ужина, когда пришло время проследовать к крану и вымыть посуду.

Первые реальные намеки на весну пришли не от расцветших деревьев или впавших в чрезмерную активность крыс на крыше Массо, а из далекой Англии. Оставив позади январское уныние, лондонцы начали строить планы на отпуска, и мы были просто поражены тем, как часто эти планы включали в себя посещение Прованса. Телефон звонил со все нарастающей регулярностью и именно в тот момент, когда мы садились ужинать – звонившего ничуть не трогала разница во времени между Францией и Англией – и вот веселый, полузабытый голос какого-то давнего знакомого осведомлялся, купаемся ли мы уже. Мы всегда отвечали уклончиво. Было бы некрасиво разбивать их иллюзию, говоря, что мы сидим в зоне вечной мерзлоты, а мистраль воет в дыре кухонной стены и, кажется, скоро сорвет полиэтилен, который оставался нашей единственной защитой от природных стихий.

Далее разговор переходил в весьма предсказуемое русло. Сначала наш далекий соплеменник интересовался, будем ли мы дома на Пасху или в мае – или в тот период, который ему подходил. После чего следовало предложение, которое в скором времени стало наводить на нас ужас: «Мы вот подумываем заехать к вам в этих числах…» Оно повисало в воздухе незаконченным в ожидании естественной реакции радушных хозяев.

Нам было трудно ощущать себя польщенными столь неожиданным энтузиазмом и всеобщим стремлением повидаться с нами, дремавшим все годы нашего проживания в Англии. Еще труднее оказалось управляться с этими звонками. Нет ни одного более толстокожего существа, чем искатель солнца и бесплатного жилья. Стандартные уклончивые ответы на него не действуют. У вас в это время будут гости? Ничего страшного – мы приедем на неделю позже. Ваш дом кишмя кишит строителями? А мы не против. Мы все равно будем проводить дни на воздухе у бассейна. Вы запустили в бассейн барракуд и расставили танковые ловушки на подъездной дорожке? Вы стали трезвенниками и вегетарианцами? Вы подозреваете, что у ваших собак бешенство? Не имело значение, что мы говорили – они отказывались воспринимать это всерьез. Ими владела слепая решимость преодолеть любые ничтожные преграды, которые мы изобретали.

Мы поделились страхами о предстоящих нашествиях с людьми, которые переехали в Прованс раньше нас и уже прошли через это. Первое лето, ответили они, самое жуткое. А потом вы научитесь отказывать. В противном случае превратитесь во владельцев маленькой и чрезвычайно убыточной гостиницы, работающей с Пасхи до сентября.

Здравый, но наводящий тоску совет. Мы смирились и стали с ужасом ждать следующего звонка.

Наша жизнь изменилась, и изменили ее каменщики. Мы могли позавтракать в тишине и покое, только если вставали в 6: 30. Позднее шумовые эффекты со стороны кухни делали невозможным любой разговор. Однажды, когда дрели и молотки громыхали во весь голос, я видел, как моя жена, сидящая напротив, шевелит губами, но не слышал ни единого звука. В конце концов, она протянула мне записку: «Допей кофе, пока в нем нет пыли».

Но прогресс все же наметился. Превратив кухню в руины, каменщики приступили к строительству, производя не меньше грохота. Они втаскивали все материалы по наклонному пандусу, спускавшемуся от проема, бывшего когда-то окном, на землю. Их выносливость поражала. Дидье – получеловек, полуавтопогрузчик – каким-то невероятным образом умудрялся взбегать по пружинящему пандусу, толкая впереди тачку разведенного цемента, не выпуская сигареты из угла рта и дыша так ровно, что вполне мог бы еще и посвистывать. Я так и не понял, как они ухитрялись работать втроем в таком ограниченном пространстве на холоде и при этом сохраняли доброе расположение духа.

Постепенно кухня начала приобретать ясные очертания, и к нам прибыла следующая бригада специалистов, чтобы обозреть фронт работ и обговорить их вклад в общее дело. Состояла она из Рамона-штукатурщика в баскетбольных кроссовках и с заляпанным штукатуркой радиоприемником, Масторино-маляра, Трюфелли-плиточника, Занши-плотника и самог о старшего водопроводчика мсье Меникуччи, за которым, отставая на два шага, словно на невидимом поводке следовал jeune. Часто бывало, что они вшестером или всемером стояли на развалинах кухни, говорили одновременно, спорили о сроках и о своей занятости, а Кристиан, архитектор, выступал в роли рефери.

И нам вдруг пришло в голову: если на часок направить эту энергию в нужное нам русло, то у нас будет достаточно рук, чтобы препроводить каменный стол на задний дворик. Когда я озвучил свою просьбу, все слились в едином порыве. Давайте сделаем это прямо сейчас, предложили они. Почему бы и нет? Мы выкарабкались из кухни через окно и сгрудились вокруг стола, который покрывала беловатая ледяная корка. Шестьдесят пальцев схватились за его бока, двенадцать рук напряглись, чтобы поднять его. Глыба не шелохнулась. Задумчиво почесывая в затылках, рабочие бродили вокруг стола, пока Меникуччи не взял бразды правления. Камень пористый, сказал он. И впитывает воду как губка. Вода замерзла, камень замерз, земля замерзла. Voilà! [59] Его не сдвинуть. Надо ждать, пока оттает. Последовали обрывочные реплики о паяльной лампе и ломе, но Меникуччи остановил их, назвав patati-patata, что, как я понял, означало «чушь собачья». Группа рассеялась.

Дом был наполнен шумом и пылью шесть дней в неделю, поэтому тишины воскресенья мы ждали с еще большим нетерпением, чем обычно. Мы могли нежиться в постелях аж до 7: 30, когда собаки начинали проситься на прогулку. Мы могли беседовать, не выходя на улицу. И, кроме того, мы могли утешать себя мыслью, что еще на одну неделю приблизились к концу хаоса и разрушения. Единственное, что оставалось для нас недоступным, – это встреча воскресенья по всем традициям Франции – с продолжительным и доставляющим всесторонние наслаждения обедом. Но мы были ограничены в кухонных приспособлениях, поэтому, пользуясь ремонтом в качестве оправдания, быстро приобрели привычку обедать в ресторанах по воскресеньям.

Чтобы возбудить аппетит, мы открывали книгу гастрономических пророчеств и вскоре уже не могли обходиться без гида «Голт-Милло». Признаться, «Мишлен» просто бесценен. Советую всем брать его в путешествие по Франции. Однако он ограничивается сухими цифрами цен, баллов и количества фирменных блюд. А «Голт-Милло» содержит еще много полезной информации. Он расскажет вам о шеф-поваре – молод ли он, где учился, если он известен, то почивает ли на лаврах прошлых успехов или по-прежнему трудолюбив. Поведает о супруге шеф-повара – радушна она или glaciale[60]. Даст представление об убранстве ресторана – хорош ли вид из окон, есть ли живописная терраса. Здесь вы найдете оценку сервиса и клиентуры, цен и общей атмосферы. И главное – подробное описание еды и винной карты. В нем случаются неточности и ошибки. Он не лишен предубежденности. Но читать его занимательно и всегда интересно, потому что «Голт-Милло» написан на обычном разговорном французском, что представляет отличную практику для изучающих язык, вроде нас.

В 1987 году этот гид перечислял 5500 ресторанов и гостиниц и представлял собой толстую книжищу. Просматривая ее, мы наткнулись на одно местное заведение, которое очень захотели посетить. Это был ресторан в Ламбес, в полумили от нас, перестроенный из мельницы. Шеф-поваром оказалась дама, охарактеризованная как «l’ube des plus fameuses cuisiniè res de Provence»[61], а ее стряпня – как «pleine de force et de soleil»[62]. И это уже говорило само за себя. Но больше всего нас заинтриговал ее возраст. Ей было восемьдесят лет.

Мы приехали в Ламбес в пасмурный и ветреный день. Мы еще ощущали уколы совести, когда оставались в помещении в хорошую погоду, но то воскресенье выдалось промозглым и неприятным. На улицах лежал чернеющий снег. Местные жители спешили домой из булочной, прижимая хлеб к груди и сутулясь от холода. В общем, отличные условия для обеда.

Мы прибыли рано. В огромном зале со сводчатым потолком не было ни души. Его заполняла старинная провансальская мебель: массивная, темная и отполированная до блеска. Столы были столь велики, что, сев за один из них, мы оказались довольно далеко друг от друга – такую роскошь обычно встретишь только в крупных дорогих ресторанах. Из кухни доносились голоса, стук сковороды и притягательные запахи. Мы поняли, что до открытия ресторана осталось несколько минут, и направились на цыпочках к выходу, чтобы скоротать время в ближайшем кафе.

– Вы кто такие? – раздалось у нас за спиной.

Пожилой мужчина вышел из кухни и пронзил нас взглядом, слегка щурясь на свет, падавший из входной двери. Мы ответили, что заказывали столик.

– Тогда садитесь. Стоя есть нельзя. – Он неопределенно махнул в сторону пустых столов. Мы послушно уселись. Вскоре он принес два меню и сел рядом. – Американцы? Немцы?

Англичане.

– Хорошо. Я с англичанами вместе воевал.

Мы поняли, что первый экзамен сдан. Еще один правильный ответ, и нам, возможно, разрешат заглянуть в меню, которые он пока держал в руках. Я спросил, что он нам порекомендует.

– Все. Моя жена все готовит хорошо.

Старик протянул нам меню и пошел поприветствовать другую пару. А мы, подрагивая от предвкушения, принялись выбирать между ягненком, начиненным травами, daube[63], телятиной с трюфелями и непонятным блюдом под названием «fantaisie du chef»[64]. Старик вернулся к нам, снова сел и выслушал заказ, кивая.

- Всегда так, – заметил он. – Fantaisie выбирают исключительно мужчины.

Я попросил еще полбутылочки белого вина к первому блюду и немного красного к остальным.

– Нет, – остановил меня старик. – Так не пойдет. – Он объяснил, что нужно пить. Cô tes du Rhô ne из Визана. Визан славится хорошим вином и хорошенькими женщинами, добавил старик. Он поднялся и принес бутылку из большого темного буфета. – Вот. Вам понравится. (Позднее мы заметили, что то же вино стояло здесь на всех столах.)

И этот, наверное, самый старый метрдотель в мире удалился в кухню, чтобы передать наш заказ самому старому работающему шеф-повару Франции. Нам показалось, что в кухне раздавалось три голоса, но в зал больше никто не выходил, и мы задумались над тем, как два человека, суммарный возраст которых перевалил за 160, справляются с такой тяжелой работой. Тем не менее, несмотря на то, что людей становилось больше, обслуживали всех быстро, без задержек, никого не оставляя без внимания. Старик неспешно и даже величаво обходил зал, время от времени присаживаясь за столики, чтобы переброситься словом с клиентами. Как только заказ был готов, мадам на кухне звонила в колокольчик, и ее муж приподнимал брови в притворном раздражении. Если он не прекращал разговор, колокольчик звонил снова, на этот раз громче, и старик шел на кухню, приговаривая «j’arrive, j’arrive»[65].

Еда полностью соответствовала обещанием «Голт-Милло», а старик оказался прав насчет вина. Оно действительно нам понравилось. Мы допили его к тому моменту, как он принес крошечные кругляшки козьего сыра, замаринованного в оливковом масле с травами. Я попросил еще полбутылочки, но он посмотрел на меня неодобрительно.

– А кто за рулем?

– Моя жена.

Он снова подошел к темному буфету.

– Не бывает никаких «полбутылочек», – отрезал старик. – Выпьете вот столько. – Он провел пальцем по середине бутылки.

Кухонный колокольчик перестал звенеть, и в зал вышла сама мадам, улыбающаяся, с раскрасневшимся от жара лицом, и поинтересовалась, хорошо ли мы поели. На вид ей было лет шестьдесят. Они стояли рядом, его рука лежала на ее плече, она рассказывала об антикварной мебели, которая оказалась ее приданым, и он время от времени вставлял слово. Они были счастливы и любили свое дело. Мы ушли из ресторана с ощущением, что старость не так уж и страшна.

Рамон-штукатурщик лежал на спине на шаткой платформе под самым потолком кухни. Я подал ему бутылку пива, и он перевернулся на бок, опершись на локоть, чтобы выпить его. В таком положении, на мой взгляд, было не удобно не только пить, но и работать. Но он сказал, что уже привык.

– В любом случае, не могу же я стоять на полу и бросать штукатурку на потолок. Этот мужик, который работал над потолком Сикстинской капеллы – ну вы знаете, итальянец – он, небось, не одну неделю на спине пролежал.

Рамон допил бутылку, пятую за день, протянул ее мне, негромко рыгнул и вернулся к своему занятию. Работал он медленно, но ритмично, бросая штукатурку на потолок мастерком и разравнивая ее запястьем, из-за чего поверхность получалась шершавой. Он сказал, что по окончании работ потолок будет выглядеть так, словно его оштукатурили лет двести назад. Он не верил в валики, распылители и любые другие инструменты, кроме своего мастерка и точного глаза для проведения прямых линий и расчета закруглений, которые – по его словам – были безупречными. Однажды вечером после его ухода я проверил поверхности нивелиром. Они действительно оказались безупречными, хотя сразу было видно, что это сделано человеком, а не механизмом. Рамон был художником и вполне заслуживал свой дневной рацион пива.

Ветерок дул сквозь дыру в стене кухни. Потеплело. Я расслышал капель где-то в отдалении. Выйдя на улицу, я обнаружил, что время года поменялось. Из каменного стола сочилась вода. Пришла весна.

МАРТ

Миндальное дерево покрылось неуверенными цветками. Дни становилось длиннее и часто заканчивались великолепными вечерами с розовыми волнами по небу. Охотничий сезон завершился. Собаки и ружья остались не у дел на следующие полгода. На виноградниках снова закипела работа: усердные фермеры обрабатывали лозу, а их более апатичные соседи спешили начать обрезку веток, хотя этим следовало заниматься еще в ноябре. Провансальцы встречали весну не свойственной им оживленностью, словно природа впрыснула в них соки.

Рынки резко изменились. Рыболовные снасти, патронташи, водонепроницаемые сапоги, длинные щетки со стальной щетиной для самостоятельной прочистки дымохода уступили место на прилавках различным сельскохозяйственным орудиям устрашающего вида: мачете, граблям, косам, тяпкам с острыми изогнутыми краями, распылителям, которые обещали низвергнуть смертельный дождь на любые сорняки или насекомых, которые отважатся покуситься на виноград. Повсюду можно было увидеть цветы, растения и первые овощи нового урожая. Столики и стулья выплескивались из кафе на тротуары. В воздухе витал дух активности и целеустремленности, а некоторые оптимисты уже покупали espadrilles[66], расставленные на разноцветных стойках у входа в обувной магазин.

В отличие от всеобщей суматохи, работы в кухне остановились. Повинуясь какому-то первобытному весеннему зову, строители мигрировали из нашего дома, оставив нам символический мешок штукатурки и горы песка в качестве доказательства своих намерений вернуться – когда-нибудь – и закончить то, что и так уже почти закончено. Феномен исчезающего строителя хорошо известен во всем мире, но в Провансе эта проблема обострилась на местный лад, приобрела свои отрицательные стороны, так же как и свои четко определенные сроки.

Трижды в год: на Пасху, в августе и на Рождество, владельцы загородных вилл сбегают из Парижа и Цюриха, Дюссельдорфа и Лондона, чтобы пожить несколько дней или недель простой сельской жизнью. И неизменно перед приездом им приходит в голову озаботиться теми мелочами, без которых их отпуск пойдет насмарку. И сразу возникает необходимость в установке набора сантехники, прожектора в бассейне, в укладке плитки на террасе, в замене крыши над крылом прислуги. Как, скажите на милость, они могут насладиться краткой деревенской идиллией без этих жизненно необходимых вещей? Впав в панику, они начинают названивать местным строителям и мастерам. Сделайте все – обязательно – до нашего приезда. В этих поспешных инструкциях проскакивают намеки на щедрую оплату в случае выполнения работы в сжатые сроки. Скорость имеет значение, деньги – нет.

Слишком заманчивое предложение. Всем памятно время, когда Миттеран пришел к власти. Богачи впали в финансовую кому, усевшись на свои деньги. Строителю тогда нелегко было найти работу в Провансе. Кто знает, когда трудные времена наступят опять? Так что здесь не принято отказываться от работы. А менее настойчивые клиенты остаются наедине с впавшими в спячку бетономешалками и брошенными, недоделанными комнатами. Столкнувшись с такой ситуацией, вы можете выбрать одно из двух дальнейших действий. Ни одно из них не принесет немедленного результата, но первое уменьшит ваше отчаянье, а второе увеличит.

Мы испробовали оба способа. Для начала мы предприняли попытку смотреть на время с философской точки зрения, относится к дням и неделям задержки по-провансальски. То есть, наслаждаться солнцем и перестать думать по-городскому. В этом месяце или в следующем – какая разница? Выпей пастиса и расслабься. Это отлично работало неделю или две, а потом мы заметили, что стройматериалы на заднем дворе начали зеленеть, покрываясь первыми ростками весенней травы. Тогда мы решили изменить тактику и добиться определенных сроков от нашей немногочисленной и неуловимой команды рабочих. Эта попытка нас многому научила.

Мы узнали, что время в Провансе – весьма гибкая категория, даже если о нем говорят в четких и определенных выражениях. Un petit quart d’heure[67] означает «как-нибудь сегодня». Demain[68] – «как-нибудь на этой неделе». Но самый растяжимый промежуток времени – quinzaine[69], может значить три недели, два месяца или даже год, но никогда и ни при каких обстоятельствах – пятнадцать дней. Еще мы научились понимать язык жестов, которые сопровождает любое обсуждение крайних сроков работы. Когда провансалец смотрит вам в глаза и клянется, что в следующий вторник непременно постучит в вашу дверь, готовый начать работу, самым главным фактором являются движения его рук. Если они находятся в покое или обнадеживающе похлопывают вас по плечу, то вы вполне можете ждать его во вторник. Если одна рука простерта вперед, ладонью вниз на уровне талии и в какой-то момент начинает покачиваться из стороны в сторону, тогда он явится в среду или в четверг. Если покачивание перерастает в колебание с большой амплитудой, тогда он на самом деле подразумевает следующую неделю или бог знает какую неделю, исходя из независящих от него обстоятельств. Эти невыраженные отказы, которые, кажется, подсознательны и потому более правдивы, чем речь, иногда сопровождаются волшебным понятием normalement[70], невероятно многоцелевым словечком, освобождающим говорящего от всякой ответственности. Удивляюсь, отчего оно не внесено в условия страховых договоров. Normalement – при условии, что не пойдет дождь, при условии, что грузовик не сломается, при условии, что шурин или свояк не позаимствует ящик с инструментами – среди провансальских строителей это эквивалент особых условий контракта, печатаемых мелких шрифтом и оговаривающих разграничения ответственности и свобод. Постепенно мы начали относиться к этому слову с большой подозрительностью.

Но несмотря на их презрение к пунктуальности в общем и абсолютное нежелание позвонить, чтобы сообщить, когда они прибудут или не прибудут, мы не могли сердиться на них подолгу. Они всегда были обезоруживающе энергичны, работали не покладая рук, когда приезжали к нам, и работа их всегда была превосходной. В конце концов, их стоило ждать. И так мало-помалу мы стали философами и привыкли к провансальскому времени. С этого момента, сказали мы себе, ничто не произойдет тогда, когда мы этого ожидаем. Достаточно того, что это вообще произойдет.

Фостэн вел себя странно. Два или три дня он ездил между рядами винограда на тарахтящем тракторе, таская на буксире хитроумную штуковину с металлизированными шлангами, которая разбрызгивала вокруг удобрения. Фостэн то и дело останавливался, вылезал из своей громыхающей машины и шел в поле, когда-то засаженное дынями, а теперь оставленное под паром и заросшее сорняком. Он осматривал поле с одного конца, забирался в трактор, опрыскивал еще несколько рядков и приступал к обследованию другого конца. Он шагал, морщил лоб, чесал в затылке. Когда Фостэн вернулся домой на обед, я пошел посмотреть, что же так заинтересовало его там. Для меня оно выглядело как обычное невозделанное дынное поле: травинки, обрывки полиэтилена, оставшиеся от пленки, которой защищали прошлогодний урожай. Пустые пол-акра. Я подумал, уж не заподозрил ли Фостэн, что эта земля таит в себе сокровища. Мы ведь уже выкопали два золотых наполеондора около дома, и он сказал нам, что там наверняка осталось еще. Но крестьяне не прячут свое золото посреди обрабатываемого участка, когда его можно складировать в более безопасных местах, под дерном или в колодце. В общем, странно все это.

Фостэн зашел к нам в гости тем же вечером вместе с Генриеттой. Выглядел он необычайно официозно и деловито в своих белых ботинках и оранжевой рубахе. Они принесли нам несколько баночек паштета из кролика. Отпив пастиса, Фостэн доверительно наклонился ко мне. Известно ли нам, что вино, которое мы производим – Cô te du Lubé ron[71] – должно вот-вот получить статус Appellation Contrô lé e[72]? Он откинулся назад, медленно кивая, и несколько раз повторил «Eh oui», пока мы вникали в неожиданное известие. Следовательно, продолжил Фостэн, вино подорожает, и владельцы виноградников станут зарабатывать больше. Оно и понятно, чем больше у тебя виноградников, тем выше доход.

С этим тезисом трудно было спорить, поэтому Фостэн налил себе еще – он пил очень рационально и скромно, но успевал достичь дна раньше, чем я ожидал – и выложил свое предложение. Он считал, что наше дынное поле должно быть использовано с большей пользой. Фостэн вдохнул аромат пастиса, а Генриетта вытащила из сумки документ. Это был droit d’implantation[73], дающий нам право выращивать виноград – привилегию, дарованную нам самим правительством. Пока мы разглядывали бумагу, Фостэн разбил на корню бредовую идею о продолжении возделывания дынь, отринув их резким жестом, как культуру, слишком требовательную в вопросах времени и воды, а также крайне уязвимую под натиском диких кабанов, которые летом спускаются с гор. Вот только в прошлом году, его брат Джеки лишился трети своего урожая. Все сожрали кабаны! Доход исчез в желудке свиньи! Фостэн покачал головой, опечаленный неприятными воспоминаниями, и для поднятия духа налил себе третий бокал пастиса.

Кстати, он набросал некоторые расчеты. Наше поле вместит 1300 виноградных лоз вместо этих утомительных дынь. Мы с женой переглянулись. Нам одинаково нравились вино и Фостэн, который был настроен на прогресс и расширение. Мы согласились с тем, что дополнительный виноградник – очень хорошая идея, но забыли о нем сразу после их ухода. Фостэн человек медлительный, к стремительным действиям не склонный. И в любом случае, в Провансе ничто не происходит быстро. Возможно, к следующей весне он найдет время для этой затеи.