ФЕВРАЛЬ 1 страница

Питера Мейл

«Год в Провансе»

перевод с английского Дмитриевой О.О.

ЯНВАРЬ

Год начался с обеда.

Мы всегда полагали, что канун Нового года, со всем его чревоугодием с одиннадцати часов ночи и судьбоносными обещаниями самому себе что-то сделать в будущем, не самый удобный повод для вымученной радости и полуночных тостов и поцелуев. Поэтому, услышав, что в деревне Лакост, в нескольких милях от нас, хозяин «Ле Симьян» предлагает своим дорогим клиентам обед из шести блюд с розовым шампанским, мы решили, что это гораздо более приятный способ начать следующие двенадцать месяцев.

К 12: 30 маленький ресторанчик с каменными стенами заполнился до отказа. Там попадались и настоящие любители поесть – целые семьи невероятной embonpoit[1], происходившей от того, что они проводили за столом два-три часа в день. Глаза собравшихся были опущены вниз, а разговоры затихли в ожидании любимого ритуала французов. Хозяин ресторана, обладавший умением порхать по залу, несмотря на свои внушительные размеры, по случаю праздника надел бархатный смокинг и бабочку. Его лоснящиеся напомаженные усы подрагивали от нетерпения, пока он декламировал меню: фуа-гра, мусс из омаров, говядина en croute[2], салаты, политые маслом первого отжима, отборные сыры, десерты сказочной легкости, digestifs[3]. У каждого столика он пел настоящую гастрономическую арию, целуя кончики своих пальцев так часто, что, наверное, к концу натер губы.

Последние «bon appetit»[4] растаяли под потолком, и на ресторан опустилось благоговейное молчание: гурманы рассматривали принесенные им блюда. Поглощая еду, мы с женой вспоминали прошлые встречи Нового года, большая часть из которых прошла под непроницаемыми тучами Англии. Трудно было соотнести палящее солнце и чистое голубое небо за окном с первым января, но, как убеждали нас местные жители, это было в порядке вещей. В конце концов, мы находились в Провансе.

Раньше мы часто приезжали сюда как туристы, жаждущие получить за две-три недели отпуска очередную порцию жары и солнца на год вперед. Покидая этот край с облезающими носами и сожалением, мы всякий раз обещали себе, что однажды поселимся здесь. Мы обсуждали это долгой серой зимой и сыро-зеленым летом, с жаждой наркоманов рассматривали фотографии деревенских рынков и виноградников, мечтали проснуться поутру от солнечных лучей, бьющих в окно спальни. И вот, к собственному удивлению, мы это сделали. Связали себя по рукам и ногам. Купили дом, взяли несколько уроков французского, попрощались с друзьями, переправили двух своих собак и превратились в иностранцев.

В конечном счете, все произошло быстро – почти импульсивно – из-за дома. Мы увидели его однажды утром, а к обеду уже мысленно переехали в него.

Он стоял у проселочной дороги, бегущей между двумя средневековыми деревеньками на холмах: Менербэ и Боньё, а потом через вишневую рощу и виноградники. Это был mas, или фермерский дом, выстроенный из местного камня, цвет которого за двести лет ветра и палящего солнца стал средним между бледно-медовым и светло-серым. Он начал свою жизнь в восемнадцатом веке всего с одной комнаты и строился в бессистемной манере сельскохозяйственных зданий, потом разрастался, чтобы вместить детей, бабушек, коз и орудия труда, до тех пор, пока не превратился в несимметричный дом из трех этажей. Все в нем было прочным. Спиральная лестница, выраставшая из винного погреба к верхнему этажу, высеченная из больших каменных глыб. Стены, достигавшие в некоторых местах метра в толщину, построенные для защиты от мистраля, который, как здесь говорят, может сдуть уши с осла. Сзади к дому примыкал внутренний дворик, а за ним – плавательный бассейн, выложенный выбеленным камнем. Здесь было три родника, деревья, дарившие тень в жару, и тонкие зеленые кипарисы, живые изгороди розмарина, огромное миндальное дерево. В лучах послеобеденного солнца с полузакрытыми ставнями, точно сморенными усталостью веками, дом казался сказочным.

К тому же он был защищен, насколько это может быть с домом, от наводящих ужас дальнейших застроек и расширений. У французов есть слабость к воздвижению jolies villas[5] там, где только разрешено правилами и законами, а иногда и там, где запрещено, особенно на территориях дотоле девственной и прекрасной сельской местности. Мы видели их, похожих на отвратительную сыпь, облепившую старинный рыночный город Апт, – коробки из какого-то особого сорта ярко-розового цемента, не меняющего цвет от капризов погоды. Немногие участки деревенской Франции, официально не взятые под опеку государства, остались в неприкосновенности. Одной из основных привлекательных черт этого дома было его расположение в границах национального парка, священного места для французов, и вне досягаемости любителей цементных смесей.

Горный массив Люберон вздымается сразу за домом на высоту почти 3500 футов и тянется, образуя глубокие складки, с запада на восток около сорока миль. Кедры, сосны и низкорослые дубы закрывают его зеленью большую часть года и предоставляют убежище кабанам, кроликам и пернатой дичи. Полевые цветы, чабрец, лаванда, грибы растут между камнями и под деревьями. В ясный день с вершины открывается вид на Низкие Альпы с одной стороны и на Средиземное море –с другой. Большую часть года можно гулять по окрестностям восемь-девять часов кряду и не повстречать ни машины, ни человека. Это своего рода сад протяжностью 247 000 акров, рай для собак и постоянная преграда, заслоняющая от нападения незримых соседей с той стороны.

Соседи, как выяснилось, в деревне имеют такую значимость, которую в городе и представить невозможно. В Лондоне или Нью-Йорке вы можете жить в своей квартире годами и за это время всего лишь несколько раз перекинетесь словом с людьми, которые постоянно находятся в шести дюймах от вас, по другую сторону стены. В деревне от соседей вас могут отделять сотни ярдов, но они станут частью вашей жизни, а вы – частью их жизни. Если вам случилось быть иностранцем, а, следовательно, в некотором роде диковинкой, вас будут изучать с б о льшим, чем обычно, интересом. А если к тому же вы унаследовали старинную и нежную в обращении сельскохозяйственную собственность, то скоро поймете, что ваши взгляды и решения напрямую влияют на существование других семей.

Новым соседям нас представила пара, у которой мы купили дом, за пятичасовым обедом, отмеченным проявлениями доброжелательности с обеих сторон и почти полным отсутствием разумения, о чем идет речь, с нашей. Они говорили на французском языке, но то был совсем не тот французский, который мы учили по учебникам и кассетам. Их язык был богатым густым говором, возникающим где-то в глубине горла и с усилием, прорывающимся в носовую полость прежде, чем стать речью. Полузнакомые звуки иногда складывались в известные нам слова, измененные вихрями и водоворотами провансальского наречия. Само по себе это не стало бы проблемой, если бы слова произносились с нормальной скоростью обычного разговора и без лишних украшательств. Но они вылетали, точно пули из автомата, часто сопровождаемые дополнительными гласными, прилепленными в конце слова для большей цветистости. Так, например, вопрос «Не хотите ли еще хлеба?» – страница один в учебнике «Французский для начинающих» – прозвучал как один долгий звук гитарной струны, причем гнусаво. Encoredupanga?

На наше счастье чувство юмора и любезность соседей были ясны нам, даже когда смысл фраз оставался для нас загадкой. Генриетта, загорелая симпатичная женщина с не сходящей с губ улыбкой, стремилась закончить предложение с горячностью спринтера, рванувшего к финишу еще на старте. Ее муж, Фостэн – или Фостэннг с носовым «н», как мы много недель думали, – был крупным и мягким человеком, неспешным в движениях, с относительно медлительной речью. Он родился в этой долине, провел здесь всю жизнь и, видимо, здесь же ее и закончит. Его отец, Пепе Андре, живший в соседнем от него доме, подстрелил последнего своего кабана в возрасте восьмидесяти лет и забросил охоту, чтобы посвятить себя велосипедным прогулкам. Дважды в неделю он ездил на велосипеде в деревню за покупками и сплетнями. Они выглядели вполне благополучной семьей.

Они проявляли участие к нам не только как соседи, но и как возможные деловые партнеры. И, в конце концов, пробившись сквозь пары marc[6] и черного табака и еще более плотную завесу акцента, мы смогли понять причину этого интереса.

Большую часть тех шести акров, которые мы купили в придачу к дому, покрывали виноградники. За ними ухаживали многие годы по традиционной системе metayage: владелец земли оплачивал основные расходы на саженцы лозы и удобрения, а фермер занимался опрыскиванием, сбором урожая, обрезкой. По окончанию сезона фермер забирал себе две трети дохода, а владелец – одну треть. Если собственность меняла хозяина, условия пересматривались. Тут и крылся интерес Фостэна. Всем известно, что многие дома в окрестностях Люберона покупались как residences secondaires[7], используемые как место отдыха, а их прекрасные сельскохозяйственные угодья превращались в тщательно спланированные сады. Бывали случая и крайнего богохульства, когда виноградники выкорчевывались под теннисные корты. Теннисные корты! Фостэн пожимал плечами, не в силах поверить в такое, причем плечи и брови взлетали вверх одновременно, когда он пытался понять, как можно променять виноградники на сомнительное удовольствие беготни за маленьким мячиком в летнее пекло.

Но на наш счет ему не нужно было беспокоиться. Нам нравились виноградники: их ровные рядки на склоне горы; то, как они меняли цвет с ярко-зеленого на темно-зеленый, потом на желтый и красный по мере того, как весна и лето переходили в осень; голубоватый дымок костров, когда жгли обрезанные ветки; обрубки лозы, торчащие на голых полях зимой – они были частью местного пейзажа. А вот теннисные корты и колоритные сады в него не вписывались. (Впрочем, не слишком гармонировал с ним и наш бассейн, но он, по крайней мере, не занял место какого-нибудь виноградника). К тому же они давали вино. У нас был выбор: брать наш доход деньгами или бутылками. И в среднестатистический год наша доля урожая составляла почти тысячу литров ординарного красного и розового вина. Со всей решительностью, какую только могли изобразить на нашем нетвердом французском, мы сообщили Фостэну, что будем рады продолжить столь замечательное сотрудничество. Он просиял. И ответил, что уже сейчас видит, что мы отлично поладим. А однажды, вероятно, сможем, даже поговорить друг с другом.

Владелец «Ле Симьян» пожелал нам счастливого нового года, пар я в дверном проеме. Мы стояли на узкой улочке, моргая от яркого солнца.

– Неплохо, да? – сказал он, артистично махнув рукой в сторону деревни, над которой возвышались руины замка маркиза де Сада, а дальше виднелись горы и яркое чистое небо до горизонта. Это был типичный жест хозяина, словно он демонстрировал нам уголок своих личных владений. – Человеку повезло, если он оказался в Провансе.

Это точно, подумали мы, еще как повезло. Если тут такая зима, то нам не потребуется полный гардероб на все времена года: ботинки, пальто, свитера толщиной в дюйм, которые мы привезли с собой из Англии. Мы вернулись домой, согретые и сытые, делая ставки на то, как скоро можно будет купаться в этом году, и снисходительно сочувствуя тем несчастным из стран с суровым климатом, которые вынуждены переживать настоящие зимы.

А, тем временем, в сотнях миль от нас ветер, зародившийся в Сибири, собирал силы для последнего путешествия. Мы слышали много историй о мистрале. Он сводил с ума людей и животных. Он был смягчающим обстоятельством в делах о насильственных преступлениях. Он дул по пятнадцать дней кряду, выкорчевывая деревья, переворачивая машины, разбивая окна, бросая старушек в канавы, разламывая телеграфные столбы, охая в домах, как бездушное злое привидение, вызывал грипп, головную и зубную боли, провоцировал семейные ссоры, не пускал людей на работу – любая проблема в Провансе, которую нельзя было спихнуть на политиков, списывалась на sacre vent[8], о котором провансальцы говорили с неким подобием мазохистской гордости.

Галлам свойственно преувеличивать, решили мы. Если им приходится мириться с бурями, налетающими с Ла-Манша и сдувающими дождь так, что он бьет вам в лицо почти горизонтально, тогда им, наверное, должно быть известно, что такое настоящий ветер. Мы слушали их истории, чтобы потрафить рассказчикам, и делали вид, что поражены.

Поэтому мы были совсем не готовы, когда первый в этом году Мистраль с завыванием пронесся по долине Роны, повернул влево и ударил в западную стену дома с такой силой, что черепица с крыши посыпалась в бассейн, а легкомысленно оставленные открытыми ставни чуть не слетели с петель. За сутки температура упала на двадцать градусов: сначала до нуля, потом до минус шести. По данным из Марселя, скорость ветра достигала 180 километров в час. Моя жена готовила на кухне в пальто. Я пытался печатать в перчатках. Мы перестали обсуждать первый заплыв и стали с тоской вспоминать о центральном отоплении. И вот, однажды утром, когда ветки стучали за окном, трубы начали взрываться одна за другой под давлением воды, замерзшей в них за ночь.

Они висели на стене, раздувшиеся и закупоренные льдом. Месье Меникуччи обследовал их своим профессиональным водопроводческим взглядом.

– О-ля-ля, – сказал он. – О-ля-ля. – Он обернулся к своему молодому помощнику, которого называл не иначе как jeune homme[9] или jeune. – Видишь, что у них тут, jeune. Голые трубы. Изоляции нет. Водопровод как на Cote d`Azur[10]. В Каннах или в Ницце это прошло бы, но здесь…

Он издал звук, похожий на кудахтанье, который означал неодобрение, и помахал пальцем у носа jeune, чтобы подчеркнуть разницу между теплыми зимами на побережье и пронизывающим холодом, который бывал в наших краях, потом натянул свою шерстяную шапку на уши. Он был невысок ростом и щупл, словно специально созданный для своей профессии, как он сам говорил, поскольку мог протиснуться в такие узкие места, которые недоступны для более крупных людей. Пока мы ожидали, когда jeune настроит паяльную лампу, месье Меникуччи прочитал нам первую лекцию из цикла «Водопровод и его особенности», составленную из накопленных pensees[11], которым мне предстояло внимать с возрастающим интересом весь наступающий год. Сегодня же мы прослушали геофизический доклад об усиливающейся жесткости провансальских зим.

Три года подряд зимы выдавались заметно более суровыми, чем кто-либо мог припомнить. Мороз стоял такой, что оливковые деревья едва не погибли. Это было, если воспользоваться фразой, которую произносят в Провансе, всякий раз, когда солнце скрывалось за тучами, pas normal[12]. Но почему? Месье Меникуччи чисто символически дал мне две секунды, чтобы обдумать сей феномен, а после вернулся к своим тезисам, время от времени постукивая по мне пальцем, чтобы я не отвлекался.

Совершенно ясно, сказал он, что ветры, приносящие холод из России, прилетают в Прованс, имея большую скорость, чем раньше, быстрее достигая цели, и, следовательно, располагая меньшим временем, чтобы прогреться в пути. А причиной тому – месье Меникуччи сделал небольшую театральную паузу – изменение конфигурации земной коры. Mais oui[13]. Где-то между Сибирью и Менербэ кривизна земли разгладилась, давая ветру прямую дорогу на юг. Это же так логично. К сожалению, вторая часть лекции («Отчего Земля стала более плоской») была прервана треском еще одной разорвавшейся трубы. И мое просвещение было отложено ради виртуозной работы с паяльной лампой.

Воздействие погоды на жителей Прованса моментально и очевидно. Они ждут от каждого дня яркого солнечного света. Его отсутствие портит им настроение. Они воспринимают дождь как личное оскорбление, качают головами и сочувствуют друг другу за столиками кафе, подозрительно вглядываются в небо, словно предчувствуя нашествие саранчи, и стараются за версту обходить лужи на тротуарах. Если случается что-то хуже дождливого дня – как, например, это похолодание до минусовой температуры – все вокруг замирает, большая часть населения исчезает.

Подмораживать начинает в середине января, и тогда города и деревни немеют. Еженедельные рынки, обычно шумные и запруженные людьми, превращаются в горстку бесстрашных продавцов, которые рискуют замерзнуть ради небольшого заработка. Они пританцовывают на месте и потягивают содержимое поясных фляжек. Покупатели двигаются быстро, берут товар и сразу уходят, едва успевая пересчитать сдачу. Бары закрывают двери и окна наглухо, предпочитая существовать в едком дыму. Никто не шатается по улицам, перебрасываясь фразами со встречными.

Наша долина впала в зимнюю спячку. Я скучал по тем звукам, которые отмечали течение каждого дня точно, как часы: петух Фостэна прочищает горло по утру; ужасный лязг – словно винты и гайки пытаются вырваться из консервной банки – маленького фургона «Ситроен», на котором каждый фермер едет домой обедать; оптимистичная стрельба охотника, обходящего виноградники на противоположном склоне холма; далекое завывание бензопилы в лесу; предвечерняя серенада фермерских собак. А теперь вокруг повисла тишина. По нескольку часов долина оставалась совершенно безмятежной и пустой. И нам стало любопытно. Чем же все заняты?

Фостэн, как мы знали, объезжал соседние фермы в качестве приходящего забойщика скота, перерезал глотки и ломал шеи кроликам, уткам, свиньям, и гусям, чтобы они могли превратиться в terrines[14], ветчину и confits[15]. Мы находили это нетипичным занятием для южанина, который души не чает в своих собаках, но он, по всей видимости, был умелым и скорым и, как всякий настоящий деревенский житель, не страдал сентиментальностью в этом вопросе. Мы могли относиться к кролику как к домашнему питомцу или подружиться с гусем, но мы – дети городов и супермаркетов, где мясо гигиенически обработано и почти утратило всякое сходство с живыми существами. Свинина в целлофановой упаковке, совершенно абстрактная на вид, не имеет ничего общего с теплым, испачканным навозом телом свиньи. А здесь, в деревне, невозможно не увидеть прямой связи между смертью и ужином. И впереди нас ждало еще много случаев поблагодарить Фостэна за его зимний труд.

Но что же делали в это время остальные? Земля замерзла, виноградники обрезаны и погружены в сон, для охоты слишком холодно. Неужели все уехали в отпуск? Разумеется, нет. Эти люди не те великосветские фермеры, которые проводят зимы на горнолыжных курортах или катаются на яхтах по Карибскому морю. Они берут отпуск в августе и остаются дома, наслаждаясь обильной едой, полуденной сиестой и набираясь сил перед изнурительным vendange[16]. В общем, их зимнее времяпрепровождение оставалось для нас загадкой, пока мы не узнали, что многие из местных жителей родились в сентябре и октябре. Тогда возможный, но не поддающийся проверке ответ пришел сам: они все засели дома и делают детей. В Провансе для всего есть свое время. И первые два месяца в году, должно быть, посвящены произведению потомства. Однако мы так и не решились спросить их.

Холодная погода подарила нам новые удовольствия. Помимо тишины и пустоты, в которые погрузилась округа, зима в Провансе отличается особым запахом, усиливаемым ветром и чистым, сухим воздухом. Гуляя по холмам, я часто мог унюхать дом раньше, чем видел его, благодаря аромату древесного дыма, вылетающего из трубы. Это один из основных запахов жизни, почти исчезнувший в городах, где пожарные и дизайнеры помещений объединились, чтобы превратить очаги в обложенные камнями дыры или электрические «архитектурные детали». В Провансе очаги используют до сих пор: на них готовят еду, вокруг них садятся, чтобы согреть ноги или просто полюбоваться на пламя. Огонь разжигают утром и поддерживают в течение всего дня дубовыми поленьями со склонов Люберона или березовыми – из предгорий Мон-Ванту. В опускающихся сумерках, возвращаясь домой с собаками, я всегда останавливался, чтобы посмотреть на долину, на длинные извивающиеся ленты дыма, поднимающиеся над фермами, разбросанными вдоль дороги на Боньё. Этот вид навевал мне мысли о теплых кухнях и тушеном мясе с подливкой и неизменно вызывал у меня голод.

Всем хорошо известны летние яства Прованса: дыни, персики, спаржа, кабачки и баклажаны, перец и помидоры, aioli[17] и тушеная в вине рыба, грандиозные салаты с оливками, анчоусами, тунцом и сваренными вкрутую яйцами, порезанная кружочками рассыпчатая картошка на разноцветных листьях латука, поблескивающего маслом, молодые козьи сыры – все это возвращалось к нам в воспоминаниях и мучило всякий раз, когда мы смотрели на скудный выбор сморщенных овощей и фруктов на прилавках английских магазинов. Но нам никогда не приходило в голову, что существует еще и зимнее меню, совершенно иное, но столь же аппетитное.

Провансальская кухня холодного времени года – это крестьянская пища. Она готовится так, чтобы прилипнуть к ребрам и согреть вас, дать вам сил и отправить вас в постель с набитым до отказа желудком. Она не обладает той изысканной красотой, какую увидишь в крошечных, аристократически украшенных порциях, подаваемых в роскошных ресторанах. Но морозным вечером, когда мистраль бьет тебе в лицо точно лезвием, ничто не сравнится с ней. Однажды таким вечером один из соседей пригласил нас на ужин. На улице было до того холодно, что небольшая прогулка до его дома превратилась в небольшую пробежку.

Мы вошли в дверь, и мои очки запотели от жара очага, который занимал большую часть дальней стены. Когда туман перед моими глазами рассеялся, я увидел большой стол под клетчатой клеенкой, накрытый на десятерых. Друзья и родственники были приглашены, чтобы присмотреться к нам. В углу щебетал телевизор, из кухни доносилось журчание радио. Собаки и кошки разных пород выгонялись из дома в дверь, когда приходил очередной гость, но проныривали обратно со следующим. Хозяйка принесла поднос с напитками: пастис[18] для мужчин и охлажденное сладкое мускатное вино для женщин, – и мы тут же попали под перекрестный огонь жалоб на погоду. В Англии она столь же ужасна? Только летом, сказал я. В первый момент они приняли мой ответ всерьез, но потом кто-то засмеялся и спас меня от смущения. После множества хитростей и споров по поводу места – я так и не понял, хотели они сидеть поближе к нам или как можно дальше от нас – мы расселись за столом.

Тот ужин нам не забыть никогда. Точнее сказать, это было несколько ужинов, и нам их точно не забыть, потому что они превзошли все гастрономические рамки чего-либо испытанного нами за всю жизнь и по качеству, и по продолжительности.

Начался ужин с домашней пиццы. Не с одной, а сразу с трех: с анчоусами, с грибами и с сыром. И мы должны были отведать каждой. Потом все вытерли тарелки кусочками, оторванными от батонов длиной в два фута, что лежали посреди стола, и хозяйка подала вторые блюда. Это были pates[19] из кролика, кабана и дрозда. И аппетитный terrine из свинины, облитый виноградным бренди. Saucissons[20] в точечках перчинок. Крошечный сладкий лук, замаринованный в свежем томатном соусе. И снова мы протерли тарелки. Внесли утку. Ломтики magret[21], которые подаются разложенные веером с тонкой полоской соуса к столу утонченных гурманов, поклонников новой кухни, были явно здесь не в чести. Перед нами лежали целые спины, целые ноги, покрытые темной пряной подливкой, в окружении лесных грибов.

Мы откинулись на спинки стульев, радуясь, что смогли доесть, и с нарастающим ужасом наблюдали за тем, что остальные снова вытерли тарелки хлебом, и на столе появился огромный сотейник, от которого поднимался пар. Это было коронное блюдо Мадам, хозяйки дома, – civet[22] из кролика глубокого темно-коричневого цвета. И наши жалкие просьбы отрезать маленький кусочек были с улыбкой проигнорированы. Мы съели и его. Так же как и зеленый салат с гренками, обжаренными с чесноком в оливковом масле, и круглые пышные crottins[23] козьего сыра, и сливочное gateau[24] с миндалем, приготовленное дочерью хозяев дома. В тот вечер мы ели за всю Англию.

С кофе подали некоторое количество деформированных бутылок, содержащих избранные диджестивы местного производства. Мое сердце упало бы от ужаса, если бы под ним осталось место для падения, но противостоять упорству хозяев я не мог. Я обязательно должен испробовать одно вино, приготовленное по рецепту одиннадцатого века орденом монахов-виноделов в Нижних Альпах. Меня попросили закрыть глаза, пока его будут наливать. Когда я их открыл, мне протянули бокал вязкой желтой жидкости. Я в отчаянии обвел взглядом всех присутствовавших. Все смотрели на меня. У меня не было возможности отдать это зелье собаке или потихоньку вылить его в собственный ботинок. Схватившись за стол одной рукой, я взял бокал другой, зажмурился, вознес молитву главному святому-покровителю желудков и опрокинул его.

Но из него ничего не полилось. Я-то ожидал в лучшем случае ожог языка, в худшем – вечную потерю его чувствительности, но проглотил один воздух. Это был бокал с обманом, и впервые за всю мою взрослую жизнь я обрадовался тому, что выпить не удалось. Когда смех гостей улегся, хозяйка сообщила, что настало время для настоящих напитков. Но нас спасла кошка. Из своей штаб-квартиры на большом armoire[25] она прыгнула за мотыльком и совершила вынужденную посадку на стол между чашками кофе и бутылками. Это был подходящий момент, чтобы удалиться. Мы шли домой, толкая полные животы впереди себя, не замечая холода и не имея сил произнести хоть слово. Спали мы как убитые.

Даже по провансальским стандартам тот ужин нельзя назвать обычным. Люди, работающие на земле, предпочитают плотный полуденный обед и легкий вечерний ужин. Хорошая привычка: разумность и полезность для здоровья, но для нас почти нереальна. Мы заметили, что ничто не пробуждает аппетит к вечеру так, как хороший обед. И это настораживает. Наверное, это связано с тем, что мы теперь живем среди такого гастрономического изобилия, а так же среди людей, чей интерес к еде граничит с помешательством. Например, мясник никогда не удовлетворится только продажей вам мяса. Он еще вдобавок расскажет – пока позади вас скапливается очередь, – как его приготовить, как подать к столу, с чем его есть и чем запивать.

Впервые это случилось с нами, когда мы отправились в Апт, чтобы купить телятины для провансальского рагу, называемого pebronata. Нам порекомендовали мясника в старом районе города, который слыл мастером своего дела и к тому же tres serieux[26]. Его лавка оказалась маленькой, а он сам и его жена довольно крупными. Мы вчетвером составили внушительную толпу. Мясник внимательно выслушал, что нам нужно, чтобы приготовить это конкретное блюдо, о котором он, по нашему предположению возможно слышал.

Он надулся от возмущения и принялся натачивать нож с таким остервенением, что мы сделали шаг назад. Осознаем ли мы, спросил мясник, что стоим перед экспертом, возможно, самым большим специалистом по pebronata в Воклюз? Его жена восхищенно кивнула. И вообще, продолжал он, размахивая десятью дюймами острой стали перед нашими носами, он об этом блюде написал целую книгу – наиболее полную и авторитетную книгу – содержащую двадцать вариантов основного рецепта. Его жена снова кивнула. Она вообще играла роль старшей сестры знаменитого хирурга, подавая ему чистые ножи, чтобы он наточил их перед операцией.

Видимо, наши пораженные лица удовлетворили его, потому что мясник показал нам подходящий кусок телятины и перешел на профессиональный тон. Он подхватил мясо, надрезал его, насыпал в мешочек мелко нарубленные приправы, сказал нам, куда пойти за лучшим перцем (четыре части зеленого и одна часть красного – цветовой контраст из чисто эстетических целей), дважды повторил нам рецепт, чтобы убедиться, что мы не сделаем betise[27], и предложил подходящее Cotes du Rhone[28]. В общем, это представление нас впечатлило.

Гурманы в Провансе встречаются на каждом шагу. И крупицы мудрости иногда поступают из самых неожиданных источников. Мы уже начинали привыкать к тому, что французы относятся к пище с той же страстью, что другие народы к спорту или к политике, но даже тогда очень удивились, услышав, что месье Баньоль, чистильщик полов, посещает трехзвездочные рестораны. Он приехал из Ниме, чтобы отшлифовать песком каменный пол, и с самого начала стало ясно, что он не из тех, кто относится несерьезно к своему желудку. Каждый день точно в полдень месье Баньоль переодевался из рабочей спецодежды в костюм и отправлялся на два часа в один из местных ресторанов.

Он оценил его как «неплохой», но, конечно, не идущий ни в какое сравнение с «Бьюманье» в Ле Бо. У «Бьюманье» было три звезды «Мишлена» и 17 из 20 возможных баллов в рейтинге гастрономического гида «Голт-Милло». Вот там, по его словам, ему довелось отведать действительно необыкновенного морского окуня en croute. Между прочим, «Труагро» в Руане тоже неплохое заведение, но оно расположено неудачно – напротив станции, так что вид из окон не так хорош, как в Ле Бо. У «Труагро» тоже три звезды Мишлена и 19, 5 баллов в рейтинге журнала «Голт-Милло». Поэтому в его персональном рейтинге, продолжал месье Баньоль, поправив наколенники и вернувшись к полам, он входит в шестерку или даже пятерку самых дорогих ресторанов Франции, которые ему приходилось посещать в его ежегодных гастрономических турах.

Однажды он побывал в Англии и попробовал жареного барашка в ресторане одного ливерпульского отеля. Барашек был сероватым, теплым и безвкусным. Оно и понятно, ведь всем известно, что англичане дважды убивают барашка: первый раз, когда забивают его, второй – когда готовят. Я отступил под такой обескураживающей критикой моей национальной кухни и оставил его в одиночестве общаться с полом и мечтать о следующем посещении «Бокюза».

Погода не улучшалась. Ночи стояли холодные и невероятно звездные. Рассветы поражали своей красотой. Однажды утром огромное солнце висело очень низко над горизонтом, и все предметы либо вспыхивали, попадая в его лучи, либо оставались в глубокой тени. Собаки убежали от меня далеко вперед, и я расслышал их громкий лай задолго до того, как увидел, что они нашли.