ОКТЯБРЬ. Человек стоял и пристально всматривался в мох и прочую растительность у корней старого дуба

Человек стоял и пристально всматривался в мох и прочую растительность у корней старого дуба. Его правая нога была обута в зеленый резиновый рыбацкий сапог, доходивший до бедра, левая – в кроссовок. В одной руке он держал длинный прут, в другой голубую пластиковую корзину для покупок.

Он обошел дерево кругом, выставляя вперед ногу в сапоге и нервно тыкая прутом в землю с видом защитника крепости, ожидающего в любую минуту вероломного нападения. Потом круг повторился по той же схеме: смирно, нога вперед, прут вперед, нога вперед. Он был так поглощен своим поиском, что не заметил меня, стоящего на тропинке и столь же поглощенного наблюдением за ним. Одна из собак подбежала к нему сзади и с любопытством обнюхала сапог.

Человек вздрогнул – merde! – увидел собаку, следом меня и смутился. Я извинился за то, что напугал его.

– Мне сначала показалось, что на меня напали.

Интересно, кто, по его мнению, сначала обнюхивает, а потом нападает? Я спросил, что он ищет. В ответ человек продемонстрировал мне свою корзинку.

– Шампиньоны.

То была новая для меня сторона Люберона. Я уже знал, что это край странных вещей и еще более странных людей. Но без сомнения грибы, пусть даже и дикие, не нападают на людей. Я поинтересовался, представляют ли они какую-либо опасность для людей.

– Некоторыми можно насмерть отравиться.

Я охотно поверил ему. Но это не объясняет резинового сапога и странных телодвижений с прутом. Чтобы не показаться совсем уж невежественным тупицей, я указал на его ногу.

– Сапог для защиты?

– Mais oui.[260]

– От чего?

Он постучал по резине своим деревянным мечом и подошел ко мне с важным видом. Прямо-таки Д’Артаньян с корзинкой для покупок.

– Les serpents[261], – он произнес это слово с легким шипением и стегнул прутом по тимьяну. – Готовятся к зимовке. Если потревожить их – шшшш! – нападут. Последствия могут быть печальными.

Он продемонстрировал мне содержимое своей корзинки, собранное по лесу под страхом попрощаться с жизнью или, как минимум, остаться хромым. Грибы, на мой взгляд, выглядевшие крайне ядовитыми, имели разную окраску: от иссиня-черного до коричневатого и ярко-оранжевого, и совсем не походили на культурные беленькие грибочки, встречающиеся на рынке. Он поднес корзинку к моему носу, и я вдохнул то, что он назвал ароматом гор. Аромат оказался на удивление хорош, богатый, с нотками земли и ореха. Я присмотрелся к грибам повнимательнее. Мне уже приходилось видеть их в лесу, опасного вида скопления под деревьями. Я полагал, что они несут мгновенную смерть. Мой собеседник в одном сапоге заверил меня, что они не только безвредны, но и вкусны.

– Однако, – мимоходом заметил он, – надо уметь отличать ядовитые от неядовитых. Опасны всего два-три вида. Если не уверены, отнесите гриб в аптеку.

Мне никогда не приходило в голову, что гриб должен пройти анализ, прежде чем попадет в омлет. Но поскольку желудок во Франции – самый важный орган тела, такая предосторожность была понятна. Во время моего следующего визита в Кавайон я завернул в аптеку. Само собой, на этот период года она превратилась в центр грибного анализа. Витрины, обычно заполненные товарами, вроде пластыря, и плакатами с изображением девушек, изгоняющих целлюлит со своих стройных загорелых бедер, теперь были заняты огромными таблицами для опознания грибов. Некоторые аптеки пошли еще дальше. В их витринах лежали стопки книг, описывающие и демонстрирующие изображения всех известных человечеству грибов.

Я видел, как в аптеки входили люди с сумками, которые они с волнением ставили на прилавки, словно собирались сдать анализ на какую-то редкую болезнь. Маленькие грязные комочки, извлекаемые ими на свет, тщательно обследовались местным специалистом в белом халате. И выносился приговор. Думаю, это значительно украшало их скучное будничное существование среди суппозиториев и настоек для печени. Сие действо так заворожило меня, что я чуть не забыл, зачем приехал в Кавайон: не слоняться по аптекам, а купить хлеба в местной пекарне.

Проживание во Франции превратило нас в хлебных наркоманов. Процесс выбора и приобретения этого продукта стал для нас непередаваемым удовольствием. Деревенская пекарня в Менербэ с ее вечно меняющимися часами работы – «Мадам откроет, когда закончит свой toilette[262]», как мне однажды сказали, – поначалу заставила нас обратить внимание на пекарни в других селениях. Сколько нового мы открыли там для себя. После многих лет, в течение которых мы принимали хлеб как нечто само собой разумеющееся, более-менее стандартное и постоянное, мы словно открыли новый продукт.

Мы попробовали плотные, слегка резиновые батоны из Люмьера, более тяжелые и плоские, чем обычный baguette[263], и темные boules[264] с хрустящей корочкой, размером с расплющенный футбольный мяч, из Кабриера. Мы узнали, какой хлеб останется свежим и через сутки, а какой зачерствеет через несколько часов, какой больше всего подходит для croû tons[265], а какой – для клецок, которые запускаются в рыбный суп, как кораблики в море. Мы привыкли к приятному, хотя и поначалу казавшемуся нам странным, виду бутылок шампанского, стоящих на витринах рядом с пирогами и маленькими пирожками, которые пекли каждое утро и которые исчезали с прилавка к полудню.

В каждой пекарне были свои секреты, которые отличали их батоны от хлеба в супермаркете: легкие вариации на тему стандартных форм, дополнительные завитки теста, особое украшение. Все они походили на подпись художника под своим шедевром. Здесь начинало казаться, что аккуратно порезанные, завернутые в целлофан, приготовленные автоматами буханки вообще не существовали в мире.

В Кавайоне семнадцать пекарен, перечисленных в Pages Jaunes[266], но нам сказали, что одна превзошла прочие в вопросах ассортимента и мастерства, настоящий palais de pain[267]. В «У Озе», опять же, по словам наших знакомых, выпечка и потребление хлеба и булок возведены в статус малой религии.

В теплую погоду столы и стулья выносят на тротуар, чтобы дамы Кавайона могли присесть с чашкой горячего шоколада и миндальным печеньем или клубничным пирогом и спокойно и тщательно продумать, какой хлеб купить к обеду или ужину. В помощь им Озе напечатал сложное хлебное меню, Carte des Pains[268]. Я взял один ее экземпляр со стойки, заказал кофе, сел на солнышке и приступил к чтению.

Это был еще один шаг в моем изучении французского. Здесь не только были представлены виды хлеба, которые я раньше не встречал, но и давались точные и подробные пояснения, с чем их едят. К выбранному мною apé ritif[269], я мог взять маленькие квадратики под названием toasts[270], pain surprise[271] со вкусом бекона или аппетитные feuillets salé s[272]. Чего же проще? Выбор усложнился, когда пришло время заказать еду. Предположим, я намереваюсь начать с crudité s[273]. К нему подходят четыре вида хлеба: луковый, чесночный, оливковый и сырный с «рокфором». Слишком сложно? В таком случае, можно взять морепродукты, поскольку Евангелие от Озе допускало к ним лишь один вид: тонко нарезанный ржаной.

Далее по списку шли советы по поводу того, что есть с charcuterie[274], фуа-гра, супом, мясом и птицей, с дичью в перьях и дичью в мехе, копченостями, салатами (не путать с идущим отдельным пунктом листовым салатом) и сырами трех типов твердости. Я насчитал восемнадцать разновидностей хлеба: от тимьянового до перечного, от орехового до отрубного. Плутая в тумане нерешительности, я зашел в магазин, чтобы проконсультироваться с мадам. Что она порекомендует к телячьей печенке?

Она быстро прошлась вдоль полок и выбрала плотную коричневую banette[275]. Отсчитывая мне сдачу, она рассказала, что в одном местном ресторане шеф-повар подает разный хлеб к каждому из пяти блюд своего меню. Вот человек, знающий толк в хлебе. Не то, что некоторые.

Я начал разбираться в хлебе так же, как в грибах. В общем, утро выдалось познавательное.

Массо пребывал в лирическом настроении. Я встретил его на холме, с которого открывался вид на виноградники, в тот момент, когда он как раз только что вышел из дома и направлялся вглубь леса, чтобы подстрелить какую-нибудь дичь. Держа ружье под мышкой, а неизменную желтую сигарету в углу рта, он взирал на долину.

– Посмотрите на эти виноградники, – сказал Массо. – Природа надевает свой самый красивый наряд.

Его слегка поэтичное замечание произвело на меня неизгладимое впечатление, слегка подпорченное, правда, когда он откашлялся и сплюнул на землю. Но вообще-то он был прав. Виноградники были прекрасны. Поле за полем багряных, желтых, алых листьев, неподвижных под ярким солнцем. Теперь, когда весь виноград собрали, нигде не было видно ни тракторов, ни людей. И ничто не мешало нам любоваться этой красотой. Теперь работа на виноградниках возобновится, только когда листья опадут. Тогда начнут обрезать ветки. А сейчас наступил промежуток между временами года, тепло, но уже не лето и еще не осень.

Я спросил у Массо, есть ли подвижки с продажей дома. Может быть, какая-нибудь милая немецкая парочка влюбилась в его избушку, когда отдыхала в палатке поблизости.

При упоминании о туристах он ощетинился.

– Такой дом, как мой, им не по карману. В любом случае, я снял его с рынка до 1992 года. Вот увидите. Когда отменят границы, они все начнут искать дома тут: англичане, бельгийцы… – Он помахал рукой, показывая, что включает в этот список всех представителей Общего Рынка. – Вот тогда цены-то станут посерьезнее. Дома в Любероне будут trè s recherché es[276]. Даже ваш домишка потянет на миллион, а то и на два.

Уже не в первый раз 1992 год упоминался как год, когда Прованс буквально захлестнет волна иноземных капиталовложений, поскольку именно в 1992 Общий Рынок вступит в силу. Национальность перестанет иметь значение, потому что все мы станем единой большой семьей европейцев. Финансовые ограничения перестанут существовать. И что станут делать испанцы, итальянцы и иже с ними? Все как один ринутся в Прованс, размахивая чековыми книжками и выглядывая себе дом.

Так думали многие. Но я никак не мог понять, почему все должно произойти именно так. В Провансе и сейчас живет достаточно иностранцев. И покупка дома не превратилась для них в проблему. А что касается разговоров по поводу интеграции Европы. Дата на листке бумаги не отменит споры, бюрократию и предоставление особых привилегий «своим» людям, к которым прибегали все страны-участницы – особенно Франция, – когда в том появлялась необходимость. Может быть, лет через пятьдесят что-то и изменится. Но уж никак не к 1992 году.

А вот Массо был убежден в обратном. В 1992 он намеревался продать дом и уйти на покой. Или купить небольшую bar-tabac[277] в Кавайоне. Я поинтересовался, куда он денет троих своих страшных псов. На секунду мне показалось, что Массо сейчас разрыдается.

– В городе им плохо будет. Придется их пристрелить.

Несколько минут мы шли вместе. Он бормотал под нос о грядущих радужных перспективах, которым уже давно пора осыпаться на него золотым дождем. За целую жизнь тяжкого труда должно быть вознаграждение. Человеку следует встречать старость в комфорте, а не ломать спину в поле. Так сложилось, что его угодья в этой долине выделялись отвратительно-неряшливым внешним видом. Однако сам Массо отзывался о них так, словно это были прекрасные сады Вилландри или идеальные виноградники Châ teau Lafite[278]. Вскоре он свернул с тропинки, чтобы углубиться в лес и подпортить жизнь птичкам, жестокий, жадный и лицемерный старикашка. Он нравился мне все больше и больше.

Дорога домой была усыпана гильзами, оставшимися от тех, кого Массо окрестил chasseurs de sentier, то есть «тропиночные охотники». Жалкие кривляки, которые боялись замарать ботинки в лесу и надеялись, что дичь по волшебству сама порхнет навстречу их выстрелам. Среди коробок от патронов валялись смятые пачки сигарет, пустые консервные банки из-под сардин, бутылки – одним словом, сувениры, оставленные теми самыми любителями природы, которые жаловались, что красота Люберона уничтожается туристами. Их забота об окружающей среде не распространялась на собственный мусор. Племя сорильщиков – эти провансальские охотники.

Я вернулся домой и застал там небольшую конференцию, собравшуюся около электросчетчика, который скрывался за деревьями в глубине сада. Человек из электрической компании открыл его, чтобы снять показания, и обнаружил, что колония муравьев свила там гнездо. Цифры были закрыты. А значит, невозможным узнать, сколько киловатт/часов мы потребили. Муравьев следует удалить. К моей жене и специалисту из электрической компании присоединился Меникуччи, который, кажется, поселился у нас в бойлерной и которого хлебом не корми, дай влезть с советом по любому хозяйственному вопросу.

– О-ля-ля, – пауза. Меникуччи наклонился вперед, чтобы подробнее разглядеть счетчик. – Ils sont nombreux, les fourmis.[279]

По-моему, он впервые допустил преуменьшение. Муравьев было столько, что они выглядели одним черным организмом, целиком заполнившим ящик, в котором находился счетчик.

– Я к ним близко не подойду, – возмутился специалист-электрик. – Они залезают под одежду и кусаются. Когда я в последний раз пытался выкинуть муравейник из ящика, они потом целый день по мне ползали.

Он стоял и с презрением взирал на шевелящуюся массу, постукивая отверткой по зубам, потом обернулся к Меникуччи.

– У вас есть паяльная лампа?

– Я же водопроводчик. Разумеется, у меня есть паяльная лампа.

– Bon. Тогда мы их выжжем огнем.

Меникуччи пришел в ужас, сделал шаг назад и осенил себя крестом. Он схватился за лоб и вскинул указательный палец в позицию, которая означала либо крайние несогласие, либо начало лекции. Либо и то, и другое одновременно.

– Я ушам своим не верю. Паяльная лампа? Вы хоть понимаете, какое тут напряжение?

– Ну конечно, понимаю, – обиделся пришлый специалист. – Я же электрик.

Меникуччи изобразил удивление.

– Ah bon? [280] Тогда вам должно быть известно, что случается, когда открытый огонь попадает на кабель под напряжением.

– Я буду аккуратен с огнем.

– Аккуратен! Аккуратен! Mon Dieu[281], да мы тут все погибнем вместе в муравьями.

Электрик убрал отвертку в футляр и сложил руки на груди.

– Прекрасно. Я вообще палец о палец не ударю. Сами ими занимайтесь.

Меникуччи задумался, а потом повернулся к моей жене с видом фокусника, готовящегося показать самый захватывающий трюк.

– Если бы мадам была столь любезна и принесла мне свежих лимонов – два, максимум три – и нож.

Мадам, ассистентка фокусника, вернулась с ножом и лимонами. Меникуччи разрезал каждый на четыре части.

– Этой astuce[282] меня научил один очень старый человек, – объяснил он и вполголоса пробормотал что-то нецензурное по поводу идиотов, которые сразу хватаются за паяльные лампы, в то время как электрик дулся, сидя под деревом.

Приготовив лимоны, Меникуччи подкрался к муравейнику и стал выдавливать сок на него, останавливаясь то и дело, чтобы посмотреть, какой эффект производят на муравьев потоки лимонной кислоты.

Муравьи сразу капитулировали, впали в панику и начали покидать ящик в беспорядке, давя друг друга в попытке спастись. Меникуччи наслаждался победой.

– Voilà, jeune homme[283], – бросил он электрику. – Муравьи не выносят сок свежих лимонов. Вам следует это усвоить. Если оставить ломтики лимона рядом со счетчиком, новых постояльцев не появится.

Электрик принял его отповедь без должной благодарности, ворча, что он не поставщик лимонов, и что от сока счетчик стал липким.

– Пусть уж лучше будет липким, чем сгоревшим, – парировал Меникуччи, возвращаясь в бойлерную.

Дни стояли такие теплые, что можно было плавать, а ночи достаточно прохладные, чтобы жечь костры. Бабье лето. А закончился этот период резко, в типично провансальском стиле. Мы уснули в одном времени года, а проснулись в другом.

Ночью пошел дождь и продолжался почти весь день. Но то были не огромные теплые капли, обрушавшиеся на нас летом, а серые сырые простыни, падавшие вертикально, словно стены дождя. Вода хлынула через виноградники, ударила по кустам, превратила клумбы в грязное месиво, а дороги в коричневые реки. Кончился он к вечеру. Мы вышли, чтобы посмотреть на подъездную дорожку, вернее, на то место, где она была накануне.

Она уже успела пострадать во время августовской бури, но тогдашний ущерб был мелочью по сравнению с тем, что предстало перед нами: ряд воронок от дома до дороги, часть камней валяются грудами сбоку. Остальные укатились на дынное поле напротив дома. Некоторые проделали путь длиной сто ярдов. Взорванное минное поле вряд ли выглядело бы более устрашающе. Никто, разве что тот, кто люто ненавидит свою машину, не решился бы подъехать к дому с дороги. Чтобы разгрести это все, нам понадобится бульдозер, и, чтобы восстановить, несколько тон гравия.

Я позвонил месье Меникуччи. За прошедшие месяцы он стал для нас ходячей версией «Желтых страниц». И, поскольку к нашему дому он относился так же тепло, как к своему собственному, его советы – как он заверил нас – шли из самого сердце, как будто под угрозой оказалось его жилище. Меникуччи терпеливо выслушал мой рассказ о пропавшей дорожке, попутно вставляя комментарии – quelle catastrophe[284] – чтобы показать, что масштабы бедствия его впечатлили.

Я закончил говорить и услышал в ответ список необходимого для решения проблемы.

– Un bulldozer, bien sû r, un camion, une mintagne de gravier, un compacteur…[285] – Послышалось какое-то жужжание, видимо, он напевал Моцарта, чтобы подстегнуть мыслительный процесс. – Bon. Есть тут один парень, сын соседа, виртуоз по части бульдозера. И цены у него божеские. Зовут Санчес. Попрошу его приехать завтра.

Я напомнил Меникуччи, что по нашей дорожке теперь легковая машина не пройдет.

– Он привычный. Приедет на своем moto[286] со специальными шинами. На нем где хочешь проехать можно.

Следующим утром я наблюдал, как он преодолевает препятствия на нашем дворе, лавируя между воронками и ставя ноги на подножки, перескакивая через холмики земли. Наконец Санчес заглушил мотор и оглянулся на мастерски проложенную колею, эскиз будущей дорожки. У него были черные волосы, черная кожаная куртка и черный мотоцикл. И пилотские очки с непрозрачными отражающими стеклами. Мне стало интересно, не знаком ли он с нашим страховым агентом, незабываемым оригиналом месье Фрукту. Они неплохо смотрелись бы вместе.

За полчаса Санчес произвел пешую разведку нашего минного поля, определил цену, заказал по телефону гравий и назначил дату – через два дня, – когда он вернется с бульдозером. Нам показалось, что он нам приснился. И когда вечером позвонил Меникуччи в образе контролирующего катастрофы, я признался ему, что месье Санчес потряс нас своей результативностью.

– Это у них семейное, – объяснил Меникуччи. – Его отец – дынный миллионер. А сын станет бульдозерным миллионером. Они вообще очень серьезные люди, хотя и испанцы.

Он рассказал, что Санчес-pè re[287] приехал во Францию совсем мальчишкой в поисках работы и изобрел способ выращивания очень сочных дынь, которые вызревали раньше, чем у кого-либо в Провансе. Теперь он стал таким богатым, продолжал Меникуччи, что работает всего два месяца в году, а зимой живет в Аликанте.

Санчес-fils[288] прибыл в срок, как обещал, и провел день, преобразуя ландшафт нашего двора своим бульдозером. Он делал все так аккуратно, что я не мог оторвать глаз. Разгребал завалы земли с такой точностью, словно действовал совком, а не ковшом. Сравняв поверхность дорожки, Санчес прошелся по ней огромными граблями и пригласил нас посмотреть на результат. Она выглядела столь безукоризненной, что я не решался ступить на нее. Ко всему прочему он еще сделал легкий уклон, чтобы дальнейшие потопы стекали в канавки.

– C’est bon? [289]

– Не хуже, чем шоссе до Парижа, – ответили мы.

– Bieng. Je revieng demaing[290], – он забрался в кабину бульдозера и уехал, преисполненный достоинства, на скорости пятнадцать миль в час. Завтра будут укладывать гравий.

Первая машина, повредившая идеальную поверхность дорожки, подкралась к дому следующим утром и остановилась, с облегчением вздрогнув. Это был грузовик, на вид еще более древний, чем развалюха Фостэна, проседающий на подвеске так низко, что ржавая выхлопная труба почти касалась земли. Рядом с ним стояли мужчина и женщина, оба шарообразные и загорелые, и с интересом разглядывали дом. Мы сразу узнали в них сезонных рабочих, ищущих последнюю работу, прежде чем отправиться на зиму подальше на юг.

Милые пожилые люди. Мне стало жаль их.

– Боюсь, весь виноград уже собран.

Мужчина усмехнулся и кивнул.

– Хорошо. Вам повезло, что сняли его до дождя, – он ткнул пальцем в сторону леса за домом. – Там полно грибов, надо думать.

– Да, много.

Уходить они не собирались. Я сказал, что они могут оставить грузовик у нашего дома и сходить по грибы.

– Нет, нет, – запротестовал мужчина. – Нам работать надо. Сейчас приедет мой сын с гравием.

Дынный миллионер открыл задние дверцы грузовика и вытащил лопату с длинной ручкой и деревянные грабли с широко расставленными зубьями.

– Остальное пусть сам выгружает. Не хочу ноги пачкать.

Я заглянул внутрь. Всунутый за сиденьями, во всю ширину грузовика стоял миниатюрный паровой каток, compacteur.

Дожидаясь сына, месье Санчес рассуждал о жизни и погоне за счастьем.

– Даже после всех этих лет тяжелого труда я радуюсь, когда выпадает возможность поработать руками.

Он собирал урожай дынь в июле, а потом изнывал от безделья. Богатым быть приятно, но нужно еще что-то, чем можно занять себя. Физический труд всегда доставлял ему удовольствие, так почему бы не помочь сыну?

Я раньше никогда не нанимал миллионера. Как правило, мне некогда с ними возиться. Но этот трудился на меня целый день. Сын таскал и сваливал гравий у дорожки. Отец раскидывал его. А мадам Санчес разравнивала деревянными граблями. Потом вытащили compacteur. Он был похож на огромную детскую коляску с поручнями. Его катали взад и вперед по дорожке. Санчес-сын руководил операцией, выкрикивая указания родителям: вот там подсыпьте, там разровняйте, ноги уберите, не наступите на лозу.

Такой вот семейный подряд. К вечеру у нас перед домом образовалась идеальная полоска ломаного сероватого гравия, достойная участия в «Concours d’Elé gance»[291], спонсируемом журналом «Бульдозер». Compacteur был помещен назад в багажник, родители – на сиденья. Молодой Санчес сказал, что цена будет ниже, чем предполагалось. Дома он точно все посчитает, и отец завезет нам счет.

Следующим утром, встав с постели, я заметил незнакомый фургон у дома. Я поискал взглядом водителя, но ни в винограднике, ни рядом с сараем никого не обнаружил и решил, что это праздный охотник, поленившийся идти от дороги пешком.

Мы уже заканчивали завтрак, когда в окошко постучали. Мы увидели круглое загорелое лицо мсье Санчеса. Он отказался зайти в дом, поскольку, по его словам, испачкал ботинки. С шести утра он бродил по лесу и принес нам подарок. Месье Санчес протянул нам старую кепку в клеточку, полную лесных грибов, поделился любимым рецептом – растительное и сливочное масло, чеснок и мелко порезанная петрушка – и поведал нам страшную историю о том, как три человека съели грибов на ужин да и умерли. Сосед нашел их. Они так и сидели за столом с остекленевшими закатившимися глазами – мсье Санчес показал нам, как это могло бы выглядеть, – совершенно парализованные ядом. Но нам не о чем беспокоиться, сказал он. Он ручается за эти грибы. Bon appé tit! [292]

Мы с женой съели их тем же вечером, пристально ища друг в друге предвестников паралича и закатывания глаз. Они оказались гораздо вкуснее магазинных грибов, и мы решили раскошелиться на справочник и одну пару противозмеиных сапог на двоих.

...

Во время ремонта старого дома наступает такой момент, когда желание увидеть результат угрожает подавить благородное намерение сделать все как следует. Возникает соблазн сделать все поскорее, особенно когда задержка наслаивается на задержку и отговорка на отговорку: плотник прищемил палец, у каменщика украли грузовик, маляра подкосил грипп, материалы, заказанные в мае и обещанные в июне, не доставили к сентябрю. И с каждым месяцем бетономешалка, булыжники, лопаты и кирки все больше вписывались в наш интерьер. В летнюю жару, умиротворенные солнцем, мы смотрели спокойными глазами на незаконченные работы. Однако теперь, когда мы проводим больше времени дома, на смену терпению пришло раздражение.

Взяв Кристиана-архитектора, мы прошлись по комнатам, чтобы определить, кто что должен доделать и сколько это займет времени.

– Normalement, – начал Кристиан, человек огромного обаяния и непреклонного оптимизма, – тут работы дней на шесть-семь. Немного каменщику подделать, немного штукатурщику, два дня – маляру. Et puis voilà! Terminé.[293]

Это нас воодушевило. Мы признались Кристиану, что были моменты, когда мы впадали в уныние, представляя, как просыпаемся рождественским утром на развалинах стройплощадки, в которую превратился дом.

Он в ужасе вскинул все: руки, брови и плечи. Что за мысли! Нельзя допустить, чтобы эти последние штрихи откладывались и дальше. Он немедленно позвонит всем членам é quipe[294], чтобы активизировать их и организовать неделю ударного труда. Дело пойдет. Даже больше: ремонт будет закончен.

Один за другим они потянулись в наш дом в самое неподходящее время. Дидье с собакой явился в семь утра. Электрик – во время обеда. Рамон-штукатурщик – точно к вечернему бокалу вина. Они приходили не работать, а обозреть фронт работ. И все удивлялись тому, как все затянулось, как будто в этом были виноваты вовсе не они. Каждый сообщил нам по секрету, что проблема заключается в том, что всегда приходится ждать, пока кто-то закончит свою часть работ. Когда мы упоминали Рождество, они начинали давиться от смеха. До рождества еще несколько месяцев. К Рождеству можно целый дом с нуля построить. Однако точную дату никто называть не желал.

– Когда придете? – спрашивали мы.

– Скоро, скоро, – отвечали они.

Нам оставалось довольствоваться этим. Мы вышли из дома, посмотрели на бетономешалку, нависавшую над ступеньками, подобно стражнику, и представили, как хорошо смотрелся бы на этом месте кипарис.

Скоро, скоро.

НОЯБРЬ

Французский крестьянин – человек изобретательный и прижимистый. Он не любит выбрасывать вещи, потому что знает: наступит день, и лысые покрышки от трактора, щербатая коса, сломанная тяпка и коробка передач от фургона «Рено» 1949года выпуска еще пригодятся в хозяйстве и помогут сохранить в целости содержимое глубокого темного кармана, в котором он держит деньги.

Хитроумная штуковина, обнаруженная мною на краю виноградника, представляла собой ржавый памятник его находчивости. Столитровая бочка из-под масла была разрезана пополам в длину и установлена на раму из труб. Старое колесо, скорее овальное, чем круглое, привинчено спереди. Сие сооружение – как пояснил Фостэн – brouette de vigneron[295], тачка – было создано к сезону обрезки лоз, причем почти даром.

Осенние ветры уже успели раздеть все виноградники. Спутанные ветки были похожи на мотки коричневой колючей проволоки. И теперь, до того как будущей весной по ним станет подниматься сок, их предстояло обрезать, оставив только основной стебель. Обрезки, sarments, не представляли никакой ценности. Их нельзя оставить на зиму гнить в земле, потому что они слишком волокнистые, и нельзя сгрудить в проходах между лозой, где ездит трактор, потому что их слишком много. Поэтому их собирают и сжигают. Вот для этого и нужна brouette de vigneron.

Она представляла собой простейший вид передвижной мусоросжигательной печи. На дне бочки разжигался огонь. Sarments отрезаются и бросаются в него. Тачка передвигается к следующей лозе. Когда бочка заполняется доверху, светло-серую золу высыпают на землю и все начинается с начала. Вот такой примитивный образчик эффективного использования металлолома.

Возвращаясь в сумерках домой, я заметил тонкий столбик голубоватого дыма, поднимающийся в углу поля, где Фостэн обрезал и сжигал ветки. Он выпрямился и потер поясницу. Я пожал его холодную, натруженную руку. Он указал на ряды обрезанных лоз, черневших на фоне светлого песчаного грунта.

– Чисто и красиво, да? Люблю, когда чисто и красиво, – я попросил его оставить немного веток для барбекю. Мне вспомнилось, что однажды я увидел их в магазине «Бутик еды» в Нью-Йорке. «Настоящие обрезки лозы» – было написано на этикетке. Гарантировалось, что они придадут мясу подлинный аромат барбекю. Маленькая связка аккуратно упакованных и перевязанных соломенным шнуром веточек стоила два доллара.

Фостэн не мог поверить в это.

И люди их покупают?

Он снова посмотрел на лозу, прикидывая, сколько сотен долларов он сжег за день, и покачал головой. Какая несправедливость. Он пожал плечами.

– C’est curieux.[296]

...

Наш друг, живущей в центре округа Кот-дю-Рон, к северу от Вэзон-ля-Ромэн, удостоился великой чести от виноделов-односельчан: его приняли в Confré rie Saint-Vincent[297], местный эквивалент Chevaliers du Tastevin[298]. Посвящение должно было состояться в здании сельской администрации, после чего обещали торжественный ужин и танцы. Крепкие вина будут литься рекой. А виноделы и их жены покажут себя с лучшей стороны. Мужчинам полагалось надеть галстуки. Такого уровня было это мероприятие.

Много лет назад нам довелось побывать на одном рыцарском ужине в Бургундии. Двести человек в роскошных вечерних нарядах поначалу вели себя скованно, сдерживаемые внешними приличиями, но к тому моменту, как подали основное блюдо, они уже хором распевали застольные бургундские песенки. У нас остались туманные, но приятные воспоминания о напившихся в стельку рыцарях, блуждающих в потемках в поисках своих автомобилей, а потом тщетно пытающихся их открыть с помощью добродушных полицейских местечка Кло-Важо. Это был наш первый опыт посещения вечеринки, посвященной массовому опьянению. Нам очень понравилось. Мы пришли к выводу: друг винограда – наш друг.

Зал городской администрации официально назывался Salle des Fê tes[299]. Это была сравнительно недавняя постройка, спроектированная без учета средневековых зданий вокруг каким-то неизвестным усердным архитектором, который поставил себе в жизни цель: каждой французской деревне – по уродству, выпадающему из общего ансамбля. Это был типичный современный проект школы: коробка из необожженного кирпича с алюминиевыми рамами и бетонным двориком, лишенная всякого очарования, однако щедро украшенная неоновыми огнями.

На пороге нас приветствовали два крепких розовощеких мужчины в белых рубашках, черных брюках и широких алых поясах. Мы сказали им, что приглашены новоиспеченным членом братства.

– Bieng, bieng. Allez-y[300], – мясистые руки постучали по нашим спинам и подтолкнули в просторный зал.

В конце его находилось небольшая сцена. На ней стоял длинный стол и микрофон. Маленькие столики, накрытые к ужину, располагались вдоль остальных трех стен, оставляя пустое пространство в центре, которое было запружено виноделами и их друзьями.

Говорили они оглушительно громко. Мужчины и женщины, привыкшие общаться, стоя в разных концах поля, не смогли приглушить звук. Зал гудел и рокотал эхом голосов, которые могли бы запросто потягаться с мистралем. Впрочем, несмотря на привычку кричать во все горло, одеты присутствующие были по-светски, очень изыскано: темные костюмы и рубашки с твердыми воротничками, плотно обхватывающими обветренные шеи, у мужчин; яркие элегантные платья у женщин. Одна пара, очевидно, разбиравшаяся в «высокой моде» лучше прочих, выглядела ослепительно. На женщине было мерцающее серое платье, расшитое бисером. На ее чулках, чуть выше пяток я разглядел маленькие серые перышки, которые трепетали, когда она двигалась. Ее муж был облачен в белый пиджак с черным кантом, рубашку с жабо тоже с черным кантом и черные брюки. Видимо, на этом закончилось либо его терпение, либо финансы, поскольку ботинки оказались простецкими, коричневыми и на толстой подошве. Тем не менее, мы сразу поняли, что за ними стоит понаблюдать, когда начнутся танцы.

Мы нашли нашего друга и его родственников. Он озирался по сторонам с удивленным, даже растерянным видом. Мы решили, что торжественность события расшатала нервы нового члена братства. Однако проблема оказалась куда более серьезной.

– Я не вижу бара, – сокрушался он. – А вы?

Вдоль одной из стен стояли бочонки с вином. На столах красовались бутылки. Мы находились в деревне, которую смыло бы в море, если бы все caves открыли свои двери, но бара здесь не было. Кроме того, пристально изучив остальных участников праздника, мы отметили, что ни у кого в руках нет бокалов.

Мы уже хотели стянуть бутылку с ближайшего столика, но нам помешали фанфары, заревевшие из динамиков. Рыцари промаршировали к сцене и заняли места в президиуме: человек десять в мантиях и шляпах с широкими полями. Некоторые держали в руках пергаментные свитки, а один – невероятно толстую книгу. Вот-вот, подумали мы, подадут vin d’honneur[301], что станет сигналом к началу церемонии.

Мэр обхватил микрофон и начал вступительную речь. Следом выступил старший член братства. Потом его помощник, хранитель толстой книги. Один за другим три новообращенных рыцаря поднимались на сцену и принимали похвалы за свою любовь к вину и преданность традициям. Один за другим они произносили ответный спич, с благодарностью принимая дарованные почести. Я заметил, что в голосе нашего друга звучит некоторая хрипотца, которую прочие могли отнести на счет перехвативших горло эмоций. Но я-то знал, что это у него от жажды.

В качестве финального аккорда нам предложили хором исполнить песню, написанную Фредериком Мистралем на провансальском наречии.

– Cuopo santo e versanto, – пели мы, восхваляя священный и изобильный кубок. – A-de-reng beguen en troupo lou vin pur de nostre plant. – Так выпьем же вместе чистого вина, сотворенного нашими руками.

Самое время. Инаугурация заняла около часа. И за все время у нас во рту не появилось и капельки питья.

Все расселись с явным нетерпением начать. И, наконец, священные кубки были наполнены, опустошены и еще раз наполнены. По столам пробежал вздох облегчения. Теперь можно было расслабиться и разглядеть меню.

Сначала подали заливное из перепелов. Головы которых – стоившие, как нам сообщили, по два франка за штуку – есть не полагалось, зато можно было использовать еще раз на другом банкете. Потом настал черед морского окуня. И это были просто закуски. Шеф повар разогревался, прежде чем представить гостям говяжье филе en croû te. Но перед этим шло небольшое, но опасное блюдо, названное Trou Provenç al[302] – шербет, приготовленный из минимума воды и максимума виноградного бренди. Его цель, сказали нам, – освежить вкусовые центры. На самом деле, он оказался таким крепким, что мог бы анестезировать весь рот, так же как и горло, и половину головы. Но шеф-повару виднее. Оправившись от действия замороженного алкоголя, я почувствовал пустоту в желудке – вот она, дыра – и уже был готов встретить продолжение длинного ужина, воодушевленный надеждой, что смогу поглотить все.

Говядину внесли под раскаты вторых фанфар. Официанты и официантки торжественно прошли вдоль столов и только потом поставили блюда. Белое вино уступило место гордости местных виноградарей, густому и тяжелому красному вину. Новые яства появлялись и появлялись до тех пор, пока после суфле с шампанским, не настало время подняться и танцевать.

Оркестр, явно представлявший старую школу игры, не желал играть для тех, кому охота прыгать и дергаться. Они хотели видеть настоящий танец. Они играли вальсы и квикстепы, и нечто, что я определил как гавот. Но кульминацией вечера для меня стало танго. Не думаю, что многим из нас приходилось видеть пятьдесят или шестьдесят пар в стадии крайнего опьянения, пытающихся делать шаги, повороты и выпады, как настоящие исполнители танго. Эту картину я никогда не забуду. Отставленные локти, головы, вертящиеся из стороны в сторону, неровные проходы на заплетающихся ногах от одной стены к другой, неловкие столкновения и падения. Один приземистый мужчина танцевал вслепую, уронив голову в dé colletage[303] своей высокой партнерши. Пара в перьях и оборках, подмеченная мною в начале, сформировала из себя арку, соединив головы и выгнув спины наружу, двигалась порывисто и пролетала сквозь толпу с напором и ловкостью, не встречающимися за пределами дворцов танго Буэнос-Айреса.

Чудесным образом никто не пострадал. Мы ушли около часа ночи. Музыка еще играла и гости, с желудками набитыми едой, залитой вином, продолжали танцевать. В который раз мы подивились провансальской выносливости.

Домой мы прибыли на следующий день и нашли его изменившимся. На ступеньках крыльца царила непривычная чистота. Бетономешалка, которая за долгие месяцы превратилась в неотъемлемую часть фасада, куда-то пропала.

Мы расценили это как недобрый знак. Как бы ни раздражало нас ее присутствие, все же оно гарантировало, что Дидье и его каменщики вернутся. Но вот они пробрались к нам в наше отсутствие и унесли ее – нашу бетономешалку – вероятно, чтобы использовать в ремонте чужого дома где-нибудь на другой стороне Карпентра. Наши надежды закончить дом к Рождеству показались нам нелепым и неуместным оптимизмом.

Кристиан, по обыкновению, излучал сочувствие и поддержку.

– Им пришлось уехать в Мазан… срочная работа… крыша в доме одной старушки-вдовы…

Мне стало стыдно. Что значат наши проблемы в сравнении с несчастной старушкой, оказавшейся под открытым небом?

– Не беспокойтесь, – обнадежил нас Кристиан. – Два дня, ну, может, три – и они вернутся. До Рождества еще достаточно времени. Недели.

Не так уж и много, подумали мы. Моя жена предложила похитить кокер-спаниеля Дидье, милого его сердцу даже больше, чем бетономешалка, и удерживать в заложниках. Схема была отличная и смелая. Вот только собака никогда не отходит от Дидье. Ну, хорошо, не собаку. Может быть, жену? Мы были готовы рассматривать практически любой вариант.

Незаконченные работы – в основном, временные окна и щели в кладке – стали более заметны после первого порыва мистраля. Он дул три дня к ряду, сгибая кипарисы во дворе в букву «С», разрывая полиэтиленовую пленку на дынных полях, грохоча оторвавшимися плитками черепицы, стуча ставнями, пугая стонами по ночам. Злой ветер, от которого некуда скрыться, бьется в дверь и стены, словно хочет проникнуть внутрь дома. Он всегда портит настроение.

– Отличная погода для самоубийства, – сказал мне Массо однажды утром, когда ветер распластал ему усы по щекам. – Beh oui. Если так и дальше пойдет, ждите похорон. А то и двух.

Хотя, конечно, продолжил он, это совсем не такой мистраль, какой случался во времена его детства. Тогда он дул неделями, странно и ужасно влияя на людей. Массо поведал мне историю Арно, друга его отца.

Лошадь Арно, старая и изможденная, не могла больше работать в поле. Он решил продать ее и взамен купить молодую и полную сил. Одним ветреным утром Арно отправился на рынок в Апт, что в пятнадцати километрах, ведя старую клячу за собой на веревке. Он нашел покупателя, договорился о цене, но в тот день хороших молодых лошадей никто не продавал. Арно вернулся домой один и решил повторить попытку на будущей неделе, когда появится добротный товар.

А мистраль все дул и дул. И вот Арно снова пошел на рынок в Апт. На этот раз ему повезло: он купил крупную черную лошадь. Ему пришлось заплатить вдвое больше того, что он выручил за старую клячу. Но, как сказал продавец, молодость стоит денег. Новая кобыла проработает на него много лет.

Арно отправился домой. За два километра до дома лошадь сорвалась с повода и убежала. Арно бросился вдогонку, но вскоре выдохся и отстал. Он искал в зарослях кустарника и в виноградниках, кричал, звал, проклинал мистраль, который разнервировал животное, проклинал судьбу-злодейку, проклинал потерянные деньги. Стемнело. Искать дальше не было смысла. Злой и раздосадованный он побрел домой. Без лошади Арно не мог работать на своей земле. Это сулило разорение.

Жена встретила его на пороге. Случилось странное. Лошадь, большая черная лошадь прискакала с поля и зашла в сарай. Жена дала ей воды и поставили телегу поперек прохода, чтобы она не убежала.

Арно взял фонарь и заглянул в сарай. На шее лошади висел повод. Он прикоснулся к ней, и на пальцах осталась краска. В свете фонаря Арно видел, как по ее бокам стекают капли пота, оставляя за собой светлые полоски. Он купил свою старую лошадь. Негодуя и сгорая от стыда, Арно ушел в лес и повесился.

Массо зажег сигарету, ссутулившись и закрывая огонь ладонями от ветра.

– Расследование вел человек с большим чувством юмора, – продолжил он. – В качестве причины смерти записали: «самоубийство вследствие помутнения рассудка, вызванного лошадью».

Массо ухмыльнулся и кивнул. Все его байки кончались жестоко.

– Да дурак он был. Надо было пойти на рынок да и застрелить торговца, который ему лошадь продал – пиф-паф! – и свалить все на мистраль. Я б так и сделал, – его размышления о правосудии были прерваны приглушенным бормотанием мотора.

Грузовичок «Тойота» шириной с дорожку слегка притормозил, чтобы мы успели отскочить в сторону. Это был месье Дюфо, деревенский бакалейщик и гроза всех кабанов Люберона.

Мы видели головы sangliers[304] на стенах мясной лавки и не обращали на них внимания, как на другие странные сельские украшения, которые встречались нам время от времени. Но пару раз летом кабаны спускались с высохших склонов горы, чтобы попить из бассейна и полакомиться дынями. И после этого – увидев их живьем так близко – мы уже не могли смотреть в глаза этим головам на стенах. Они оказались черными, осанистыми, ноги у них были длиннее, чем у обычных свиней. На лохматых мордах застыло беспокойство. Нам нравилось наблюдать за ними и хотелось думать, что охотники пощадят их. К сожалению, мясо кабана похоже по вкусу на оленину, поэтому все пытаются поймать их.

Месье Дюфо слыл чемпионом среди охотников, этакий современный механизированный Нимрод. Он был с головы до ног в камуфляже. Его грузовик ощетинился мощным вооружением. На нем Дюфо мог проехать по любой горной тропе и взобраться на верхние склоны, заселенные кабанами, пока менее оснащенные охотники плелись пешком. В кузове его грузовика стоял огромный деревянный ящик. В нем сидели шесть собак, отлично выдрессированных и способных идти по следу несколько дней подряд. В общем, у бедных кабанчиков не было никакого шанса спастись.

Я сказал Массо, что, по-моему, ужасно жалко, что на кабанов охотится так много людей. Это жестоко.

– Зато они вкусные, – ответил он. – Особенно молоденькие, marcassins. И, в конце концов, это вполне естественно. Англичане слишком сентиментальны в том, что касается животных. За исключением тех, кто охотится на лис. Эти просто чокнутые.

Ветер усиливался и становился холоднее. Я спросил Массо, сколько, по его мнению, это продлится.

– День. Неделю. Кто знает? – он покосился на меня. – Руки на себя наложить не тянет?

Мне было жаль разочаровывать его, но я чувствовал себя бодрым и полным сил и с нетерпением ждал зимы и Рождества.

– Обычно после Рождества многие сводят счеты с жизнью, – заметил он, словно в предвкушении своей любимой телепередачи, чего-то вроде продолжения сериала «Самоубийства во время мистраля».

По дороге домой я услышал выстрелы и подумал, хоть бы Дюфо промахнулся. Сколько бы я ни прожил в этих краях, настоящим сельским жителем мне не стать. А поскольку я предпочитаю видеть кабана живым в лесу, а не зажаренным на тарелке, то и настоящим французом тоже. Пусть они поклоняются своему желудку. Я, как цивилизованный человек, останусь в стороне от этой жажды крови, которая окружает меня.

Я пребывал в этом состоянии благородного самодовольства до ужина. Генриетта принесла нам дикого кролика. Моя жена зажарила его с травами и горчицей. Я два раза просил добавки. Соус с кровью был очень вкусным.

Мадам Солива, восьмидесятилетняя шеф-повар, чей nom de cuisine[305] Тетушка Ивонн, первая рассказала нам об оливковом масле, которое считала самым лучшим в Провансе. У нее были наиболее восторженные рекомендации из всех наших знакомых. Помимо того, что она прекрасно готовила, мадам Солива слыла эквивалентом Знатока Вина в области оливкового масла. Она пробовала их все: от «Алзьари» из Ниццы до «Объединенных изготовителей» из Ниона. На ее экспертный и взвешенный взгляд лучшее масло производят в долине Ле-Бо. Его можно купить, сообщила нам мадам Солива, на маленькой давильне в Моссань-ле-Альпиль.

Когда мы жили в Англии, оливковое масло считалось у нас роскошью, которую берегли для приготовления свежего майонеза или заправки салата. В Провансе же это повседневный продукт, присутствующий в изобилии в каждом доме. Мы покупаем его в пятилитровых bidons[306] и жарим на нем, маринуем в нем козий сыр и красный перец, и храним трюфели. Мы макаем в него хлеб, окунаем в него латук и даже используем как средство, предупреждающее похмелье. (Одна столовая ложка масла, осторожно принятая перед возлиянием, обволакивает желудок и защищает от побочных эффектов большого количества молодого красного вина). С момента приезда мы впитывали оливковое масло как губки и постепенно научились разбираться в его качестве и вкусе. Мы стали относиться к маслу очень серьезно, что, без сомнения, со стороны может показаться невыносимым. Мы не покупаем его в магазинах или супермаркетах, но только на давильнях или у производителей. Поездок за маслом я жду с не меньшим нетерпением, чем экспедиций на виноградники.

Неотъемлемая часть дня, проведенного вне дома, – обед. Перед тем, как отправиться в новое место, мы изучаем «Голт-Милло» так же тщательно, как карту. Так, например, мы обнаружили, что Моссань находится в опасной близости к Боманьеру в Ле-Бо, где счета откладываются в памяти так же четко, как блюда. Но от искушения нас спасла мадам Солива.

– Езжайте в Ле Парадо, – посоветовала она. – И пообедайте в кафе. Только успейте туда к полудню.

День был холодным и солнечным. Отличная погода для еды. Мы зашли в «Бистро Парадо» за несколько минут до двенадцати. Наш аппетит усиливал аромат чеснока и древесного дыма, выплывавший нам навстречу. Огромный камин, длинная комната, заставленная мраморными столами, простая барная стойка, оклеенная плиткой, перезвон посуды, доносящийся из кухни – здесь было все. За исключением, как объяснил нам patron, свободных мест.

В зале никого не было, но он сказал, что через пятнадцать минут здесь яблоку будет негде упасть. Он посмотрел на мою жену, которую от обеда отделяло так мало и так много. Ее лицо выражало трагическое отчаяние. При виде женщины, находящейся на грани нервного срыва, он смягчился, усадил нас за столик у огня и поставил между нами графин толстого стекла с красным вином.

Завсегдатаи потянулись шумными группами, проходя прямиком к своим обычным местам. К 12.30 все столики были заняты, и patron, так же оказавшийся единственным официантом, замелькал вокруг в хороводе тарелок.

Ресторан работал по простой схеме: главное – снять с посетителей тяжкое бремя выбора. Как и в кафе в Бонтё, мы ели и пили то, что нам подавали. А подали нам салат с маслом, ломтики розовых деревенских колбасок, aioli из улиток, треску, яйца вкрутую с чесночным майонезом, сливочный сыр из Фонтвилля и домашний пирог. В общем, обед, который для французов – привычное дело, а для туристов – воспоминания на долгие годы. А для нас, пребывающих где-то посередине, еще одно приятное открытие, местечко, в которое можно зайти в холодный промозглый день с пустыми желудками, зная, что уйдем отсюда накормленные и согретые.

Мы прибыли на маслодавильню в Массани на два месяца раньше срока. Новый урожай маслин будет собран в январе, тогда и надо покупать свежее масло. К счастью, сказал управляющий, урожай прошлого года оказался богатым, так что еще кое-что осталось. Если мы немного погуляем, он нам упакует дюжину литров с собой.

Официальное название этого заведения – «Coopé rative Olé icole de la Vallé e des Baux»[307] – было слишком длинно для фасада скромной постройки, примостившейся у проселочной дороги. Внутри казалось, что все поверхности изрядно натерты маслом. Полы и стены лоснились. Со ступенек, ведущих на сортировочный помост, соскальзывали ноги. Несколько мужчин сидели вокруг стола и приклеивали золотые этикетки с вензелем кооператива на бутылки и фляги, наполненные зеленовато-желтым маслом – чистым и натуральным, как сообщала табличка на стене, полученным одним холодным отжимом.

Мы зашли в офис, чтобы забрать два литровых кувшина, которые управляющий упаковал в коробку. Он подарил нам по кусочку оливкового мыла.

– Нет ничего лучше для кожи, – пояснил он и постучал по щеке тонкими пальцами. – Ну а что касается масла – это просто шедевр. Сами увидите.

Мы попробовали его перед ужином, налив на ломтики хлеба, который предварительно натерли мякотью помидора. Как будто вкусили солнечный свет.

А гости все приезжали. Одетые по-летнему, они надеялись, что погода позволит им поплавать, и пребывали в уверенности, что Прованс наслаждается средиземноморским климатом. Они приходили в ужас, увидев нас в свитерах, разжигающими огонь по вечерам, согревающимися зимним вином и поглощающими зимнюю еду.

Здесь всегда так холодно в ноябре? Разве жара не стоит круглый год? Когда мы говорили им о снегопадах, минусовых температурах по ночам и ледяных ветрах, они смотрели на нас удрученно, словно мы заманили их на Северный полюс, расписав его как тропический рай.

А ведь Прованс считается холодным краем с большим количеством солнечных дней. Конец ноября выдался по-майски погожим и ясным, безоблачным и окрыляющим, а для Фостэна – еще и пророческим. Он предсказывал суровую зиму с такими низкими температурами, что оливковые деревья погибнут, как в 1976 году. С мрачным удовольствием он размышлял о том, как будут замерзать цыплята в курятниках, и старики будут синеть в своих постелях. Также Фостэн прогнозировал непременные отключения электроэнергии и предупредил меня, что стоит прочистить трубу.

– Будете огонь жечь днем и ночью, – сказал он. – А от этого трубы и загораются. Тогда явятся pompiers[308] и, если у вас не будет свидетельства от трубочиста, заломят безумную цену.

А, может быть, и еще хуже. Если дом сгорит дотла из-за пожара в трубе, страховая компания не выплатит вам страховку, если вы не предъявите им такое свидетельство. Фостэн посмотрел на меня, печально кивая, пока я обдумывал перспективу оказаться замерзшим бездомным без гроша в кармане из-за какой-то непрочищенной трубы.

А что будет, поинтересовался я, если свидетельство сгорит вместе с домом? Он об этом не думал и, кажется, мысленно поблагодарил меня за то, что я подсказал ему еще один страшный вариант. Знатоку бед человеческих нужно время от времени получать новые виды напастей, иначе потеряешь квалификацию.

Я пригласил лучшего трубочиста из Кавайона, месье Белтрамо, со всеми его щетками и пылесосами. Он оказался высоким, невероятно учтивым человеком с орлиным, черным от сажи носом. Своим делом месье Белтрамо занимался двадцать лет. Ни разу, сообщил он мне, в трубах, прочищенных им, не случалось пожара. Закончив, он составил certificat de ramonage[309], украшенный его отпечатками пальцев, и пожелал мне хорошей зимы.

– В этом году она будет теплой. Уже три холодных подряд было. Четвертая всегда мягкая.

Я спросил, не собирается ли он прочистить трубу Фостэна и заодно обменяться с ним прогнозами погоды.

– Нет. Я к ним никогда не хожу. Его жена сама трубу чистит.