Глава первая. Уезжая, я видел, как небо затянуло густым дымом пожара

Пролог

«28 февраля 1933 года,

вторник

Уезжая, я видел, как небо затянуло густым дымом пожара. Отец сказал, что в утренней газете опубликовали чрезвычайный закон " О защите народа и государства". Я спросил, что это значит, а он только улыбнулся и покачал головой.

Я понял — всё серьёзно».

Эрик ничего не смыслил в политике, но он знал одно — не нужно задавать лишних вопросов. Покидая Германию, он оставлял позади и дом, и родственников, перечёркивая недолгие годы жизни. Свой тринадцатый день рождения Эрик Леншерр, говоривший тогда на английском с совершенно неподобающим акцентом, справлял в Уитби, северный Йоркшир.

К двадцати годам акцент окончательно сгладился, но до сих пор, видя в кошмарах огни Рейхстага, Эрик бормотал что-то на родном языке — он не забудется никогда.

Глава первая

Отец Эрика оказался куда прозорливее своих друзей. Уехав из Германии в самый критичный момент, буквально за пару месяцев до бойкота еврейских магазинов и предприятий, сожжения книг, он обеспечил таким образом семье будущее. Международные новости доносили до них крохи информации — большинство жителей маленького городка ничего не знали о правлении Гитлера, недавно занявшего должность рейхсканцлера. Кто-то же вообще о нём не слышал, находя рыбалку куда более значимым и важным занятием.

Эрик не спрашивал почему они бежали и после. Не задавал вопросов, когда отец объяснял ему, отчего не стоит никому рассказывать лишнего и здесь, на краю земли у Северного моря. Но даже если бы Эрик очень хотел с кем-нибудь поделиться сокровенными мыслями, он вряд ли бы смог — друзей у Леншерра так и не появилось.

Он любил уходить к побережью, всматриваясь в бесконечность кобальтовой глади или же считая беспокойные волны, гонимые ветром, — во всём этом он находил особый смысл. Он собирал новости по крупицам, складывая из них мозаику, и чем больше Эрик видел и понимал, тем сильнее хотел что-либо предпринять. Принести пользу. Помочь и, возможно, отомстить — за дом, откуда им пришлось уйти, за семью, что наверняка погибнет, за мать, которая до сих пор вздрагивала от каждого шороха.

В 1938 году, когда в Англию хлынул поток еврейских беженцев, в основном детей, Леншерр принял решение, о чём объявил за ужином, — он уезжает в Йорк и собирается вступить в британскую армию.

Через два дня Эрик покинул Уитби, как оказалось — навсегда.

***

Испокон веков военный чин означал особое уважение и престиж в обществе, а после событий Великой войны многие юноши с чувством долга шли по проложенной отцами-ветеранами тропинке к карьере в армии. Британия выпускала из-под своего крыла лучших лётчиков и моряков, но ни небо, ни море не привлекали Чарльза Ксавье. Воспитанный отцовскими разговорами о том, что война в первую очередь наносит удар по экономике и обычным гражданам, глядя на голод и бедность со стороны, Чарльз рос, с каждым годом всё больше убеждаясь — война никогда не принесёт мира.

Но вслед за процессом перевооружения, запущенном ещё в 1935 году, пришла и мобилизация населения. Не питая иллюзий насчёт правительства Чемберлена и его политики усмирения, Чарльз стал добровольцем британской армии в марте 1938 года — сразу после Аншлюса Австрии. Ему тогда было семнадцать лет.

Он не хотел убивать, не хотел и ввязываться в сам конфликт, казавшийся неизбежным, поэтому в перерывах между тренировками и уроками стрельбы, обязательных для всех, Чарльз занимался приёмом новобранцев, желающих служить стране. Они шли сюда, воодушевлённые рассказами ветеранов или же речами Черчилля, и все они не были похожи друг на друга ни целью, ни фамилиями, звучавшими столь различно, будто в городок близ Йорка прибывали рекруты со всего света.

И лишь одна заставила Чарльза поднять глаза, оторвавшись от листа.

— Леншерр. Эрик Леншерр.

Он был высок и худощав, а на его лице, остро очерченном, лежала та тень, присущая людям, глубоко погружённым в себя, людям, у которых нет никого, в ком можно найти отдушину. Чарльзу стало жаль его — плотно сжимая губы, Эрик, очевидно, не видел того, с кем говорил, — его взгляд был устремлён куда-то мимо Ксавье.

— Леншерр?

— Да, сэр.

Чарльз тихо вздохнул и вновь уткнулся в бумаги, аккуратным почерком выводя имя. Откуда он тут взялся? Конечно, Чарльз слышал о еврейских беженцах, точно как и о том, что простые немцы, не разделяющие взглядов фюрера, предпочитали покидать Германию, но чтобы немец или еврей, бежавший из родной страны, так просто пришёл воевать в чужую армию? Он не был уверен, что иностранца бы вообще взяли в британскую армию, а документы Эрика Леншерра казались подлинными и в них — ни слова о Третьем Рейхе: рождён в 1920 году, Уитби, Северный Йоркшир. Чарльз заключил, что семья Леншерра перебралась в Англию после Великой войны или, вероятно, ещё раньше, — и в этом не было абсолютно ничего предосудительного.

— С каких пор фрицев принимают в нашу армию, а?

— С тех пор, как им перестали выдавать сигареты.

За спиной Эрика раздался хохот. Те, кто успел записаться в рекруты, стояли неподалёку и, передавая друг другу новую пачку сигарет, поглядывали на новичка, ухмыляясь и судача. Чарльз нахмурился и отложил карандаш. Он не раз сталкивался с тем, как старшие обижают младших, — неважно, по званию или возрасту, и это, казалось, было обычным явлением, но сам Чарльз испытывал отвращение к подобным поступкам. Более того, к людям, поощряющим такое поведение. Он поднялся, сделав приглашающий жест.

— Идём. Я покажу тебе казармы.

Чарльз сам не знал, почему ушёл. Но Эрик, не повернувшийся, чтобы посмотреть на обидчиков, вызывал только одно желание. Желание уберечь его от нападок со стороны, несправедливых и отчасти жестоких. Чарльз, несмотря на свой юный возраст, умел отличать плохое от хорошего: солдаты в большинстве своём были честными людьми, выполняющими приказы, защищающими не свою жизнь, а жизни сотен и тысяч, оставшихся за их спинами.

— Ты давно здесь? Эрик?

— Нет, сэр. Несколько часов.

— Чарльз. Меня зовут Чарльз Ксавье. Пожалуйста, Эрик, я не твой командир.

Леншерр коротко кивнул. Он по-прежнему выглядел потерянным, рассеянным. Напуганным? Эрик с жадностью осматривал территорию, изучал оружие, форму, бронетехнику — всё, мимо чего они проходили, что попадало в поле зрения. Чарльз видел и его любопытство, и неподдельный интерес, желание окунуться в это безумие с головой, оказаться полезным — мальчишка! Чарльз не сдержал улыбки, положив тёплую ладонь Эрику на плечо и чуть похлопав.

— Это место станет твоим домом на ближайшие полгода, год. Сегодня вечером мы подаём списки и вас распределят по ротам. Если тебе нужна будет помощь, ты найдёшь меня там же, где мы встретились. Идёт?

Чарльз, остановившись, заглянул в глаза Леншерра — серо-зелёные, по-стальному холодные, они заставили его вздрогнуть. Эрик опять молча кивнул в ответ и нервно сглотнул, будто говорить для него было сущим испытанием. Чарльз не обратил внимания ни на эту немногословность, ни на то, как Эрик произнёс собственную фамилию, — всё это не имело для него значения. Но он чувствовал, что между ними много общего.

— Можешь бросить вещи здесь, распаковываться нет смысла. Вон там столовая, а слева полигон. Мне нужно бежать. Но пообещай, что мы ещё встретимся, хорошо? Я запомнил тебя, Эрик Леншерр.

Беззаботно рассмеявшись, Чарльз отстранился, мимолётным движением коснувшись ладони Эрика в тот момент, когда тот собирался отдать ему честь, — какая нелепость! Чарльз закусил нижнюю губу и поспешил обратно к столам. День едва начался, а Ксавье уже проворонил десять драгоценных минут, что вычтут из его свободного времени, потратив те на безделье. Их командир не щадил никого, считая бездействие худшим пороком. Ведь новичок мог сам найти казарму, для этого не нужно было отрывать других от работы.

Щурясь на солнце, что беспечно путалось в волосах, Чарльз целый день всматривался вдаль, то и дело пытаясь выловить из снующих туда-сюда рядовых знакомую фигуру. Но Эрик затерялся среди сотен новобранцев — таких одинаковых и в целях, и в фамилиях.

Позднее Леншерр узнал, что записан в седьмую роту.

Семь — счастливое число.

***

Даже будучи единственным ребёнком в семье, Эрик не знал, что такое излишки. Переезд стоил огромных затрат: отцу пришлось ввязываться в долги, а матери — работать сверхурочно. Они экономили на всём, в том числе и на еде. Эрик свыкся с мыслью, что от порции масла, полученной за завтраком, нужно отрезать хотя бы треть на потом. Но никакие жизненные трудности не сбивали его с толку. В Англии было проще: Эрик разносил газеты, книги, продавал на рынке яблоки, помогая в первую очередь матери. Она не говорила по-английски и ужасно переживала из-за всего на свете, заработав в конце концов нервный срыв и неподдельный страх быть пойманной и осуждённой, хотя ни в чём никогда не была виновата. За пять лет многое изменилось. Покидать в очередной раз дом, семью и город, который успел полюбить, Эрику было спокойно, легко. Он видел, как сияли глаза матери, он знал, что она на его стороне.

Армейская жизнь почти не отличалась от того, к чему Эрик привык.

Первым же утром их разбудили в шесть, в шесть пятнадцать они уже были на зарядке, а в семь — на завтраке. И Эрик, в отличие от остальных, не разглядывал серую жижу с комочками на своей тарелке, он вообще не думал о соседях по столу, которые больше болтали, чем ели, — не нагруженные пока тренировками, они позволяли себе брезговать. Здесь были юнцы из разных слоёв общества, и большая их часть плотно и сытно завтракала яичницей с беконом, пока такие, как Эрик Леншерр, наслаждались подслащённой тайком от отца кашей — после Эрик всегда целовал мать и говорил, например, что в этот раз мистер Скотт обещал ему в качестве премии банку чистого кофе.

— А ты проголодался, я смотрю, — раздался весёлый голос над ухом.

Эрик чуть не выронил ложку от неожиданности, повернувшись. Его глаза вспыхнули и засияли, в то время как лицо осталось серьёзным — слишком серьёзным для подростка, каким он по сути и был.

— Доброе утро, сэр.

— Меня зовут Чарльз. Эрик, мы же договорились. Как тебе местная кухня?

— Порции больше, чем дома. Чарльз, — Эрик пожал плечами, откусывая сразу половину от слегка чёрствого куска хлеба. Он отвернулся от Чарльза, успев, однако, отметить, как быстро сменились эмоции на лице его нового знакомого: радость встречи на мгновение скрылась за смущением, непонятным Эрику, ведь сам он никогда не просил о жалости и тем более не ждал её.

— Тебя записали в нашу роту, кстати. Поздравляю! — грохнув жестяной кружкой со сладким чаем о стол, Чарльз подался вперёд, с нескрываемым любопытством наблюдая за Эриком, — тот ощутил этот взгляд всем телом и решил снова повернуться.

— Так ты в седьмой? — Эрик не верил в совпадения, но меньше всего сейчас думал о том, что Чарльз Ксавье мог как-либо повлиять на командование и определить его, Эрика Леншерра, в нужную роту. Но счастье, захлестнувшее его, насыщало лучше всякой еды, наполняя собой изнутри, — лицо Леншерра заметно разгладилось, а привычные морщинки между бровями, столь неуместные на юном лице, исчезли.

С самого детства Эрик предпочитал играть в одиночестве на заднем дворе; позднее, в отрочестве, да и сейчас тоже, он ощущал себя белой вороной — подростки, не осознающие тонкую грань между шуткой и оскорблением, не догадывались, как обидно могут звучать их слова. Так было в школе, так будет и в армии — в этом Леншерр успел убедиться. Он протянул руку, крепко сжав ладонь Чарльза в знак собственного расположения и признательности.

Эрик действительно был признателен.

«10 апреля 1938 года,

понедельник

Здесь всё совсем по-другому. Сначала мне показалось, что ничего не изменится, что ребята тут так же недовольны жизнью и правилами, как в школе.

Но я оказался неправ.

Он улыбался мне весь день, даже когда капитан Кэндалл, гонявший нас по просёлочной дороге, оштрафовал роту ещё на один круг в пять километров.

Sonnenschein[1].

Я буду звать его так».

_______________

[1] Sonnenschein (нем.) — в данной трактовке буквально: солнца свет.