Глава десятая. Когда он открыл глаза, над ним проплывали тёмные густые облака

Когда он открыл глаза, над ним проплывали тёмные густые облака. Он не сразу понял, что это дым, и не сразу почувствовал запах горелой древесины. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем он смог услышать, как скрипят на ветру обломанные ветки.

Он повернул голову и увидел его красивое лицо с распахнутыми и потемневшими от ужаса глазами. Он попытался позвать его по имени и пробудить ото сна — голос не слушался.

Ужасно хотелось спать. Тело наливалось свинцом, и пришлось сделать над собой усилие, вспомнить всё, чему их учили на тренировках. Он повернулся на бок, — искра пробежала вдоль позвоночника, ударив в голову. Он жалобно застонал — слёзы брызнули из глаз, но всё-таки подтянулся, развернулся так, чтобы протянуть к другу руку. Коснуться его щеки. Вцепиться в плечо и с силой тряхнуть.

— Проснись! Нам нужно… уходить. Пожалуйста…

Он не знал, сказал ли это вслух — во весь голос или шёпотом — или просто подумал. Грохот артиллерии настойчиво гудел в голове. Когда война закончится, он уйдёт из армии.

— Ну же? Давай.

Он продолжал трясти — ничего не происходило. Он подполз ещё ближе на локтях, не обращая внимания на то, что его ноги не поддавались командам мозга, не двигались, будто их нет, — это было привычно после стольких ночей на голой застывшей земле.

— Эрик? Эрик…

Чарльз попытался сесть — новая волна боли заставила его закричать. Он схватил друга за грудки и подтащил к себе из последних сил. Тело было тяжёлым — Эрик навалился на Чарльза мёртвым грузом и придавил его.

Руки дрожали. Чарльз положил ладонь на затылок и содрогнулся сам, ощущая тёплую и вязкую жижу, тут же прилипшую к его пальцам, буквально утопавшим в ней. Он медленно опустил руку ниже, осознавая, что произошло на самом деле.

В ту же секунду вернулись звуки, чувства, вкус металла и пороха на языке. Почти как во Франции. Но теперь взаправду.

— Всё будет хорошо, подожди немного. Эрик? Подожди.

Сорвав аптечку с пояса, Чарльз вытащил оттуда морфий, капельницу, бинты, рассыпал порошки и таблетки по снегу. Он попытался закрыть рану на затылке толстыми слоями ваты, приговаривая, что всё исправит. Это его долг.

Он гладил Эрика по плечу, неловко теребя его в надежде, что тот всё-таки очнётся. Чарльз провёл рукой по спине, царапая ладонь об осколки, впившиеся в тело, и тихо всхлипнул.

— Пожалуйста, Эрик. Я люблю тебя.

Трясущимися и непослушными пальцами он пробрался под воротник куртки и шарф, нащупывая артерию.

Пульса не было.

Чарльз взвыл. Он ревел, как дикий раненный зверь. От боли, отчаяния. Одиночества. Он поднял голову Эрика, лишь сейчас понимая, что глаза его — два чёрных дотлевших уголька — потухли навсегда.

Он прижался поцелуем к плотно сомкнутым будто в упрёке губам на краткое мгновение, отказываясь верить, а затем обнял Эрика — единственного человека на земле, которого он любил больше всех на свете, и закрыл глаза. Он позволил усталости взять вверх.

Боль ушла, осталась лишь пустота.

***

— Сэр, он ничего не ест уже вторые сутки. Ни с кем не разговаривает и ни на кого не смотрит. Вы должны что-то сделать, пожалуйста.

Капитан Уилсон кивнул, подходя ближе к койке. В местном госпитале было тесно, однако всегда находилась свободная постель, если того требовали обстоятельства. Некоторые уходили сами, некоторых забирали, а кого-то выносили на улицу и оставляли рядом с теми, кто уже никогда не вернётся к друзьям и семье. Зима сохраняла им лица и не позволяла трупам быстро разлагаться. Иногда их увозили, но большинство хоронили здесь же, в общей могиле.

— Чарльз? — Ричард присел на край, отодвинув одеяло, и протянул руку, покровительственным жестом потрепав Чарльза по плечу. — Я знаю, что вы дружили. Для всех нас это большая утрата. Но ты не поможешь никому, если будешь голодать и отказываться от лечения, понимаешь? Эрику бы не понравилось, как ты над собой издеваешься.

Чарльз ничего не говорил, смотря в одну точку. Он редко моргал, сжимая в пальцах кулон. Ребята кое-как разомкнули железную хватку, которой Чарльз держался за Эрика там, в лесу. Цепочку он сорвал с шеи погибшего, когда его всё-таки оттащили в сторону.

— Тебя отправят домой через пару дней. К счастью, раны не гноятся. Заживут быстро, — Ричард сглотнул, почувствовав комок в горле. Он знал, что уже ничто не грозит жизни его санитара. Он также знал: Чарльз Ксавье отныне сможет передвигаться только в инвалидном кресле. Снаряд лишил его обеих ног. — Я принёс тебе кое-какие вещи. Просто подумал, что… Я отправил его родителям письмо, а ты пригляди за остальным. Так будет лучше.

Уилсон вздохнул и поднялся, но замер, схваченный за запястье. Чарльз смотрел на него влажными покрасневшими глазами — умоляюще. Ричард сел.

— Я хочу его похоронить.

Капитан кивнул.

Он не мог отказать в этой просьбе. Некоторые вещи были бесценны.

***

«12 августа 1938 года,

суббота

В результате ночной вылазки от службы отстранили пару ребят. Просто потому, что их лодка перевернулась. Если нам когда-нибудь придётся переплавляться через реку на надувных посудинах — случится катастрофа.

Снова назначили наказание. И не мне. Всего лишь за чтение в неположенное время. Я, конечно, хотел было возмутиться, но он наступил мне на ногу и молча попросил заткнуться. О, он никогда не разрешает мне отбывать с ним наказание, хотя сам всегда рвётся помочь мне. В итоге весь вечер подтрунивал над ним и попросил почистить мне сапоги. Он обиделся и спал ко мне спиной.

Утром отдал ему свою булочку — он сразу же меня простил, хоть и сказал потом со смехом, что простил бы меня и без сладостей. Я подумал, что его веснушки похожи на крупинки корицы».

***

«25 декабря 1938 года,

понедельник

Рождество отметили лыжным походом. Все были недовольны. Нам даже не добавили масла или джема в овсянку в честь праздника. Зато вечером Уилсон всё-таки вытребовал показать нам фильм. Я бы хотел, чтобы лейтенант стал нашим командиром.

Долго думал, что подарить. Для него Рождество — особенный день. В свободное время сам собрал ему чётки. К счастью, Кэндалл не изъял мой нож.

Он радовался, как ребёнок, даже не зная, что я никогда не праздную Рождества. Но это не так уж и важно».

***

«1 марта 1939 года,

среда

Нам ничего не говорят. Никто не употребляет слово " война", будто его не существует. По радио стало больше развлекательных программ. Или отвлекающих?

Он плохо спит. Я спросил, верит ли он в войну. Он ничего не ответил, но я знаю — внутри что-то надломилось. Даже моя грудная клетка трещит по швам. Мне не страшно, я готов.

Но я боюсь за него. Он сопротивляется, хочет сдаться. Не могу этого видеть».

***

«21 октября 1939 года,

суббота

Я остался один. Сейчас понимаю, как отвык от этого чувства. Уилсон разрешил в свободное время заниматься чем хотим, и я стал много читать. Некоторые слова до сих пор вызывают недоумение. Я так долго учился быть англичанином или по крайней мере воспитанным местными нравами иностранцем, но, кажется, моя натура всегда будет брать вверх. Моя кровь, которая сейчас растекается по миру. Кто я на самом деле? Немец? Еврей? Британец? Я чувствую себя никем.

Мне пора на вахту, эти мысли когда-нибудь съедят меня».

***

«3 ноября 1939 года,

пятница

Вчера отправил ему ответное письмо. Стало легче. Тяжёлые мысли, что посещали меня перед сном или при прослушивании новостей, исчезли. Я не могу сказать ему, что беспокоит меня на самом деле. Почему так сложно довериться? Он тот, кто всегда был на моей стороне, кто никогда меня не оставлял. Я знаю — он хороший человек.

Сегодня прыгали. Впервые, стоя у люка, я испугался. Так подумать — никогда не знаешь, когда настанет твоё время.

Надо прекращать. Завтра отправимся в увольнительную с ребятами, мне надо выпить. Жаль, его не будет с нами».

***

«10 января 1940 года,

среда

Вернулся в Уитби. Он не смог поехать со мной. Мама испекла мой любимый пирог. Давно не пил такого вкусного молока. Она рассказывала о новостях, которые дошли от родственников из Берлина. Ничего хорошего там не происходит. Отец велел не болтать чепухи.

Собрал старые дневники в коробку. Туда же положил кое-какие фотографии. Написал записку. Хочу, чтобы мама отдала всё это ему, если вдруг что-нибудь случится. Если нет — я сам ему её отдам.

Завтра вернусь на базу. В мире творится чёрт знает что».

***

«19 мая 1935 года,

воскресение

Видел, как Томас целовался с каким-то мальчишкой за маяком. Потом встретил Лизу и Энди, державшихся за руку. Мама спала у отца на коленях, пока тот читал газету.

Взял собаку и ушёл с ней к морю. Долго сидел на побережье и кидал в воду камни.

Одиноко».

***

Сержант Эрик Леншерр отправился в Англию в цинковом запаянном гробу. Он не узнал, что после артобстрела их рота продолжила наступление и позднее соединилась с американской армией на севере.

Чарльз Ксавье получил медаль за ранение вместе с разрешением отправиться домой. Война для него кончилась в Арденнских лесах. С тех пор он никогда не интересовался сводками с полей.

Он смотрел, как мёртвое тело перекладывали в машину. Он наблюдал за тем, как его омывали — небрежно, ведь покойнику всё равно. Он видел, как на сержанта Леншерра надевали его парадную форму. В его руки Чарльз вложил свою фотографию, что вынул из внутреннего кармана куртки, чуть забрызганную кровью, напоминанием об одной истине.

— Ты не один, Эрик. Ты никогда не будешь один.

Чарльз был сломлен. Ему пришлось просить помощи, чтобы подарить лучшему другу ещё один поцелуй — в лоб. Эрик никогда не замерзал, теперь он превратился в камень.

Эрик Леншерр был похоронен на городском кладбище Йорка 17 января 1945 года, среда, в день освобождения Варшавы. Он стал ещё одной случайной жертвой войны, которая почти закончилась.

***

«Здравствуй, Эрик.

Сегодня получил письмо с приглашением на обучение в медицинской академии. Пожалуй, я всё-таки приму его. Конечно, кресло немного осложняет задачу, но меня заверили — всё будет в порядке. Уверен, отец приложил к этому руку. Вряд ли я смогу стать хирургом, но я мог бы быть психологом или психиатром. После войны многие нуждаются в реабилитации. Не все смогли дойти до конца в здравом уме и трезвой памяти. Посттравматический синдром крайне опасен.

После того, как я съехал в новую квартиру, ничего не изменилось. Я живу на первом этаже. Справляюсь без проблем. Рейвен и Шерон часто заходят ко мне. Рейвен вызвалась помогать мне сама, но я отказался. Мне мерзко думать, что она может увидеть мои раны. Поэтому ко мне приставили медсестру, которая приходит утром и вечером. Ладно, приходила. Я попросил её сократить часы посещения. В конце концов, я не калека и могу всё делать сам.

Я думаю, война скоро закончится.

Скучаю, навеки твой,

Чарльз.

25/03/1945».

***

«Мой дорогой Эрик!

Вчера получил письмо от твоей матери. Она попросила меня приехать в Уитби. Выезжаю завтра же. Немного волнуюсь, но мне многое нужно ей рассказать.

Надеюсь, я ей понравлюсь.

Целую, твой

Чарльз.

21/04/1945».

***

Чарльз знал Уитби как свои пять пальцев. Он чутко впитывал рассказы Эрика, чётко вырисовывая в сознании дорожки, ведущие от дома Леншерров к побережью, от побережья — к маяку, от маяка — обратно в город. Проезжая мимо булочной, он вспоминал: именно здесь Эрик подрабатывал поначалу.

Чарльз возвращался в город у моря множество раз. Впервые он приехал туда, чтобы повидаться с родителями Эрика, но узнал, что отец так и не дождался с войны своего единственного сына. Мать говорила мало. Она отдала Чарльзу пыльную коробку, объяснив — это было волей её сына. Он много писал и рассказывал ей о своём друге, и распорядился, чтобы она отдала эту коробку Чарльзу, если с ним что-либо случится. Внутри оказались старые дневники, письма и фотографии. Эрик никогда не хотел погибнуть, но он не боялся смерти и, будучи предусмотрительным, всегда был к ней готов. Он был даже готов к жизни после неё.

Чарльз изменился. Его взор потух, выцвели даже веснушки. Он смирился с утратой ног, почти не тоскуя о приятном гудении в икрах после долгой прогулки, не скучал и о суете, которую эти ноги и порождали. Не смирился он только с одним.

Говорили, что в Арденнах Чарльз Ксавье потерял себя. Его стремления, мысли, идеи и смысл заковали в гроб и зарыли в землю.

Он отдал себя целиком и погиб.

Чарльз скитался по миру без цели. Он погружался в прибрежные волны, позволяя солёным каплям оседать на лице. Он кричал, слыша в ответ лишь шум моря.

Он пытался начать новую жизнь: жильё, учёба, затем работа, множество пациентов, коллеги, знакомые. Не друзья. Он не чувствовал ничего, в груди его звенела морозная тишина — совсем как в декабрьском бельгийском лесу. Он не обращал внимания на женщин, мужчин, принимая чужую доброту за вежливое сочувствие. Он навсегда остался одинок, ни с кем не разделив свою душу, разорванную пополам.

Чарльз Ксавье не смирился с тем, что не смог спасти самую ценную жизнь на всём белом свете. Жизнь того, чью потрёпанную годами фотографию всегда носил у самого сердца.

И это — его бремя.

Эпилог

«Bonjour, Erik! [2]

Ты правильно понял. Я в Париже. Помнишь, я обещал? Заказал круассаны — от одного их запаха голова кругом. Местное вино мне не понравилось. Вчера опробовал новый фотоаппарат, сегодня забрал фотографии. Получилось неплохо. Через три дня вернусь в Йорк и всё тебе покажу.

Очень скучаю. Надеюсь, у тебя всё хорошо.

Целую, твой

Чарльз.

31/03/1962».

***

Говорили, на кладбище появилось приведение. Оно не плакало и не звало на помощь, не гремело цепями и не пугало посетителей. Но сторожа говорили: призрак читал письма, которые приносили на могилу вместе с букетом белых цветов почти каждый день.

Они слышали, как кто-то молился.

Ибо кто отдаёт — тот получает,

кто забывает себя — вновь себя обретает,

кто прощает — тому прощается,

кто умирает — тот возрождается в Вечной жизни.

_____________

[2] Bonjour, Erik! (фр.) — Здравствуй, Эрик!