Сцена первая. 3а карточным столом в правой части сцены сидят четверо; Анна Болейн, молодой и красивый светский ще­голь Марк Смитон

3а карточным столом в правой части сцены сидят четверо; Анна Болейн, молодой и красивый светский ще­голь Марк Смитон, фрейлина Анны Джейн Сеамур и придворный Генри Норрисс. Вокруг них располагаются – кто сидя, кто стоя – Елизавета и Томас Болейны, старик герцог Норфолк, приходящийся Анне дядей, Мадж Шелтон, тоже фрей­лина Анны, и сэр Томас Мор, который стоит в полу­тени, наблюдая за игрой. Игроки сидят так: Норрис – ли­цом к залу, Анна – к левой стороне сцены, Джейн – к правой стороне, Смитом – к заднику. На занавесе а глубине сцены появляется, постепенно приобретая четкость гравю­ры, изображение гобелена тонкой и искусной работы.

Норрис. Вот новая игра, в которую играет весь Париж.

Анна. Есть у нее название?

Норрис. Да, «королевский куш». Сперва поставьте на кон золотой.

Игроки делают ставки.

Затем я сдам всем по четыре карты и в том числе себе. Вот так, лицом наружу. (Сдает). Теперь, когда у каждого четыре карты, игрок, сидящий первым после банкомета – а это, дорогая, вы, – берется, если хочет, побить своею картой карту, лежащую в колоде сверху. И объявляет сум­му, которой он готов рискнуть; он может, например, пойти ва-банк, а также на любую сумму в банке; но может пасовать.

Джейн. А бить мне нужно той же мастью?

Норрис. Конечно. Только так.

Джейн. Но у меня одни лишь трефы и вовсе нет фигур.

Норрис. Да, ваши шансы плохи. Вам лучше пасовать.

Джейн. Я так и думала. Я пас. (Собирает свои карты).

Смитон. Боюсь, что это не игра для умных.

Анна. Но вам-то можно ведь сыграть, дружок.

Смитон. Каком укол! Ну что ж, тогда иду на золотой.

Норрис (переворачивая карту). Бубновая семерка. Вам повезло. У вас девятка бубен.

Смитон. Да, вот она.

Норрис. И вот вам золотой.

Анна. Иду ва-банк.

Норрис. О, так у вас четыре короля. С такими картами вы непременно уж сорвете банк. (Переворачивает карту). И вы его сорвали.

Анна. А я могла бы как-нибудь выиграть больше?

Норрис. Увы, никак. В игре – как на войне: нельзя выиграть больше, чем стоит на карте, будь вы хоть Александр Великий.

Болейн. Нужны вам деньги, Джейн?

Джейн. Зачем? Нока что я не проигралась.

Норрис (пододвигает деньги с кона к Анне). Прошу всех снова делать ставки. Поставьте золотой.

Игроки ставят на кон по монете.

Болейн. Я вас спросил об этом потому, что проигрыш за вас сегодня, знайте, оплатит королевская казна,

Джейн. А почему так, сэр?

Болей н. А потому, что вы сидите в королевском кресле. Игрок, сидящий в кресле короля, имеет право черпать из королевских средств. Я знаю графа, который, сев на место короля, продул партнерам тысячу монет и вышел из игры, не заплатив ни фунта: все оплатила за него казна.

Джейн Н. Что, если бы тот граф выиграл?

Болейн. Весь выигрыш достался бы ему.

Норрис. На это можно жить!

Смитон. И припеваючи! Вот если бы мои банкиры платили все мои картежные долги!

Мор. Как людям все-таки мила несправедливости

Норрис. Еще бы не мила! Ведь им известно, что случится с ними, когда бы им воздали по заслугам.

Анна. А вам, сэр Томас Мор, милее справедливость?

Мор. Признаться, я ее пока что не встречал.

Мы видим Генрих а, который стоит у входа и слушает.

И все-таки похоже, что справедливость есть и каждый получает по заслугам – со временем, в конечном счете.

Анна. Вы правда так считаете?

Мор. Ну, это лишь моя догадка. Она недоказуема. Никто ведь никогда не подводил итогов. Представьте-ка систему счето­водства, которую пришлось бы завести в небесной кан­целярии, чтоб, подсчитав все наши безрассудства, грехи и добрые дела, решить, чего достоин каждый. Подумайте, какую тьму решений пришлось бы принимать на небе. И пересматривать. И отменять. Подумайте теперь о всех благих поступках, родивших зло, о всех убийствах, при­несших людям благо. И все-таки – в итоге – каждый, по-моему, получит то, чего достоин.

Анна. И каждая.

Мор. Конечно.

Норрис. Хотел бы я узнать, кто делает те сложные подсчеты. Вот, например, в четверг я задал взбучку моей жене. Я полагал, что это ей пойдет на благо. Она же, видимо, сочла, что я ей сделал зло. И мне поставила прескверную отметку за поведение. А что как эта взбучка существенно улучшит ей характер? Какую выставят отметку мне на небе?

Анна. Задумайтесь над тем, улучшило ли это ваш характер.

Норрис. Другая сложность! Возможно, что, побив жену, я причинил себе моральный вред. Но, может быть, я этим ей возвысил душу? Тогда я – мученик, который, пожертвовав собой и впав в немилость у своей супруги, помог ей стать хорошим человеком.

Анна. На небесах, должно быть, есть машина, которая ведет учет всех этих дел, сама фильтрует их на добрые и злые и составляет каждому баланс.

Мор. Но кто же все-таки ее построил? И как нам быть, слу­чись вдруг н ней поломка?

Норфолк. Она давно уж сломана. Я точно знаю! Я наблюдал за ней десятки лет!

Елизавета. А может быть, ее создателем допущена ошибка?

Мор. Но все же мы явились н этот мир. Такие вот, какие есть.

Норрис. Но не такие, какими вы изобразили нас в «Утопии».

Норфолк. Надеюсь, что господь на небе счастлив. И получил чего хотел.

Смитон. Играйте, Норрис.

Нор р и с. Нечем. Поэтому я пас. Теперь пусть все вернут в колоду карты, а Джейн стасует их и сдаст на новый кон.

Игроки собирают карты в колоду. Справа входит сэр То­мас Уайет.

Мадж. Еще один сэр Томас, тоже автор. Наш вечер приобрел­ литературный крен!

Смитон. Сыграйте за меня, Уайет. Не нравится мне новая игра.

Анна. Оставим карты: Томми обещал закончить новый стих и, может быть, он нам его прочтет. Прочтете ведь?

Уайет. Уж это как ведется. Поэт, закончив стих, спешит его прочесть. А после, если он умен, уносит ноги. Тут есть еще поэты?

Мор. Тут есть, дружок, лишь труженик-прозаик.

Уайет Прозаики – опаснейшие люди. Они считают, что любая проза намного превосходит все стихи.

Мор. Да, все без исключения. Ну что ж, читайте, друг, сноп плохие вирши.

Уайет. Но почему плохие?

Мо р. Да потому, что плохи все стихи. Поэзия – заведомый обман...

Анна. Что это – ссора?

Мо р. О, вечный спор, старинная вражда. Борьба не на живот, а на смерть, но в узкой сфере. Касается лишь тех, кто пишет.

Анна (вставая). Мне, право же, неловко напоминать про это мудрыми ученым людям, но есть такая вещь, которую нам при дворе необходимо помнить. Все то, что мы здесь гово­рим и делаем, являет образец для всей страны. Мы задаем здесь тон всей Англии. Так, если при дворе сэр Томас Мор прославлен как писатель – творец «Утопии», вся Англия его за это чтит. И если при дворе читают те стихи, что пишет Томас Уайет, повсюду в Англии их захотят читать, а стихотворство окружат почетом. И мы с усердием должны усвоить...

Мор. Ну, очень уж усердствовать не надо.

Уайет. Не то как вдруг стихи окажутся дурны.

Анна. Я слишком уж по-королевски говорила? Как вам из­вестно, я – пока еще – не королева, но ведь не будь я королевою уже сейчас, то Англия осталась бы совсем без королевы: Екатерина скованна молчаньем и вечно не увере­на в себе; того, что должно делать королеве, она не де­лает.

Мор. Боюсь, что если Вы, любезнейшая Нэн, мечтаете о том, чтоб возродить сегодня в Англии литературу – и дух ис­кусств, – вы очень уж опередили время. Ведь люди и до вас мечтали о таком расцвете, а часто ли мечты сбывались? Всего лишь раз случилось это чудо – у эллинов; позднее их искусство возродилось в Риме, вернее, лишь подобие его. И это – все. А дальше – тьма над всей Европой, во все века. Не думаю, что нам удастся рассеять тьму при помо­щи немногих книги пригоршни сонетов.

Анна. Но вы же книги пишете.

Мор. Пишу. Хоть не надеюсь на расцвет искусств до той поры,

когда все люди обретут свободу и станут лучше.

Мадж. И все-таки хотелось бы услышать обещанный нам стих.

Анна. Да, Томми, будьте так добры, прочтите.

Уайет. Но только если просят все.

Норфолк. Конечно, все, дружок. Хоть я в стихах профан, я буду слушать их с почтительною миной.

Анна. Довольно отговорок и уверток! Решайтесь, наконец! Садитесь вот сюда, поближе к свету, и читайте.

Уайет. Сажусь. Читаю.

Созданья милые, я вами был любим.

Вы щебеча ко мне влетали в спальню,

И мягко льнул ковер к стопам, нагим.

Теперь, увы, я стал для вас опальным.

Вы позабыли путь в мою опочивальню,

И тот, кто прежде вас кормил из рук,

покинутый, изведал горечь мук.

Смитан. Оком это – о птицах или дамах?

Анна. Шш! Тише!

Норфолк. О дамах сердца, друг. Никто не стал бы так кручиниться о птицах.

Уайет. Тем и силы га поэзия, что смысл ее для всех неясен.

Но счастлив я, что знал иные дни,

когда в душе моей цвели надежды

и жизнь дарила радости одни.

Мне видится, едва сомкну я вежды:

вот соскользнули с плеч ее одежды,

вот жаркий поцелуй в ответ мольбе

и шепот: «Милый, нравится тебе?»

Норфолк. Ох, натерпелся он от этих птиц!

Уайет. Во имя возрождения искусств я продолжаю.

Та явь была как сладкий, дивный сон.

Но дивный сон сулил мне боль и муки:

И кромок был – и короток был он

И обернулся горечью разлуки.

Теперь уже других ее ласкают руки...

«Как это нравится тебе, мой милый?»

Чего обманщица, скажите, заслужила?

Мор. Об этом мы вели тут речь до вашего прихода: чего достойны люди и получают ли они, что заслужили. Всегда ли? Иногда? Иль никогда?

Генрих (оставаясь в полуосвещенной части сцены). По – моему, бывает всяко: и так, и так, и так. Один – всегда, другой – лишь иногда, а третий – никогда.

Придворные встают и кланяются.

Садитесь, будет вам сгибаться в полупоклонах, книксенах и поясных поклонах. Расслабьте шеи, ноги, талии, а чтоб почувствовать себя свободней, расстегнитесь. Я первый расстегну на животе камзол. Как видно, переел и получаю ныне по заслугам... Ну, что же вы – не слышите?

Анна. Мы – скромность и почтительность, милорд.

Генрих. да, воплощенные. И чем вы занимались?

Анна. Учились новой карточной игре, пришедшей из Парижа: потом сэр 'Гомас Уайет читал стихи о женщинах.

Норфолк. Своих красотках.

Анна. Я поняла, что он не может больше их считать своими.

Генрих (садясь). Вы, думаю, меня простите: я, прежде чем войти, чуть – чуть в дверях послушал. «Посмотрим, говорю, как выглядит мой двор в мое отсутствие». Я выслушал вас, всех. И я считаю, что в Англии теперь есть то, чего в помине не было у прежних королей, – начало всех начал, исток грядущего величия державы. У нас имеется соцветие умов – насмешливых, живых и острых, но жаждущих сказать: «Вот это есть добро». Имеется мудрец философ способный быть веселыми занятным, и свой поэт способный нас растрогать. Такого не бывало раньше. У нас был скучный двор. И чопорный, и набожный, и скучный. Но все переменилось с приходом милой Нэн, которая, смутясь, стоит здесь перед нами и хочет как-нибудь меня унять. Пойди же и уйми меня нежнейшим поцелуем в губы. Ты приручила стайку певчих птиц, и я теперь впервые начал верить, что я останусь в памяти потомков великим королем, который правил великой нацией в великую эпоху. Раз ты не подошла поцеловать меня, я сам иду к тебе и расцелую эту прелесть Нэн. (Встает, подходит к Анне и целует ее).Поверьте мне, об этом я всегда мечтал: почувствовать вокруг кипенье мысли и знать, что наша жизнь не канет и Лету мы оставим память по себе... Как я хотел бы быть все время с вами, а не в компании послов, легатов, политиков и интриганов. Я в их компании провел весь день, весь этот год, все годы, что я правлю, – так нате вам, и этого им мало: они идут сюда и требуют, чтоб я услал певцов, слетевшихся по зову милой, и возвратился к сварам свиней и крыс.

В полутемной части сцены появляются Вулси и Кромвель.

Входите, господа. Входите, кардинал, мой добрый который трудится, пока я сплю. Весенний рой собрался упорхнуть, и мы сейчас приступим к делу.

Придворные один за другим уходят, освобождая помещение для работы.

Вы написали чудные стихи, Уайет. И вам придется снова читать.

Уайет. Боюсь, мне заново придется их писать. (Уходит).

Генрих. Что ж, может быть. Попробуйте. Подумать только Мор, давно ли мы сидели на дворцовой крыше и наблюдали за движеньем звезд?! А ведь с тех пор прошло четыре года!

Мор. Они все так же движутся, милорд. (Уходит следом за Уайетом).

Генрих. На свете нет грустней науки, чем астрономия. Но знать ее полезно королям. Она напоминает им, что между подданными и королем различий нет.

Норфолк. Но это ложь, милорд. Ведь королям дано чеканить деньги, а подданным – ни – ни!

Генрих. Под вечным небом, Норфолк, эта мало значит.

Норфолк. Для преисподней это значит много! А я уж стар и близок к преисподней. И огорчен, что не могу, подобно королю, чеканить деньги. И поступать, как он, когда, умень­шив вдвое вес монеты, он получает вдвое больше шиллингов из фунта серебра! (Уходит).

Генрих. Вы знаете, он в чем-то прав. Так поступать действи­тельно не слишком честно, но я отчаянно нуждался в деньгах и должен был пойти на этот шаг.

Болейн. Спокойной ночи вам, милорд.

Генрих. Спокойной ночи, славный казначей. Вот человек, которому известно, как сильно мы нуждались в средствах. Спокойной ночи всем, спокойной ночи.

Последние из придворных выходят; остаются лишь Генрих, Анна, Вулси и Кромвель.

Анна. Вы можете секретничать – я удаляюсь.

Генрих. Останься, милая, останься. Ты мне поможешь раз­гадать загадку, которую задаст мне кардинал.

Вулси. Я должен кое-что сказать вам по секрету.

Генрих. Но у меня от Нэн секретов нет!

Вулси (тотчас же прибегая к новой уловке). По правде говоря, мы это можем обсудить и завтра. Простите за напрасное вторженье. Прикажете пойти вернуть придворных?

Генрих. Выкладывайте вашу весть. Какую бочку сельди вы не решаетесь открыть при Нэн?

Вулси. Мой государь, давайте призовем поэтов...

Генрих. Смотрите, кардинал, накличете мой гнев! Вы с чем сюда пришли?

Вулси (поколебавшись). Для нашего же блага – для блага Англии – я претерплю ваш гнев.

Генрих (сердито). Вы стали забываться, Вулси. Вы свысока относитесь к моей жене, пренебрегаете ее советом! Изволь­те говорить сейчас же – и при ней!

Вулси. Раз это ваш приказ, скажу. Сегодня прибыл посланный из Рима. Получен наконец ответ от папы.

Генрих. Ну-ну?

Вулси. Не тот, которого мы с вами ждали.

Генрих. Какой?

Вулси. Он не расторгнет брак с Екатериной.

Генрих. Но как же так? Он должен!

Вулси. Он этого не станет делать. Его отказ весьма категори­чен и окончателен

Генрих. Но чем же объяснил он свой отказ?

Вулси. Причина, названная им, – предлог. А настоящая причи­на в том, что папа – пленник. Он связан по руками по ногам.

Генрих. Как? Папа – пленник?

Вулси. Да. Он собирался уж расторгнуть этот брак, имея для того законный повод: Екатерина – братнина вдова, и этого вполне довольно. Но император Карл вступил в Италию и занял Ватикан. Он может диктовать что хочет папе. А будучи племянником Екатерины, он не желает нашего развода с ней. И папе просто-напросто запрещено идти навстречу нам в бракоразводном деле.

Генрих. Как это стало вам известно?

Вулси. От собственных агентов в Риме... Конечно, время пере­менит все. Когда-то будет новый император, когда-то будет новый папа... Развода же в ближайший год не будет.

Генрих. Развод необходим сейчас. Ведь Нэн беременна. Ребенок должен стать наследником престола.

Вулси. Я вас предупреждал в тот раз, когда вы вздумали на ней жениться.

Анна. Но вы же первый возвестили мне, что я должна ему принадлежать.

Вулси. Тогда и речи не было о браке.

Анна. Помилуйте, вы носите духовный сан! Вы представляете святую церковь!

Вулси. Я представляю также короля. И как его министр я призван указать: вам это можно сделать, это – нет.

Генрих. Любыми средствами добудьте мне развод.

Вулси. Мы с вами, мой король, работали над этим вместе. Исчерпали все способы, пустили в ход все средства, которые могли измыслить. (анне). Два года, леди Анна, шаг за шагом, с терпеньем, хитростью, искусством дипломатов мы с ним готовили развод с Екатериной. Сначала Генрих обратился к ней с прямого просьбой дать ему развод. Он ей сказал – и это было правдой, – что брак их с самого начала являл собою смертный грех. Она ему ответила отка­зом. Что до меня, то я повел ряды епископов и кардиналов на штурм твердыни папы. Я действовал и прямо и в обход, использовал влиянье, деньги, власть. Как бык, стесненный каменной оградой, я бился лбом о стену – да так, что кровь лилась в глаза. И вот, когда победа близилась, когда под нашим натиском стена качнулась, в Италию ворвался Карл и церковь превратил в вассала. Теперь уж я бессилен что-то сделать. И Генрих – тоже.

Анна. Но как нам быть?

Вулси. Живите так, как жили. Живите, как сейчас. И ждите.

Анна. Но дети-то не ждут! Они рождаются, когда приходит срок, будь он удобен или неудобен. дитя не может ждать.

Вулси. Я не способен дать иной ответ. Позволите, милорд, уйти?

Генрих. Идите.

Вулси и Кромвель, поклонившись, уходят вправо.

Я так надеялся, что, одержав победу, порадую тебя однаж­ды доброй вестью! А вместо этого – худая весть... (Поло­жив руку ей на руку). Ты мне прощаешь, Нэн?

Анна. А разве я когда-нибудь прощала?

Генрих. И это – твой ответ?

Анна. Откуда же мне знать, о чем ты столковался с Вулси? Зато я твердо знаю, что с принцами и королями поднебесной ты никогда не вымолвил словечка правды.

Генрих. Я эту правду говорил тебе!

Анна. И я так думала, поэтому старалась занять то место, которое ты мне отвел, и делать то, что должно делать. Ведь я себя связала словом. Ты тоже дал мне слово! Увы, случилось То, чего я опасалась...

Генрих (вскакивая). Пусть разразит тебя господь за это! Назвать меня лжецом! И кто? Моя же баба! Проклятие!

Анна. Ты сколько лгал при мне. Ты ни за что не скажешь правды, когда сойдет и ложь! Припомни-ка наш договор с тобою. Я обещала стать твоей женой на том условии, что буду королевой. Но нас с тобой венчали ночь и тайна, и церковь не признала этот брак. Ты это все заранее под­строил? Оплел меня, как оплетал других?

Генрих. Я задушу тебя когда-нибудь! Прикончу!

Анна. Не сомневаюсь в том.

Генрих. Ты тоже лжешь порой! Бывает, даже мне! Зачем же умерять, что ты не терпишь лжи?

Анна. Ведь я могла сказать: Люблю тебя, люблю, люблю!» Но не сказала: не хотела лгать. И как могу я верить тем «люблю», которыми ты сыплешь? Ты мне частенько изме­нял, дружок, – я знаю, где и с кем!

Генрих. Точней сказать, пытался изменять! Ты портила мне дело: проклятое твое лицо насмешливо смотрело на меня сквозь стены! Ты отравляла все! Какой же верности ты от меня хотела? Чтоб я почувствовал себя бессильным н лю­бой другой постели, кроме нашей?! Так тоже было! Они смеялись надо мной в постели – и не одна, не две! Над королем, бессильным в их объятьях Способным быть муж­чиной лишь с тобой. Ты как болезнь во мне, как жар, как лихорадка: я весь горю, когда ты тут же, рядом, изнемогаю весь, лишь ты уйдешь. И год от года страсть пылает жарче, хотя обычно время гасит страсть! Ну, что еще могу тебе я дать?

Анна. Исполнить обещанье. Ты дал мне слово – и сдержи его

Генрих (мягко). Но я пытался, Анна. Я делал все, что мог, пусть не всегда как надо.

Анна. Беда вся в том, что если я рожу до твоего развода, то пострадаю только я одна. Тебе-то что? Тебе и горя мало!

Генрих. Я, Анна, понимаю все. Ужасная несправедливость! Но я-то медь хотел совсем другого. Я честно думал сделать так, как обещал. Мне нравится, как ты преобразила двор, Мне хочется, чтоб ты была моею королевой. Я лгал другим, но я не лгал тебе... Зачем она меня так злит, так мучит? Зачем мне въелись в душу вот это бледное, как алебастр, лицо, раскосые глаза и узкий рот?

В правой стороне сцены движется тень, и слышен голос Кромвеля.

Кромвель. Позволите войти, милорд?

Генрих (раздраженно). Кого там черт принес? Кто смел меня тревожить?

Кромвель. Простите, это Кромвель, сир. Я секретарь при лорде кардинале.

Генрих. Останьтесь за дверьми! А впрочем, нет, войдите.

Кромвель подходит.

Вы были здесь совсем недавно.

Кромвель. Да, сир. (Кланяется).

Генрих. Так что нам нужно? Быть может, кардинал тут что-нибудь забыл?

Кромвель. Он ничего, милорд, не забывает, помимо долга перед королем.

Генрих. Мне некогда отгадывать загадки.

Кромвель. Я вам хотел сказать, что вы легко могли бы полу­чить развод и сделать леди Анну королевой, новорож­денного – наследником престола. Лишь было бы желанье

Генрих. Кто не желает этого?

Кромвель. Лорд кардинал. У кардинала, сир, другое на уме. Он спит и видит папскую тиару. Ни вы, ни ваш развод его не занимают.

Генрих. Я вас уже сегодня отпустил. Я снова говорю: «Идите».

Анна. Как можете вы это утверждать?

Кромвель. Я это знаю.

Генрих. Мы с Вулси хлопотали вместе. А этот человек – фанатик и безумец...

Анна. Но если папа не дает развода – да и не может дать, – то как же можно сделать то, о чем вы говорили?

Кромвель. Простите ради бога, сир. Я не фанатик и не сумасшедший. Я всю свою сознательную жизнь прилежно изучал законы – занятие, которым многие, увы, пренебре­гают. Так вот, у нас в стране имеется закон, гласящий: «Любой, кто ставит чью-то власть над волей короля, повинен в государственной измене». И церковь Англии обязана рас­торгнуть брак, коль скоро это воля короля. А утверждать, что папа выше короля в подобном деле – да и в любом другом, – преступно. Виновного ждет смертным приговор. Скажите это кардиналу Вулси – он мигом станет белым словно мел. Ведь он-то знает про такой закон! Чтоб сде­лать явью то, к чему вы так стремитесь, достаточно сме­нить примаса церкви. Король назначит нового примаса – тот узаконит и развод и новый брак.

Генрих. Но это пахнет папским отлученьем, разрывом – полным – с Римом. Конечно, если есть такой закон.

Кромвель. Да, сир. Но можете не сомневаться: у нас имеется такой закон. Он называется законом praemunire.

Генрих. Я был всегда опорой веры и опорой церкви. И тем снискал себе народную любовь. Я вижу в этом свой источник силы. Тут я не стану ничего менять.

Кромвель. Позвольте, сир, сказать еще два слона. Все дело в том, что ныне вы – король наполовину. А мы – лишь вполовину подданные вам. Да разве мог бы иностранец папа потребовать от вас отчета, будь вы на самом деле королем в своей стране? У Англии неполная свобода. Ивы свободны тоже не вполне. Король английский вправе посту­пать как хочет. Ему никто на свете не указ. Никто не должен сметь чинить ему препятствия извне.

Генрих (сухо). Боюсь, за независимость такого рода пришлось бы очень дорого платить.

Кромвель. Тогда как вам, милорд, случается подчас нуждать­ся в деньгах?

Генрих. Допустим, так.

Кромвель. Вы сможете убить двух зайцев: и получить развод и стать богаче всех властителей в Европе. В монастырях страны скопилось больше золота, чем в целом Новом свете. Порвите с Римом, сделайте себя главой английской церк­ви – и эти все богатства будут ваши.

Генрих. Вы – человек без совести, любезный Кромвель.

Кромвель. Я начисто ее лишен, милорд. Ведь вы же знаете, что мой учитель – Вулси. Для сведения вашего, милорд, я захватил с собой реестр имуществ церкви, уже изъятых в пользу кардинала. И перечень сокровищ, украсивших его дворец, с подробным описанием того, когда и как он их присвоил, и с указанием имен владельцев. О, кардинал богаче вас, милорд.

Генрих. Я в третий раз вам говорю: «Идите»... Но, Кромвель, если вы мне будете нужны, я вас смогу найти?

Кромвель. Конечно, государь.

Анна. Мне хочется взглянуть на эти списки.

Кромвель (с мрачной улыбкой). Возьмите, ваша милость. (Передает бумаги Анне и уходит).

Анна (после паузы). Ты думаешь, он говорил нам правду?

Генрих. Он вряд ли бы пришел, чтоб нам солгать в глаза.

Анна. И есть такой закон?

Генрих. Я не слыхал о нем, но, надо думать, есть. Он убедил меня.

Анна (просматривая бумаги). Похоже, кардинал награбил много денег.

Генрих. О, без сомнения. (Встает, с задумчивым видом). Он, без сомнения, награбил больше, чем мне о том известно. По правде, медь и я не без греха. Мы иногда делили с ним добычу.

Анна. Что, Вулси был и твой учитель?

Генрих. Негоже сыну Генриха Седьмого ходить в учениках у кардинала Вулси! Я был учеником у мастера большой ру­ки – у моего отца. Он в совершенстве знал все способы бесчестного отъема денег и выдумал немало новых, каких еще не видел свет. Он обобрал такую тьму людей, притом так ловко, тихо и успешно, что ни один из прежних коро­лей на нашем острове не может с ним сравниться. И ни один из них Не умер столь богатым. Он мне без устали внушал свой главный принцип: что хочешь вытворяй, Но заручись сперва поддержкой церкви.

Анна. Выходит, он не грабил церковь?

Генрих. Ее он грабил тоже! Он грабил всех. Но церковь грабил в меру, чтоб не нажить в ее лице врага. Я тоже грабил церковь. Тоже – в меру, и не обрел в ее лице врага. Покуда.

Анна. Но если правда есть такой закон, ты можешь развес­тись, вступить в законный брак со мною и стать богаче своего отца.

Генрих. Я думаю как раз об этом. (Прохаживаясь взад и вперед). И о совете моего отца. И разрываюсь на две части... Ведь я – твой пленник, Нэн. Я сам не рад, но я – твой пленник. Я искренне намерен сделать, Нэн, тебя своей законной королевой. Ты мне ни разу не сказала слов «люблю тебя». Будь королевой ты, то это бы случи­лось. Ты мне сказала бы «люблю тебя», и это было бы святого правдой... И вдруг – лазейка. Как будто бы в полу открылся люк. Я, может, сразу же смогу назвать тебя своею королевой. И сказочно притом разбогатеть... Но мне пришлось бы бросить вызов церкви.

Анна. Что было бы чрезмерной жертвой при всей твоей любви.

Генрих. Положим, я решусь: назначу сам себя главой англий­ской церкви. Но многие, с кем я сейчас дружу, мне воспро­тивятся. Тогда их обвинят в измене, и мне придется их послать на казнь. А первые со мной не согласится любимые мои друзья, которых я ценю за честный ум. И все они простятся с жизнью. Лишь после этого удастся принудить к молчанию парламент и страну. Но, прежде чем они утихнут, прольются реки крови. Меня возненавидит мой народ, тебя же он возненавидит люто. Да, сделать короле­вой Нэн я, видимо, смогу. Вопрос – какой ценой. Вот это надо взвесить. Осмелимся ли мы обречь себя на ненависть людей? Согласны мы платить такую цену?

Анна. Я – да.

Генрих. Тебе же невдомек, что это значит. Ведь нам тогда не миновать резни. Ты близко не видала крови. Когда бы ты все это знала, не думаю, чтоб стала так спешить.

Анна. Я жду ребенка.

Генрих снова садится в кресло.

Генрих. Собор святого Павла будет залит кровью. Кровь обагрит алтарь. Хозяева лавчонок будут шваброй кровавые следы с полов смыкать... Но для того, чтоб мы смогли жениться, придется нам пойти на все. Ну что ж, пусть будет так.

Анна. И впрямь должно пролиться столько крови?

Генрих. Казнить придется очень, очень многих. Все станут говорить, что я казнил несчастных ради денег. Как делал мой отец.

Анна. А он казнил людей во имя денег?

Генрих. Так это было главною статьей его дохода! Он обвинял в измене знатного вельможу, казнил его и брал его добро. Таким путем он нажил миллионы. Но я не думаю о деньгах наших жертв.

Анна. Не думай, Генри.

Генрих. Их деньги все-таки придут в казну. А деньги... деньги будут нам полезны. Чего бы я ни отдал, Нэн, за то, чтоб ты меня хоть чуточку любила... нет, нет, не чуточку, а всей душой, всем сердцем... Пускай тогда свершится это дело и пусть меня считают кем хотят.

Анна (протягивая руку). Мне иногда... Нет, нет. Вот если бы ты был всегда правдив и верен...

Генрих (беря ее руку). То что?

Анна. Но ты же никогда не был.

Свет гаснет.