Сцена вторая. Сначала освещается широкое окно с изображением солнца и расходящихся от него луней, затем нашему взору откры­вается интерьер Йоркского дворца

Сначала освещается широкое окно с изображением солнца и расходящихся от него луней, затем нашему взору откры­вается интерьер Йоркского дворца. Входят Норфолк и Кромвель; встав у окна, они прислушиваются к доносящимся снаружи приветственным крикам. Слышны жидкие возгласы нескольких людей.

Голоса. Да здравствует Анна! Новой королеве – ура!

– Ура королеве Екатерине! да здравствует Ека...

– Долой! Мерзавца подкупили иностранцы! Ура в честь королевы Анны!

Норфолк. Мне кажется, толпа, стоящая вдоль улиц, не слишком надрывала глотки, крича ура в честь королевы Анны. По случаю женитьбы короля и коронации его супруги народ обязан был вовсю орать. Им надо было малость заплатить – конца бы не было стихийному восторгу.

Кромвель. Мы заплатили им.

Норфолк. И многим?

Кромвель. Двум тысячам горластых подмастерий.

Норфолк. По скольку же?

Кромвель. По гроту на нос.

Норфолк. Всего по гроту... На грот нельзя купить и доброго глотка спиртного! Им надо было дать по пенни серебром, тогда бы их восторг потряс устои! Они звонили бы во все колокола! Они от радости сигали бы из окон! Во всяком случае, бросали б шапки в воздух! А публика, которую я видел, наверно, сплошь страдает лишаем: шапчонки их совсем прилипли к темю, а клики их напоминали стон.

Кромвель. Они не стали бы драть горло ради Анны, дай каждому из них полкроны или крону; они хотят вопить «ура» Екатерине.

Норфолк. Мой друг, вы потеряли веру в силу денег? И в Генриха? Они пойдут за ним, лишь дайте только срок. Они полюбят королеву Анну еще сильнее прежней, наш Генрих их с годами убедит.

Кромвель. Кто громче всех кричал – кричали «шлюха».

Норфолк. Им тоже заплатили, Кромвель. Им тоже заплатили, только больше. Посол Испании. А то и наш приятель Вулси. Им явно дали больше, чем дали вы: их вопли были криком сердца.

Снова слышатся приветственные возгласы.

Голоса. Храни господь наш королеву Анну!

Справа входят Генрих и Анна; остановясь, они при­слушиваются к приветствиям.

Анна. Не очень-то большое ликованье?

Норфолк. Пустое, ваша милость! Когда народ действительно растроган, его душе противен громкий шум. В сердцах у них царит такая радость, что им уж не до крика. Они стоят и плачут.

Анна. Ах, дядя, дядюшка! Бесстыдный старый грешник! Я не видала слез. Какое там, никто не потрудился сдернуть шляпу.

Генрих. Родная, будем благодарны богу за тех друзей, каких он нам послал. Тебе по вкусу тут? Ты будешь здесь счастлива?

Анна Я и не думала увидеть в Англии такую красоту.

Генрих. Ее увидеть можно только тут. Здесь, видимо, была его библиотека.

Кромвель. Да, сир, он здесь работал.

Генрих. Итак, ты будешь здесь счастлива?

Анна. А кто еще тут станет жить?

Генрих. Одна лишь ты.

Анна. Здесь хватит места многим.

Генрих. Все это – для тебя одной. И даже для меня тут нет покоев, покуда ты меня не пригласишь.

Анна. Я в жизни не была хозяйкой дома.

Кромвель. Тут кто-то есть.

В правой стороне сцены появляется неяркое световое пятно, в котором мы видим старика; он сидит за столом, низко склонясь над бумагами. Старик поднимает голову, и мы узнаем в нем кардинала Вулси, сильно изменившегося.

Вулси. Прошу меня простить. Я вам не помешаю, молодежь: вы продолжайте делать то, зачем сюда привали, а я закончу опись ценностей дворца.

Кромвель. Его величество изволит ждать, когда вы встанете

Вулси. Прошу прощения. Я не способен встать без чьей-то помощи. Не слушаются ноги. Однако мой реестр готов, я лишь поставлю подпись. (Подписывается).

Анна. Боюсь, мы потревожили вас тут.

Вулси. Все к лучшему. Дворец и вправду слишком уж прекра­сен, чтоб быть жилищем старца. Пускай в нем обитает юность. Вот документ. Простите., не могу подняться и вам его подать, склонив колено. Могу лишь протянуть.

Анна (подходя к нему). Хоть вы мой враг, но все ж я не могу принять его от вас.

Вулси. Берите, что там. Вот. Когда сломалась жизнь, дворец не нужен. Зато он нужен вам. Возьмите.

Анна не протягивает руку за бумагой.

Тогда я оставляю опись здесь. (Кладет бумагу на стол). Все это ваше.

Генрих. Мы думали, вы удалились Ишер.

Вулси. Милорд, я не котел, чтоб вы меня застали, Но у меня собрались тут мои друзья, которые желают вас увидеть: они просили, чтобы я остался.

Генрих. И кто же это?

Вулси. Мои друзья, а также ваши: сэр Томас Мор, епископ Фишер, Хоктон – приор монастыря картезианцев.

Генрих. Они – в дворце?

Вулси. И ждут. Не согласились бы вы их принять?

Генрих. А мы-то думали хоть этот день прожить без совещаний, но (взглянув на Анну) королям и королевам нет поблажек. Зовите их.

Вулси хлопает в ладоши, и справа, входят трое мужчин. Генрих по очереди приветствует каждого из входя­щих.

Добро пожаловать, сэр Томас Мор! Добро пожаловать, рочестерский епископ! Добро пожаловать, приор Джон Хоктон! Я знаю наперед все то, что вы мне скажете, но все равно входите.

Мор. Спасибо нам, король, за то, что вы нас приняли.

Генрих. Вам надо бы сказать «король и королева». Мы оба принимаем вас – мы прямо с коронации.

Мор. Об этом-то, милорд, у нас и будет речь. Но первым пусть изложит дело Фишер – старейший и ученейший из нас.

Фишер. Я знаю вас, король, с пеленок. Я видел, как вы сделали свои три первых шага. Мне больно было бы вас чем-то огорчить, и это, сир, вам хорошо известно. Вы помните, что я не возражал ни против нашего развода, ни против брака с Анной, ни против коронации ее как новой королевы. Подобные дела нужны порой для блага государ­ства. Но вы еще велели всем монахам у нас в стране вам присягать на верность как своему духовному вождю, главе английской церкви. Увы, я не могу признать вас пастырем в делах духовных.

Генрих. Не сделай я себя главой английской церкви, то не могло бы быть развода, ни брака с Анной. И Анна бы не стала королевой. А будущий ее ребенок не смог бы унасле­довать мой трон.

Фишер. Все это так, Но вашего духовного главенства я не могу признать.

Генрих. Вы признаете верховенство Рима?

Фишер. Да, сир.

Генрих. А вы убеждены, что папой движут сплошь духовные мотивы?

Фишер. Милорд, я признаю духовное главенство церкви. Я не согласен с узурпацией церковной власти вами.

Генрих. Ну, если так, вы будете обвинены в измене, и, как ни жалко мне расстаться с другом, вы умрете.

Фишер. Когда бы дело шло лишь обо мне, я, мой король, не стал бы вас тревожить. Но тысячи людей из моего и про­чих монашеских духовных орденов не смогут присягнуть на верность вам. Неужто все они должны погибнуть?

Генрих. Что ж, воля их. Полезут на рожон

погибнут все. Хотите знать причину?

Хоть вы спросить не вправе, я отвечу!

Я вовсе не хотел разрыва с Римом.

Но Рим меня толкнул на этот шаг.

Канат обрублен – мы во власти Бурь,

игрушка волн, пока не брошен якорь!

И нег другого якоря спасенья,

как власть монарха, а по воле божьей

монарх ваш – я!

Джон Хоктон, вы зачем тут?

Хоктон. Я подписал бы все, что вам, милорд, угодно, но лишь не акт о вашем верховенстве над церковью, которой я служу.

Генрих. Подпишите, не то умрете.

Хоктон. Со мной умрут и все картезианцы.

Генрих. Поймите же, я не могу иначе!

Рим не дал мне развода – я развелся,

тем самым сбросил иго папской власти

и утвердил свою крутую власть!

Я сделал выбор – очередь за вами.

Кому верны вы – Риму, королю?

А вы, что вы мне скажете, сэр Томас?

Мор. За много лет, король, я изучил ваш способ управленья государством и вижу: вы тиран... и не тиран.

Генрих. Спасибо.

Мор. У вас нет войска, нyжного тирану.

Бывает, вы используете власть

В несправедливых, беззаконных целях,

но до сих пор не преступали грань:

не шли наперекор народной воле.

Вы точно знаете предел того,

что можете сейчас себе позволить.

У вас как будто есть шестое чувство –

перст короля на пульсе всей державы.

Вы словно чуете, куда идет народ

И как далеко он пойдет сегодня.

Но в этот раз я вас не понимаю.

Как можете вы уповать на то,

что ваш народи тут пойдет за вами,

когда вы грабите его мать-церковь,

съедаете ее детей, кладете

в гнездо кукушечьи, чужие яйца,

веля нам с этим слепо примириться?

Генрих. Вы смелый человек,

сэр Томас Мор, но, знаете, в словах

про королевский перст есть доля правды.

Народ пойдет за мной.

Мор. Но почему?

Генрих. Народу ненавистен Рим.

Он рад избавиться от папской власти.

Я больше по душе ему, чем папа.

Так не было десяток лет назад,

но стало так сегодня.

Мор. Не знаю. Может быть, вы правы.

Подобное уже бывало снами.

Вы предугадывали ход событий.

Генрих. Поверьте, так оно и будет.

Зачем упорствовать? Поставьте подпись.

Мор. Перст короля – -у вас, не у меня.

А у меня другой советчик совесть,

И я поставить подпись не могу.

Фишер. Я тоже не могу.

Хоктон. Ни я, милорд.

Генрих. Мне очень жаль.

Мор. Нам можно уходить?

Генрих. Идите, господа. Вы сами предпочли уйти из жизни.

Мор. Жизнь будет продолжаться и без нас.

Генрих. Что так, то так. Прощайте. Ступайте с ними, Нор­фолк.

Норфолк. Иду, милорд.

Мор, Хоктон и Фишер, поклонившись, уходят вправо; вслед за ними уходит Норфолк.

Вулси. Вы мне поможете подняться, Том?

Кромвель. Да, сэр. (Помогает кардиналу Вулси встать на ноги).

Вулси. Одни идут на смерть за убежденья, к другим сама идет навстречу смерть. Прощайте, государь. Прощайте, королева.

Генрих. Прощайте, кардинал.

Анна (тихо). прощайте.

Кромвель вместе с опирающимся на его руку Вулси уходят вправо.

Генрих. Ну, вот и все. Они – последние, кто смел поднять свой голос. Все прочие погибнут молча. (повернувшись к Анне). Послушай, Анна.

Анна Да?

Генрих. Я сделал все, о чем ты говорила,

когда мы танцевали в первый раз.

Я сделал все –

И даже сделал больше:

О собственном дворце

ведь не было и речи.

Анна. Да-да, ты сделал больше.

Генрих. На белом свете, надо полагать,

такого короля и не бывало,

который бы принес столь много жертв,

ища дорогу к сердцу милой.

Из года в год

Я день и ночь крушил, ломал и бил,

разил и сек, врубаясь в лес законов,

церковных догм, событий

и в плоть друзей,

чтоб, наконец, пробиться в этот день!

Пробиться в этот день и молвить:

«Я выполнил ее условья

И честно заслужил ее любовь».

За все те дни,

когда, целуясь жарко,

с тобою мы делили ложе страсти,

забыв весь мир, одни на целом свете,

ни разу я, ни разу не услышал

желанных слов «люблю тебя».

Сейчас-то уж родная Нэн,

конечно, мне их скажет?

Анна (после паузы). Да, я люблю тебя.

Генрих...Совсем не то, что я котел услышать. Не то, не то.

Анна. Чего же ты хотел?

Генрих. Не знаю... Но только чувствую: стоит стена. Душой – ты не моя.

Анна. Я что-нибудь... недосказала?

Генрих. Наверно, да. Хотела бы – сказала.

Но ты не хочешь. Может, таки лучше.

Ну что ж, идем смотреть дворец.

Анна. Осмотрим эти йоркские чертоги и выберем жилище для тебя.

Генрих. А буду ли я здесь тебе желанен?

Анна. Да, сир.

Генрих. Уверена?

Анна. Вполне.

Генрих. Скажи мне, Нэн...

Анна. Что, Генри?

Генрих. Уж не внушил ли кто-нибудь тебе:

«Не отдавайся вся, душой и телом,

не дай растаять сердцу, ненавидь

хоть чуточку – иначе он разлюбит»?

Анна. Я это все сама себе внушаю.

Генрих. Поныне?

Анна. Да.

Генрих. Так вот оно! Ты не моя. Всегда.

Анна. А разве так не лучше?

Генрих. Чтоб я не разлюбил?

Не отвечай. Идем смотреть покои.

Анна. Идем.

Генрих. И все же...

Мне кажется, я стал совсем другим.

За эти годы, Анна,

Я выстрадал твою любовь

и право быть любимым без оглядки.

Не хочешь – бог тебе судья.

Но только – ты послушай, Нэн, –

сегодня ночью я лежал без сна

и клял себя, что не могу забыться,

и думал о тебе... как вдруг

из грустных дум родились строки

лирических стихав и музыка.

Ее я в мыслях начал класть на ноты.

Стихотворенью дали жизнь три слова –

их обронил тот самый Томас Мор,

который должен будет умереть, –

три слова: «никогда», «всегда» и «иногда».

Я встал и торопливо начал

записывать мелодию и стих,

дивясь себе: «Неужто это я

так душу выразил в словах и звуках?»

Я и сейчас дивлюсь: «Неужто это я?»

Ведь вот он я, стою перед любимой,

король, готовый для нее на все:

убить друзей и тьму людей ограбить;

запутанный в хитросплетеньях лжи,

усталый, потный, падающий путник,

бредущий темной чащей без звезды.

Вот жизнь монарха, нот его удел.

Но музыка, возникшая во мне,

звучит так просто, чисто, нежно,

в слонах стиха звучит такая правда,

что ясно мне: поет сама душа.

Блуждая в чаще зла, неправд, обмана,

ищу звезду. Всегда ищу звезду.

Я не стремился делать людям зло,

хотел добра, радел об общем благе.

По мне добро куда как лучше зла,

но как узнать, где зло, а где добро?

Где та звезда, где тот огонь сигнальный?

Святая церковь? Но она в неволе.

Учение Христа?

Попробуй упразднить солдат, охрану,

перековать мечи,

не отвечать ударом на удар –

что станется с тобой и всей державой?

И вот, макнув рукой на рой забот,

Я написал стихи любимой –

хотя негодница меня не любит, –

в них крик души и сердца боль:

«Ночью бессонной к окну подхожу,

Нежностью, грустью, любовью томим.

В россыпи звезд я одну нахожу –

Ту, что сияет над домом твоим.

Спишь ли ты? Видишь сны?

Если да, то со мной ли в них ты?

В бое часов слышу голос родной.

«Любишь меня?» – прошептал я тогда.

Ты мне сказала, качнув головой:

«Всегда, никогда, иногда».

Анна. Я этого не говорила.

Генрих. Не ты – сэр Томас Мор. Могла бы – ты.

В стихах не пишешь точно так, как было.

Но что напишешь много ближе к правде,

чем то, что было вправду...

Анна. Люблю тебя.

Генрих. О, Нэн!

Анна. Люблю тебя. Теперь я знаю. Люблю тебя.

Генрих. Я верю: это правда!

Анна. Люблю. Ведь я сама призналась. И знаешь, Генри, пусть они живут – сэр Томас Мор и все другие, которых ожидала смерть.

Генрих. Я это все затеял ради милой.

Анна. Пусть так, но мы им всем подарим жизнь.

Генрих. Тем самым мы поставим под удар

наш брак с тобой, развод с Екатериной,

права ребенка нашего на трон:

оставить жить не присягнувших мне...

Анна. Не важно!

Не важно все: развод, наш брак, дворец.

Не будем требовать у них присяги!

Екатерина пусть сидит на троне,

Мария пусть наследует престол.

Ты любишь, я люблю тебя –

И я могу сказать три эти слова.

Генрих. Что вырвало из уст твоих признанье?

Анна. Твои стихи,

все то, что ты вложил в них,

и то, какой ты сам,

когда так открываешь душу.

Мне было страшно вымолвить «люблю»:

ведь я любить страшилась.

Теперь же – страхи прочь!

Люблю тебя – и будь что будет!

Без памяти люблю того,

кто был мне ненавистен,

но все же взял меня,

любившую другого.

Тебя.

Генрих. А я отчаялся услышать это.

О, если ты, в моих объятьях лежа,

ответишь мне любовью на любовь,

я стать смогу тем образцом монарха,

каким бы ты меня хотела видеть,

каким и сам я стать мечтал:

великодушным, щедрым, справедливым

и царственно внимательным ко всем.

Но ты должна помочь мне в этом.

Анна. Чем только я смогу.

Генрих. А не дворец ли растопил твой лед?

Какой красавице не тронут сердце

вся эта роскошь, эркеры, шелка?

Анна. Нет, милый, сердце тронул ты:

И звук твоих речей,

И счастье пониманья,

И мысль спасти от смерти тех людей.

Генрих. Так, значит, мы вступаем в новый век!

Он будет золотым, нет, будет веком

высоких чувств, восторга, благородства,

огня в крови, огня в сердцах.

Откроешь сердце мне для страсти?

Анна. Оно твое. Открыто для любви.

Генрих. Теперь в любви не дам тебе покоя!

Анна. Зачем он мне? Смотри! (Раскрывает объятия).

Генрих обнимает ее, целует, и они продолжают стоять обнявшись.

Генрих. Я был пиратом, Нэн, до нашей встречи.

Я ни одной из женщин

не позволял считать меня своим.

Я был ничей –

теперь я твой, родная.

И чем же ты меня околдовала?

Лукавым взглядом искоса

С улыбкой?

Наверно, так. Он правда колдовской.

Пленительным, неповторимо милым

рисунком треугольным глаз и рта?

Губами?

Посмотрим-ка. (Целует ее в губы).

Похоже, что губами.

А может быть, манерой говорить –

французским «р», запинкой легкой в речи,

волшебной трелью смеха?

Бровями? (Целует ее в обе брови).

Всем обликом изящной статуэтки:

И нежным, как цветок, лицом,

И грудками, что льнут к моим ладоням,

И грацией точеных ног,

неутомимых в танце,

миниатюрных как...

Анна. Далась тебе моя миниатюрность!

Она всегда была предметом шуток.

Генрих. Есть способ выяснить источник чар:

Я всю тебя, от стоп и до короны,

попробую расцеловать.

Так близок этот путь,

что я управлюсь мигом!

Анна. Но не сейчас.

Нет, мой король, источник чар – в ином.

Я нелегко тебе досталась, Генри!

Но чем бы я тебя ни присушила,

Я рада быть такой,

какой меня ты любишь.

Что до тебя,

то мне известны чары,

какими ты меня приворожил.

Генрих. Какими же?

Анна. В тебе есть все:

добро и – рядом – зло,

в тебе так много самых разных граней,

что ты и сам себя совсем не знаешь.

Ты – целый мир. С одним ты – щеголь,

знаток придворных дел и тайн,

с другим – начитанный ревнитель веры,

суровый, мрачный, строгий, как монах,

а с третьим ты – педант ученый,

в чернилах весь от пальцев до волос,

такой порежется – и потекут чернила!

С четвертым ты – охотники рыбак,

толкующий о луках, о фазанах,

оленях и обычаях угрей.

затем еще ты страстный книжник,

любитель старых пыльных манускриптов

и Чосера искусный иллюстратор.

То деспот ты, то рыцарь благородный,

хозяин-хлебосол, веселый гость,

поэт, танцор, а то вдруг сущий дьявол.

Каким же дьяволом ты можешь быть!

Ты сам себя еще не знаешь.

Генрих. С тобою вместе буду узнавать.

Анна. В твоем лице я всех их поцелую. И даже дьявола.

Генрих. Целуй их скопом всех,

потом целуй их каждого отдельно,

а после крепко расцелуй меня.

Анна целует его в губы, в глаза и в лоб. Справа входит Кромвель.

Кромвель. Простите, сир.

Генрих. Мы отменяем, Кромвель, прежний курс:

принятие закона о престоле

не будет требовать теперь присяги.

Пусть присягнут лишь те, кто захотят.

Кромвель. Сир... многие., уже осуждены...

Генрих Пойдите отмените приговоры.

Идите же, оставьте нас одних.

Кромвель. Я слушаюсь, король и королева. (Уходит вправо).

Генрих. Так вот, все это – твой дворец,

и я тут гость незваный,

покуда ты меня не позовешь.

Анна. Зову тебя к себе, любимый,

но комнат я тебе не отвожу.

Мой дом – твой дом.

Я вся – твоя, и все мое – твое.

Ну, обойми меня.

Генрих. Любовь моя. (Обнимает ее).

Анна. Хочу твоею быть – душой и телом.

Генрих. Я был твоим – все эти годы. Теперь же, в первый раз... (Целует ее).

Свет гаснет.

...и ты моя.