Сцена третья. Освещается Анна – она сидит у окошка в камере

Освещается Анна – она сидит у окошка в камере. Мгновение спустя высвечиваются фигуры стоящих перед ней троих мужчин. Это Норфолк, Кромвель и Кингстон, смотритель Тауэра.

Норфолк. Мне было бы куда приятней, Анна, с тобою встретиться наедине, но не могу. На это есть причины.

Анна. Но вы могли бы свиту отослать.

Норфолк. Они бы все равно остались. У Кингстона имеется приказ не допускать с тобой свиданий тет-а-тет. А Кром­вель не уйдет, поскольку хочет слышать, что будет сказа­но, от слова и до слова. Да я и сам едва ли бы рискнул с тобой остаться с глазу на глаз: меня назначили твоим судьей и могут счесть, что я вступил с тобой в преступ­ный сговор.

Анна Я, дядя Норфолк, рада видеть вас, пусть даже на людях. Я здесь совсем отвыкла от гостей. Я вам бы предложила сесть, да мой чертог почти что не обставлен.

Норфолк. Спасибо, детка, мы и постоим.

Анна. Нельзя ли принести сюда три стула?

Кингстон. Простите, ваша милость...

Анна. Нельзя? (С улыбкой). Ну что же, вам стоять, не мне.

Норфолк. Позволь спросить: я мог бы чем-то быть тебе полезен?

Анна Вы правда сможете помочь?

Норфолк. Я постараюсь сделать что смогу.

Анна. Тогда – три просьбы. Мне очень тяжко тут без трех вещей. Пусть мне позволят выходить на воздух и несколько минуток в день глядеть на небо. Я так соскучилась в тюрьме по небу.

Норфолк. Твоя вторая просьба?

Анна. Иметь возможность видеться с друзьями – с одним-двумя, не больше, – пускай им разрешат прийти. Хоть при тюремщике, но я хочу их видеть.

Норфолк. Еще?

Анна. Елизавета. Нельзя ли приводить ее ко мне? И даже тут оставить? Она бы развлекла меня – ведь девочке уже три года – и помогла бы коротать мне дни. Здесь каждый день – как вечность.

Норфолк. Возможно это, Кингстон?

Кингстон. Милорд, вопрос об этом был рассмотрен.

Анна. И что?

Кингстон. Запрещено. И то, и то, и то.

Анна. Но кем же?

Кингстон. Запрет наложен тем, кто сам во все вникает.

Анна. Так это – Генрих?

Кингстон молчит.

Король?

Норфолк. (после паузы). Ему приказано молчать.

Анна. Так, значит, Генрих. Все понятно. Лишь одного я не могу понять: кому он нужен, этот мрачный фарс? Зачем ломать комедию с такой серьезной миной? Никто не верит ведь в мою вину. Как может кто-нибудь признать меня виновной?

Норфолк. Ты согласилась бы, дружок, уехать за границу и там покойно жить – в Антверпене, к примеру, – не претендуя на свои права у нас?

Анна. Покойно жить? Извольте. Буду рада. Какой ценою я должна купить покой? Сложить с себя мой титул короле­вы? Забыть о праве дочери на трон?

Норфолк. А если проще – брак признать ничтожным? Ты согласилась бы на этот шаг?

Анна. Что этот шаг сулит Елизавете?

Норфолк. Она отправится с тобой в Антверпен.

Анна. И все придет к тому, к чему он вел сначала. Я стану брошенной любовницей, а наша дочь – ублюдком. Ну нет! На это я согласия не дам.

Норфолк. Боюсь, что пэры вынесут вердикт «виновна».

Анна. Хоть я и не виновна?

Норфолк молчит.

А вы?

Норфолк. Так у меня нет выбора, мой друг. Коль скоро суд найдет, что ты виновна, я буду вынужден назначить кару.

Анна. И эта кара – смерть?

Норфолк молчит.

На плахе?

Норфолк продолжает молчать.

Я не верю.

Норфолк. Нельзя пока сказать наверняка. Я сам не знаю. Получше выступи в свою защиту, детка. Ты сможешь сделать это, как никто. Будь умницей. Заставь ИХ слушать. Быть может, этим ты себя спасешь.

Свет меркнет.

Анна. В суде?

Норфолк. В суде. Пусть кой-кому придется туго. И говори – как будто бы при нем.

Свет гаснет. Возникает изображение зарешеченного оконца, потом высвечи­вается фигура Анны. Она опять одна в своей камере.

Свет снова гаснет.