Сцена пятая. Прожекторы освещают Генриха, который сидит за столом в своем кабинете и пишет

Прожекторы освещают Генриха, который сидит за столом в своем кабинете и пишет. Перед ним бумаги, перья, роговая чернильница. Рядом с перьями лежит перо­чинный нож.

Генрих. В трудах прошла вся ночь.

Уже светает.

С годами, говорят, мы меньше спим.

Иные – больше. Как уж кто устроен.

А я так вовсе не ложился спать. (Вытягивает вперед руку).

И все-таки рука тверда, не дрогнет,

и почерк ровен, словно у юнца.

Сегодня утром – казнь. Она умрет.

А я почти забыл об этом.

Назад лет десять я бы горевал.

Сейчас – спокоен. (Кладет перо).

Перо пора сменить. (Взяв перочинный нож, начинает привыч­ными движениями очинять новое перо).

Слышится гулкий звук одиночного Пушечного выстрела.

Не стало Нэн. Все кончено. Забудь. (Продолжает спокой­но чинить перо. Вдруг бумага на столе и его руки обагряются кровью. Он встает и, отбросив нож с пером, пыта­ется носовым платком остановить кровотечение).

Так, значит, руки у тебя тверды?

(Ищет и находит другой платок – первый весь пропитался кровью).

Открой-ка, Генри, смрадную суму,

которую ты тащишь за спиною,

И сунь туда головку Нэн.

Головку Нэн, ее глаза с прищуром

И губы, целовавшие тебя.

Теперь они с тобою будут всюду.

ты часто будешь слышать аромат

ее духов, но тотчас вслед за тем

тебе ударит в ноздри смерти запах...

Ну что ж, вернись к своим делам.

(Садится, обматывает порезанную руку платком, макает очиненное перо в чернильницу и пишет).

Делам нешуточным, чертовски важным:

Когда он, склонясь над столом, погружается в работу, мы замечаем Анну. Она стоит перед ним с зачесан­ными кверху и собранными в высокий узел волосами. Воротничок ее платья с меховой опушкой отогнут, и ним видна кровавая полоска вокруг ее шеи. Генрих поднимает голову.

Я вижу Нэн.

Теперь ты станешь изредка являться,

когда я буду, как сейчас, один...

Не кончено, выходит, между нами?

И, как ни странно, между нами, Нэн,

теперь не будет кончено вовеки.

Вот так-то, девочка.

И знаешь что? Мы думали с тобою,

что нами движут ненависть и страсть,

что наши схватки – это наше дело.

А в жизни было ведь совсем не так:

нам диктовал поступки наш хозяин,

наш господин – народ. Кто, как не он,

пожал плоды тех наших распрей?

Ты думала добиться своего.

Я думал, нет, я все-таки хитрее

И все пойдет, как я того хочу.

На деле же все шло, как он хотел.

Мы были для него марионетки,

плясавшие под дудку господина.

Анна улыбается.

Ты улыбаешься... Чему?

Тут мало правды, да? Опять софизмы?

Я таки слышу твой знакомый голос:

«Мы за дела должны держать ответ,

Коль есть вина – последует расплата,

никто и ничего нам не простит».

Не знаю.

Но вот что знаем мы наверняка.

Что сделано – того не переделать,

и Англию не повернуть назад.

Историю не повернуть обратно.

Отрубленный от римской церкви сук

к тому же древу не привьется снова.

Чем были мы и что свершили, Нэн,

по чьей бы ноле это ни свершилось –

твоей,

моей,

народной, –

оставит в Англии навеки след.

Занавес