Сцена четвертая

Прожекторы освещают Норфолка, сидящего в судей­ском кресле в левой части сцены. Ниже расположился секретарь суда с большой книгой для записей на коленях: он ведет протокол судебного заседания, то и дело макая перо в стоящую на полу роговую чернильницу. На месте для дачи показаний мы видим Генриха Норриса. Кромвель стоит – он выступает в роли обвинителя. Позади Норфолка и выше его сидят смутно различимые в полутьме пэры

Кромвель. Предупреждаю, Норрис, только правду! Лишь правда даст вам шанс спастись от смерти. Я задаю вопрос в последний раз: Вы были близки с королевой Анной?

Норрис. Я повторю, что раньше говорил, и это, Кромвель, истинная правда: я преклонялся перед королевой, ценил в ней острый ум, характер, тонкий такт, а также чистоту и добродетель, которые известны всем. Кто оскорбил ее поклепом о близких отношениях со мною, позорно лжет, кем он бы ни был.

Пока Норрис говорит, мы замечаем Анну – она слушает сидя на скамье подсудимых. затем высвечивается висящий вдоль стены в противоположном краю сцены гобелен, и мы видим спрятавшегося за гобеленом короля Генриха, который сидит на стуле и ловит каждое слово, сказанное в суде.

Кромвель. Вам бесполезно отпираться, сэр. Что вы винов­ны – это очевидно.

Норрис. Но где же доказательства вины? Меня винят облыж­но, по навету, и я, клянусь, ни в чем не виноват. Я непо­винен, как и королева.

Кромвель. Что ж, унести его. А Марка Смитона введите снова.

Судебный пристав подходит к Норрису, чтобы вывести его из зала суда.

Норрис. Лорд Норфолк, суд ведется против правил! Как вам не совестно смотреть сквозь пальцы на этот вопиющий произвол?

Норфолк. Не будем трогать совесть, Норрис. У каждого она своя.

Норрис. Избавь меня Господь от вашей!

Норфолк. Господь исполнит вашу просьбу, друг.

Норрис. Единственный свидетель обвиненья – дурная жен­щина с поганым языком! Ее величество твердит: «Я не виновна»! Все пятеро мужчин, которых обвинили вместе с нею, не признают себя виновными ни в чем и говорят: «Она вне подозрений». И это несмотря на пытки, подкуп, посулы сохранить им жизнь!

Генрих обеспокоенно встает со стула.

Норфолк. Суд продолжает слушать дело. Введите Смитона.

Норриса уводят. Вводят Смитона. Он бледен и сломлен. На лбу у него виден след, оставленный веревкой. Смитон садится, уперев глаза в пол.

Кромвель. К присяге.

Судебный пристав подносит к Смитону Библию и кладет на нее его руку. Генрих садится.

Судебный пристав. Клянетесь говорить лишь правду?

Смитон. Да.

Судебный пристав уносит Библию.

Кромвель. Марк Смитон, я предупреждаю вновь: пощада ждет лишь тех, кто скажет правду. Вы были в связи с королевой Анной?

Смитон. Милорд, я говорил лишь правду. Она невинна и невинен я.

К р о м вел ь. Хотите провести еще часок под пыткой?

Смитон. Нет.

Кромвель. Тогда скажите правду. Вы были близки с королевой Анной?

Смитон. Милорд, вы не хотите правды...

Кромвель. Вы были близки с королевой Анной? Смотрите, это ваш последний шанс: вопроса повторять не буду!

Молчание.

Я жду ответа!

Смитон (затравленно озирается, затем снова опускает взгляд). Да.

Кромвель. Вы признаетесь?

Смитон (тихо). Да.

К р о м вел ь Один сознался. (Секретарю суда). Впишите это в протокол суда. (Смитону). Вы с нею ублажались многократно и где придется, так?

Смитон. Да, так.

Кромвель. Теперь вы говорите как мужчина. Теперь мы лучше думаем о вас и можем оказать вам снисхожденье. Сведите в камеру его – ему потребен отдых.

Смитона уводят.

Введите Норриса – займемся снова им!

Анна (Норфолку). Милорд! Милорд судья!

Норфолк. Да, леди Анна.

Анна Могу и я задать ему вопрос'?

Норфолк. Зачем?

Анна Но, дядя Норфолк, разве это суд?! Процесс, где нет защитников, свидетелей защиты, борьбы сторон, оценки доказательств и связи с внешним миром! Как будто снится тяжкий, страшный сон. Но это явь: вы судите меня и пятерых мужчин по обвинению, грозящему нам смертью. Поскольку тут меня не защищают, позвольте защищаться мне самой!

Кромвель. Допрошенного – в камеру.

Норфолк. Лорд Кромвель – ваш защитник.

Анна. Нет, это он привлек меня к суду. Он не защитник мой, а обвинитель!

Норфолк. Ну, ладно, задавайте свой вопрос. Верните Сми­тона.

Смитона возвращают на место для дачи показаний.

Анна. Спасибо вам, милорд. А ну-ка, Марк, взгляните мне в глаза.

Смитон смотрит на нее, затем отводит взгляд в сторону.

Я знаю: вас подвергли пытке. Но вы-то знаете, что это все неправда – что вы сказали про меня и вас. Зачем же вы солгали?

Смитон (тихо). Это правда.

Кромвель (секретарю суда). Впишите в протокол: он гово­рит, что это правда.

Анна. Бедняжка Марк, я знаю эту кухню, я повидала не один процесс. Как мне не знать их хитростей, уловок, их способов поймать людей в капкан? Сказать вам, почему вы отреклись от правды? За это вам пообещали жизнь. Поверьте мне, они не сдержат слова. Суд все равно признает вас виновным, и ложь вас не спасет от смерти, Марк.

Смитон молчит.

Кромвель. Он это повторил три раза. У нас есть доказательство вины.

Анна. Уж раз нас ждет конец, не лучше ль встретить смерть со словом правды? Вам не дадут спасти меня, ни самому спастись от казни, но если вы не оскверните ложью свой смертный час, вы кое-что спасете. Такая ложь чернит навеки, Марк. Не оставляйте по себе дурную память!

Смитон (доведенный до отчаяния). Нет, я не лгу! Все это правда! Я виновен! Я был с ней близок! Позвольте мне уйти! Позвольте мне уйти отсюда! Я с ней блудил! Виновна королева! Освободите же меня скорей!

Кромвель. Довольно. В камеру его.

Анна. Кому вы, Марк, стремитесь угодить? Убийце Кромвелю? Он тысячам монахов и мирян сулил: «ты будешь жить» – и позаботился, чтоб их скорей зарыли. Его профессия – толкать людей в могилу. Он это прежде делал для меня, должна, к стыду, признаться.

Смитон. Клянусь, она была в моей постели!

Анна. Мне жаль вас, Марк!

Кромвель. Ведите же его.

Судебный пристав ведет Марка Смитона к выходу, но, прежде чем они успевают выйти, Генрих резко поднима­ется, опрокидывая стул, – грохот вызывает переполох среди судейских. Генрих широкими шагами выходит на сере­дину сцены, неотрывно глядя на Смитона.

Анна. А, тот, кто видит все, кто знает все! Король!

При виде короля пэры все вместе встают и отвешивают ему поклон, хотя он их даже не замечает. Кромвель тоже склоняется в поклоне.

Генрих (Смитону). А ну-ка, повтори, что ты сказал! Она была в твоей постели, да? Скажи когда. И где. И сколько раз.

Смитон (не поднимая глаз). Я... много раз.

Генрих. Когда же это было?

Смитон. Я не помню.

Генрих. Ты вспомнишь у меня! Ты освежишь свои воспоми­нанья, не то тебе помогут вспомнить, друг! Итак, когда случилось это? Где?

Смитон. Я спал с ней в Йорке.

Генрих. Лжешь! Не мог ты спать с ней в Йорке: ты жил там в комнате с еще двумя придворными!

Смитон. Не в Йорке, в Виндзоре!

Ген р и х. Болван! Не мог соврать получше! Она бывала там всегда со мной.

Смитон. Во Многих замках! Она спала со мной! Когда угодно вам и где угодно. О, ради бога, дайте мне уйти. Пустите на свободу! Я все скажу, что только захотите!

Генрих. И Кромвель обещал за это жизнь?

Кромвель. Милорд!

Генрих (выбив из рук секретаря суда перо и книгу). Довольно тут скрипеть пером, крючок! Сказал он, что ты будешь жить? Ну, отвечай!

Смитон. Сказал.

Генрих. Он лгал тебе. Тебя ждет смерть на плахе. Что ты ни скажешь, ты умрешь, певец. А так как ты не купишь ложью жизнь, выкладывай-ка лучше правду.

Смитон. Но почему я должен умереть?

Генрих. Ты все равно умрешь, и твой ответ спасти тебя не сможет. Ты должен это знать. Теперь скажи: что было между вами?

Смитон (приходя в себя). Что было между мной и короле­вой? Конечно, ничего. Она была добра, любезна, спра­ведлива. Я не желал ей зла. Меня сломили пытки: веревки, дыба и щипцы.

Генрих. Убрать его.

Судебный пристав уводит Смитона.

Но это все могло бы быть и правдой. (Анне). Когда мы встретились, ты не была невинна. Ты говорила это мне сама. Ты до меня была близка с мужчиной.

Анна. Уж не попал ли ты в ловушку, Генри, которую расставил для меня? За все свидетельства моей вины ты заплатил из своего кармана. И начинаешь сам же верить им?

Генрих (несколько мгновений пристально смотрит на нее, затем отворачи­вается). Я сделал глупость, что пришел сюда!

Анна. Зачем же ты пришел?

Генрих. Узнать наверняка! (Снова смотрит ей в лицо). Узнать всю правду! Но так и не узнал ее! Ее не знает ни один мужчина!

Анна. Ты хочешь знать, была ли я верна?

Генрих. Да, это! Да! Была ли ты верна, когда я так пылал к тебе любовью! Но этого мне не дано узнать! Ты ска­жешь «да» – останется сомненье, а скажешь «нет» – я в этом усомнюсь. Каков глупец! Как, впрочем, все мужчины!

Анна. Есть, Генри, и другая глупость. Ты можешь выслушать меня? Минуту?

Генрих. Нет.

Анна. Ну что ж, иди.

Но раз уж речь зашла про глупость...

Ты приказал меня упрятать в Тауэр

И обвинить в супружеской измене,

велел судить – нас судят, как в гробу, –

меня и их – в гробу, покрытом крышкой, –

здесь глохнет голос чести, воздух мертв,

и нет для нас ни права, ни защиты –

лишь пытки, ложь, намеренный обман.

Ты сделал это из любви к другой:

ты хочешь вычеркнуть меня из жизни,

чтоб с нею жить, плодить с ней сыновей...

А устранить меня куда как просто:

убил – и все, не то что долгий ад

мучительной борьбы с Екатериной.

Так вот, ты сделал это – все понятно, –

но вдруг ты сам являешься сюда –

узнать, а не было ли впрямь чего,

не пострадала ли мужская гордость?

Следишь и слушаешь, как кот в углу,

готовый сцапать ротозейку-мышку.

А после выбегаешь из засады,

чтоб выяснить, носил ли ты рога!

И все равно – вот глупая – я рада,

всем сердцем рада видеть здесь тебя!

Смотрю, смотрю, смотрю, не насмотрюсь

и радуюсь, глупейшая из женщин!

Иди теперь. Ты знаешь про меня.

Не ранена твоя мужская гордость.

Генрих. О, Нэн...

Анна. Имей в виду, мне жалости не надо –

я тоже ведь горда – под стать тебе,

пусть сердце и сыграло злую шутку,

тебя поставив там и здесь – меня.

Но ты скажи мне, что это за суд,

где пэры немы, точно неживые,

где обвинитель запугал судью,

где не желают слышать правды?

Ты так меня боишься, Генри?

Неужто я опасна для тебя?

Генрих. Ты знаешь, это – специальный суд. Он учрежден с единственною целью. Ты много видела таких судов.

Анна. Увы.

Генрих. Тебе был предоставлен выбор.

Анна. Когда?

Генрих. Ты вспомни, Анна.

К тебе явился некий человек

и предложил одно из двух на выбор.

Анна. Он, помню, что-то толковал о том,

что брак наш можно-де признать ничтожным.

Но я ему сказала «нет».

Так это ты мне предлагал такое?

Генрих Да, это мысль моя.

Анна. Я все равно бы, Генри, отказалась.

Генрих. Прошу тебя, подумай снова, Нэн.

Ведь я же не хочу тебе плохого.

Твои слова растрогали меня.

Я с радостью готов отдать год жизни –

лишь только не чинить тебе вреда.

Да после этих слов...

Ты правда рада мне?

Ты правда так сказала?

Анна. Я повторять не стану.

Но я сказала так.

И это правда.

Генрих. Тогда –

во имя прошлого –

расстанемся добром.

Я должен наконец родить монарха,

который примет от меня престол.

Бог не дал нам с Екатериной сына –

я возложил надежды на тебя.

Теперь я должен и тебя оставить,

чтоб счастья попытать с другой женой.

Мы можем разойтись и полюбовно,

без этого суда, без палача.

Анна. Каким же образом?

Генрих. Я не смогу жениться снова,

не развязавшись как-нибудь с тобой.

Развод немыслим: право на престол

досталось бы тогда Елизавете.

Но можно аннулировать наш брак.

Достаточно, чтоб ты дала согласье,

сложила все права, жила вдали.

Так будет лучше всем.

Анна. Зачем тебе король-наследник, Генри?

Чем хуже королева?

Генрих. У англичан такого не бывало,

чтоб королева правила страной.

И вряд ли может быть.

А нам с тобой

нельзя ждать сына.

На это ясно указал господь.

Я должен сделать сына в новом браке.

Пока не поздно. Я уже не юн.

Анна. Чего ты, Генри, хочешь от меня?

Генрих. Уйди с дороги. Подпиши закон,

провозглашающий наш брак ничтожным.

Живи с Елизаветой за границей.

Освободи меня.

Анна. Ну нет.

Однажды мы, танцуя, говорили,

И я тебе сказала напрямик,

что наши дети были бы ублюдки.

Ты обещал тогда: не будет так!

Теперь ты хочешь слово взять обратно

И станцевать назад – к ублюдкам?

Так ват, на это я не соглашусь.

Мы были королем и королевой,

женой и мужем. Это нерушимо.

Пусть не в обиду будет мой отказ.

Генрих. Ну что ж. Ты сделала свой выбор.

Анна. Ты им велишь продолжить этот фарс?

Генрих. И ты бы поступила так же, Нэн,

когда бы это шло тебе на пользу.

Анна. Я?

Генрих. Мне помнится, ты как-то раз сказала:

«Но пусть они умрут».

Конечно, ты забыла...

Анна. Я помню. Я сказала так.

Теперь я вижу вещи их глазами

и, знай я то, что чувствую сейчас,

я не смогла бы их послать на плаху.

Генрих. Не верю.

Анна. Ведь я жена тебе.

Ты сможешь сделать это же со мною?

Генрих. Смогу. Не стой мне поперек пути.

И не бросай в лицо открытый вызов.

Анна. Ты молод, хоть давным-давно король.

Ты молод и способен измениться.

В тот день – единственный, – когда любили

друг друга оба мы, и ты и я,

ты – помнишь? – клялся стать другим,

стать тем великим, праведным монархом,

каким тебя мечтали видеть все,

когда ты лишь воссел на тропе.

Еще не поздно изменит себя.

Но если ты, окаменев душой,

подумаешь: мне это безразлично,

пускай ей рубят голову – Не жаль! –

пускай ее навек зароют в землю –

меня не трогает ее судьба,

тогда, я думаю,

и вправду будет поздно.

Король – великий тот король,

каким ты мог бы стать, – умрет в тебе.

Генрих. Теперь и я скажу начистоту.

Да, я хочу начать сначала.

Но не могу – с тобой.

Ты вовлекла меняв кровопролитье.

Тебе в угоду я казнил друзей –

беднягу Мора и других несчастных,

не пожелавших подписать тот акт.

Ты приложила к их убийству руки.

Они – в крови.

Анна. А как твои? Чисты?

Ты, может, возвратишь назад,

что ты украл у церкви и казненных?

Вернешься под эгиду паи?

Ведь нет? Тогда, прости, не верю.

Не этого ты хочешь, милый друг!

Ты хочешь – если уж начистоту

невинную и свежую девицу,

чтоб с нею вновь почувствовать себя

и свежим, и невинным,

и снова юным

Джейн Сеймyр – так ее зовут.

Могли бы, впрочем, звать иначе.

Ты мог польститься на кого угодно,

была бы лишь невинна и мила.

Получишь эту – пожелаешь новой.

Генрих. Неправда, Нэн.

Анна. Ты, если нужно, и меня убьешь –

лишь только бы ее добиться.

Генрих (в гневе). Ну, хватит. Ты решила!

И я решил. Эй, Норфолк. (Направляется к выходу).

Анна (вспыхнув). Постой! Пока ты не ушел,

я кое в чем должна тебе признаться.

Я солгала. Я неверна тебе.

При всей любви к тебе я изменяла!

Со многими!

Генрих. Ты лжешь!

Анна. Ах, лгу? Но ты поверишь мне!

Ты эту ложь до смерти будешь помнить.

Я неверна тебе!

Генрих. Тогда вопрос решен.

Ты этого сама просила.

Анна. О да.

Но я возьму с собой в могилу то,

что и тебя до гроба будет мучишь!

Со многими! Не с кем-нибудь одним!

Генрих (Норфолку). Она виновна! И она умрет!

Доигрывайте это действо. (Поворачивается, чтобы уйти).

Норфолк. Милорд, простите, ваша подпись...

Генрих. Перо. (Берет у секретаря суда перо, вынимает из кармана бумагу и садиться писать).

Постепенно сцена погружается в полумрак – освещены только Генрихи Анна.

Она ведь лжет мне, лжет.

Она не изменяла.

И все же... если вдруг и впрямь...

Она могла бы... как могла любая...

И все же нет. Она мне лжет!

А лжет – за ложь заплатит жизнью!

Она умрет. (Пишет).

О господи, опять такое чувство,

как будто это – в неподвижном сне,

где я, оцепенев, слежу за тем,

как я творю ужасное злодейство,

прекрасно зная, что сейчас творю.

А время встало: замерло и ждет:

Что думает она вот в этот

остановившийся, застывший миг,

когда в луче не проплывет пылинка

и не послышится пугливый вздох?

Фигура Генриха погружается в полумрак.

Анна (сама с собой). Я никогда не думала о смерти.

Как я умру и буду тлеть в земле.

Как стану пищей для корней растений.

Как будет мной питаться виноград,

А после Генрих опьянится мною

Ведь так же может быть?

Мне в память врезалась одна картина.

Когда был обезглавлен Томас Мор

И голову его, надев на пику,

повесили на лондонском Мосту –

вверху, над перекладиной ворот, –

его дурнушка-дочь в глухую полночь

тайком вскарабкалась туда наверх

и с головой отца назад спустилась

и отнесла ту голову домой,

чтоб схоронить ее в саду, наверно.

Но смерть есть смерть. Он умер, Томас Мор.

И Фишер, древний старец,

И Хоктон праведный.

И тысячи других.

Они в земле, в них прорастают корни.

И я тому виной.

Я вспомнила! Я видела во сне, –

как Маргрит, бедная, в кромешном мраке

влезает на ворота над мостом

И голову отца на ощупь ищет

среди других отрубленных голов,

смердящих, в сгустках липкой крови;

потом она, держась одной рукой,

снимает с пики ту, отцову,

со спутанной кровавой бородой

и, страшный свой трофей прижав к груди,

скользя, срываясь, плача, лезет вниз,

не видя ничего сквозь слезы.

«Где голова отца?» – ее спросили.

«В земле, – сказала с гордостью она. –

Он был великий человек – грешно

преследовать его и после смерти».

Ту голову поныне не нашли...

Неужто и мою они повесят

на пике гнить на лондонском мосту?

Нет, даже Генри будет против.

Он в эти губы целовал меня,

любил меня, жену и королеву.

Он не допустит этого.

Меня – мой труп – положат в медный ящик.

Но если б голову мою на мост

повесили толпе на поруганье,

он не полез бы, чтобы снять ее.

Никто бы этого, увы, не сделал.

А я ждала бы там... лицом к реке,

с растрепанными ветром волосами,

обвившими мне шею и копье,

пока не стала бы добычей чаек.

лишь чаша черепа да прядь волос

напоминали бы о прежней Нэн...

Сэр Томас Мор острил у эшафота.

Он попросил шутливо палача:

«Вы мне поможете взойти, дружище?

А вниз уж как-нибудь я сам сойду».

Пора и мне подумать, что сказать

в последний час. Хватило бы лишь духу

сказать хоть что-нибудь под топором.

Смогу ли я? Склониться к плахе

и, улыбаясь, что-то говорить,

покуда все не оборвет удар...

Я слышала, совсем не будет боли:

нет времени почувствовать ее.

Нет времени... конец... прервется время.

Как будет жить на свете без меня

моя дочурка, что-то станет с нею?

Генрих (вставая, с бумагой в руках). Порвать?

Анна. Не надо.

Иди своим путем.

А я пойду своим.

Ты – к гробовой доске.

Я – к искупленью.

Ведь знаешь, искупленье есть,

как есть и смерть во имя жизни.

Генрих. Пускай о смерти судит коронер.

Ему видней. Он для того поставлен.

Анна. Он не увидит, что ты умер, Генри.

А это так. В душе ты умер.

Генрих (отворачиваясь). Сожгите протоколы! (Пинает ногой лежащую на полу книгу судебных протоколов и выходит).

Свет гаснет.