Способы описания значений

концепта «оскорбление»

Из признания концепта планом содержания языкового знака следует, что он включает в себя, помимо предметной отнесенности, всю коммуникативно значимую информацию. Прежде всего, это указания на место, занимаемое этим знаком в лексической системе языка: его парадигматические, синтагматические и словообразовательные связи – то, что Ф. Соссюр называет «значимость» и что, в конечном итоге, отражает «лингвистическую ценность внеязыкового объекта» (Карасик 1996: 4), проявляющуюся в соответствии с законом синонимической аттракции в семантической плотности той или иной тематической группы, соотносимой с концептом. В семантический состав концепта входит прагматическая информация языкового знака, связанная с его экспрессивной и иллокутивной функциями, что вполне согласуется с «переживаемостъю» и «интенсивностью» духовных ценностей.

Концепт «оскорбление», как проявление вербальной агрессии (Жельвис 1990: 7), включает в себя всю гамму «резко сниженной» лексики, оказывающей значительное влияние на жизнь общества. Однако только инвективное словоупотребление содержит в своем выражении понятия непристойного и запредельного с точки зрения норм общепринятого поведения (Жельвис 1990: 18). Но если инвективный узус определяется как когнитивная модель поведения человека, то оскорбление – это речевая номинация самого действия, обусловленного коммуникативными факторами, имеющими целью изменить межличностные отношения обозначенным намерением. Иначе говоря, оскорбление – это речевое действие, при помощи которого достигается доминантное положение личности.

Эффективность, реализуемая при использовании в речи инвективов, объясняется древностью этого лексического слоя и его относительной стойкостью в сознании человека. Оскорбление как социальное явление возникло в недрах индоевропейской мифологической традиции и индоевропейского языческого пантеона ввиду освящения жизни и привнесения в нее религиозного символизма и системы религиозных соответствий.

Итак, оскорбление – это, прежде всего, вербальная агрессия, осуществляемaя с помощью обвинения оппонента в нарушении им норм национально-культурного поведения, пренебрежении определенными культурными ценностями (Жельвис 1990: 23). Огромный дописьменный период развития инвективного общения у человечества привел к ограниченности употребления здесь видо-временных форм, однообразию парадигматических рядов и ограничению тематики.

Брань – злоупотребление божественным, т. к. священное слово используется на «бытовом» уровне в сугубо личных, «корыстных» целях, причем не в отведенное ритуальным актом, обычаем время на упоминание священного имени. Брань – божба, в таком случае, подкрепляется силой взламывания временного отрезка на уместность словоупотребления, и, кроме того, брань открыто эксплуатирует семасиологический смысл божественного, который был заложен или точнее установлен предшествующим религиозным опытом и который приобрел в сознании сверхсилу. Естественно, что отрицательный «эффект» бранного словоупотребления утраивается в случае его использования в общественном, публичном месте, т. к. в совокупности: 1) происходит собственно само злоупотребление верховным словом, кроме того, 2) взламывается временной отрезок на уместность употребления, 3) взламывается пространство – слышат все или некоторая часть социума.

Возникнув в глубинах языческого сознания, «брань» как речевое поведение противопоставлена нормативному, с христианской точки зрения, поведению, но подобное антиповедение, выражающееся в сознательном отказе от принятых новых норм, наоборот, является подтверждением того, что когда-то оно было единственно возможным ввиду существования такой мононормы: религиозной, социальной, этической и языковой – обезопасить себя можно, упомянув вслух имя родового охранного божества. Широкое употребление в речи формул с табуированной лексикой, которая когда-то такой не являлась, свидетельствует о существенной смене ценностной парадигмы, но не о забвении языкового наследия народа. Поэтому наряду с социально одобренным поведением наблюдаются и архаические формы поведения, которые в свое время имели вполне регламентированный, культовый характер. Со временем древние ритуалы перестали восприниматься как самостоятельные и независимые формы поведения, но в перспективе христианских представлений получили статус отклонения от нормы. А «неправильное» поведение во все времена преследовалось социальной нормой и, прежде всего, этической, моральной, правовой.

Процесс образования сакрально-профанного понятия можно представить в виде цепочки последовательных превращений понятия, в начале которого стоит религиозное понятие святого, непосредственно божественного. В ходе эволюции понятия «святое» превращается в «священное», т. е. нечто уже необязательно религиозно определенное, но все же исключительное по важности; священное именно в силу исключительной важности объявляется запретным, не упоминаемым всуе. Соблюдение правил запретности подразумевает попытки их нарушения и наказания за это, т. е. запретное приобретает свойства опасного (Жельвис 1990: 15).

В процессе борьбы против древних культов это опасное может начать переосмысливаться в «нечистое»: известно, что «нечистыми», как правило, были объявлены все отвергаемые обряды, традиции, нормы. Нечистое же легко переходит в сознании в непристойное. Таким образом, если два явления, во-первых, противоположны, а, во-вторых, вызывают одинаковую реакцию, это заставляет предположить, что противоположный характер скорее связывает эти явления, чем их разъединяет (Жельвис 1990: 18). Итак, религиозная форма концепта «оскорбления» принимает форму: оскорбление – использование в речи сакральных категорий религиозного мировоззрения, выражающих принижение божественной роли в жизни верующего человека.

Но в подобной попытке удаления от бога выражается стремление первобытного человека к самостоятельным поискам смысла жизни, самостоятельным новым открытиям в области как религии, так и материального производства, а также в постоянных попытках самоотождествления в рамках одних и тех же явлений природы.

По мере того, как примитивный человек проявляет свой интерес к жизни, он обнаруживает священное в новых ипостасях, например, в плодородии земли или увлекается более конкретным, более плотским, даже оргиастическими знаниями, он все дальше и дальше отходит от «Небесного Всевышнего Бога». Совершенно другие силы начинают играть свою роль: мифология женщины и Земли, плодородия, плотской сексуальности.

Религиозный опыт становится более заземленным, более связанным с жизнью, более светским. В таком случае оскорбление определяется как причинение вреда социальному облику личности, выраженное в ее сравнении с непристойными понятиями, которые вступают в противоречие с установившимися канонами светской морали.

Новые боги – покровители сельского хозяйства – были не в силах спасти человека, охранить жизнь в реальной критической ситуации. Божества, превосходно управлявшие мирскими ритмами, оказались бессильными, когда речь идет о спасении человека в экстраординарной ситуации, в случае крайней опасности, когда все предпринятые меры оказывались напрасными, а новые боги были не в состоянии помочь, когда несчастье от самого неба: засуха, гроза, эпидемия; и человек вновь обращается к высшему существу со своими мольбами: О, господи!, О, мой бог!, O, my God!, Grober Gott!, Grober Himmel!, Du liber Himmel!

Различные существа, заместившие высших существ в мирской жизни, обладали наиболее конкретными и наиболее яркими возможностями – возможностями способствовать жизни. Открыв священность жизни, человек больше и больше оказывается в плену собственного открытия: он отдается во власть собственных переживаний и отдаляется от священности, стоящей над его повседневными, непосредственными нуждами. Но даже тогда, когда в жизни небесные боги уже не главенствуют, небесный символизм, понятие святого продолжают занимать центральное место в категории священного. То, что вверху, «верхнее» продолжает обнаруживать запредельное, потустороннее в любой религиозно-философской системе. И если само Небо не фигурирует более в жизни, затеряно где-то в мифологии, оно, тем не менее, присутствует в мирской жизни посредством символизма, хотя этот небесный символизм пронизывает и поддерживает в свою очередь множество обрядов вознесения, восхождения, посвящения, коронования, клятвы, множество мифов о первоосновах – Змее (гадина!, гадюка!, змея!); Горе (иди ты на Лысую гору!); Дереве (ну и дуб!); Центре Мироздания (подвести под монастырь), Могиле (иди на холм петь!, иди на холм!, иди в поле!); а также божественном, верховном, высшем, священном, сакральном, с одной стороны, и – мирском, заниженном, грубом, бранном, профанном, низшем, человеческом низе; проклятии, низложении, унижении, принижении, забвении, и, в конечном итоге, с другой стороны, оскорблении, нанесении обиды чувствам некогда религиозного человека.

Сама языковая структура Мира сохраняет воспоминания в семантическом толковании о Высшем Небесном Существе, т. к. «Боги» создали мир и его представление в сознании таким образом, что никакой мир уже невозможен без вертикального измерения, и само это измерение наводит на мысль о Всевышнем. Будучи буквально изгнанным из религиозной жизни, священность остается жить в символизме, даже если этот мир перевернулся, даже если он и не осознается более во всей своей полноте как сакральный символ (ср., гад, гадать, гад ползучий!, гадить; колода, колдовать, колдун; глаз, глазить, сглазить). В таком понимании оскорбление – это причинение обиды чувствам самокритичной личности, не допускающей определения ее социальной значимости ниже порога восприятия общепринятых форм приличия.

В процессе исторического развития мировая этика характеризуется: 1) сакрализацией всего, связанного с прокреацией; 2) сложным сплавом профанного восприятия фаллических символов с сохраняющимся в подсознании сакральным отношением к ним. Превращение священного имени в инвектив не изменяет эмоциогенности используемого слова. Моральное требование, внешне выглядящее тем же самым, в разных условиях может эмоционально трактоваться как выражение как сакрального, так и профанного отношения. По мере забывания магических мотивов и сакральных смыслов религиозные ритуальные действия превращались в обычаи, хотя при этом многие звенья в обрядовых цепочках выпадали, а словесные формулы могли искажаться и позже утрачиваться. Раньше всего утрачиваются представления «первообразующего» мифологического сознания, «в то время как форма – обрядовые действия и слова – сохраняются дольше, при этом языковые знаки или соответствия ритуалам и мифологическим представлениям являются самыми устойчивыми и сохраняются дольше всего» (Мечковская 1998: 53).

Если фидеистическое отношение к произнесенному слову в мистическом сознании постепенно сформировало социальные критерии запретности, появившиеся в свою очередь из понятия святости имени божества, то, собственно, сама система оценок или, так называемых, духовных ценностей человека произошла от непререкаемой религиозно-этической убежденности в непогрешимости основ христианского учения, определивших отношение человека к самому себе и взаимоотношения членов общества друг с другом.

Индоевропейская мифологическая традиция в виде языческих верований, а затем и христианской религии разделяла потусторонний мир на обиталище душ праведных и обиталище грешных. Хотя само представление о грехе как вине человека перед Богом сформировалось только после распространения Христианства. Слово «грех» в русском языке существовало и в языческие времена, но имело другое значение – кривизны, неправильности, отступления от нормы (ср. др.-инд. pataka – грех, падение, рус. грех, огрехи – ошибки, промахи). С языческой точки зрения, грешный – это не тот, кто виноват перед Богом, а тот, кто неправильно себя ведет, живет не так, как следует. Нарушение обрядовых и бытовых правил поведения приводит к нарушению гармонии между человеком и силами природы, а это грозит несчастьем не только самому нарушителю, но и обществу, в котором он живет. Богохульство – нарушение правил речевого поведения на уместность упоминания имени божества в мирской обстановке. Произнесение священного слова в мирской обстановке – это и есть оскорбление, оскорбление всего социума. Хотя первоначально такой акт не имел персонально-оценочного оттенка, но был окрашен антиродовыми, антирелигиозными, святотатственными чертами, так как общим смыслом был направлен против всех, и, собственно говоря, произнесение в обыденной обстановке священного слова – это угроза всему социуму, так как частое упоминание священного слова может ослабить его силу и таким образом погубить весь род, племя: в критический момент оно не сможет более защитить от демонических сил и сохранить существующую гармонию мироздания.

В древние времена человек воспринимался другими не столько как отдельная личность, сколько как член определенного коллектива (рус. какого ты роду-племени? или вот сучье племя). Ответственность за нарушение социальной нормы возлагалась не на виновного, а на род, общину. А христианское понятие греха – это, прежде всего, личная ответственность человека за все свои поступки. В таком понимании караются только те действия, за которые он может и должен отвечать. В языческом представлении о грехе личная воля не играет никакой роли. Здесь важно только одно: укладываются ли поступки человека в рамки нормы или нет, даже если сам человек не виноват. С точки зрения язычника, оскорбление это «неправильный» ход поступков, действий, т. к. опозоренной становится вся система миропонимания и мироустройства, весь «специфический» способ существования в мире (Элиаде 1994: 125).

Оскорбить с точки зрения язычника означает причинить духовную боль, накликать беду. Этимологически слово «оскорбление» восходит к родственному слову «скорбь», что имеет смысл «горесть, страдание», от буквального «причинения ущерба» родовым отношениям. В языческом сознании опозоренной или оскорбленной является девушка не потому, что, например, у нее сорвали головной убор (Семенова 2000: 101), а потому что этот позор, во-первых, произошел публично, на виду всего рода. И, во-вторых, все это воспринимается уже не как простое озорство, а как угроза наведения колдовских чар. Отсутствие должного уровня уважительного поведения вызывает «катастрофу» языческого сознания (Семенова 2000: 101), правильного и уважительного с точки зрения пращуров, общины, рода.

Языческое сознание отражало представление первобытного человека о мироустройстве с позиций многобожия. Но Высшие Существа небесной структуры постепенно исчезают из культов и обрядов: они отдаляются от человека, уходят в небо и чувствуют нечто вроде мирской «усталости», как если бы великий смысл Сотворения исчерпал их ресурсы (Элиаде 1994: 78). Эти боги укрываются в Небе, оставив на земле своего сына или Демиурга (демиург – из греч. demiurgos, мастер, творец, Бог – Творец Мира), на которых возлагается завершение или совершенствование Сотворения (Элиаде 1994: 78). Мало-помалу их место занимают другие божественные персонажи: мифические Предки, Божьи Матери, очеловеченные Боги. Так, например, бог Грозы сохраняет еще небесную структуру, но он уже не Высшее созидающее Существо. Он лишь «оплодотворитель» Земли. Высшее Существо небесной структуры приобретает свое господствующее положение в виде единого Бога в монотеистических религиях (Мадрук, Яхве).

Прежний религиозный опыт не уходит бесследно. Он продолжает существовать в народной традиции, в языке мифов об устройстве жизни на Земле, а также, как прямое свидетельство, в сохранившихся памятниках письменной культуры человечества.

Религиозное сознание во все времена сохраняло особое отношение к имени бога ввиду того, что магическое представление трактовало слово не как условное обозначение, а как часть Образа, где произнесение ритуального имени может вызвать присутствие того, кто им непосредственно назван. «Посему говорю вам; всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа (Святого) не простится человекам» (Мф. 12: 31) – это самые роковые слова из всех, когда-либо высказанных Богом, связаны с ужасающей возможностью свершения непростительного греха.

Праведность – это такое поведение, которое не достигает границ неправедности в общине, в племени. Называя кого-либо неправедным и выстраивая сложную этическую систему, племя (коллектив) оправдывает и очищает себя через наказание тех, кого оно осуждает согласно сложившейся общественной системе ценностей. Праведность в устах пророков означала то, что одобрялось ими и богом Яхве. Такой же подход и у апостолов, которые пишут в послании: «Ибо угодно святому Духу и нам» (Деян. 15: 28). Устанавливая праведность в виде откровения, пришедшего к пророкам, праведность – это то, что одобряется церковью, а неправедность – то, что не одобряется. Таким образом, важной частью концепции праведности является сложившаяся система племенной антипатии.

Племенная антипатия, возведенная в церковный канон, с позиций праведности в борьбе за чистоту (т. е. гармонию бытия по традициям предков) своего культа и во свое спасение карает за:

1) оскорбление имени Бога – богохульство, склонение имени бога всуе: за «оскорбление Бога» полагается смертная казнь (Втор. 17: 2–5); «и выступили два негодных человека и сели против него, и свидетельствовали на него эти недобрые люди пред народом, и говорили: Навуфей хулил Бога и царя. И вывели его за город, и побили его камнями, и он умер» (3 Цар. 21: 13); «и всякому, кто скажет слово на Сына Человеческого, прощено будет; а кто скажет хулу на Святаго Духа, тому не проститься» (Лк. 12: 10);

2) оскорбление Воли Бога – поступки и действия противные воле бога: «Ибо мы, ходя во плоти, не по плоти воинствуем; Оружия воинствования нашего не плотские, но сильные Богом на разрушение твердынь: ими ниспровергаем замыслы и всякое превозношение, восстающее против познания Божия, и пленяем всякое помышление в послушание Христу» (2 Кор. 10: 3–5); «И вот, у нас во главе Бог, и священники Его, и трубы громогласные, чтобы греметь против вас. Сыны Израилевы! не воюйте с Господом Богом отцов ваших, ибо не получите успеха» (2 Пар. 13: 12); «А Давид отвечал Филистимлянину: ты идешь против меня с мечом и копьем и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа, Бога воинств Израильских, которые ты поносил» (1 Цар. 17: 45);

3) оскорбление божьего Мироустройства – отступничество от веры: «Прелюбодеи и прелюбодейцы! Не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога!» (Иак. 4: 4); «и видел я, что вы согрешили против Господа, Бога вашего, сделали себе литого тельца, скоро уклонились от пути, которого держаться заповедовал вам Господь» (Втор. 9: 16); «Не один ли у всех нас Отец? Не один ли Бог сотворил нас? Почему же мы вероломно поступаем друг против друга, нарушая тем завет отцов наших?» (Мал. 2: 10); «злословящий отца или мать смертию да умрет» (Мк. 7: 10);

4) оскорбление канонов и заповедей Бога – грехопадение: «плоть желает противного духу, а дух – противного плоти: они друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы» (Гал. 5: 17); «Откуда у вас вражды и распри? Не отсюда ли, от вожделений ваших, воюющих в членах ваших? Желаете – и не имеете; убиваете и завидуете – и не можете достигнуть; препираетесь и враждуете – и не имеете, потому что не просите; Просите и не получаете, потому что просите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений» (Иак. 4: 1–3);

5) оскорбление святого места и имени служителей культа – что приравнивается к богохульству: «и сделали упорны и возмутились против Тебя, и презрели закон Твой, убивали пророков Твоих, которые увещевали их обратиться к Тебе, и делали великие оскорбления» (Неем. 9: 2); «имея пред глазами неправедно нанесенное ими оскорбление святому месту и разорение поруганного города и нарушение праотеческих учреждений» (2 Макк. 8: 17); «И как нанесшего оскорбление царю заграждаются входы в жилье, когда он отводится на смерть, так капища их охраняют жрецы их дверями и замками и засовами, чтобы они не были ограблены разбойниками» (Иер. 1: 17); «Так сокруши ныне пред нами сие полчище, да познают прочие, что они произносили хулу на святыни Твои, и суди их по злобе их» (1 Макк. 7: 42).