Не в силе сила

Идея справедливости была и остается одной из «ключевых идей русской языковой картины мира» (см.: Зализняк-Левонтина 2005: 11), жажда безусловной справедливости, «которая должна осуществляться в жизни вопреки царствующей в ней неправде» (Трубецкой 1994: 280) – «стержневой линией духовных исканий, стремлений русского человека» (Рачков 1996: 15). Стремление к справедливости составляет один из наиболее значимых автостереотипов нации: «Чем мы, россияне, отличаемся от других? Для нас важно, чтоб было СПРАВЕДЛИВО» (АиФ 2006, № 38); «Для русского человека несчастье – не просто бедность, нехватка денег, а нарушение справедливости, триумф людей без стыда» (АиФ 2004, № 44). Считается, что в русской культуре существует «особое чувство – любовь к справедливости» (Левонтина-Шмелев 2000: 284). По утверждению Ф. М. Достоевского, «высшая и самая характерная черта нашего народа – это чувство справедливости и жажда её». Как и всякая любовь, любовь к справедливости может составить смысл и счастье жизни: «Самое главное условие, которое нужно человеку для счастья, – ощущение смысла, что “понапрасну ни зло ни добро не пропало”» (АиФ 2006, № 49); «Сказано в Писании: “Правды ищи, дабы ты был жив”. Для всех нас это значит – живи так, чтоб знал ты, как придать смысл своей жизни!» (АиФ 2003, № 45). Справедливость для русского человека выше истины («А для русской души справедливость выше правды» – АиФ 2006, № 51) и дороже жизни («За правду надо стоять или висеть на кресте» – Пришвин; «Чем в кривде мотаться, лучше за правду умереть» – Артем Веселый). По утверждению Ивана Ильина, «Россия есть прежде всего – живой сонм русских правдолюбцев, “прямых стоятелей”, верных Божьей правде» (Ильин 2004: 445). Можно добавить, что не только «стоятелей», но и «сидельцев» и страдальцев за правду.

По своему «партстроительному» и лозунговому потенциалу идея справедливости если и уступает, так только идее патриотизма: «Партия справедливости», «Справедливая Россия», «вопрос справедливости», «справедливая собственность», «справедливые доходы», «справедливая политика» и пр. (см., например: АиФ 2006, № 36).

Лексическая система любого этнического языка специфична – она специфична в целом и в некоторых своих составляющих: тематических полях, группах, синонимических, антонимических и ассоциативных рядах. Не составляет в этом плане исключения и система выразительных средств идеи справедливости в русском языке. На фоне английского и французского языков, например, она специфична в том отношении, что:

1. Синонимический ряд имен-показателей справедливости в русском языке формируется почти исключительно из производных от корня «прав-»: «справедливость», «правда», «праведность», «правота» и вышедшие из употребления «правость», «правность» и «прá вина» (см.: Даль 1998, т. 3: 377; Срезневский 1958: 1351). В то же самое время в английском и во французском языках здесь присутствуют производные от трёх корней: justice, fairness, equity, righteousness и rightness; justice, é quité и raison во фразеологизме avoir raison – «быть правым».

2. В тематическом поле русской идеи справедливости присутствуют такие цельнооформленные лексические единицы, как «правдолюбие», «правдолюб», «правдоискательство», «правдоискатель» и «кривда», отсутствующие в английском и французском языках.

3. Только в русском языке в «знаковом теле» одной лексемы («правда») присутствуют все три «корреспондентских значения»: соответствия мысли и объективной действительности (истина), соответствия мысли и слова (искренность) и соответствия объективной и идеальной действительности (справедливость).

Этот в общем-то вполне заурядный факт лексической полисемии несколько неожиданно (с лингвистической точки зрения) в конце 19-го века приобретает этнокультурный пафос под пером Н. К. Михайловского – теоретика либерального народничества, публициста и литературного критика: «Всякий раз, когда мне приходит в голову слово “правда”, я не могу не восхищаться его поразительной внутренней красотой. Такого слова нет, кажется, ни на одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое...» (цит. по: Печенев 1990: 140). По мысли Н. А. Бердяева, «целостное миросозерцание, в котором правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью» (Бердяев 2002: 39) составляет конечную цель мировоззренческой деятельности русской интеллигенции, а, по мнению С. Л. Франка, правда является тем характерным русским словом, которое «одновременно означает и “истину” и “моральное и естественное право”» (Франк 1992: 490).

В трудах же современных российских философов правда приобретает статус «двуединого понятия» (Рачков 1996: 15) и даже отраслевого термина: она включается в состав словарной статьи философского словаря не только как «понятие, близкое по значению понятию “истина”», но и как категория, «включающая в себя такой жизненный идеал, в котором поступки отдельного человека находятся в соответствии с требованиями этики» (Азаренко 2004: 538). Все это несколько напоминает чеховскую «национальную таблицу умножения», которой нет и не может быть, – этнокультурно маркированная лексика в принципе сопротивляется терминологизации.

Создается впечатление, что в русском языке «одним словом» решается фундаментальная проблема логики и метаэтики, порождаемая «принципом Юма», который пока что опровергнуть никому не удалось (см.: Гуссейнов 2004: 1036). Этот принцип постулирует невозможность перехода от утверждений со связкой «есть» к утверждениям со связкой «должен» с помощью одной лишь логики и резко разграничивает суждения факта и суждения долга (см.: Максимов 2001: 601).

Как и следовало ожидать, с переориентацией парадигмы гуманитарного знания в конце 20-го века слово «правда», соединяющее «истину и этику», которые, однако, распределены «по разным значениям» (Арутюнова 1999: 557, 569), заняло престижное место в лингвокультурологических исследованиях. Единству этому, однако, дается уже несколько иная оценка, отличная от оценки Н. К. Михайловского: «специфически русское соединение истины и справедливости (свободно понимаемой), столь прекрасное в своих чистых истоках, выливается в ходе нашей истории в два мутных концепта – судебного произвола, с одной стороны, и “партийности”, с другой» (Степанов 1997: 331).

Можно предполагать, что этнокультурная значимость полисемии слова «правда» – в значительной мере результат недоразумения: «единство» истины и справедливости в слове «правда» не выходит за пределы словаря. В речевом же употреблении «светского дискурса» эти значения либо вполне разделимы, либо не выделяются вовсе из-за недостаточной «разрешающей силы» контекста: они никогда не нейтрализуются (не «сливаются») и находятся в отношениях амфиболии – двусмысленности. К тому же лексическая полисемия истины и справедливости – отнюдь не экзотика, присущая только русскому языку. Подобные отношения, например, существуют в латыни, где словарная статья veritas содержит и значение «истина», и значение «правила, нормы» (см.: Дворецкий 1949: 921).

Намного значимее для русского менталитета представляется как раз отсутствие единого знакового тела для в идеале тождественных значений справедливости – правового и морального, как это происходит в западноевропейской лингвокультуре, где justice (англ., фр.), justicia (исп.), justiç a (порт.) передают связанные отношениями семантической производности значения и правосудия, и справедливости (см., например: Webster 1993: 1228; Lexis 1993: 1004; Moliner 1986: 203; Almeida-Sampaio 1975: 841). Для носителя же русской лингвокультуры законность и справедливость – «вещи несовместные», и если, не дай Бог, английское law and justice мы переведем как «закон/правосудие и справедливость», то вместо синонимической пары мы получим пару антонимическую.

Для русского языкового (да и для юридического!) сознания различная природа правосудия (некогда означавшего «правый, справедливый суд» – Дьяченко 2000: 472; Срезневский 1958: 1351) и справедливости совершенно очевидна, естественна и не нуждается ни в каких-либо доказательствах: «Невозможно за 15 лет привить уважение к закону, если веками закон считался чем-то противоположным правде и справедливости» (В. Зорькин, председатель Конституционного суда РФ – АиФ 2006, № 25); «Ни в одном законе вы не прочтете слово “справедливость”» (АиФ 2006, № 26). А чтобы стать окончательным пессимистом относительно ближайших перспектив построения на Руси «правового государства» достаточно заглянуть в паремиологический словарь Владимира Даля, в статьи «Суд» и «Закон»: «Неправдою суд стоит»; «Где суд, там и неправда»; «В суд пойдешь, правды не найдешь»; «На деле прав, а на бумаге виноват»; «В суд ногой – в карман рукой»; «Закон – дышло, куда повернул, туда и вышло»; «Где закон, там и обида»; «Хоть бы все законы пропали, только бы люди правдой жили»; «Все бы законы потонули да и судей бы перетопили» (см. подробнее: Воркачев 2003).

Писанный закон в нашей стране несправедлив «по умолчанию», поскольку противостоит морали – «правде и совести» – и стоит на пути «воли» – не дает разгуляться этой фундаментальной составляющей русского счастья. Если, например, для английского языкового сознания закон представляется гарантом свободы (см.: Палашевская 2005: 109), то для русского человека закон (этимологически «граница, предел» – то место, где одно заканчивается, а другое начинается) – помеха его собственному произволу и уже в силу этого нехорош.

Как известно с давних пор, «несправедливость достигается двумя способами: или насилием или обманом» (Цицерон), а несправедливый закон – форма насилия. К этому можно добавить, что любой действующий закон, пока он не стал нормой морали и не санкционирован совестью, представляет собой форму насилия, поскольку силой, принуждающей граждан к его исполнению, является государство, этот закон принимающее и выступающее его гарантом. Однако наши законы мы считаем несправедливыми отнюдь не потому, что за ними стоит сила – по большей части они-то как раз «полуисполняются и полусоблюдаются». Несправедливость их, прежде всего, в том, что, как и во времена графа А. Бенкендорфа (которому приписывается фраза «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства»), «власть целенаправленно издает законы только для себя, любимой» (АиФ 2006, № 12). И если где-то «законы для того и даны, чтобы урезать власть сильнейшего» (Овидий), то у нас их «придумывают сильные, чтобы защищаться от слабых. Или обирать их, как в случае с монетизацией» (АиФ 2005, № 9). Видимо поэтому суд у нас – «торжество закона над справедливостью» (Малкин), а следование девизу Цицерона «Мы должны быть рабами законов, чтобы стать свободными» равнозначно восстановлению крепостного права. По свидетельству РАС «несправедливым» в нашем представлении является, прежде всего, правительство (см.: РАС 2002, т. 2: 517) – орган исполнительной власти государства, которое «юридически всегда право» (Кудрин – https://minfin.ru/off_inf/792.htm).

Мы неколебимо уверены, что «наше государство есть абсолютное зло, годное только на то, чтобы подавлять и растлевать, в частности, превращать кого получится во взяточников, воров, доносчиков и рабов» (Пьецух 2006: 29). В то же самое время, мы никогда не задумываемся, откуда берутся все эти «антинародные» правители и правительства – это ведь явно не инопланетяне и даже не варяги, которых когда-то по преданию мы сами же и пригласили на царство. «Каждый народ имеет то правительство, которого он заслуживает» (Ж. де Местр) – «какие сани, такие и сами»: наши правители, хорошие и плохие, это – плоть от нашей плоти, все они «вышли из народа», сохранив и приумножив лучшие и худшие качества последнего.

Мы терпеливы и одновременно нетерпеливы: в надежде на «светлое будущее» можем переносить любые тяготы, но, в то же самое время, хотим все и сразу – не случайно свой роман о народовольцах Юрий Трифонов назвал «Нетерпение». Неизвестно, следствием чего является совмещение подобных противоречивых черт в русском характере: то ли порождением «эпилептоидности» (Касьянова 2003: 143–149) нашего «модального» типа личности, то ли производным от «широты» русской души, то ли от коллективистского конформизма, то ли от моральной инфантильности русского человека.

Соответствие мира реального миру идеальному градуируется – может быть полным или частичным, а справедливость – абсолютной или относительной. Мы, убежденные в том, что в поединке равных побеждает тот, кто прав, естественно, выбираем максималистский вариант – справедливость абсолютную и, уже тем самым, недостижимую. У нас очень мал «зазор» между идеалом справедливости и допустимой несправедливостью, в результате чего революционно обретенная справедливость, отодвинув идеал еще дальше в небеса, превращается в очередную несправедливость. И совсем не случайно, видимо, попытка построения царства Божия на земле – создания общества абсолютной справедливости – имела место именно в нашей стране (см.: Пьецух 2006: 33).

Конечно, онтологически несправедливость неотделима от справедливости, как добро неотделимо от зла, – она «столь же бессмертна, как и её антипод» (Рачков 1996: 33). Несправедливость, вернее, её осознание и борьба с ней, как «часть вечной силы, всегда желавшей зла, творившей лишь благое» (Гёте), представляет собой внутренний источник развития представлений о справедливости. Обилие на Руси правдоискателей, стремящихся изменить мир в соответствии со своим идеалом, – очевидное свидетельство дефицита справедливости, о которой, как и о демократии, «тем больше трезвонят, чем её меньше» (АиФ 2006, № 32). Любопытно, что в русской лингвокультуре чуть ли не идеалом правдоискателя (knight of justice) предстает Дон Кихот – испанский дворянин, начитавшийся до умопомрачения рыцарских романов (del poco dormir y del mucho leer se le secó el cerebro de manera que vino a perder el juicio – «от бессонницы и многочтения у него высох мозг и он потерял рассудок» – Cervantes 1972: 16). Дон Кихот же в западной культуре – образчик человека, занятого чем-то ненужным и бесполезным (см.: Красных 2003: 179). По данным анкетирования носителей русского языка «несправедливость» включается в число основных ассоциатов «зла», а естественной на неё реакцией является противодействие (см.: Тихонова 2006: 10, 15). Справедливость проявляется, прежде всего, как возмущение несправедливостью. «Нас приводит в ярость нарушение равенства там, где оно должно неукоснительно соблюдаться, и доводит до исступления ситуация, когда злодей властвует и торжествует, а добрый и хороший человек унижен, подавлен и проводит свои дни в бедности» (Зайцев 1999: 148).

Как «правда» в русской духовной поэзии 19-го века представлена через описание грехов и наказания за них – «через осуждение разнообразных кривд, или беззаконий» (Никитина 2003: 647), так и несправедливость, очевидно, в современной речи передается преимущественно через конкретные факты нарушения справедливости. Кроме того, если справедливость «встроена» в семантику лишь гнева и негодования, то её антипод в том или ином виде входит в семантический состав значительно большего числа лексических единиц русского языка: чувство несправедливости присутствует в специфически русских словах «обида», «обидеть» и «обижаться» (см.: Зализняк 2006: 275); нарушение принципа распределительной справедливости отражено в значении специфически русского глагола «обделить», процессуальной – в значении глаголов «засудить», «подсудить», «высудить», «сутяжничать», имени «сутяга». При этом синонимический ряд имен несправедливости несколько длиннее синонимического ряда её антонима. Ср.: «несправедливость», «неправда», «кривда», «произвол», «беспредел» и: «справедливость», «правда», «понятия».

Если для западного «обыденного сознания», взращенного на идеях «общественного договора», справедливость – это социально приемлемая «мера» несправедливости, то мы «взыскуем» справедливости абсолютной, без примесей кривды, тождественной правде Божией, и, естественно, не находя последней ни на земле ни на небе, приходим к моральному и правовому нигилизму («Нет правды на земле, но нет её и выше»; «Если Бога нет, то все позволено») либо поднимаем мятеж против Создателя, руководствуясь «бунтарской логикой» служения справедливости как мы её понимаем, «дабы не преумножалась несправедливость удела человеческого» (Камю 1990: 340). Резигнативная реакция на несправедливость западного человека (The world is unjust) для нас совершенно неприемлема: мы, как «стихийные марксисты», всегда готовы изменить мир (die Welt… zu verä ndern), который нас не устраивает, однако, почему-то дожидаемся, чтобы кто-то это сделал за нас.

Если «психология понимания правды» (Знаков 1999) – это, скорее, психология неправды, то социальная психология справедливости – это, в первую очередь, психология, имеющая своим объектом типичные для какого-либо социума реакции на проявления несправедливости (см.: Лейнг-Стефан 2003: 629–640).

Для выявления несправедливости у нас есть особый инструмент – совесть, которую «придумали злые люди, чтобы она мучила добрых» («Русское радио»). Совесть – инструмент обнаружения морального закона – правды, она действует как компас, направляясь силовыми линиями «морального поля». Несмотря на то, что никто из нас «не может определить, что это такое» (Мамардашвили 2002: 38), поскольку это «понятие туманное, вроде словечка “рябь”» (Трифонов 1978: 199), мы уверены, что именно она позволяет нам «отделить грех от правды». Мы уверены также в том, что раскаявшийся грешник для Бога ценнее нераскаявшегося (по определению) праведника («Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься»), что «умирающая совесть и есть умирающая нация» (Яковлев 2003: 654), но в конечном итоге мы не пропадем, поскольку «в нас есть бродило духа – совесть / И наш великий покаянный дар» (Волошин).

Паремический корпус языка образует, пожалуй, тот пласт лексики, в котором «отложены» наиболее древние и устойчивые архетипы этнического сознания, сформированные еще при становлении нации. Представления о справедливости – «правде», отраженные в русских пословицах и поговорках, восходят к этике крестьянства, выступавшего «определительным сословием для русских как этноса» (Уфимцева 1999: 118). Краеугольным камнем крестьянской нравственности было Православие (см.: Русские 1999: 654), а традиционным идеалом справедливости – правда Божия, открывающаяся в Писании: в паремиологический словарь В. Даля (1853 год) включены и прямые цитаты из Библии с пометой «псалт.» («Истина от земли, а правда с небес»), и библейские реминесценции («Судия праведный – ограда каменная»; «Праведный судья одесную от спасителя стоит»; «В боге нет неправды»; «Лучше пребывать в дому плача праведных, нежели в дому радости беззаконных» и пр.).

Конечно, в современном языке пословицы и поговорки превращаются в достояние литературного жанра – в устной речи их мало-помалу вытесняют рекламные слоганы и прочие прецедентные явления. Тем не менее, они по-прежнему составляют основу пассивного лексического фонда носителей русского языка и, безусловно, могут служить отправной точкой для исследования эволюции языкового сознания.

Паремические единицы – это, как правило, универсальные и в словарном представлении внеконтекстные высказывания, в которых имеет место нейтрализация значений слов и словоформ. В большей части пословиц о справедливости, включающих лексему «правда», семантические варианты «правда-истина/неправда-ложь» и «правда-справедливость/неправда-несправедливость» разделить невозможно – высказывания, в которых они содержатся, двусмысленны. С другой стороны, паремический фонд в принципе не содержит аналитических определений понятий (см.: Гак 1998: 45): в его единицах предметам и явлениям даётся прежде всего «житейская» и этическая оценка. Оценка «правды-истины» и «правды-справедливости», с одной стороны, и «неправды-лжи» и «неправды-несправедливости», с другой, совпадают по своему аксиологическому знаку: первые рассматриваются паремическим сознанием как добродетель, а вторые – как грех («Всякая неправда грех»), что, безусловно, добавляет неопределенности к семантической интерпретации лексем «правда» и «неправда».

Довольно незначительное число высказываний со словом «правда» (исследовались словари пословиц: Аникин 1988, Даль 1996, Жуков 2000, Зимин-Спирин 2005; Михельсон 1997) содержит лексический контекст, достаточный для однозначной идентификации его «истинностного» значения. Этот контекст представлен, прежде всего, «гносеологической» лексикой, связанной с утаиванием, обнаружением и обнародованием сведений: «Хлеб-соль ешь, а правду-матку режь»; «Пей, ешь, а правду режь»; «Царев хлеб ешь, а правду режь!»; «Правду говори, что дрова руби»; «Говорить правду – терять дружбу»; «Правду говорить – многим досадить»; «Сказал бы богу правду, да черта боюсь»; «Правда глаза колет»; «Правда уши дерет»; «Хлеб-соль кушай, а правду слушай!»; «Правда что шило – в мешке не утаишь»; «Правды не спрячешь»; «От правды не спрячешься» и пр. Еще одним контекстом здесь является противопоставление лжи: «Лучше горькая правда, чем красивая ложь»; «Не будь лжи, не стало б и правды»; «Лжей много, а правда одна»; «Ложью как хошь верти, а правде путь один»; «Ложь стоит до правды»; «Рать стоит до мира, ложь до правды».

Тем не менее, в подавляющем большинстве случаев гносеологическое и этическое значения «правды» в составе паремических высказываний неразделимы – оба они присутствуют здесь с той или иной степенью вероятности причем находятся в отношениях дополнительности. Поэтому, как и при исследовании библейского текста, здесь представляется уместным прием идеализации: «вынесения за скобки» истинностного значения и описания того, что остается – значения правды-справедливости.

С первого же взгляда на корпус паремических единиц, передающих в русском языке идею справедливости, обращает на себя внимание полное отсутствие в их составе лексем, производных от основы «справедлив-» – «справедливость», «справедливый», «справедливо», что, очевидно, свидетельствует об относительно недавнем и книжно-литературном происхождении последних.

Наиболее представительно здесь присутствие производных от основы «правд-» («не/правда», «правдивый»), затем от основы «прав-» («правота», «не/правый», «не/прав») и от основы «праведн-» («не/праведность», «не/праведный», «не/праведно», «праведник»). Причем любопытно, что пространственно-ориентационная метафора (правый-левый, прямой-кривой) представлена здесь лишь противопоставлением прямоты и правоты кривизне практически при полном отсутствии «левизны» – в паремическом корпусе русского языка встречается лишь одна единица с противопоставлением «правого» и «левого», и та явно библейского происхождения: «На суде божьем право пойдет направо, а криво налево».

Относительно слабая аналитическая представленность в паремическом корпусе в целом дефиниционных признаков с избытком компенсируется обилием языковых метафор, с помощью которых «овеществляются» абстрактные категории. В то же самое время большая часть пословиц представлена двуплановыми высказываниями, в которых второй, «иносказательный» план, содержащий их «мораль», образуется как раз за счет метафоризации первого, «буквального» плана.

Правда-справедливость чаще всего персонифицируется и приобретает черты человеческой личности. Она живет, умирает, ходит, говорит, спорит, хвалит себя, одевается, обувается, спорит, хитрит, любит и пр.: «Когда деньги говорят, тогда правда молчит»; «Спорила правда с кривдой да притомных не стало (т. е. свидетелей)»; «Правда сама себя хвалит и величает»; «Правду похоронишь, да сам из ямы не вылезешь»; «Правда – в лаптях, а кривда – в сапогах»; «Правда живет у бога»; «Как ни хитри, а правды не перехитришь»; «Правда прямо идет, а ни обойти ее, ни объехать»; «Правда прежде нас померла»; «Правда кривды не любит»; «Правда на миру стоит и по миру ходит».

Она также зооморфизуется, приобретает черты живого существа: «От доброго приноса и правда с кольцом живет (на цепи)»; «Правда, что цепная собака (на кого спустят, в того и вцепится)»; «На правде не далеко уедешь: либо затянешься, либо надорвешься»; «Правда, как оса, лезет в глаза».

Правда реиморфизуется, приобретает свойства и характеристики определенного вещества: товара, который можно продать и купить («У приказного за рубль правды не купишь»; «Торгуй правдою, больше барыша будет»), тяжелого предмета («И правда тонет, коли золото всплывает»), чего-то съедобного («И Мамай правды не съел»; «Правда – кус купленный, неправда – краденый»; «Правда – кус моленый, неправда – проклятой»), огнеупорного и непотопляемого («Правда в огне не горит и в воде не тонет»; «Правда тяжелей золота, а в воде не тонет»»; «Правда – елей, везде наверх всплывает»; «Правда что масло: все наверху»), чего-то горючего («Моря крови не угасят правды»), зерна («Правду не ситом сеять»; «Правды ни молотить, ни веять»), паутины («Правда, что у мизгиря в тенетах: шмель пробьется, а муха увязнет»), чего-то бесполезного («Правдою не обуешься»; «Правдою не оденешься»; «Правда в дело не годится, а в кивот поставить да молиться»).

Дефиниционная семантика справедливости, как интегральная, сближающая её со всеми «воздаятельными» смыслами, так и дифференциальная, позволяющая отделить её от этих смыслов – мести, благодарности и милосердия, представлена в паремическом корпусе весьма ущербно, лишь несколькими единицами, отправляющими к общей идее воздаяния – наказания за грехи и вознаграждения за добродетель: «Кто правду хранит, того бог наградит»; «Бог тому даст, кто правдой живет»; «Бог всякую неправду сыщет»; «В неправде бог карает»; «Кто неправдой живет, тог бог убьет»; «В правде бог помогает, в неправде запинает».

Сущностная, эссенциальная семантика справедливости, связанная с основными принципами воздаяния должного – его мерой («всем поровну», «каждому по заслугам», «каждому по его правам»), в пословицах не формулируется никак, в редких случаях можно понять, что речь идет о карающей («В неправде бог карает»; «Кто неправдой живет, тог бог убьет») или о воздающей («Кто правду хранит, того бог наградит»; «Бог тому даст, кто правдой живет») справедливости. Основная же масса паремий отражает отношение носителей паремиологического сознания к процессуальной справедливости – отправлению правосудия, с одной стороны, и к правовой обоснованности самого закона, с другой.

Скептическое, как минимум, отношение к суду и закону и склонность рассматривать нарушения норм общежития исключительно с точки зрения нравственности, отраженные в пословичном фонде, судя по всему, сложились у нас не сегодня и не вчера: они восходят к крестьянской этике эпохи становления русского этноса (см.: Русские 1999: 679) и сформировались под явным влиянием Писания, обличавшего неправедные земные суды: «Мерзость пред Господом – неодинаковые гири, и неверные весы – не добро» (Пр. 20: 23); «Доколе вы будете судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым?» (Пс. 81: 2); «Что – пожелание евнуха растлить девицу, то – производящий суд с натяжкою» (2 Прем. 20: 4).

Из полусотни пословиц о суде и правде в словаре В. Даля только две имеют положительную окраску («Судия праведный – ограда каменна»; «Праведный судия одесную спасителя стоит»), да еще несколько оценочно нейтральны («Милость и на суде хвалится»; «Красна милость и в правде»; «Держи правду по наряду!»; «Держи суд по закону!»; «Правда суда не боится»; «На правду нет суда»; «За правду не судись; скинь шапку, да поклонись!»). Все прочие обличают правосудие и его служителей.

Все суды неправедны, искать там справедливости не приходится: «Стоит ад попами, дьяками да неправедными судьями»; «Правый суд не остуда»; «Неправдою суд стоит»; «Где суд, там и неправда»; «Где суд, там и суть (т. е. сутяжество)»; «В суд пойдешь – правды не найдешь»; «В суде правду не ищут»; «Суд правый кривого дела не выправит, а кривой суд правое скривит»; «Суд прямой, да судья кривой»; «На кривой суд, что на милость – образца нет»; «Законы святы, да судьи супостаты» и пр.

Там процветает мздоимство и лицеприятие: «Пред бога с правдой, а пред судью с деньгами»; «За правду плати и за неправду плати»; «От доброго приноса и правда с кольцом живет (на цепи)»; «Сто рублей есть, так и правда твоя»; «Наши правы, а сто рублей дали»; «Дело правое, да в кармане свербит»; «Тот прав, за кого праведные денежки молятся»; «Поп ждет покойника богатого, а судья тягуна тороватого»; «Судьям то и полезно, что в карман полезло»; «В суд ногой – в карман рукой»; «Ах, судья, судья: четыре полы, восемь карманов!»; «Судейский карман – что поповское брюхо (или: что утиный зоб)»; «Утиного зоба не накормишь, судейского кармана не наполнишь»; «Судейскому обету, рубль на примету»; «Судью подаришь, правду победишь»; «Дари судью, так не посадит в тюрьму»; «Скорее дело вершишь, коли судью подаришь»; «Порожними руками с судьей не сговоришь»; «Перед богом ставь свечку, перед судьею мешок!»; «Судиться – не богу молиться: поклоном не отделаешься»; «Суд по форме – судей покормит»; «Пошел в суд в кафтане, а вышел нагишом»; «Не судись: лапоть дороже сапога станет»; «Богатому идти в суд – трын-трава; бедному – долой голова»; «В кармане сухо – и судьи глухи»; «Ступил в суд ногой – полезай в мошну рукой»; «Что мне законы, коли (были бы) судьи знакомы»; «То-то и закон, как судья знаком»; «Там и закон, где судья знаком».

Суд и следствие не утруждают себя сбором улик, охотно удовлетворяются «царицей доказательств» – признанием, полученным в том числе и под пыткой: «На деле прав, да на дыбе виноват»; «Правда у Петра и Павла (где в Москве был застенок)»; «Правда к Петру и Павлу ушла, а кривда по земле пошла».

Все это определяет общее крайне негативное отношение к суду, к судейским и к любителям судиться: «Из суда – что из пруда: сух не выйдешь»; «Пропадай собака и с лыком – лишь бы не судиться»; «Перед судом все равны: все без окупа виноваты»; «Тяжба – петля; суд – виселица»; «У наших судей много затей»; «Все бы законы потонули да и судей бы перетопили»; «Бумажки клочок в суд волочет».

Если право как совокупность условий, при которых произвол одного согласуется с произволом другого по единому для всех правилу свободы (по Канту), стоит над законом и государством, обеспечивает справедливый порядок в обществе и выражается в формальном равенстве фактически различных людей, то закон на Руси никогда не был правовым – он писался властью для себя и под себя и не соблюдался даже самим законодателем: «Тот прав, у кого больше прав»; «Чем сильнее, тем и правее»; «Кто сильнее, тот и правее»; «У кого руки подлиннее, тот и правее»; «Где сила, там и закон»; «Сила закон ломит»; «Закон, что паутина: шмель проскочит, а муха увязнет»; «Правда, что у мизгиря в тенетах: шмель пробьется, а муха увязнет»; «Кто законы пишет, тот их и ломает»; «Мы пишем законы для ваших знакомых».

Право, основанное на обычаях и традициях, ставится выше писанного закона («Обычай старше/сильнее/крепче закона»; «На деле прав, а на бумаге виноват»), в самом же законе видят источник обид и преступлений («Где закон, там и обида»; «Где закон, там и преступление»; «Если бы не закон, не было бы и преступника»; «Не будь закона, не стало б и греха».

Все это, естественно, определяет «правовой нигилизм» русского человека – если нужно и очень хочется, то можно («Нужда крепче закона»; «Нужда закона не знает, а через шагает»; «Нужда свой закон пишет»; «Нужда закон ломит»; «Не всякий прут по закону гнут»; «Не держись закона, как слепой забора»; «Закон – дышло: куда хочешь, туда и воротишь») – и его пренебрежительное отношение к нормам «писанного права» («Всуе законы писать, когда их не исполнять»; «Хоть бы все законы пропали, только бы люди правдой жили»).

Как уже говорилось, в паремическом фонде идея справедливости не находит дискурсивного, аналитического представления – «народная мудрость» здесь явно руководствуется практическим, а не теоретическим разумом. Зато в пословицах и поговорках в полной мере присутствуют аксиология и праксеология справедливости, то, что в лингвокультурологии включается в «ценностную составляющую» концепта (см.: Карасик и др. 2005: 27–29): житейские оценки этой моральной категории и вытекающие из них рекомендации как «жить по правде» и стоит ли вообще так жить. Здесь наблюдается любопытная асимметрия: если число паремий с положительной оценкой справедливости почти совпадает с числом паремий, оценивающих её отрицательно, то несправедливость оценивается преимущественно отрицательно. Можно, однако, полагать, что двойственность русского паремического сознания в отношении справедливости не столько свидетельствует о «моральной шизофрении» его носителей, сколько говорит о существовании в этнической среде на протяжении веков двух соперничающих «модальных типов» языковой личности – правдолюба и прагматика.

Правда-справедливость и праведность в русских паремиях объявляются высшей ценностью и добродетелью: «Правда светлее солнца»; «Правда чище ясна месяца»; «Правда – свет разума»; «Правда дороже золота (хлеба)»; «Правда чище ясного солнца»; «Дороги твои сорок соболей, а на правду и цены нет»; «Простота, чистота, правота – наилучшая лепота»; «Правда груба, да богу люба»; «Правда гневна, да богу мила»; «Праведен муж весь день ликует»; «За правду бог и добрые люди»; «В ком правды нет, в том добра мало».

Утверждается могущество и непобедимость справедливости, а также невозможность человеку без неё прожить: «И Мамай правды не съел»; «Деньги смогут много, а правда все»; «Правда со дна моря выносит»; «Правда из воды, из огня спасает»; «Правда всегда перетянет»; «Правда двенадцать цепей разорвет»; «Правдой мир держится/стоит»; «Правда в огне не горит и в воде не тонет»; «Правда тяжелей золота, а в воде не тонет»; «Засыпь правду золотом, а она выплывет»; «Моря крови не угасят правды»; «Все минется, одна правда останется»; «Не в силе бог, а в правде»; «Не в силе сила, а в правде»; «Правда ино груба, а без правды беда»; «Что ни говори, а правда надобна»; «Без правды веку не изживешь»; «Без правды жить – с бела света бежать»; «Без правды не житье, а вытье»; «Без правды не живут люди, а только маются/плачут».

Соответственно, осуждаются несправедливость, неправедные деяния и «лукавые деятели», которым предсказывается кара и гибель: «Лихо тому, кто неправду творит кому»; «Кто неправдой живет, того бог убьет»; «В неправде бог карает/запинает)»; «Раздуй того живот, кто неправдой живет!»; «Разорви тому живот, кто неправдой живет»; «Тому худа не отбыть, кто привык неправдой жить»; «Лучше умереть, чем неправду терпеть»; «Всякая неправда грех»; «Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься»; «И в бедах люди живут, а в неправде пропадают»; «Беда смиряет человека, а неправда людская губит»; «Кто правого винит, тот сам себя язвит»; «Неправдой нажитое впрок не пойдет»; «Неправедное – как пришло, так и ушло; а праведная денежка век кормит»; «Неправая нажива – детям не разжива»; «Неправедное богатство прахом пойдет»; «Неправедное стяжание – прах (или: огонь)»; «Неправедно пришло, неправедно и ушло»; «Неправедно нажитая прибыль – огонь»; «Неправедная деньга – огонь»; «Правда – кус купленный, неправда – краденый»; «Правда – кус моленый, неправда – проклятой»; «Правду погубишь, и сам с нею пропадешь»; «Правду похоронишь, да сам из ямы не вылезешь».

В свою очередь тем, кто живет по правде, обещается вознаграждение и воздается хвала: «Бог тому даст, кто правдой живет»; «Кто правды ищет, того бог сыщет»; «Кто правдой живет, тот добро наживет»; «Кто правду хранит, того бог наградит»; «Кто правды желает, тому бог помогает»; «В правде бог помогает, в неправде запинает (или: карает)»; «За правое дело стой смело!»; «Кто за правду горой, тот истый герой».

В то же самое время отмечаются неудобство, практическая бесполезность и даже вредность следования справедливости в житейском плане: «Елозам житье, а правде вытье»; «Правдою жить – что огород городить: что днем нагородишь, то ночью размечут»; «На правде не далеко уедешь: либо затянешься, либо надорвешься»; «Правда не на миру стоит, а по миру ходит (т. е. не начальствует)»; «За правду бог лица набавляет (т. е. дает старость и лысину)»; «Кто прямо ездит, тот дома не ночует»; «Одна ворона прямо летает и то крылья ломает»; «Прямо сорока летает (т. е. нельзя жить правдой)»; «Правда свята, а мы люди грешные»; «Хороша святая правда – да в люди не годится»; «Хороша правда-матка, да не перед людьми, а перед богом»; «Правда в дело не годится, а в кивот поставить да молиться»; «Правдою не обуешься»; «Правдою не оденешься»; «На правде взятки гладки»; «На правде ничего не возьмешь»; «Правдой жить – ничего не нажить»; «Правда – хорошо, а счастье – лучше».

Признаётся неизбежность и извечность несправедливости и делаются соответствующие конформистские выводы: «Не нами стала/началась неправда, не нами и кончится»; «Свет спокон веку неправдой стоит»; «Неправда светом началась, светом и кончится»; «Живут же люди неправдой, так и нам не лопнуть стать»; «Живут люди неправдой – не ухвалятся»; «Не плачь по правде, обживайся с кривдой!»; «Правда в лаптях; а кривда, хоть и в кривых, да в сапогах».

Двойственность отношения русского паремического сознания к справедливости проявляется, с одной стороны, как внутренний конфликт его носителей: «Правдой жить – от людей отбыть; неправдой жить – бога прогневить»; «С кривдою жить больно, с правдою тошно»; «Без правды не жить, да и о правде не жить». С другой же стороны, эта двойственность проявляется в противоречивости отношения человека к справедливости на словах и на деле: «Всяк про правду трубит, да не всяк правду любит»; «Всяк правду хвалит, да не всяк ее хранит»; «Всяк правды ищет, да не всяк ее творит»; «Всяк правду любит, а всяк ее губит».

«Велика святорусская земля, а правде нигде нет места» – в многочисленных паремиях констатируется полное отсутствие справедливости в земной жизни: «Бог правду видит, да не скоро скажет»; «Уж сорок лет, как правды нет»; «Изжил век, а все правды нет»; «Правда прежде нас померла»; «Была правда, да в лес ушла (или: да закуржавела)»; «Была правда, да по мелочам, в разновеску ушла»; «Была правда когда-то, да извелась (излежалась)»; «Была, сказывают, и правда на свете, да не за нашу память»; «И наша правда будет, да нас тогда не будет»; «Была когда-то правда, а ныне стала кривда»; «Правда одна, а на всех её не хватает».

«У каждого Павла своя правда» – моральный нигилизм, отраженный в паремическом фонде русского языка, получает также и свое обоснование: если у каждого своя правда, то это просто произвол – «тот прав, у кого больше прав», если же правда носит групповой характер, то это уже «партикулярная справедливость» (Лейнг-Стефан 2003: 602) – справедливость для своих, разновидность современных «понятий», что «нас роднит с преступниками» (Пузырев 2002: 101): «Правда твоя, правда и моя, а где она?»; «И твоя правда, и моя правда, и везде правда – а нигде ее нет»; «И наша правда, и ваша правда, а кто же богу ответ даст?».

Аксиология справедливости включает также в себя наблюдения о том, что «Молодое сердце к правде ближе» и «Волкодав – прав; а людоед – нет».

« Правда у бога, а кривда на земле» – сферы влияния добра и зла в паремическом фонде четко распределены. Справедливость, представленная в русских пословицах, это, прежде всего, «правда Божия», гарантом которой выступает сам Господь Бог и которая спускается на грешную землю с небес: «Правда живет у бога»; «Бог на правду призрит»; «У бога правда одна»; «Кто правду хранит, того бог наградит»; «Кто правды желает, тому бог помогает»; «За правого бог и добрые люди»; «В правде бог помогает, в неправде карает»; «Бог тому даст, кто правдой живет» и пр. Вся же несправедливость идет от лукавого и «прописана» на земле, где хозяйничает последний: «Вся неправда от лукавого»; «Горе от бога, а неправда от дьявола».

«Блаженны нищие (духом)» – в русских пословицах о правде-справедливости также воспроизводится содержащееся в евангельских заповедях и притчах отношение к богатству и бедности: «Гол, да праведен»; «Гол да наг – перед богом прав»; «Взаймы не брав, хоть гол, да прав»; «Лучше нищий праведный, чем богач ябедный».

Русский народ не только «жалостливый», но и совестливый: корпус паремий о стыде и совести насчитывает более ста единиц. Совесть для русского человека – это, прежде всего, орган для обнаружения неправды: «Добрая совесть – глаз божий». Как и к правде, к совести у него двойственное отношение: с одной стороны, за неё можно и жизнь отдать («За совесть да за честь – хоть голову снесть»), с другой же, она, как минимум, бесполезна в практической жизни («К кафтану/коже совести не пришьешь»). «Совесть» и «правда» в паремиях включены в отношения синтаксического и семантического параллелизма – ср: «С совестью не разминуться» – «Правда прямо идет, а с нею не разминешься; «Как ни мудри, а совести не перемудришь» – «Как ни хитри, а правды не перехитришь».

Идея справедливости в том виде, в котором она представлена в паремическом фонде русского языка, лежит в основе генотипа русского этноса. На протяжении столетий остаются неизменными и основные черты этой моральной категории, такие, как: признание исключительно нравственного характера правды-справедливости, аллергия на суд и закон; признание её ценности и божественности с одновременным признанием её житейской бесполезности и даже вредности; болезненная чувствительность к несправедливости, правдолюбие и правдоискательство.

Выводы

Наиболее частотной и выраженной характеристикой «русского счастья» является его всеобщность как производность от благополучия социума. Чаще всего русский человек декларирует свою открытую причащенность к судьбе Родины. Почти столь же частотной его чертой является обусловленность страданием и несчастьем. Однако страдание, ведущее к счастью, в представлении русского человека – это не страдание вообще, а страдание, обладающее этической значимостью, получаемое человеком в награду за труд и подвиг.

Самоотверженное и трудное, ставящее общественный интерес выше личного, «русское счастье» выступает как стоическое – награда за добродетель. Добродетель же, ведущая русского человека к счастью, активна и не сводится к воздержанию от нарушения этических запретов. «Трудное», самоотверженное, предваряемое страданием, «русское счастье» с неизбежностью амбивалентно: вместе с радостью и восторгом содержит в себе муку и горечь. Это беспокойное счастье, счастье «пассионариев», в «фелицитарной логике» которых место несчастья занимает скука.

«Русское счастье» – счастье «компенсаторного типа», подобно небесному блаженству, оно не имеет настоящего – будет либо уже было.

И, наконец, оно ригористично – это, скорее, счастье исполненного долга, в то время как «счастье в личной жизни» в иерархии ценностей русского человека занимает весьма скромные позиции.

В синонимическом ряду единиц, передающих в русском языке идею родной страны, место лексической доминанты занимает лексема «родина» – наиболее многозначная и наиболее частотная единица этого ряда, связанная с обоими основными глубинными культурными архетипами патриотического сознания: архетипом рода и архетипом матери-земли.

Концепт «родина» как составная часть идеи патриоизма «гибриден»: содержит денотатную, дейктическую часть, позволяющую соотнести его с хронотопом определенной страны и определенного государства, и оценочно-эмоциональную часть, собственно и составляющую его специфику. Родина – это как раз то, что остается от страны, когда из неё «вычитаются» география и политическое устройство.

В формировании концепта «родина» метафора «родного дома» представляется базовой, корневой. Родина начинается с родного дома и с домочадцев, откуда ощущение родственной близости переносится сначала на родной край/сторону и земляков, а затем и на родную страну и соотечественников, превращаясь в своего рода духовную связь.

Относительно небольшое множество метафорических ассоциаций, входящих в образную составляющую концепта «родина», довольно четко распадается на два визуальных ряда, один из которых включает образы, соотносимые с предметной, дейктической частью семантики этого концепта – фрагменты пейзажа «малой» и «большой» родины, другой – женские образы, соотносимые с эмоционально-аксиологической частью семантики концепта «родина», в которых, собственно, метафорически и воплощается идея патриотической любви.

В русской паремиологии «идея патриотизма» передается почти исключительно через базовый культурный архетип «противопоставление “своего” и “чужого”», причем эксплицируется здесь главным образом непривлекательность «чужого».

В семантике «родины» выделяются два ряда семантических признаков: соотносимых с предметной частью этого концепта – какая у нас родина и какие мы сами, и соотносимых с его субъективно-эмоциональной частью – как мы её любим.

«Изоморфизм» российской географии и демографии предстает как некий «гештальтный перенос» пространственного образа страны на характер и психические свойства её народа. Родная страна широка, богата и изобильна, сильна, непобедима и полна достоинства. Она щедрая, великодушная, тихая, кроткая, совестливая. Все эти качества дают нам основания считать, что наша страна – уникальна, и, конечно же, она – самая красивая.

Наша любовь к родине остается загадкой для нас самих. Родина – единственная и неповторимая, любовь к ней создает для человека смысл его жизни, а счастье родной страны составляет его собственное счастье. Любовь к Родине предполагает заботу о ней, моральную ответственность за её благополучие, готовность отдать за неё жизнь, доверие и преданность. Мы жалеем свою родину уже за невзрачность и скудность её пейзажа, испытываем «боль» за свою землю. Мы принимаем Родину целиком, мы снисходительны к её порокам, прощаем ей все обиды и находим оправдание её прегрешениям.

Сопоставление «любви патриотической» с основными разновидностями любви-межличностного чувства (родственной, эротической, любовью к Богу и любовью к ближнему) свидетельствует прежде всего об отсутствии в каждом по отдельности из её семантических признаков собственно видовой специфики. Её своеобразие складывается из особенностей предмета, на который она направлена, и общей конфигурации общеродовых и «заимствованных» признаков.

Идея справедливости была и остается одной из «ключевых идей русской языковой картины мира», а стремление к справедливости составляет один из наиболее значимых автостереотипов нации.

Только в русском языке в «знаковом теле» одной лексемы («правда») присутствуют все три «корреспондентских значения»: соответствия мысли и объективной действительности (истина), соответствия мысли и слова (искренность) и соответствия объективной и идеальной действительности (справедливость).

Значимым для русского менталитета представляется отсутствие единого знакового тела для в идеале тождественных значений справедливости – правового и морального: для нас законность и справедливость – «вещи несовместные».

Соответствие мира реального миру идеальному градуируется – может быть полным или частичным, а справедливость – абсолютной или относительной. Мы выбираем максималистский вариант – справедливость абсолютную и, уже тем самым, недостижимую. Справедливость проявляется, прежде всего, как возмущение несправедливостью. Кроме того, если справедливость «встроена» в семантику лишь гнева и негодования, то её антипод в том или ином виде входит в семантический состав значительно большего числа лексических единиц русского языка.

Паремический корпус языка образует, пожалуй, тот пласт лексики, в котором «отложены» наиболее древние и устойчивые архетипы этнического сознания, сформированные еще при становлении нации.

Идея справедливости в том виде, в котором она представлена в паремическом фонде русского языка, лежит в основе генотипа русского этноса. На протяжении столетий остаются неизменными и основные черты этой моральной категории, такие, как: признание исключительно нравственного характера правды-справедливости, аллергия на суд и закон; признание её ценности и божественности с одновременным признанием её житейской бесполезности и даже вредности; болезненная чувствительность к несправедливости, правдолюбие и правдоискательство