Наполнение концептосферы 4 страница

«С чего начинается Родина?» (Матусовский) – задается вопросом поэт. Вопрос этот скорее риторический, поскольку ответ на него очевиден. В формировании концепта «родина» метафора «родного дома» представляется базовой, корневой: она воспроизводится в этимологии «отечества» и «отчизны» (см.: Черных 1999, т. 1: 611). Родина начинается с родного дома и с домочадцев, откуда ощущение родственной близости переносится сначала на родной край/сторону и земляков, а затем и на родную страну и соотечественников, превращаясь в своего рода духовную связь (см.: Сандомирская 2001: 29), через которую «открывается сущность русского человека» (Степанов 1997: 519). Русскому человеку сейчас значительно труднее ответить на вопрос, где Родина заканчивается и где её границы. Здесь, кстати, можно отметить, что в ответах современных молодых (до 30 лет) людей на вопрос «Что такое родина?» значение «родная страна» уже практически отсутствует.

Концепт «родина» в определенном смысле можно назвать «матрешечным»: в большой родине содержится и родина малая, родной город/деревня, и родной дом, и родной очаг и родная колыбель – «родина₁ воспринимается как часть родины₂» (Телия 2001: 414).

При всей своей количественной обедненности на фоне таких концептов-абстракций, как счастье, любовь, судьба и пр., по своему «удельному весу» метафорически-образная составляющая концепта «родина» позволяет сблизить его с образным стереотипом – устойчивым, минимизированным и этноспецифическим представлением (о стереотипе см.: Красных 2003: 231–241). Действительно, Родина «начинается с картинки» и не обязательно «в букваре» (см.: Сандомирская 2001: 11): как уже отмечалось, почти треть вербальных ассоциатов слова «родина» составляет слово «мать», в их числе присутствуют также «береза», «лес», «поле» и «река» (РАС 2002, т. 1: 558).

Относительно небольшое множество метафорических ассоциаций, входящих в образную составляющую концепта «родина», довольно четко распадается на два визуальных ряда.

Один из них включает образы, соотносимые с предметной, дейктической частью семантики этого концепта – фрагменты пейзажа «малой» и «большой» родины («родимые, любимые леса поля и горы»; «холмы и равнины, леса и поля»): «Как мне родных полей не знать, / В них и любовь моя, и сила» (Рыленков); «Я возвращуся к вам, поля моих отцов, / Дубравы мирные, священный сердцу кров» (Баратынский). Здесь в основе метафорического переноса лежит синекдоха, благодаря которой элементы типичного ландшафта «родной земли» воплощают для патриотического сознания всю родную страну. Нужно отметить, что из всех многочисленных «пейзажных зарисовок» среднерусской природы до уровня универсального символа «большой родины» поднялась лишь береза: «Из нас кто мог бы хладнокровно / Завидеть русское клеймо? / Нам здесь и ты, береза, словно / От милой матери письмо (Вяземский); «Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы. / Да, можно голодать и холодать. / Идти на смерть... Но эти три березы / При жизни никому нельзя отдать (Симонов); « Люблю дымок спаленной жнивы, / В степи ночующий обоз, / И на холме средь желтой нивы / Чету белеющих берез (Лермонтов); Все как будто во мне – / И горящие хаты, / И слезы, / И в родной стороне / Заглянувшие в душу березы... (Фирсов); Ах ты, Русь моя – песня нежная, / Край березовый, бесконечный край! (Резник); «Березы в ночи – как улыбки... / Вот так улыбается Русь (Дементьев).

Другой ряд включает в себя женские образы, соотносимые с эмоционально-аксиологической частью семантики концепта «родина», в которых, собственно, метафорически и воплощается идея патриотической любви. Имена женщин, вызывающих сострадание, нежность и прочие чувства, составляющие «каритативный блок» любви (см.: Воркачев 2005а: 47–48), совершенно естественно переносятся на ощущение национальной идентичности и чувство эмоциональной причащенности к судьбе родной страны: «О, Русь моя! Жена моя! До боли / Нам ясен долгий путь!» (Блок); «О, нищая моя страна, // Что ты для сердца значишь? // О, бедная моя жена, // О чем ты горько плачешь?» (Блок); «Как невесту, Родину мы любим, / Бережем, как ласковую мать!» (Лебедев-Кумач). И, конечно, особое место в этом ряду занимает имя матери – женщины, дающей жизнь и наполняющей теплотой и заботой детство: «Мать Россия моя, с чем тебя мне сравнить? / Без тебя мне не петь, / без тебя мне не жить» (Островой); «Я верил – в этом всплеске зла / ты не виновна, мать -Россия...» (Дементьев).

Ряд вербальных ассоциатов концепта «родина» в советскую эпоху был продолжен живописно-скульптурными образами, воспроизведенными в свое время миллионными тиражами и вошедшими в фонд фоновых знаний большинства россиян. Прежде всего, это «Родина-мать» с плаката художника И. М. Тоидзе «Родина-мать зовет!», созданного в первый год Великой Отечественной войны, на котором изображена простая женщина, призывающая всех на защиту Отечества от фашизма. На этот плакат образ матери перешел с киноэкрана, из фильма В. Пудовкина «Мать» (см.: Берков 2000: 429). Другой достаточно распространенный материнский образ Родины – «пискаревская пьета» – обелиск «Мать-Родина» на Пискаревском мемориальном кладбище в Санкт-Петербурге (скульпторы В. В. Исаева и Р. К. Таурит): скорбящая женщина с венком, возвышающаяся над братскими захоронениями жертв ленинградской блокады. И, наконец, монументальная женская фигура на Мамаевом кургане в Волгограде, символизирующая победу в Сталинградской битве и в Великой Отечественной войне (скульптор Е. В. Вучетич). Впрочем, образ суровой воительницы, «валькирии» с тевтонским мечом, напоминающий одновременно «Свободу на баррикадах» Эжена Делакруа и «Марсельезу» с горельефа Триумфальной арки Франсуа Рюда, вряд ли ассоциируется с материнской заботой, тем более что, если верить перестроечному роману А. Злобина (см.: Злобин 1990), скульптора и его модель по жизни связывали совсем не родственные отношения.

Конечно, есть соблазн объяснить «женственность» метафорики родины в русском языке психологически – бердяевскими рассуждениями о «бабьем начале» в русской душе (см.: Бердяев: 2004а: 298–309), однако, как представляется, более вероятно здесь грамматическое объяснение: если бы Россия/Русь называлась Мозамбик, Суринам или Конго, а в русском языке не было бы существительных женского рода «родина» и «отчизна», то вряд ли в русской лингвокультуре символом «отчизнолюбия» стал бы женский образ.

Лингвоспецифика концепта «родина» не в последнюю очередь, наверное, определяется самим фактом наличия в лексической системе русского языка «патриотической триады», формальный аналог которой можно встретить только, может быть, в английском языке – homeland, fatherland, motherland. Несмотря на то, что лексикографически «родина», «отечество» и «отчизна» по первому (и единственному для «отечества» и «отчизны») значению совпадают либо определяются друг через друга – все это «страна, где родился данный человек и к гражданам которой он принадлежит» (см.: Ожегов 1953: 422, 435, 628; Ушаков 2000, т. 2: 921, 1012, т. 3: 1369; СРЯ 1982, т. 2: 677, 722, т. 3: 723 и пр.), абсолютными синонимами они, безусловно, не являются и в современном языке отличаются друг от друга своим употреблением и «культурной памятью», включающей и их этимологию. Если в этимологии «отечества» и «отчизны» семантически калькируется внутренняя форма латинской patria, производной от pater – «отец», а их «культурная память», очевидно, и определяет ориентацию на «патерналистские», властные функции государства («страна, к гражданам которой данный человек принадлежит»), то этимология «родины» свидетельствует, скорее, о её производности от какого-то женского и совсем не авторитарного начала.

Исторически, лексемы «патриотической триады» меняются местами и ведут своеобразный «хоровод»: как уже отмечалось, «родина» в значении «родной страны» появилась где-то в конце 18-го века, «отечество» и «отчизна» в значении «место возникновения чего-либо» употреблялись еще в 19 веке (Евгеньева 2001, т. 2: 380), опросы современных молодых (до 30 лет) носителей русского языка, как также уже отмечалось, указывают на исчезновение у лексемы «родина» её первого словарного значения – теперь это только «место рождения, происхождения кого-нибудь». Из ответов тех же респондентов становится ясным, что родина для них – место рождения, которое нужно любить, отечество – государство, которому нужно служить, а отчизна – страна, которую нужно (доблестно) защищать.

В то же самое время «патриотизм» и «любовь к родине», при всей своей синонимичности, в понимании носителей русского языка все-таки разводятся: за первым признается скорее «любовь к Отечеству» как к государственному институту, которую можно воспитать целенаправленными пропагандистскими усилиями, за второй, несмотря на обилие «любовных признаний», остаются лиричность, интимность, «камерность» и «врожденность» – «любовь к родине» невозможно «привить» искусственно – она либо есть, либо её нет. Может быть, отсюда несколько настороженное отношение к патриотизму, который может быть показным и в котором можно переусердствовать (ср.: ура-патриотизм, казенный и квасной патриотизм), может быть, отсюда едкое замечание М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Многие склонны путать понятия: “Отечество” и “Ваше превосходительство”».

Лингвоспецифичность «родины» подчеркивается также существованием в языке её однословного антонима – «чужбины» («чужой, чуждой, чужедальней страны/стороны»), не имеющего, очевидно, адекватных аналогов в современных европейских языках: «После же веселья чужбины, / Радостей суши и моря – / Дайте родной мне кручины! / Дайте родимого горя!» (Бенедиктов); «Все те же мы: нам целый мир чужбина; / Отечество нам Царское село» (Пушкин); «Расставаясь она говорила: / “Не забудь ты меня на чужбине ”» (Дальская); «Не повторяй мне имя той, / Которой память – мука жизни, / Как на чужбине песнь отчизны, / Изгнаннику земли родной» (Давыдов). «Сон русского на чужбине» (Глинка) – такая же повторяющаяся тема русской поэзии, как и тоска по родине.

И, наконец, сугубо русской предстает словообразовательная связь «родины» с прилагательным «родной» в значении «свой по рождению, по духу, по привычкам» (см.: Ожегов 1953: 628; Ушаков 2000, т. 3: 1372), выступающим в роли универсального детерминанта предметов «ближнего круга» русского человека – родной дом, родная земля, родной человек, родная страна и пр. (см.: Зализняк-Левонтина 2005: 239–246).

Все это дает вполне определенные основания считать, что концепт «родина» этноспецифичен, «идиоматичен» и непередаваем на другие языки в полном объеме даже при наличии в последних переводческих аналогов (см.: Сандомирская 2001: 16, 23)

Паремиологический фонд языка хранит в себе наиболее архаичные и консервативные стереотипы этнической ментальности, из всех пластов лексики его единицы до недавних пор были наиболее устойчивы к воздействию социальных изменений – лишь в последние десятилетия пословично-поговорочный лексикон русского языка стал более или менее интенсивно «размываться» рекламными слоганами.

«Патриотическая идея» в русской паремиологии передается где-то семью десятками пословиц и поговорок (см.: Аникин 1988; Даль 1996; Жуков 2000; Зимин-Спирин 2005; Михельсон 1997), однако лексемы «патриотической триады» в их составе практически полностью отсутствуют: здесь нет ни Отечества, ни Отчизны, ни Родины («родины₂») – выражение «Родина – мать, умей за неё постоять», встречающееся только в словаре В. П. Аникина (Аникин 1988: 273), вряд ли имеет фольклорное происхождение и слишком напоминает совсем недавнюю идеологическую речевку. Лишь несколько раз в них появляется лексема «родина» в значении «родина₁» – «место рождения»: «На чужбине и сладкое в горчицу, а на родине и хрен в леденец»; «На чужой стороне и кости по родине плачут»; «И ворона по своей родине всю жизнь каркает»; «Расставшись с другом, человек плачет семь лет, расставшись с родиной – всю жизнь».

В подавляющем большинстве случаев «любовь к родному краю» (Есенин) и привязанность в родному очагу получают положительную оценку; только в шести паремиях она осуждается («На одном месте камень мохом обрастает»; «Дома сидеть – ничего не выседеть»; «Вот воробей домосед, а люди не хвалят») или признается малозначимой («Где ни жить, а одному царю служить»; «Где ни жить, только бы сыту быть»; «Хоть в Орде, да в добре/только бы в добре»). Еще в пяти она признается с оговорками: «Ищи счастье (добра) на стороне, а дом люби по старине»; «Пока под чужой крышей не побываешь, своя, где течет, не узнаешь»; «В чужом доме побывать – в своем гнилое бревно увидать»; «На стороне добывай, а дома не покидай»; «Хвали заморье (чужую сторону), а сиди дома!»

«Идея патриотизма» передается почти исключительно через базовый культурный архетип «противопоставление “своего” и “чужого”» (см.: Степанов 1997: 472), причем эксплицируется здесь главным образом непривлекательность «чужого», имплицирующая любовь к «своему»: «На чужбине и собака тоскует»; «На чужбине словно в домовине»; «На чужой стороне и солнце не греет»; «На чужой стороне и весна не красна»; «На чужой стороне – что в дремучем лесу»; «В чужой стороне и жук мясо»; «Чужая сторона – вор (разбойник)»; «Чужая сторона – мачеха»; «На чужой стороне и ребенок ворог»; «И конь на свою сторону рвется, а собака отгрызется да уйдет» и пр. Несколько реже эксплицируются обе части этого противопоставления: «Родная (родимая) сторона – мать, чужая – мачеха»; «За морем теплее, а у нас светлее (веселее)»; «На своей стороне мило, на чужой постыло»; «Своя сторона по шерстке гладит, чужая насупротив»; «Родная сторона – колыбель, чужая – дырявое решето» и пр.

В логике «патриотических преференций» родина представляет собой как абсолютную, «внутреннюю ценность» (intrinsic value – Wright 1972, 142), имеющую свое основание в себе самой – «нечто такое, что желательно само по себе» (Аристотель 1978, 33), так и относительную, утилитарную ценность.

Родина, прежде всего, хороша уже тем, что она – своя, то бишь родина: «Без корня и полынь не растет»; «Всякому мила своя сторона»; «Своя земля и в горсти мила»; «Всяк кулик свое болото хвалит»; «В своем болоте и лягушка поет»; «На своем пепелище и петух поет»; «Родной куст и зайцу дорог»; «Мила та сторона (не забудешь ту сторону), где пупок резан»; «Своя земля – свой прах». Следовательно, тот, кто не любит родину, достоин всяческого осуждения: «Худая та птица, которая свое гнездо марает»; «Глупа та птица, которой гнездо свое немило»; Где дуракова семья, тут ему своя земля».

По той же причине если даже на родине человеку плохо, то на чужбине еще хуже: ««Своя печаль чужой радости дороже»; «За морем веселье – да чужое, а у нас горе – да свое»; «Любит нищий свое хламовище»; «Хоть не уедно (дома), так улежано»; «Своя ноша не тянет, свой дым глаза не ест».

В то же самое время обладание родиной и пребывание на родине имеют вполне практический интерес и способствуют если и не жизненному успеху, то уж точно не дают человеку пропасть: «Дома стены помогают»; «Где сосна взросла, там она и красна»; «На своей улице бойка и курица»; «В своем гнезде и ворона коршуну глаз выклюет»; «Всяк кулик в своем болоте велик»; «Где кто родится, там и пригодится/Где родился, там и сгодился»; «Милует бог и на своей сторонке».

А если все это так, то «С родной (родительской) земли – умри, не сходи!»

Анализ понятийной составляющей лингвоконцепта «родина» на материале гражданской лирики сразу же позволяет выделить в ней два ряда семантических признаков: соотносимых с предметной частью этого концепта – какая у нас родина и какие мы сами, и соотносимых с его субъективно-эмоциональной частью – как мы её любим.

В свою очередь предметные, «дейктические» признаки опосредуются их оценкой, в которой просматривается национальный характер и автостереотипы этноса – перефразируя расхожий афоризм, можно утверждать: «Скажи, что ты любишь в родине, и я скажу, откуда ты». «Изоморфизм» российской географии и демографии, подмеченный еще Н. А. Бердяевым и названный им «географией русской души» (см.: Бердяев 2004: 327; 2004а: 483), предстает как некий «гештальтный перенос» пространственного образа страны на характер и психические свойства её народа, когда чисто параметрические свойства родной страны – её размер и рельефно-климатическое разнообразие – проецируются внутрь и отражаются в максимализме и «широте» русского человека, которого, по мнению одного из персонажей Ф. М. Достоевского, неплохо бы и сузить (Достоевский 1958: 138).

Прежде всего, широка страна моя родная: «Касаясь трех великих океанов, / Она лежит, раскинув города» (Симонов); «Бесконечная Россия / Словно вечность на земле! …/ Тонут время и пространство в необъятности твоей» (Вяземский); «Широко ты, Русь, / По лицу земли, / В красе царственной / Развернулась!» (Никитин); «Ты размахом необъятна, нет ни в чем тебе конца» (Ножкин); «Всю неоглядную Россию / наследуем, как отчий дом» (Ручьев); «Та же Русь без конца и без края» (Клычков); «И я поверил – нету ей предела» (Дементьев); «Вставай, страна огромная!» (Лебедев-Кумач). Много в ней лесов, полей и рек: «Цепи гор стоят великанами» (Никитин); «Её лесов безбрежных колыханье, / Разливы рек её подобные морям» (Лермонтов). Масштабность родины – это, конечно, предмет гордости русского человека. Однако, с другой стороны, «русская душа подавлена необъятными русскими полями и необъятными русскими снегами» – она «ушиблена ширью», которая порождает русскую «лень, беспечность, недостаток инициативы» (Бердяев 2004: 326–237). «Своя по паспорту земля» может быть «страшной, нелюдимой» (Ручьев), «в топях и в оврагах» (Городецкий), а «наш край» – «холодным и убогим» (Голенищев-Кутузов).

С бердяевской «властью пространств над русской душой» связаны «ключевые идеи» и «ключевые слова» русской культуры, неизменно присутствующие в «дискурсе о родине» (Сандомирская 2001: 7). Здесь и «простор» и «раздолье», где можно «разгуляться» и показать свою «удаль», и «воля вольная» (не путать со свободою – в сталинском тоталитарном государстве человек, тем не менее, «так вольно дышит»), и есенинская «тоска бесконечных равнин» (см.: Левонтина-Шмелев 2000а; Шмелев 2000): «Над родимою землей, / Над полями, над тайгой / Мчится ветер победы / По просторам Родины большой» (Светлов); «Лишь в твои просторы возвращаясь, / Я знаю, что вернулся я домой» (Дербенев); «Люблю великий наш простор» (Сельвинский); «Мне хорошо в твоих раздольях, / Моя любовь, моя земля» (Ошанин); «У тебя ли нет / Поля чистого, / Где б разгул нашла / Воля смелая?» (Никитин); «Ты веселая, грустная, / Удалая, раздольная» (Боков); «И мчится тройка удалая / В Казань дорогой столбовой» (Глинка); «Звучала ль в песне той глубокая тоска, / Иль слышался разгул неудержимый» (Плещеев).

Родная страна богата и изобильна, в ней произрастает и добывается все, кроме, может быть, кофе и вольфрама: «Скажите, где есть то, чего у нас нет?!» (Газманов); «Чем ты, Россия, не изобильна?» (Тредиаковский); «У тебя ли нет / Про запас казны?» (Никитин); «Ух, богата наша Родина-мать, / Земли, золото и нефть, наконец» (Газманов). В то же самое время она не просто бедная, а очень бедная: «Россия, нищая Россия, / Мне избы серые твои, / Твои мне песни ветровые, – / Как слезы первые любви!» (Блок); «Так – я узнал в моей дремоте / Страны родимой нищету» (Блок); «О, нищая моя страна, / Что ты для сердца значишь?» (Блок). В общем, «Ты и убогая, / Ты и обильная, / Ты и могучая, / Ты и бессильная» (Некрасов). Как тут не вспомнить иронию Александра Сергеевича: «Гвоздин, хозяин превосходный, / Владелец нищих мужиков!» (Пушкин).

Родная страна сильна, непобедима и полна достоинства: «Во всем в тебе и мощь видна, / И сила с красотой» (Дрожжин); «У тебя ли нет / Богатырских сил» (Никитин); «Уж и есть за что / Русь могучая / полюбить тебя» (Никитин); «Ух, сильна же наша Родина-мать, / Танки, крейсеры да добрый свинец» (Газманов); «Ты могучая, / Ты просторная, / Мать-земля моя / Непокорная» (Боков); «Перед кем себя / Ты унизила? / Кому в черный день / Низко кланялась?» (Никитин); «Ты не вставала на колени / Ни перед кем / И никогда (Фирсов); «Сурово и достойно / Несла свой тяжкий крест» (Исаковский). В то же самое время она остается «смиренной и бедной, / Верной своей судьбе» (Волошин) и любят её «побежденной / Поруганной и в пыли…в лике рабьем» (Волошин) – «Я вижу изневоленную Русь / В волокнах расходящегося дыма» (Волошин).

Географические и экономические контрасты родной страны, безусловно, отражаются на характере её обитателей: «Мы / Ни в чем не знаем меры да средины, / Все по краям да пропастям блуждаем» (Волошин). Но если «Родина представляет собой идеал красивого и любимого сообщества» (Сандомирская 2001: 7), к которому мы себя причисляем, то Родина – это мы, вернее, то, какими мы себя видим или хотим видеть. И, естественно, родную страну «украшают добродетели, до которых другим далеко».

Прежде всего, наверное, родная страна «мудра и добра» – она щедрая и великодушная, ничего ни для кого не жалеет и все прощает: «Хоть добра ты, Мать Отчизна, – / Не от слабости добра» (Доризо); «Пока щедра, / Пока добра Россия» (Фирсов). Она милосердна, отзывчива, бескорыстна и сострадательна: «Сердце русское очень большое / Вся великая родина в нем» (Долматовский); «О бескорыстие России, / Незамутненный твой родник. / И вновь страдания чужие / Неотделимы от своих» (Сидоров). Она благородна, великодушна и честна: «О благородстве твоем высоком / Кто бы не ведал в свете широком? / Прямое сама вся благородство: / Божие ты, ей! светло изводство» (Тредиаковский); «И ты, великодушная на диво, / казни меня забвеньем, коль солгу...(Викулов); «Вставайте, люди вольные, / За нашу землю честную» (Луговской). В то же самое время она бесхитростна и доверчива: «К сволочи доверчива, / Ну, а к нам…» (Шевчук).

Наша Родина – тихая, кроткая, совестливая: «Позови меня, тихая родина» («Любэ»); «Ой ты, Русь, моя родина кроткая» (Есенин); «У меня ты одна, / Ты одна моя, застенчивая Русь» (Гребенников-Добронравов); «О, этот крест и этот ковшик белый / Смиренные, родимые черты!» (Бунин). Она – праведна и справедлива: «О, чудный мир земли родной, / Как полон правды ты разумной!» (Аксаков); «И на все времена / У тебя неизменно богатство – / Ты безмерно сильна / Правотой бескорыстного братства» (Фирсов); «В мире есть Россия – / У нее слова из серебра! / Вон она идет в венке лиловом, Неподкупна, пламенна, чиста» (Прокофьев); «За то, что жизнь и правду / Сумела отстоять, / Советская Россия, / Родная наша мать!» (Исаковский). К тому же она стойка, трудолюбива и терпелива: «Ты такое сумела вынести, / Что по силам тебе одной» (Дементьев); «Россия начинается с пристрастья / к труду, / к терпенью, / к доброте» (Боков); «Край родной долготерпенья, / Край ты русского народа!» (Тютчев). Она же героична и достойна восхищения: «Каким высоким словом / Мне подвиг твой назвать?» (Исаковский); «Поднять такую тяжесть / Могла лишь ты одна! (Исаковский).

Все эти качества позволяют говорить о безусловном величии родной страны: «Русь! / Ты стала страной, / Стала вечно великой Россией» (Фирсов); «Велико, знать, о Русь, твое значенье!» (Тютчев); «Великую землю, / Любимую землю, / Где мы родились и живем, / Мы Родиной светлой, / Мы Родиной милой, / Мы Родиной нашей зовем» (Лисянский); «О Русь! С каким благоговеньем / Народы взглянут на тебя (Добролюбов); «Велик твой путь, / И ноша нелегка» (Федоров); «Никто в таком величие / Вовеки не вставал» (Исаковский). Такой родиной, несомненно, можно гордиться и без всякой оглядки включать её в свою «личную сферу»: «Как не гордиться мне тобой, / О родина моя!» (Дрожжин); «Гордою судьбою, / Светлою мечтою / Мы навеки связаны с тобой!» (Полухин); «Я все-таки горд был за самую милую, / За русскую землю, где я родился» (Симонов); «Мы горды Отечеством своим» (Долматовский).

Все это дает нам основания считать, что наша страна – уникальная, другой такой в мире нет: «Отсюда все дела её большие, / Её неповторимая судьба» (Боков); «Какую силу вам даёт одна – / Единственная на земле страна» (Луговской); «Все так же любовно мое величанье / Единственной, милой отчизны моей!» (Боков). Отсюда же, вероятно, и русский мессианизм – сознание своей избранности и призвания «совершить что-либо великое и новое для мира» (Бердяев 2004: 290): «Россия, Россия, Россия – / Мессия грядущего дня» (Белый); «Достоин светлого чертога / Бессмертный твой, Россия, век» (Карпов); «Убить Россию – это значит / Отнять надежду у Земли» (Сельвинский); «Нашу правду с открытой душою / По далеким дорогам несем» (Долматовский).

Семантические признаки, соотносимые с субъективно-эмоциональной частью лингвоконцепта «родина» («как мы её любим»), в сопоставлении с «просто любовью» (любовью эротической – см. подробнее: Воркачев 2003: 34–39) раскрываются как общие и специфические – свойственные любви вообще и только любви патриотической.

В конечном итоге любовь к родине рефлексивна – любовь к сообществу, с которым мы себя отождествляем, раскрывается как любовь к самим себе. Это, пожалуй, составляет главную отличительную черту патриотизма и определяет логику любви к своему, логику любви к родине: «Хорошо там, а у нас… положим, у нас хоть и не так хорошо…, но, представьте себе, все-таки выходит, что у нас лучше» (Салтыков-Щедрин); «Как ни тепло чужое море, / Как ни красна чужая даль, / Не ей поправить наше горе, / Размыкать русскую печаль!» (Некрасов); «Отечества и дым нам / сладок и приятен» (Державин). Как и любая разновидность любви, любовь к родине иррациональна: родина хороша (лучше всех), потому что я её люблю, а не наоборот. А люблю её я, даже если она плоха, потому что она – своя, родная земля – мы «ложимся в неё и становимся ею, Оттого и зовем так свободно – своею» (Ахматова) (ср.: «Родину любят не за то, что она велика, а за то, что она своя» – Сенека; Родину любишь не за то или за это, а за то, что она – родина – Эренбург). В силу этого абсолютная немотивированность (рациональная) объекта выбора, свойственная любви эротической, в случае любви к отечеству предстает как относительная, поскольку зримый мотив здесь, безусловно, присутствует: родину любят уже за то, что она родная. Она включается в «личную сферу» отчизнолюбцев, ею гордятся, за неё стыдятся. На сегодняшний день 40% опрошенных испытывают за Родину стыд (АиФ 2005, № 45): «Какое мучительное чувство: испытывать позор за свою Родину. В чьих Она равнодушных или скользких руках, безмысло или корыстно правящих Её жизнь. В каких заносчивых, или коварных, или стертых лицах видится Она миру. Какое тленное пойло вливают Ей вместо здравой духовной пищи. До какого разора и нищеты доведена народная жизнь, не в силах взняться» (Солженицын). Пока её любят, её идеализируют и смотрят сквозь пальцы на её недостатки и даже умиляюся ими: «Люблю твои пороки / И пьянство, и разбой» (Есенин); «(Я) Смотреть до полночи готов / На пляску с топаньем и свистом / Под говор пьяных мужичков» (Лермонтов).

И, конечно же, наша Родина – самая красивая: «Где найдешь страну на свете / Краше Родины моей?» (Алымов); «Везде, где был я, нет пригожей / Земли, чем русская земля» (Федоров); «Ничего нет на свете красивей, / Ничего нету в мире светлей / Нашей матери, гордой России (Долматовский); «Родней всех встают и красивей / Леса, и поля, и края…/ Так это ж, товарищ, Россия – / Отчизна и слава моя! (Прокофьев); «И в родине моей узрел я красоту, / Незримую для суетного ока» (Плещеев). А если она и некрасива, то, все равно, мы её любим и такую – принимаем абсолютно, по Платону, целиком, «холически»: «Еду я на родину, / Пусть кричат – уродина, А она мне нравится, / Хоть и не красавица» (Шевчук). А нашу любовь к ней могут постичь только те, кто её разделяет: «Не поймет и не заметит / Гордый взор иноплеменный / Что сквозит и тайно светит / В наготе твоей смиренной» (Тютчев); «Отчизна! Не пленишь ничем ты чуждый взор…/ Но ты мила красой своей суровой» (Плещеев); «Ты веками непонятна чужеземным мудрецам» (Ножкин).

Как хорошо сказано, всякая любовь – «тайна … велика есть» (Ефес. 5: 31–32), и наша любовь к родине непонятна не только «чужеземным мудрецам», но и остается загадкой для нас самих: «Но люблю тебя, родина кроткая, / А за что – разгадать не могу» (Есенин); «Но я люблю – за что не знаю сам? – / Ее степей холодное молчанье» (Лермонтов).

В «аксиологической области» патриота Родина занимает если не центральное, то очень близкое к нему место: «Возьмите же все золото, / Все почести назад; / мне родину, мне милую, / Мне милой дайте взгляд!» (Мерзляков); «Город мой, / ты – частица великой России, / а дороже её нет на свете земли» (Дементьев); «То, что есть на свете страна моя, – Это самое главное!» (Бутенко). Ценностный статус родной страны метафорически приравнивается к статусу сердца для живого организма и солнца для живого существа: «В сердце проношу я осторожно / Родину – сокровище мое» (Дементьев); «Не было славы, / Не стало Родины. / Сердца не стало» (Рождественский); «Солнце жизни моей, Россия, / Укрепи на подвиг меня!» (Рыленков); «На сердце день вчерашний, / А в сердце светит Русь» (Есенин).