Наполнение концептосферы 1 страница

1.1 Лингвоконцептология: сегодня и завтра

Имя «концепт» (лат. conceptus/conceptum) – номинант семиотической категории, родившееся в длительном средневековом споре ученых-схоластов о природе универсалий и в классической латыни зафиксированное лишь в значениях «водоем», «воспламенение», «зачатие» и «плод (зародыш)» (см., например: Дворецкий 1949: 195), этимологически представляет собой семантический аналог русского слова «понятие». В российской науке о языке, где оно активно используется в качестве протермина («зонтикового термина») с начала 90-х годов, оно обрело новую, заметно более насыщенную событиями жизнь, выстояв в конкурентной борьбе с такими претендентами, как «лингвокультурема» (Воробьев 1997: 44–56), «мифологема» (Базылев 2000: 130–134), «логоэпистема» (Верещагин–Костомаров 1999: 70; Костомаров–Бурвикова 2001: 32–65), так и не поднявшимися над уровнем авторских неологизмов (см. подробнее: Воркачев 2003: 5–6).

Несмотря на сомнения в его методологической состоятельности («концепт – это квазиметодологическая категория» – Сорокин 2003: 292), концепт, безусловно, представляет собой прежде всего гносеологичекое, эвристическое образование – «ментафакт» (Красных 2003: 155), как и артефакт, определяемое своей функцией: в данном случае функцией инструмента и единицы познания. Если, в целом, utilitas expressit nomina rerum, то потребность гносеологическая вызвала к жизни понятие и имя концепта так же, как и понятия и имена всех иных семиотических категорий.

В то же самое время концепт как «объект из мира “Идеальное”» (А. Вежбицкая) обладает собственным субъективным и межсубъектным бытием и, тем самым, собственной онтологией. Свою судьбу, очевидно, имеют не только книги (habent fata sua libelli), но и научные понятия, не составляет исключения, видимо, в этом плане и «концепт». Родившись около десяти столетий тому назад в качестве имени для обозначения духовных сущностей, созданных человеком для понимания самого себя и обеспечивающих связь между разнопорядковыми идеями мира (см.: Неретина 1995: 63, 85, 118–120), сейчас он проходит этап номинативного апогея, когда концептом называют практически все что угодно, от пород дерева (концепт «рябина» – Морозова 2003: 450), предметов корабельного оборудования (концепт «якорь» – Солнышкина 2002: 431), элементов рельефа местности и пейзажа (концепт «гора» – Ракитина 2003: 291; концепт «луна» – Зайнуллина 2003: 240; концепт «солнце» – Колокольцева 2003: 242; концепт «море» – Ракитина 2001) до разновидностей бытового хамства (концепт «мат» – Супрун 2003: 158), застолья (Ма Яньли 2004) и алкогольных напитков.

«Концепт» в нетерминологическом, свободном употреблении – синоним понятия. Терминологизируясь, он немедленно становится неким «паролем» – свидетельством принадлежности автора текста к определенной научной школе, последователи которой объединены общими теоретическими и методологическими взглядами на сущность и природу своего предмета исследования. В российской лингвистической традиции «концепт», воссозданный для компенсации возникшей эвристической неадекватности классических понятия, представления и значения (подробнее см.: Воркачев 2002: 82–92), в качестве термина «принадлежит» (belongs) главным образом когнитивной лингвистике и лингвокультурологии.

В лингвокогнитологии концепт – «термин, служащий объяснению единиц ментальных или психических ресурсов нашего сознания и той информационной структуры, которая отражает знание и опыт человека; оперативная содержательная единица памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга (lingua mentalis), всей картины мира, отраженной в человеческой психике» (Кубрякова и др. 1996: 90) – одним словом, инструмент и продукт структурирования любых смыслов, выступающих в форме фреймов, сценариев, схем (см.: Бабушкин 1996: 19–35), «узлов» в семантической сети (см.: Медведева 1999: 29) и пр. Естественный язык здесь выступает лишь средством, обеспечивающим исследователю доступ к «языку мозга», поскольку, как заметила А. Вежбицкая, «мы можем добраться до мысли только через слова (никто еще пока не изобрел другого способа)» (Вежбицкая 1999: 293).

«Концепт» в лингвокультурологических текстах – это, прежде всего, вербализованный культурный смысл, и он «по умолчанию» является лингвокультурным концептом (лингвоконцептом) – семантической единицей «языка» культуры, план выражения которой представляет в свою очередь двусторонний языковой знак, линейная протяженность которого, в принципе, ничем не ограничена (см.: Телия 2002: 92; 2004: 681). Определяющим в понимании лингвоконцепта выступает представление о культуре как о «символической Вселенной» (Кассирер), конкретные проявления которой в каком-то «интервале абстракции» (в сопоставлении с инокультурой) обязательно этноспецифичны. Тем самым, ведущим отличительным признаком лингвоконцепта является его этнокультурная отмеченность. В то же самое время язык в лингвокультурологии – не только и не столько инструмент постижения культуры, он – составная её часть, «одна из её ипостасей» (Толстой 1997: 312). Собственно говоря, внимание к языковому, знаковому «телу» концепта и отличает его лингвокультурологическое понимание от всех прочих: через свое «имя», совпадающее как правило с доминантой соответствующего синонимического ряда, лингвоконцепт включается в лексическую систему конкретного естественного языка, а его место в последней определяет контуры его «значимостной составляющей» (см. подробнее: Воркачев-Воркачева 2003: 264).

Концепт – синтезирующее лингвоментальное образование, методологически пришедшее на смену представлению (образу), понятию и значению и включившее их в себя в «снятом», редуцированном виде – своего рода «гипероним» (Колесов 2002: 122) последних. В качестве «законного наследника» этих семиотических категорий лингвоконцепт характеризуется гетерогенностью и многопризнаковостью, принимая от понятия дискурсивность представления смысла, от образа – метафоричность и эмотивность этого представления, а от значения – включенность его имени в лексическую систему языка.

Важным следствием многомерности семантического состава лингвоконцепта является его внутренняя расчлененность – «дискретная целостность смысла» (Ляпин 1997: 19), не позволяющая включать в число концептов «семантические примитивы» – например, такие операторы неклассических модальных логик, как ‘желание’ и ‘безразличие’, приобретающие статус лингвоконцепта лишь с «погружением» в культуру, где они перевоплощаются в «страсть» и «равнодушие» соответственно.

К другим отличительным признакам лингвоконцепта относятся также:

«Переживаемость» – концепты не только мыслятся, но и эмоционально переживаются, будучи предметом симпатий и антипатий (см.: Степанов 1997: 4I) – и способность интенсифицировать духовную жизнь человека: менять её ритм при попадании в фокус мысли (см.: Перелыгина 1998: 5) – то, что психологи называют «сентимент» (см.: Drever 1981: 267).

Cемиотическая («номинативная» – Карасик 2004: 111) плотность – представленность в плане выражения целым рядом языковых синонимов (слов и словосочетаний), тематических рядов и полей, пословиц, поговорок, фольклорных и литературных сюжетов и синонимизированных символов (произведений искусства, ритуалов, поведенческих стереотипов, предметов материальной культуры), что напрямую связано с релевантностью, важностью этого концепта в глазах лингвокультурного социума, аксиологической либо теоретической ценностью явления, отраженного в его содержании.

Ориентированность на план выражения – включенность имени концепта в ассоциативные парадигматические и синтагматические связи, сложившиеся в лексической системе языка, в семиотическом «теле» которого этот концепт опредмечивается: «значимость» этого имени и включенность его в ассоциативную сеть «вещных коннотаций» (Успенский 1979) – наличие специфической языковой метафорики.

Многомерность лингвоконцепта проявляется в присутствии в его семантике нескольких качественно отличных составляющих (слоев, измерений и пр.).

Исследователи расходятся здесь в основном лишь относительно количества и характера семантических компонентов:

1. «Дискретная целостность» концепта образуется взаимодействием «понятия», «образа» и «действия», закрепленных в значении какого-либо знака (см.: Ляпин 1997: 18).

2. В концепте выделяются понятийная и эмоциогенная стороны, а также «все то, что делает его фактом культуры» – этимология, современные ассоциации, оценки (см.: Степанов 1997: 41).

3. Лингвоконцепт образуется также единством ценностной, образной и понятийной сторон (см.: Карасик 2004: 109).

4. В семантическом составе лингвоконцепта выделяются понятийная, отражающая его признаковую и дефиниционную структуру, образная, фиксирующая когнитивные метафоры, поддерживающие концепт в языковом сознании, и значимостная, определяемая местом, которое занимает имя концепта в языковой системе, составляющие (см.: Воркачев 2002: 80).

5. И, наконец, смысловое единство концепта обеспечивается последовательностью его «проявления в виде образа, понятия и символа» (Колесов 2002: 107), где образ представляет психологическую основу знака, понятие отражает логические функции сознания, а символ – общекультурный компонент словесного знака (см.: Колесов 2002: 42).

Из нескольких разнородных составляющих концепта определяющее начало, как правило, приписывается какой-либо одной.

«Окультурация» концепта-понятия как логической категории – превращение его в лингвоконцепт – возможна лишь через оязыковление: придание ему имени и включение последнего в систему лексико-семантических ассоциативных связей определенного этнического языка – вот почему, как уже говорилось, логические операторы становятся лингвоконцептами только получив культурное, «языковое» имя.

Вхождение «понятия-космополита» в культурное пространство конкретного этнического языка может, в принципе, осуществляться двумя путями: для абстракций – через установление несвободных сочетаемостных связей его имени и, тем самым, обретение образных коннотаций (см.: Чернейко 1995); для реалий – через символизацию имени как удвоение его плана содержания, когда первоначальный схематический образ (представление), к которому отправляет это имя, становится символом и уже сам отправляет к какому-то иному смысловому комплексу (см. определение символа: Лосев 1970: 10; Радионова 1999: 614), который и составляет существо содержания концепта. Вот почему, кстати, выглядят не совсем удачными номинации вида «концепт березы», «концепт черемухи», «концепт матрешки» и пр., поскольку ассоциируемые с березой, черемухой и матрешкой представления о «средней России», «русской весне» и «русской душе» закрепленны за образами этих реалий, а вовсе не за соответствующими звукокомплексами (см.: Резчикова 2004: 59).

Наиболее последовательным и убедительным представляется отнесение лингвокультурных концептов к числу единиц ментальности/менталитета – категорий, через которые описывается национальный (этнический) характер (см.: Колесов 1999: 81; 112; 2004: 15). «Ментальность» и «менталитет» в русском языке – этимологические дублеты и паронимы, стремящиеся к расподоблению и приобретению «самостийного» значения. Они могут даже терминологически употребляться в качестве синонимов (ср.: «Ментальность или менталитет определяет мировоззренческую структуру сознания…» – Колесов 1999: 138), однако иногда они все-таки семантически разводятся (ср.: «Ментальность – это миросозерцание в категориях и формах родного языка»; «Менталитет – категория, которая отражает внутреннюю организацию и дифференциацию ментальности» – Маслова 2001: 49). Термин «менталитет», при том, что он отмечен определенной отрицательной коннотацией, связанной с существованием неких этнически врожденных предрасположенностей (см.: Донец 2001: 301), отсылает скорее к модальной специфике национального восприятия и постижения действительности (см.: Попова-Стернин 2001: 65) – «им объясняют то, что в культуре и истории других народов кажется странным и непонятным» (Хроленко 2004: 45). Если ментальность – это способ видения мира вообще, то менталитет – набор специфических когнитивных, эмотивных и поведенческих стереотипов нации (см.: Воркачев 2002: 84–85).

Признание лингвоконцепта единицей менталитета по существу возвращает лингвистику к проблеме соотношения языка и мышления, наиболее рельефно сформулированной в гипотезе «лингвистической относительности» Сэпира-Уорфа: родной язык полностью («сильный» вариант гипотезы) либо отчасти (её «слабый» вариант) определяет мировосприятие своих носителей, поскольку, как еще утверждал предтеча этнопсихолингвистики и лингвокультурологии Вильгельм фон Гумбольдт, «человек думает, чувствует и живет только в языке» (Гумбольдт 1985: 378), а сам «язык есть способ мироистолкования» (Гадамер).

Если ментальность/менталитет образуется совокупностью лингвоконцептов и не существует вне форм родного языка (см.: Колесов 1999: 138; 2002: 260), то роль последних в формировании национального характера отнюдь не однозначна (см.: Карасик 2004: 175): вполне естественно, категории, наиболее существенные для определенной лингвокультуры – её «опорные точки» (Колесов 1999: 112), находят выражение не только в лексике, но и в грамматике конкретного естественного языка (время, например). Можно соглашаться или нет с выводом о внеположенности «локуса контроля» модальной (усредненной) русской личности – её готовности перекладывать ответственность за свою судьбу на внешние обстоятельства – на основании наличия в языке специфических безличных конструкций: «Его переехало трамваем, убило молнией» (см., например: Вежбицкая 1997: 73–76). Русский фатализм вполне согласуется с другими специфически национальными чертами, унаследованными от вековой необходимости русского человека подчинять свою волю воле большинства, откуда и «соборность», и «коллективизм», и «самодержавие». Однако маловероятно, чтобы свободный порядок слов в предложении и отсутствие артикля в русском языке свидетельствовали о бессознательном ощущении мира его носителями как бесструктурного, неопределенного и нелогичного образования (см.: Мельникова 2003: 117, 126, 128) – ведь фиксированный порядок слов и артикль отсутствовали, например, в латыни, что нисколько не мешало древнеримскому ratio.

Можно полагать, что особенно существенно влияние на национальный характер «дублетных лингвоконцептов», не находящих аналогов в других языках, таких, как «правда» и «справедливость», «совесть» и «сознание» и др. Так, для западного менталитета правосудие и справедливость сливаются в едином концепте, о чем на самом поверхностном уровне свидетельствует отсутствие для них различных имен: в английском, французском, испанском, итальянском и пр. языках для их обозначения используется лексема, этимологически производная от латинского слова justitia. В русском же языке этический и юридический аспекты правосознания кардинально разводятся, а концепт «справедливость» в паремиологии получает имя правды, которая успешно противостоит законности как чему-то формальному и внешнему по отношению к совести, которая одна только может быть действительно справедливым судиёй. Русская паремиология передает крайне негативное отношение обыденного российского сознания к закону и его чиновникам – «судейским», противопоставляет правосудие и суд совести, формальное право и правду-справедливость: «Где суд, там и неправда»; «В суд пойдешь, правды не найдешь»; «Закон – дышло, куда повернул, туда и вышло»; «Все бы законы потонули да и судей бы перетопили» (см.: Воркачев 2003а: 51–52).

Лингвокультурная концептология (см.: Воркачев 2002; 2004: 10–15), как представляется, выделилась из лингвокультурологии в ходе переакцентуации и модификации компонентов в составе намеченной Эмилем Бенвенистом триады «язык, культура, человеческая личность» (Бенвенист 1974: 45), в которой «человеческая личность» сводится к сознанию (ср.: «исследовательское поле лингвокультурной концептологии формируется трихотомией “язык – сознание – культура”» – Слышкин 2004: 8), точнее к совокупности образующих его «сгустков смысла» – концептов.

Несмотря на то, что лингвоконцептологи к настоящему времени относительно едины в понимании объекта своего научного интереса как некого культурного смысла, отмеченного этнической специфичностью и находящего языковое выражение (см.: Воркачев 2001а: 66–70), видовая пролиферация этого объекта, как представляется, дает повод обратиться к «биологической метафоре»: разновидности лингвоконцептов в пределах дефиниционной формулировки растут, «как трава» – не имея под собой какого-либо последовательного классификационного основания (см.: Сорокин 2003: 288), что весьма затрудняет их типологию. Объясняется это в первую очередь, видимо, тем, что сам дефиниционный признак «этнокультурная специфика» отнюдь не однозначен и допускает множество толкований в зависимости от того, распространяется ли эта специфика лишь на семантику концепта или же она затрагивает также и способы его вербализации, как определяется статус «внутренней формы» лексических единиц, «оязыковляющих» концепт, и включается ли концепт в число формант ментальности в целом или же менталитета как части последней.

Прежде всего, в самом первом приближении, неопределенность дефиниционного признака приводит к «узкому» и «широкому» пониманию лингвоконцепта.

В узком «содержательном» понимании, продолжающем на новом уровне абеляровскую традицию, лингвоконцепты – это «понятия жизненной философии», «обыденные аналоги мировоззренческих терминов» (Арутюнова 1993: 3–6; 1999: 617–631), закрепленные в лексике естественных языков и обеспечивающие стабильность и преемственность духовной культуры этноса. Как таковые, они представляют собой единицы обыденного философского (преимущественно этического) сознания, аксиологически окрашены, мировоззренчески ориентированы и предназначены «быть индикатором основных человеческих смыслов и ценностей» (Красиков 2003: 13).

В узком «формальном» понимании лингвоконцепты – это семантические образования, стоящие за словами, которые не находят однословных эквивалентов при переводе на другие языки (см.: Нерознак 1998: 85).

К лингвоконцептам в широком «содержательном» понимании можно отнести любой вербализованный культурный смысл, в какой-то мере отмеченный этнической спецификой вне зависимости от её значимости (существенности-случайности) для национального характера: «дом» (см.: Медведева 2001; Коваленко 2003), «быт» (см.: Рудакова 2001), «деньги» (см.: Панченко-Боштан 2002), «Америка» (см.: Гришина 2003), «Европа» (см.: Керимов 2003) «спорт» (см.: Панкратова 2002), «музыка» (см.: Сапрыкина 2003), «метель» (см.: Хайчевская 2000), «гроза» (см.: Адонина 2004), «чистота» (см.: Кондратьева 2005) и пр. – в самом деле, если хорошенько поискать пару языков для сопоставления, то семантика практически любой лексической единицы окажется этноспецифичной.

К лингвоконцептам в широком «формальном» понимании относятся культурные смыслы, закрепленные за именем, обладающим специфической «внутренней формой» – признаком, положенным в основу номинации, в реализации которого наблюдается серийность, массовидность.

Типология лингвоконцептов может основываться на «кванторизуемых» признаках, определяющих возможность их вариативности: уникальность-универсальность, индивидуальность-социальность и уровень абстрактности.

Деление на концепты-универсалии, присутствующие в любой лингвокультуре (счастье, мир, любовь, свобода, вера и пр.), и концепты-уникалии – идиоэтнические (см.: Вежбицкая 1999: 291–293; Алефиренко 2002: 259–261) – в достаточной мере условно, поскольку идиоэтничность частично присутствует и в концептах-универсалиях, отличающихся от одного языкового сознания к другому своим периферийным семантическим составом и способами его иерархической организации.

Деление лингвоконцептов на индивидуальные (идеостилевые), групповые и национальные основывается на том очевидном факте, что любое общество состоит из отдельных личностей и, как правило, в нем выделяются определенные социальные группы, обладающие собственными концептосферами (см.: Карасик 2004: 118), в которых индивидуальные и национальные концепты специфически модифицируются.

В основу типологии лингвокультурных концептов может быть положен также уровень абстракции их имен, отправляющих к концептам-универсалиям духовной культуры и образованных путем гипостазирования предикатов – свойств и отношений (счастье, красота, свобода и пр.), с одной стороны, и к концептам-символам – окультуренным реалиям (матрешка, черемуха, береза и пр.), с другой. Между этими семантическими полюсами лежит «серая зона». Эта зона включает эмоциональные концепты (см.: Красавский 2001), ближе всего стоящие к концептам-духовным сущностям и воплощающие субъективность, которые занимают промежуточное положение между предметной (наблюдаемой) и абстрактной (метафизической) областями (см.: Чернейко 1997: 111). В ней же находятся лингвоконцепты «среднего уровня», которые могут быть описаны в терминах когнитивной лингвистики – «мыслительных картинок», схем, фреймов, сценариев и пр. (см.: Лю Цзюань 2004).

И, наконец, видовое деление лингвоконцептов может идти по линии предметной области, к которой они отправляют: помимо эмоциональных концептов, о которых речь уже шла (см. еще: Дорофеева 2002), в качестве концептов могут рассматриваться также универсальные, наличествующие в любой этнокультуре онтологические (пространство и время – см.: Мечковская 2000; Карасик 2004: 177–184; Красных 2003а), гносеологические и семиотические (см.: Савинова 2000; Полиниченко 2004), иллокутивные (см.: Кусов 2004) и, вероятно, другие категории, в той или иной форме входящие в «обыденное» (языковое) сознание.

Расширение и углубление предметной области лингвоконцептов идет, прежде всего, за счет включения в число объектов исследования их вариантов в границах национальной концептосферы, задаваемых «сферой бытования» этих лингвоментальных сущностей. Варианты национальных лингвоконцептов создаются их функционированием в различных типах дискурса (см.: Злобина 2002), в различных речевых жанрах (см.: Каштанова 1997), в различных социокультурных группах (гендерных и возрастных – см.: Воркачев 2004: 189–214) и в различных идиостилях (см.: Морозова 2003; Рыжков 2004).

Лингвоконцепты как «сгустки» смысла – «утолщения», возникающие в местах пересечения линий ассоциативных сетей, формируют «концептуальное пространство» (В. И. Карасик) соответствующего типа дискурса, речевого жанра, авторского стиля либо отдельного произведения. Расширение предметной области лингвоконцептологии может, следовательно, осуществляться также через изучение специфического набора ключевых концептов, образующих подобное пространство (см.: Шейгал 2004: 69–96).

Уже установлено (см.: Успенский 1979; Чернейко 1995: 83; Голованивская 1997: 27), что лингвоконцепты-абстракции более или менее высокого уровня «обрастают» в языковом сознании образно-метафорическими и сочетаемостными ассоциациями, которые, с одной стороны, позволяют этому сознанию «видеть» и, тем самым, понимать эти абстрактные сущности, т. е. «ведать» – «одновременно и видеть, и знать» (Колесов 2002: 100), с другой же – свидетельствуют об органичности и исконности для языка самих этих концептов.

Описание атрибутивно-предикативной сочетаемости абстрактных имен и их «вещных коннотаций», конечно, вполне перспективный и активно используемый путь исследования лингвоконцептов (см.: Пименова 2003; Сергеева 1996), однако анализ образных ассоциаций концептов-универсалий духовной культуры может вестись также и «в глубину»: быть направленным на выявление стоящих за образной метафорикой определенных гештальтных «архетипных» структур (см.: Воркачев 2004а).

И, наконец, лингвоконцепты высшего уровня абстрактности могут исследоваться в ключе их карнавализации (по М. М. Бахтину): погружения в «смеховую культуру», которая как, наверное, никакая другая так не связана с менталитетом нации и национальным характером (см.: Воркачев 2003в; Шейгал-Слепцова 2006).

Таким образом, концепт как идеальное сущее (ср.: греч. ό ν, ό ν τ ο ς – «сущее», «существо») обладает собственным бытием и онтологией: его становление, начавшееся около тысячи лет назад, в российской лингвистической науке, где он стал родовым именем для представления, понятия и значения, сейчас достигло, видимо, своего апогея. За это время «концепт» как синоним и аналог «понятия» сузил свой объем и расширил свое содержание: наполнившись дополнительными признаками, он стал сначала «культурным концептом», а затем – «концептом лингвокультурным».

В лингвокультурологии статус концепта признается за ментальными образованиями любой степени общности, обладающими внутренней семантической расчлененностью, отмеченными этнокультурной спецификой и находящими фиксированное языковое выражение. В силу неопределенности самого признака «этнокультурной специфики» видовая пролиферация лингвоконцепта продолжается, захватывая все новые пласты лексического фонда языка.

Как представляется, «эвристический ресурс» лингвоконцепта еще не исчерпан – расширение предметной области лингвоконцептологии может идти по пути изучения междискурсной, речежанровой и идиостилевой вариативности лингвоконцептов, а также за счет изучения дискурсной кластеризации – их семантических объединений в определенной «области бытования».

Тем не менее, дисциплинарная «легитимизация» концепта, лавинообразное и неудержимое проникновение этого термина практически во все области традиционной лингвистики, видимо, как раз и выявили его эвристическую ограниченность и обострили его «врожденные пороки». Вызывающий раздражение (см.: Слышкин 2006: 27) «концептуализм без берегов», когда слово «концепт» становится чуть ли не артиклем, который ставится перед любым именем существительным, только заставляет при встрече с очередным объектом «парольного» исследования повторять вопрос «А концепт ли это?» (Карасик 2006: 26). Отсутствие последовательной таксономии предмета описания и семантическое перенасыщение содержания научного понятия, как представляется, ведут к «смазыванию» специфики термина «концепт» и, может быть, к утрате смысла самой терминологизации соответствующего имени. Очевидно, не спасает дело и дальнейшее (концепт → культурный концепт → лингвокультурный концепт) сужение объема понятия путем его видового деления, когда лингвокультурные концепты разбиваются на «параметрические и непараметрические», а последние в свою очередь на «регулятивные и нерегулятивные» (см.: Карасик 2006: 17–19), и, не исключено, что уже назрела необходимость «смены имени» хотя бы для части исследуемых «объектов из мира “Идеальное”».

В практике сопоставительных лингвоконцептологических исследований не решена до конца проблема «тождества концепта»: являются ли смыслы, обладающие различным «телесным воплощением» в различных языках отдельными семантическими сущностями или же они представляют собой ипостасные реализации какого-то единого глубинного смысла? Ментальные образования, обладающие в значительной мере общей концептуальной структурой в разных языках, получают, тем не менее, разные имена (см., например: Мошина 2006). Здесь можно заметить, что совокупные семантические отличия концепта и «антиконцепта» (счастье-несчастье, надежда-отчаяние и пр.) количественно менее значительны, чем семантические отличия его межъязыковых вариантов (надежда-hope, счастье-happiness).

Что касается имени лингвокультурного концепта, которым он должен обладать по определению и которое, в принципе, совпадает с доминантой соответствующего синонимического ряда, то многозначность этого имени (наличие у слова нескольких лексико-семантических вариантов) приводит к необходимости создания различного рода двандв типа «правда-истина» и «правда-справедливость», «счастье-удача» и «счастье-блаженство» и пр.

Помимо всего прочего, имя «концепт» идиоэтнично: будучи своего рода скрытой семантической калькой «понятия», при попытке передачи на языки, в лексической системе которых присутствует соответствующий производящий латинский этимон (conceptus/conceptum), оно утрачивает свою терминологическую «значимость», основанную на с таким трудом созданной противопоставленности «понятию», и требует описательного перевода.

Совершенно определенно, из всех разновидностей выделяемых концептов некую группу à part составляют ментальные образования, отправляющие к представлениям об основах человеческого существования, от которых, собственно, и «пошла быть» концептология: средневековые «трансценденталии», абеляровские «концепты» как духовные связующие разнопорядковых идей мира, «предельные понятия» Дж. Ройса, «философские идеи высшей общности» Уайтхеда, «смыслы мировоззренческих универсалий» В. С. Степина, «экзистенциальные смыслы», «универсалии духовной культуры» и пр. Своё языковое осмысление они получили в «узком содержательном понимании» лингвоконцептов как «понятий жизненной философии», (Н. Д. Арутюнова), совокупность которых образует своего рода «социогеном», обеспечивающий через язык преемственность духовной культуры. Отличительные признаки этой группы концептов включают: 1) мировоззренческую направленность, связанную с представлениями о конечной цели (телеономность); 2) аксиологичность (оценочность) и «переживаемость» (эмоциогенность); 3) сложность (многомерность и иерархичность) признакового состава; 4) теоретичность как системность организации этого состава – выводимость одних признаков из других.

Однако в языке (и не только в русском) есть еще одно имя, которое, может быть, еще более органично соответствует семантическим сущностям, обладающим набором перечисленных признаков – это «идея», в современной философии полностью утратившая свое специфическое значение и синонимизировавшаяся с понятием.

Уместность этого имени в подобной знаковой функции подтверждается как данными лексикографических источников, отражающих «наивную семиотику» носителей языка, так и представлениями об идее в истории философии.