Наполнение концептосферы 3 страница

Максимализм русского человека, производный, видимо, от его «широты души» и невозможности «пребывать в середине душевной жизни» (Бердяев 2004а: 388), в полной мере распространяется и на патриотизм: внушительный мартиролог героев, отдавших свою жизнь за Отечество, дополняется не менее внушительным списком изменников Родины, массовому героизму в годы Великой Отечественной войны противостоит переход на сторону врага целой армии.

Ранг любви к родине в ordo amoris в широком смысле, отражающем общую иерархию ценностей и предпочтений русского человека – «роль, которую та или иная вещь должна играть в нашей жизни, необходимую степень её важности для нас, её относительный вес, ту силу привязанности, которую мы должны испытывать к ней» (Гильдебранд 1999: 591) – настолько высок, что она чуть ли не входит в ordo amoris в узком смысле, включающем любовь к Богу, к ближнему, к родным, друзьям и супругам. По своей лексической сочетаемости имена «родина», «отечество» и «отчизна» заметно отличаются от имен «работа», «прогулки», «закаты», «рассветы» и пр., способных употребляться в позиции прямого дополнения глагола «любить», и стоят в одном ряду с именами одушевленных существ (см.: Зализняк 2006: 380). В то время как в конструкции «любить свою работу/природу/искусство» и пр. предикат «любить» функционирует как интенсив предиката «нравиться» и передает сугубо гедонистическую оценку своего объекта, то в конструкции «любить родину/отечество/отчизну» он отправляет скорее к разновидности если не межличностного, то уж вполне определенно личностного чувства. Нет *чувства работы/природы/искусства, но есть чувство родины, «святей и чище» которого «людям никогда не обрести» (Фирсов); как с близким и любимым существом с родиной разлучаются (см.: Зализняк-Левонтина 2005: 231), по ней тоскуют, ей изменяют. Можно даже допустить, что, если бы в русском языке имя родины было бы мужского рода, то в прямообъектной позиции оно принимало бы форму родительного падежа: «Мы любим своего *Родина». С другой стороны, персонализация родины носит уже практически языковой характер – «Родина-мать» для говорящих по-русски уже как бы и не метафора, а реалия, в языке уже вполне допустимы и такие этимологически катахрезные сочетания, как «мать/матушка-отчизна» (отчизна – заимствавно в 16 в. из польского языка, где ojczyzna – суффиксальное производное от ojciec «отец» – Шанский-Боброва 2000: 220): «Мать-отчизна! Дойду до могилы, / Не дождавшись свободы твоей!» (Некрасов); «Вижу всюду трепет жизни, / Где ни брошу только взор… / Это – матушки- отчизны / Нескончаемый простор» (Савинов). Совершенно естественно в языке обращение к родине как к живому и разумному существу, от которого можно ждать адекватной речевой реакции: «За каплю крови, общую с народом, / Прости меня, о родина! Прости!» (Некрасов); «Родина-мать! По равнинам твоим / Я не езжал еще с чувством таким!» (Некрасов); «Всю жизнь я, / Отчизна, боялся / В надеждах / Тебя обмануть» (Федоров).

В синонимическом ряду единиц, передающих в современном языке идею родной страны – «родина», «отечество», «отчизна», место лексической доминанты, безусловно, занимает лексема «родина» как наиболее многозначная и наиболее частотная единица этого ряда (только она входит в число 5000 наиболее употребительных слов русского языка с рангом 1276 при ранге 5869 у «отечества» и 18334 у «отчизны» – *Шаров). По данным РАС, число реакций на слово-стимул «родина» (205) в два раза превышает число реакций на стимулы «отчизна» (105) и «отечество» (103), причем почти треть этих реакций (65) представлено словом «мать» (РАС 2002, т. 1: 420, 428, 558). Она связана с обоими основными глубинными культурными архетипами патриотического сознания: архетипом рода и архетипом матери-земли (см.: Телия 2001: 410). Лексема «родина», как никакая другая единица этого синонимического ряда, используется в названиях литературных произведений, общественных организаций, построек и артефактов. Она же, обладая наибольшей несвободной сочетаемостью и прецедентностью, входит в состав многочисленных фразеологизмов, образующих фонд фоновых знаний носителей русского языка: «крылья Родины», «закрома Родины», «стоять на страже Родины», «Есть такая профессия – Родину защищать», «Родина вас не забудет», «Они сражались за Родину», «Я научу вас Родину любить!», «Родина-мать зовет!» и пр.

Ментальное образование, стоящее за лексемами «родина», «отечество» и «отчизна» – это, безусловно, концепт, причем концепт лингвокультурный, для адекватного описания которого одних только «мыслительных картинок, схем, фреймов и сценариев (см.: Бабушкин 1996: 19–27) явно недостаточно: этнокультурный «остаток» концептуальной семантики здесь, очевидно, «когнитивными сетями» не улавливается. Этот концепт с полным правом можно отнести к числу ментальных единиц, входящих в «общий алфавит культуры» (Сандомирская 2001: 16) носителей современного русского языка.

Семантическая реалия, имя которой – «родина», по всем признакам (см.: Воркачев 2005: 77) соответствует лингвокультурному концепту: обладает высокой номинативной плотностью, переживается эмоционально при попадании в фокус сознания и её имя включено в сеть ассоциативных связей, сложившихся в лексической системе языка.

Может быть прежде всего, лингвокультурный концепт «родина» – сущность идеологическая в том смысле, что в нем отражаются представления общества (или его части) о самом этом обществе и о его идеальном устройстве. Можно сказать также, что этот концепт латентно этнонимичен: в нем в «свернутом» виде присутствуют взгляды этноса на самого себя как на носителя определенной культуры и оценка собственного «национального характера».

Семантически, подобно концепту «счастье», он «гибриден»: содержит денотатную, дейктическую часть, позволяющую соотнести его с хронотопом определенной страны и определенного государства, и оценочно-эмоциональную часть, собственно и составляющую его специфику. Родина – это как раз то, что остается от страны, когда из неё «вычитаются» география и политическое устройство: нечто «необъяснимое, что люди и любят больше всего другого» (АиФ 2005, № 42).

Так же, как и концепт «любовь», он телеономен – концентрирует в себе представления человека о смысле жизни как о том, самом дорогом, ради чего стоит жить и не жалко умереть; именно на нем, по утверждению поэта, «…основано от века, / По воле Бога самого, / Самостоянье человека, / Залог величия его» (Пушкин).

Как и в любом лингвоконцепте высшего уровня, где отражаются представления человека о духовных ценностях (см.: Воркачев 2004: 47–49), в семантическом составе «родины» выделяются понятийная (дейктическая), метафорически-образная и значимостная составляющие. Помимо этого, здесь в полной мере представлена составляющая аксиологическая, отражающая оценочное отношение носителей лингвокультуры к содержанию концепта (о ценностной составляющей см.: Карасик 2004: 117–118).

Подобно гегелевской «сове Минервы», сова (или какая-то иная символическая птица) лингвоконцептологии так же «начинает свой полет лишь с наступлением сумерек», когда «некая форма жизни стала старой» (Гегель 1990: 55) – когда семантика базовых ценностей культуры теряет свою определенность и начинает дезинтегрироваться. Интерес к составляющим синонимического ряда «родина», «отчизна» и «отечество» возник не сегодня: еще академик В. В. Виноградов тогда, когда никто из жителей державы и усомниться не мог в ценности и праве на существование патриотизма, уже обратил внимание на употребление этих лексем (см.: Виноградов 1959: 221). Объектом же особого внимания «концепт Patria» (В. Н. Телия) в русском языке становится где-то с начала 90-х годов прошлого века – со времени распада СССР и становления лингвокультурологии (см.: Степанов 1997: 510–519; Телия 1997; 1999; 2001; Тер-Минасова 2000: 176–187; Сандомирская 2001; Wierzbicka 1995).

Еще до недавних пор патриотическая идея в национальном сознании была культовой: не было такой жертвы, которую можно было бы не принести на «алтарь Отечества»; на протяжении почти семи десятилетий слово «бог» писалось с маленькой буквы, а слово «Родина» с большой. Однако, с разделением общества на «патриотов» и «демократов», «националистов» и «предателей» (см.: Тер-Минасова 2000: 180) Отечество отделилось от Родины: первое стало ассоциироваться с Россией, «верой и царем» («За веру, царя и Отечество»), вторая – с СССР и Сталиным («За Родину, за Сталина»).

В патриотической триаде «родина, отечество, отчизна» особенно «не повезло» лексеме «родина» в значении «родина₂» (Телия 1997: 77) – «родная страна» (Ожегов 1953: 628), которая лишь одна получает такие уничижительные реакции-ассоциаты, как «гадина», «глупа», «тюрьма» (см.: РАС 2002, т. 1: 558).

В современных «неангажированных» масс-медиа и в анонимных афоризмах «интернет-трафика» она практически табуируется либо же появляется преимущественно в иронических, «стёбовых» контекстах: «Вот так пенсионер. 40 лет “отштурмовавший” на благо советской родины, и девочка-подросток, окруженная благами новой цивилизации, как-то оказались не к месту в этом мире» (Аиф 2005, № 40); «Пришлось “под мухой” выходить на ринг и жалить как пчела… Чего ради матери- Родины наши спортсмены только не делают!» (Аиф 2005, № 41); «Итого, по самым скромным подсчетам, в 2006 г. любовь к Родине обойдется российским налогоплательщикам в 110 млн. долларов» (АиФ 2005, № 47); «В закромах Родины найдено пропавшее золото партии» («Комсомольская правда» 29.12.2006); «В чём мать родила, в том родина -мать и оставила»; «Где пиво – там и родина»; «Желающим отдать жизнь за родину иметь при себе заявление, две фотографии 3х4 и один патрон»; «Настоящий патриот не ищет выгоды от продажи Родины» (https://www.perlodrom.ru/motherland); «Они (богатые люди – С. В.) знают, куда возвращаются. – Правильно. Это – Родина, все равно ограбит» (НТВ 18.12.2005); «Скажите, а переселять соотечественников в Сибирь будут под девизом “Добро пожаловать” или “За измену Родине ”?» (АиФ 2004, № 51). Справедливости ради можно заметить, что кое-что здесь «перепадает» Отчизне и Отечеству: слова песни «Прощайте, скалистые горы, / На подвиг Отчизна зовет» (Букин) сопровождают видеоряд побега российского браконьерского судна от норвежской рыбоохраны (ОРТ «Однако»); «Может быть, нам стоит принять одну суперцелевую программу по поиску и выращиванию нормальных мужчин, которые и Отечество могли бы спасти, и женщин удовлетворить, и рождаемость поднять?» (АиФ, 2005, № 50).

В «устном народном творчестве» – анекдотах – она чуть ли не витуперизуется, превращаясь в бранное слово: «Штирлиц склонился над картой. Его неудержимо рвало на Родину»; «Два червяка – червяк-мама и червяк-сынок – выползают из кучи дерьма на свет божий. – “Мама, что это такое желтое и яркое? ”, – спрашивает сынок. – “Это солнышко, сыночек”, – отвечает червяк-мама. – “А что это такое голубое и красивое”, – спрашивает сынок. – “Это небо, сыночек”, – отвечает червяк-мама. – “А что это такое зеленое и высокое? ”, – спрашивает сынок. – “Это дерево, сыночек”, – отвечает червяк-мама. – “А что это такое коричневое и вонючее”, – спрашивает сынок. – “Это дерьмо, сыночек”, – отвечает червяк-мама. – “А почему же мы живем в дерьме? ”, – спрашивает сынок. – “Это наша Родина, а Родину не выбирают, сыночек”, – отвечает червяк-мама». В общем, опять бунинское «Они глумятся над тобою...»

В официальных же речах «по случаю» и в рекламе культурный смысл лексемы «родина» выхолащивается, она употребляется скорее «для красного словца» – «используется в целях promotion при организации политических кампаний самого разного толка» (Сандомирская 2001: 232), подобно свечке в руке вчерашнего партийного функционера: «Есть такая работа – Родину освещать», – заявил на торжественной церемонии пуска четвертого гидроагрегата Бурейской ГЭС глава РАО ЕЭС Анатолий Чубайс» (АиФ 2005, № 45); «Я почувствовал не умом, я почувствовал здесь сердцем, что такое любовь к Родине» (мэр-«варяг» В. Шанцев на открытии памятника Минину и Пожарскому в Нижнем Новгороде – НТВ, «Новости», 04.11.05); «Эльдорадо – Родина низких цен» (реклама); «Родина -мать зовет! Все на борьбу с инфарктом и инсультом!» (АиФ 2006, № 8). Стало уже возможным на британский манер вместо родины говорить «эта страна». Можно, однако, отметить, что слово «Родина» и поныне абсолютно не смущает русскую православную церковь: «Безнравственный человек не может любить свою Родину, ему все равно где жить, лишь бы было сытно и спокойно» (Владыка Зосима: «Если брать от жизни все, другим не достанется» // АиФ 2006, №50: 32).

Естественно, в неизменно «советском виде» слово «Родина» воспроизводится в «патриотической прессе», в частности в письмах ветеранов в газету «Советская Россия», где передает их «фантомные боли» по утраченной державе: «Еще раз спасите свою Родину, помогите своим детям, внукам и правнукам вновь обрести святыню свою, истерзанную нелюдями Родину» (Советская Россия, 2004, № 75). О Родине также вспоминают российские моряки, отсидев несколько лет в нигерийской тюрьме за контрабанду нефти: «Родина! Я тебя целую!» (ОРТ «Новости», 15.12.05).

Скепсис по отношению к идее патриотизма в российском обществе («Да кому нужен ваш патриотизм. Еще древние римляне говорили: “Отечество повсюду, где хорошо”» – АиФ, 2005, № 41), возник не вдруг и не на пустом месте. Он, естественно, имеет свои геополитические, исторические и психологические основания, самое наблюдаемое из которых – распад Советского союза, завершивший дезинтеграцию Российской империи и приведший к тому, что в одночасье миллионы этнических русских, тех, кто «рожден в Советском Союзе» и «сделан в СССР» (Газманов), стали апатридами – людьми без родины по определению, если родина это – «страна, в которой человек родился и гражданином которой является» (СРЯ 1982, т. 2: 723).

Не последнюю роль здесь, видимо, сыграла и психологическая усталость «Отечества сынов» от многовековой и безжалостной эксплуатации патриотической идеи российским, а затем советским государством, превратившим долг Родине в разновидность первородного греха, от которого невозможно избавиться: «И где бы ни жил я, / И что бы ни делал, – / Пред Родиной вечно в долгу» (Лисянский). И «система ниппель», сложившаяся во взаимоотношениях граждан со своим государством, заставляющая первых всегда смотреть с опаской на действия последнего: «Дай бог, чтобы твоя страна / тебя не пнула сапожищем» (Евтушенко). И особенности нашей «новейшей истории», давшие миру людей без «малой родины»: детей спецпоселенцев, родившихся в «местах не столь отдаленных», «отеческие могилы» которых бульдозером сравняли с землей вместе со «спецкладбищами».

Все это, безусловно, способствовало «отделению родины от государства» («Я так люблю свою страну… И ненавижу государство» – «Lumen»), тем более что в русском языке уже запечатлена модель разделения моральных и институциональных категорий: правда у нас отлична от правосудия, а закон от совести.

Конечно, в русском менталитете «если бьёт, значит – любит», а «в любви тот сильнее, кто меньше любит» (Чехов), однако сегодняшняя действительность окончательно открыла глаза на тот, в общем-то достаточно очевидный факт, что любовь к Родине – это, в принципе, «любовь, которая никогда не бывает взаимной» (https://www.perlodrom.ru/motherland), поскольку её объектом выступает абстракция.

Однако решающим фактором «деконструкции Родины» (Сандомирская 2001: 49), как представляется, выступает утрата нацией веры в совместное «славное будущее», веры, благодаря которой «мы готовы в любой момент к отражению нападения на нашу родину» (Ортега-и-Гассет 1991: 209). Только 30% жителей страны хотят назвать своей Родиной Россию, большинство же считают, что их родина только там, где они родились и росли (см.: АиФ 2005, № 39: 4). «Русская идея – абсолютная монархия при абсолютной анархии» (АиФ 2005, № 47), «накопительство и индивидуализм» (АиФ 2005, №46) вряд ли могут составить «совместное будущее» (да еще «славное»!) для жителей некогда великой державы. Поэтому, очевидно, с таким скрипом и перелицовывается «гимнастерка Сталина в патриотический кафтан» (АиФ 2005, № 45) и не теряет свою злободневность отнюдь не риторический вопрос о том, «что же будет с Родиной и с нами?» (Шевчук).

Тем не менее, слухи о кончине патриотической идеи на Руси, очевидно, несколько преувеличены: свидетельство тому – сам факт стыда за родину, недавнее «возрастание индекса оптимизма» (см.: АиФ 2006, № 1–2) у российского населения и спорадические всплески гордости за свою страну («Я хочу сказать “Спасибо”, что я родилась в России» – ОРТ 15.02.06). Можно также отметить тенденцию к «реабилитации» слова «Родина», которое начинает употребляться не только в нейтральных, но и в положительно окрашенных контекстах в одном ряду с «Отечеством»: «Нынешние защитники Родины с честью и достоинством несут нелегкую службу, умело и мужественно действуют в экстремальных условиях и в боевой обстановке… Выражаю уверенность в том, что люди, избравшие своей профессией защиту Отечества, будут и впредь верны военной присяге, своему воинскому и служебному долгу» (АиФ 2006, № 8).

Патриотизм – это, в конечном итоге, разновидность (kind) любви, специфика которой определяется предметом, на который она направлена, и концептуально сопоставить «любовь вообще» и любовь к родине возможно лишь после уяснения того, что же из себя представляет лингвокультурный концепт «родина».

Материал для исследования дали толковые и паремиологические словари русского языка, опрос информантов, масс-медийные тексты, но главным источником послужили тексты поэтические – русская гражданская лирика, – то, что когда-то называлось «Стихи и песни о Родине».

«Отечестволюбие» на Руси всегда отличалось декларативностью (см.: Тер-Минасова 2000: 176), производной, очевидно, от общей эмоциональной открытости русского национального характера (см.: Вежбицкая 1997: 34), выделяющейся даже на фоне открытости американцев (см.: Леонтович 2005: 191): «Я верю в силы своего народа, очень люблю Родину» (Шукшин); «Я люблю родину, / Я очень люблю родину» (Есенин); «Да! Как русский любит родину, / Так люблю я вспоминать / Дни веселья, дни счастливые» (Дельвиг); «Люблю тебя, Отечество мое» (Евтушенко); «Люблю Отчизну я» (Лермонтов); «Я люблю Россию до боли сердечной» (Салтыков-Щедрин); «Милая, светлая Родина! Вся наша безграничная сыновья любовь – тебе, все наши помыслы – с тобой» (Шолохов); «Как не любить мне эту землю, / Где мне дано свой век прожить!» (Лазарев); «Кому колодец нужен – вырою, / Понадобится – дом срублю. / Все потому, что землю милую, / Свое отечество люблю» (Боков). При этом эмоциональное напряжение может даже прорываться в слезах, что абсолютно нехарактерно для англосаксонской культуры (см.: Вежбицкая 1999: 533): «Но я любуюсь родиной – / И не скрываю слез» (Исаковский).

Появление «имен родины», как правило, сопровождается в поэтической речи эпитетами, приложимыми к именам близких и любимых существ: «Нам легко / И нелегко с тобою, / Дорогая родина моя!» (Федоров); «Дайте мне на родине любимой, / Все любя, спокойно умереть» (Есенин); «Мне родину, мне милую, / Мне милой дайте взгляд!» (Мерзляков); «Широко протянулась / Большая Россия – / дорогая Отчизна / Твоя и моя» (Чуркин); «Счастлив тот, кому сияние / Бытия сохранено, / Тот, кому вкусить дано / С милой родиной свидание!» (Жуковский); «Да не робей за отчизну любезную» (Некрасов); «Родная Отчизна, родная страна, / Мы славим твое возрожденье!» (Гин).

В лексической системе языка единицы «патриотической триады» имеют все признаки потенциальных дейктиков, обладающих заместительными, местоименными функциями и содержащих в своей семантике имплицитное указание на «лицо, место и время события/объекта с позиции наблюдателя» (Сребрянская 2005: 17). В соответствии со своим словарным толкованием, «родина», «отчизна», и «отечество» – это «страна, в которой человек родился и гражданином которой является» (Ожегов 1953: 422; Ушаков 2000, т. 2: 921; т. 3: 1369; БТСРЯ 1998: 745, 1125). Именно дейктическая ситуация, позволяющая соотнести субъекта (говорящего либо протагониста высказывания) с местом его рождения или гражданством, дает возможность лингвокультурного прочтения этих лексем. Эта же ситуация определяет и число возможных денотативных синонимов, и длину синонимического ряда «патриотических» имен, в котором, помимо единиц «патриотической триады», стоят «родная/родимая страна, сторона (сторонка), земля; родной/родимый край, дом, колыбель, места, пределы, палестины и пр. (см.: *Абрамов 2003), не говоря уже о том, что именами родины здесь являются соответствующие этнонимы – для россиян это, естественно, Россия и Русь. Свидетельством этнонимизации единиц «патриотической триады» выступает, конечно, и их написание с большой буквы: «Родина», «Отчизна», «Отечество»: «Здесь Родину не меряют страной» (Фатьянов); «Нету у меня никого, кроме Родины -матушки…» («Любэ»); «Прощайте, скалистые горы, / На подвиг Отчизна зовет» (Букин); «А еще я весне благодарен, / За Отчизну, что все же живет» («Любэ»); «За власть Отечество забыли, / За злато предал брата брат» (Пушкин); «И дым Отечества нам сладок и приятен» (Грибоедов).

Дейктическая ситуация отражается и на синтаксисе имен «патриотической триады» – в высказываниях с предикатами пространственного нахождения и перемещения «родина» ориентирована скорее на географию своего денотата и употребляется с предлогом «на» («жить на родине», «вернуться на родину», как «жить на Смоленщине» и «вернуться на Сахалин, Камчатку»), а «отчизна» и «отечество» – на его государственно-административные границы: «На родине Коли Рубцова / Дожди затяжные идут» (Старшинов); «Как играл девятигодовалый мальчишка / На Смоленщине, родине Глинки, играл?» (Фирсов); «Он на родину не воротится, / Не прижмет тебя к сердцу верному» (Грамматин); «Скворцы летят на родину, скворцы» («Любэ»); «Я говорил: в отечестве моем / Где верный ум, где гений мы найдем?» (Пушкин); «Живя в двадцатом веке, / в отечестве своем, / хочу о человеке / поговорить простом» (Смеляков); «В отчизне нашей, к счастью, есть / Немало женских душ высоких» (Симонов); «Умру за рубежом или в отчизне, / с диагнозом не справятся врачи» (Губерман). Здесь к месту, может быть, вспомнить, что с отделением Украины от России и обособлением её в качестве отдельного государства «политкорректно» изменилось и предложное управление перед её именем: в Украине, в Украину.

Имена «патриотической триады» – отнюдь не безденотатные «фантомные» сущности, подобные именам, порождённым мифологической фантазией («русалка», «кентавр», «леший») либо научным воображением («флогистон», «теплород») (см. противоположное мнение: Сандомирская 2001: 34). Концепт, к которому они отправляют, представляет собой «воображаемое (imagined – скорее «выдуманное») сообщество» (Андерсон 2001) лишь в том смысле, что он обладает в том числе и субъективным существованием. В случае неопределенной референции их денотат представлен классом стран (территориальных образований) вообще, в случае же определенной референции – вполне конкретной страной или местностью. Их сигнификатное содержание распадается на признаки, связанные с территориально-климатическим, геополитическим, демографическим и социальным наполнением страны-денотата/референта, с одной стороны, и с эмоционально-оценочным отношением к этим признакам субъекта-носителя патриотического сознания, с другой. Именно группа эмоционально-оценочных признаков в ситуациях лингвокультурного употребления имен «патриотической триады» является определяющей в их семантике – предицируется, а не занимает место пресуппозиций.

При всем том, что патриотическая идея во все времена успешно эксплуатируется «властями предержащими» – государством, всегда стремящимся «убедить своих граждан, что оно Отечество и есть» (АиФ 2005, № 40), – ментальное содержание имен «партиотической триады» отнюдь не «идеологический конструкт» (Сандомирская 2001: 11): оно возникает в национальном сознании до какой-либо сформировавшейся идеологии и официальными идеологами лишь реконструируется и «подрихтовывается» в нужном направлении, обладая, тем самым, характеристиками концепта как автономной и в каком-то смысле «отприродной» сущности (см.: Демьянков 2001: 45). Это содержание – так же и не «идеологичекий симулякр» (Сандомирская 2001: 117): реальность его субъективного существования выступает мотивом действий носителей патриотического сознания.

Если продолжить дефиниционную апофатику родины, начатую еще Алексеем Хомяковым (см.: Хомяков 1955: 82–83), то в конечном итоге за вычетом всего того, чем она не является (не география, не политическое устройство, не население), в «сухом остатке» окажется нечто вполне ощутимое: эмоциональная причащенность к судьбе определенной, преимущественно этнической, общности. И в этом смысле верно то, что родина существует, пока существуют люди, считающие, что она существует. По аналогии с евангельской фразой «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1 Ин. 4: 8) можно сказать, что родина и есть любовь, и если кто её не любит, для того её и нет.

В «личной сфере» любящих родину она занимает если не центральное, то очень близкое к нему место: за неё переживают, ею гордятся и за неё стыдятся. Очевидно поэтому все позитивистские попытки доказать носителю патриотического сознания фиктивность концепта «родина» (см.: Сандомирская 2001: 35) обречены на неудачу: это то же самое, что доказывать верующему, что Бога нет – «говорить мужчине гадости о женщине, без которой он не может жить» (см.: Левин 2004: 85).

«Предметная часть» семантики Большой Родины (Отечества, Отчизны), естественно mutatis mutandis, совпадает с семантическими признаками концепта «нация»: это и форма общности людей, и общность материальных условий жизни, и общность форм материальной и духовной культуры, и общность языка и психического склада. Идея Родины возникает, очевидно, со становлением национального государства и «подпитывается» верой в общее «славное будущее»: «Отечество славлю, которое есть, / но трижды – которое будет» (Маяковский). Доминантными здесь, видимо, будут демографическая («народ»), географическая («земля») и социальная («правда») составляющие.

Если патриотизм – это любовь к родине, то, как и в любой разновидности любви, в нем содержится целая гамма «побочных» чувств, включая даже ненависть; в нем не может быть одного – равнодушия: «Не будет гражданин достойный / К отчизне холоден душой» (Некрасов). Действительно, «Ничто так не опасно для любой страны, как равнодушие народа» ( Распутин).

Любовь делает любовью желание, вернее, два его вида: стремление к близости со своим предметом и желание ему блага (см.: Воркачев 2003: 28–29). Оба этих желания могут быть направлены на любую составляющую денотатной семантики Родины, однако «желание блага» par excellence направлено на демографическую: «благо/счастье народа» (salus populi) всегда было главной заботой «отчизнолюбцев», хотя, как и сам «народ», оно понималось каждым по-своему – в гражданскую войну «за Родину» сражались две России, и у каждой была своя правда и свое понимание «народного счастья». К тому же Родина – это не только «топос», границы которого меняются, но и «хронос»: она меняется во времени в своей социальной составляющей и «изменяет» человеку: Горбачев вернулся с Фороса в «другую страну», «мы, не выходя из дому и не слезая с собственного дивана, переехали из одной страны в другую» (АиФ 2005, № 51), а после 1917 года «предатели» «чтобы спасти какие-то лоскутья // Погибшей родины // Пошли к большевикам на службу» (Волошин).

Можно заметить также, что для патриотизма нет «имущественного ценза» – родина существует или же не существует как для бедных, так и для богатых. И если «нищие не имеют Отечества» (АиФ 2005, № 39), то точно так же его не имеют его и олигархи, а по свидетельству политзаключенных в сталинских лагерях самыми рьяными патриотами были как раз уголовники.

Модель «немцы обожают Францию и ненавидят французов» «не работает» в случае патриотизма: вряд ли можно любить свою страну и ненавидеть её население. Однако и платоновское «абсолютное признание» в любви к родной стране допускает исключения за счет разделения её граждан на «народ» и «не-народ» – «элиту», разделения по достаточно зыбким и произвольным критериям. Это разделение порождает ситуацию множественности «родин» – ситуацию, когда Родину можно «выбирать» в соответствии со своими идеологическими вкусами, присваивая статус «соли земли» той или иной социокультурной группе. Тогда, видимо, и появляются «странная любовь» к Отчизне и желание «подправить» народ для его же блага: обличительный патриотизм Петра Чаадаева («Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами»), якобы «русофобия» А. П. Чехова («Вся Россия – страна каких-то жадных и ленивых людей <...> психология у них собачья: их бьют – они тихонечко повизгивают и прячутся по своим конурам, ласкают – они ложатся на спину, лапки кверху и виляют хвостиками» – цит. по Бушканец 2004: 33; «Все новое и полезное народ ненавидит и презирает» – Чехов 1956, т. 10: 495; «Россия – громадная равнина, по которой носится лихой человек» – Чехов 1956, т. 10: 493) и «аксиологический раздрай» Александра Пушкина («Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство») и Алексея Германа («Я не спорю, что русские – народ так себе. Но все-таки я лучше народа не видел» (АиФ 2005, № 49).

В русской лексикографии у имени «патриотической триады» выделяются два основных значения: 1) родина как родная страна – «Родина», «большая родина», родина₂; и 2) родина как родная сторона – место рождения, «малая родина», родина₁ (см.: Ожегов 1953: 628; Ушаков 2000, т. 3: 1369; СРЯ 1982, т. 2: 723; БТСРЯ 1998: 1125). Этимологически значение «родина₁» первично (ср.: укр. родина, блр. родзіна, слвц. rodina, польск. rodzina = «семья») и выступает основой для последующего метафорического переноса на страну гражданства – отечество. В значении «родная страна» слово «родина» впервые встречается у Гаврилы Державина в конце 18 века (см.: Фасмер 2003: 491).