Глава 6. Маму я нахожу сидящей за роялем – она подпирает щеку рукой и задумчиво нажимает на ноту ля, извлекая из инструмента сиротливые звуки

Маму я нахожу сидящей за роялем – она подпирает щеку рукой и задумчиво нажимает на ноту ля, извлекая из инструмента сиротливые звуки. Волосы ее растрепаны – никогда не видел ее лохматой. Спина сгорблена, как будто мама – воробей, нахохлившийся на ветке. Подхожу сзади и закрываю ей ладонями глаза:

— Угадай, кто? – целую мать в макушку.

Она берет мои ладони в свои и целует пальцы, как маленькому. Подсаживаюсь к ней, обнимаю:

— Почему грустишь, мам?

— О Люциусе думаю, — мать вздыхает так тяжело, будто ее грудь вот-вот разорвет от непосильной ноши. – Как он там?.. Что решили судьи?.. Ничего неизвестно. Даже на письма не отвечают. Третья сова возвращается пустопорожняя, а ведь пора бы что-то решить…

Ну, как ей сказать эту фальшивую фразу: «Все будет хорошо»? Как? Она – женщина войны, она уже не жива. В ее глазах залегло вселенское горе, которого всей Земле не поднять. Под глазами – круги, которые не маскирует уже и дорогой тональный крем. Она болеет своим отчаянием, и хоть иногда храбрится, и говорит, что все пройдет… Еще недавно она била меня по щекам за то, что я оставил свою дочь, а сейчас чуть ли не плачет от письма, оставшегося без ответа.

Мама начинает петь – она всегда поет, когда так тошно, что хоть в петлю лезь. Прижимаю ее голову к себе и покачиваю: бедная моя мамочка, из-за глупостей отца угодила в такую передрягу…

— Мам, может, отворотного зелья выпьешь? – осторожно советую я. – Хотя бы притупит на время…

— Нет, — она шмыгает и поднимает на меня лицо, вымазанное в потекшей туши. – Я хочу помнить. Эта память и ты – последнее, что мне от него осталось, — и она разражается слезами.

Мысленно вздыхаю, подхватываю ничего не весящую маму на руки и несу в спальню – ей надо отдохнуть и проплакаться – горю иногда надо выходить через глаза, чтобы не разорвать сердце на части. Опускаю ее на постель, накрываю одеялом, сам ложусь рядом, как маленький мальчик, испугавшийся ночных теней, обнимаю и засыпаю так: поплачь, мама. И это тоже пройдет.

Мать засыпает только глубокой ночи, а я, наоборот, просыпаюсь – и бесцельно брожу по мэнору, вспоминая моменты глубокого детства. Чем дольше я думаю об отце, тем хуже мне становится – я чувствую себя виноватым за то, что он взял на себя и наши грехи, чтобы мы оставались на свободе. Больше его рядом не будет – если мама еще на что-то надеется, то я уже внутренне смирился с потерей и даже мысленно похоронил отца.

Черт, а ведь Гермионе тоже плохо сейчас, как никому… Твердо решаю завтра вернуться и сказать ей все так, как чувствую. Сажусь за рояль, пробегаю быстрыми пальцами по крышке, откидываю ее… Белые кусочки слоновьей кости гладкие и торжественные. И, наиграв нехитрую мелодию в миноре, почему-то чувствую, что душа капает у меня из глаз.

* * *

— Сынок, ты проснулся? – мама трет покрасневшие и припухшие глаза, пока домовики суетятся, накладывая высокородной леди овсянку. – Всю ночь кошмары снились…

Я вяло ковыряюсь в невкусной каше. Голова болит, а мне еще сегодня к Грейнджер подкатывать снова, замаливать былые грехи. Ума не приложу, чем ее купить… Хотя нет, она не продается – этот урок мы уже усвоили.

— Честно говоря, я и не ложился, мам, — хмуро отзываюсь я, отодвигая кашу и хватаясь за сок. – Не представляю, как еще попросить прощения так, чтобы она поверила. Я ей все-таки жизнь испортил. Видела бы ты, как она живет… и работает дворничихой, представляешь? Дворы метет! Кошмар… А дочка у меня – вообще сквиб. Что делать, ума не приложу. И так похожа на меня…

— Ты успокойся, — неожиданно твердо произносит мать. – Ты просто не в том направлении копаешь, дорогой. Она маггла, и естественно, обиженная женщина. Тебе надо упор не на деньги делать и не на показное покровительство, а на любовь к ребенку – она единственная может вас объединить.

— Ну, и что ты предложишь? – я показательно хмурюсь, но обращаюсь в слух.

— Во-первых, не трать на нее деньги. Она будет вспоминать тот подкуп в больничном крыле. Во-вторых, не колдуй в ее присутствии. Никакой, даже бытовой магии – теперь это ее ахиллесова пята. Также: постарайся нажать на женские струнки. На цветы не скупись, но приноси не охапки, а скромные букетики. Найдешь магазины, продающие ромашки или что-то подобное – смело дари, она оценит. Пой песни под балконом, спи у ее дверей, носи на руках девочку – поверь, никакая женщина, а тем более, молодая мать, не устоит перед любовью к ее ребенку.

— Мам, откуда ты такие вещи знаешь? – подавляю я в себе искушение удивленно вскинуть бровь, подражая Снейпу. – Тебя папа тоже?..

Мать смеется – в углах ее глаз собираются веселые морщинки:

— Я блондинка, но не дура, — она встает и взъерошивает мне волосы. – И еще: если захочешь ее, лучше подожди, пока не разрешит. Пока не позволит себя поцеловать, даже не смей – навсегда потеряешь. Лучше обратись к Паркинсон, — мама хмурится, произнося имя Панси.

— Я бросил ее, — ножом я вяло рисую на скатерти узоры. – Не прельщает она меня, шлюха.

Мама обнимает меня, прижимаясь своей теплой щекой к моей:

— А ты не влюбился, сынок?

Вопрос воистину застает меня врасплох:

— Сам не знаю, мам, — вздыхаю я. – Наверное. Я глупый, да?

— Мой маленький дракончик становится Драконом, — мама смеется, а мне неожиданно становится легче.

И я верю ей. Все будет хорошо. И Гермиона непременно оценит то сумасшествие, которое я затеваю сегодня.

Опять стою перед окнами садика, но не скрываясь – Кэри видит, что я смотрю на нее, но не поднимает головку. Она опять терзает волосы несчастной куклы, чуть ли не отрывая ей голову. Другие дети водят хоровод вокруг нянечки, таскают друг друга за колготки, а Кэри сидит одна и молчит. Она все время молчит. И прячет глаза, когда встречается взглядом с моими.

— Что ты здесь делаешь? – усталый голос сзади заставляет меня обернуться.

Гермиона стоит сзади, устало потирая поясницу – она все еще в старых джинсах и мужской рубашке: похоже, это ее единственная одежда на сегодняшний день. Руки у нее грязные, и Гермиона пытается полить их себе из бутылки, чтобы помыть.

— Давай, я помогу, — лью воду на сложенные ковшиком руки Гермионы, пока она тщательно оттирает грязные ногти. – Ты что, прямо тут работаешь?

— А куда еще возьмут? – вздыхает Грейнджер – в ее глазах больше нет ярости, только усталость. – С моим-то образованием… Чтобы выучиться в институте, нужны школьные корочки, а в школу меня уже не возьмут – вон, Кэри скоро вести… Иди домой, Драко. Дождь собирается.

От меня не укрывается то, что она произносит мое имя, а не фамилию. И фраза о дожде…

— Я умею плавать, — улыбаюсь я, и впервые какое-то подобие улыбки трогает уголки губ Гермионы. – Ты за Кэри?

— Нет, деньги отдать воспитателям. Кэри заберу где-то через час… Иди домой, говорю. Не стой под дождем.

И правда – начинает накрапывать. Виновато улыбаюсь и аппарирую, скрывшись от глаз Гермионы за деревом. Моя миссия еще не закончена…

Вскоре я возвращаюсь – как раз, чтобы увидеть, как с крыльца садика спускается с Кэри на руках Гермиона. Девочка посасывает большой палец и утыкается матери в плечо личиком, как только видит меня. Хочу попросить подержать дочку, но что-то в глазах Гермионы меня останавливает. Ничего. Я успею.

Мы доходим до пятиэтажки, в которой живут теперь мои «девочки» и я не могу сдержать досады: по асфальту ветер перекатывает розовые лепестки, и грязные следы везде словно намекают на то, что произошло. Ярость нарастает во мне: стоило стараться!

— Драко, ты чего? – Гермиона останавливается. – Лепестки?

— Вообще-то, десять минут назад тут было выложено из бутонов: «Прости меня, Гермиона», — хмуро отзываюсь я. – Найду, кто испоганил – заставлю языком вылизывать.

— Не стоило, — она легко касается моего запястья. – Ты уже не сможешь ничего исправить. Зайди к нам – ты весь мокрый, простудишься.

Соглашаюсь – это тоже входит в мои планы. Гермиона зажигает в прихожей свет и разувается, сразу неся дочь в ванную. Долго льется вода, а я успеваю осуществить вторую часть плана – ужин при свечах на троих: малышке приготовлена самая вкусная каша – мама варила сама. У нее овсянка получается шикарно, но вот отец всегда хмурился – не пристало высокородной леди стряпать.

— Драко, что я говорила тебе вчера, напомни?

— Я просто хочу поужинать со своей семьей, — галантно отодвигаю стул, помогая сесть.

— Мы не твоя семья, Драко. Мы сами по себе.

— Хватит, а? – устало прошу я. – Я и так чувствую себя сгнившим. Давай просто поедим – тебе силы нужны, работа ведь не из легких.

Гермиона не может устоять перед индейкой в собственном соку – она набрасывается на птицу так, будто не ела год. Еще бы – питаться лапшой. Это же какой желудок надо иметь.

Кэри ковыряется в каше, проводя в ней дорожки ложкой. Грустные глазенки бегают – она смотрит то на мать, то на меня – и сразу опускает взгляд. Заметив эти колебания, Гермиона решительно берет ложку и подносит к губам малышки:

— Самолетик летит в ротик…

Самолетик оказывается на рубашке Гермионы. Впрочем, как и следующие пять самолетиков.

— Можно, я? – Грейнджер пожимает плечами и отодвигается.

Как ни странно, Кэри съедает все, что я ей предлагаю – и кашу, и кусочек банана, только от черешни меня Гермиона удерживает:

— У нее аллергия, — поясняет Гермиона. – Спасибо тебе, Драко. Когда ты не сволочь, ты очень даже ничего.

Радуюсь этой маленькой победе, а сам совершаю очередной подвиг – иду мыть посуду. Сам.

И ничего, что две тарелки оказываются на полу, а мусор приходится выносить дважды – у меня будто крылья за спиной вырастают. И хочется обнимать этими крыльями всех – и Кэри, и Гермиону, и бабушку на лавочке у подъезда, и далекий-далекий Хогвартс, и..

И черт с ним. Даже Уизли. Всех. И мелкую тоже.