Новогиреево - Реутово

С казать ли вам, что это были за графики? Ну, это

очень просто: на веленевой бумаге черной тушью рисуются две оси

- одна ось горизонтальная, другая вертикальная. На

горизонтальной откладываются последовательно все рабочие дни

истекшего месяца, а на вертикальной - количество выпитых

граммов в перерасчете на чистый алкоголь. Учитывалось, конечно,

только выпитое на производстве и до него, поскольку выпитое

вечером - величина для всех более или менее постоянная и для

серьезного исследователя не может представить интереса.

Итак, по истечении месяца рабочий подходит ко мне с

отчетом: в такой-то день выпито того-то и столько-то, в другой

- столько-то и того-то. А я, черной тушью и на веленевой

бумаге, изображаю все это красивою диаграммою. Вот,

полюбуйтесь, например, это линия комсомольца Виктора

Тотошкина:

! * 500-! ** *

! * * * * 400-! * * * *

! * * * * * 300-! * * * * * * *

! * * * * * * * * * 200-! * * * * * * * *

! * * * * * 100-! * * *

! * 0 ---------------------------------------------

10-е 26-е

А это - Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., потрепанный

старый хрен:

! 500-!

! 400-!

! 300-!

! ----- * ------ * ------- * --------- * ---200-!

! 100-!

! 0 --------------------------------------------

10-е 26-е

А вот уж это - ваш покорный слуга, экс-бригадир монтажников

птурс, автор поэмы " Москва - Петушки":

! * **** 500-! * * * *

! *** * * * 400-! * * * *

! * * * * 300-! * *** * *

! * * * * 200-! * * * *

! ** * * 100-!

! 0 --------------------------------------------

10-е 26-е

Ведь правда, интересные линии? Даже для самого

поверхностного взгляда - интересные? У одного - Гималаи,

Тироль, бакинские промыслы или даже верх кремлевской стены,

которую я, впрочем, никогда не видел.

У другого: предрассветный бриз на реке Кама, тихий всплеск

и бисер фонарной ряби. У третьего - биение гордого сердца,

песня о буревестнике и девятый вал. И все это - если видеть

только внешнюю форму линии.

А тому, кто пытлив (ну, мне, например) эти линии

выбалтывали все, что только можно выболтать о человеке и о

человеческом сердце: все его качества, от сексуальных до

деловых, все его ущербы, деловые и сексуальные. И степень его

уравновешенности, и способность к предательству, и все тайны

подсознательного, если только были эти тайны.

Душу каждого мудака я рассматривал теперь со вниманием,

пристально и в упор. Но не очень долго рассматривал; в один

злосчастный день у меня с рабочего стола исчезли все мои

диаграммы. Оказалось, эта старая шпала, Алексей Блиндяев, член

КПСС с 1936 г., в тот день отсылал в управление наше новое

соцобязательство, где все мы клялись по случаю предстоящего

столетия быть в быту такими же, как на производстве, - и, сдуру

или спьяну, он в тот же конверт вложил и мои индивидуальные

графики.

Я, как только заметил пропажу, выпил и схватился за

голову. А там, в управлении, тоже - получили пакет, схватились

за голову, выпили и в тот же день въехали на москвиче в

расположение нашего участка. Что они обнаружили, вломившись к

нам в контору? Они ничего не обнаружили, кроме Лехи и Стасика;

Леха дремал на полу, свернувшись клубочком, а Стасик блевал. В

четверть часа все было решено: моя звезда, вспыхнувшая на

четыре недели, закатилась. Распятие совершилось - ровно через

тридцать дней после вознесения. Один только месяц - от моего

Тулона до моей Елены. Короче, они меня разжаловали, и на мое

место назначили Алексея Блиндяева, этого дряхлого придурка,

члена КПСС с 1936 г. А он, тут же после назначения, проснулся

на своем полу, попросил у них рупь - они ему рупь не дали.

Стасик перестал блевать и тоже попросил рупь - они и ему не

дали. Попили красного вина, сели в свой москвич и уехали

обратно.

И вот - я торжественно объявляю: до конца моих дней я не

предприму ничего, чтобы повторить мой печальный опыт

возвышения. Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу

общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы - по

плевку. Чтоб по ней подыматься, надо быть жидовскою мордою без

страха и упрека, надо быть пидорасом, выкованным из чистой

стали с головы до пят. А я - не такой.

Как бы то ни было - меня поперли. Меня, вдумчивого

принца-аналитика, любовно перебиравшего души своих людей, меня

- снизу

- сочли штрейкбрехером и коллаборационистом, а сверху -

лоботрясом с неуравновешенной психикой. Низы не хотели меня

видеть, а верхи не могли без смеха обо мне говорить. " Верхи не

могли, а низы не хотели". Что это предвещает, знатоки истинной

философии истории? Совершенно верно: в ближайший же аванс меня

будут пиздить по законам добра и красоты, а ближайший аванс -

послезавтра, а значит, послезавтра меня измудохают.

- Фффу!

- Кто сказал " фффу"? Это вы, ангелы, сказали " фффу! "?

- Да, это мы сказали. Фффу, Веня, как ты ругаешься!

- Да как же, посудите сами, как не ругаться! Весь этот

житейский вздор так надломил меня, что я с того самого дня не

просыхаю. Я и до этого, не сказать, чтоб очень просыхал, но, во

всяком случае, я хоть запоминал, что я пью и в какой

последовательности, а теперь и этого не могу упомнить... У меня

все полосами, все в жизни как-то полосами: то не пью неделю

подряд, то пью потом сорок дней, потом опять четыре дня не пью,

а потом опять шесть месяцев пью без единого роздыха... Вот и

теперь...

- Мы понимаем, мы все понимаем. Тебя оскорбили, и твое

прекрасное сердце...

- Да, да, в тот день мое прекрасное сердце целых полчаса

боролось с рассудком. Как в трагедиях Пьера Корнеля,

поэта-лауреата: долг борется с сердечным влечением. Только у

меня наоборот: сердечное влечение боролось с рассудком и

долгом. Сердце мне говорило: " тебя обидели, тебя сравняли с

говном. Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся, как

сука". Так говорило мое прекрасное сердце. А мой рассудок? - он

брюзжал и упорствовал: " ты не встанешь, Ерофеев, ты никуда не

пойдешь и ни капли не выпьешь". А сердце на это: " ну ладно,

Веничка, ладно. Много пить не надо, не надо напиваться, как

сука, а выпей четыреста граммов и завязывай". " Никаких грамм! -

отчеканивал рассудок. - если уж без этого нельзя, поди и выпей

три кружки пива; а о граммах своих, Ерофеев, и помнить забудь".

А сердце заныло: " ну хоть двести грамм. Ну...