В. Левин 10 страница

произведений Лермонтова в этом аспекте вне связи с соответствующей традицией не может быть до конца плодотворным.

Какое же место занимала тема простого человека и какой характер она носила в литературе, предшествовавшей Лермонтову и современной ему?

Интерес к «человеку из народа» — явление, которое возникло в западноевропейской и русской словесности в эпоху формирования и роста буржуазно-демократической идеологии. При этом образы людей «простого звания» предваряли обобщающее изображение народных масс, до которого не дозрели даже французские просветители и которое в широком плане едва ли не впервые было осуществлено Вальтером Скоттом. Однако социально определенные образы простых людей — представителей трудовых масс, крестьян, ремесленников, разночинцев, мелких буржуа¹ — вошли в литературу далеко не сразу. Господствующее стремление к идеализации, «очищению»

действительности приводило к тому, что простой человек в течение долгого периода мыслился и отображался абстрактно, в отчуждении от своих социальных признаков. В главе о гуингнмах у Свифта, в «Простодушном» Вольтера, в произведениях Руссо и руссоистов, Карамзина и карамзинистов и отчасти даже в творчестве западноевропейских и русских романтиков уже подготовлялась почва, из которой в будущем должны были вырасти образы «людей из народа», но этих образов еще не было. Их предваряла художественная конструкция «естественного человека», связанного с природой и противостоящего, как некая положительная величина, культуре привилегированного общества. Образы «естественного человека», раскрытые с моральной и эстетической, «декоративной» стороны, иногда идиллически или с подчеркиванием национальной экзотики, были лишены социально-бытовой определенности, но по своему идейному содержанию большей частью соответствовали тому же объекту, что и сменившие их впоследствии образы простого человека. Все это были по сути дела «заместители», «псевдонимы» или «маски» простого человека, мысль о котором еще не созрела до прямого художественного воплощения.

В романтической или околоромантической литературе тема «естественных людей» возникала постоянно: в повестях Шатобриана (юный Лермонтов, кстати сказать, собирался написать поэму на сюжет шатобриановской «Аттала»), у Байрона (образы «Охотника за сернами» в «Манфреде», островитянки Ньюги в поэме «Остров», Гайдэ в «Дон-Жуане» и др.), у Пушкина (Черкешенка в «Кавказском пленнике», цыгане в «Цыганах») и у Баратынского («Эда»). Эта тема легла в основу романов о Кожаном чулке (Натти Бумпо) весьма почитаемого Лермонтовым Фенимора Купера (сам Кожаный чулок охарактеризован в романах как апологет идеи «естественного состояния»). Мысль о «естественном человеке» имела также исключительное значение для идейного формирования ранних произведений Жорж Санд: «Индиана» (1831; образы Индианы и Ральфа), «Валентина» (1832; образ Валентины) и отчасти «Мопра» (1836; образ крестьянина-руссоиста Пасьянса).

Лермонтов также задумывался над проблемой «естественного человека», но, как и большинство романтиков, потерял веру в гармоничную личность и счастливую

жизнь «детей природы» и почти уже не пытался изображать их идиллически, «руссоистски».

Однако уже в пределах романтизма и в современной ему литературе вместо отвлеченных «естественных людей» начинают появляться социально конкретизированные образы простого человека. Огромную роль в этом повороте к простому человеку сыграло творчество Вальтера Скотта, создавшего, по словам Жорж Санд, «величественные и строгие образы простых людей, у которых самоотверженность и храбрость, ум и красота соперничают с блеском главного героя, а часто превосходят его и затмевают».² Если у Бальзака в «Шуанах» (1829) и у Гюго в «Соборе Парижской богоматери» (1831) еще выдвигается живописная, колористическая сторона этих образов, то у того же Гюго в повести «Клод Ге» (1834) и у Виньи в «Рабстве и величии воинов» (1834) простые люди изображаются «в натуральную величину», в связи с нормальными для них условиями жизни. В творчестве Жорж Санд — автора, к которому Лермонтов относился, по-видимому, сочувственно, — движение от образа «естественного человека» к изображению простых людей (gens simples), человека из народа (homme du peuple) выявляется, пожалуй, с наибольшей определенностью и несомненно связано с увлечением писательницы утопическим социализмом. Уже в «Валентине» рядом с главной героиней, девушкой-аристократкой, явной носительницей комплекса «естественного человека», стоит Бенедикт — человек из народа, воспитанный в фермерской семье. Основные герои Ж. Санд — повести «Андре» (1834; Женевьева), романов «Странствующий подмастерье» (1840; Пьер Гюгенен) и «Орас» (1841; Мирта, Поль Арсен) — простые люди в полном смысле слова, в изображении которых романтическая идеализация не снимает их социально-психологических характеристик.

Поворот русской литературы к конкретно-социальному изображению человека из народа подготовлялся давно, но обозначился преимущественно в 30-е годы. Он имел самое прямое отношение к формированию реалистического метода, еще не оторвавшегося у многих авторов того времени от романтической традиции. Возникновение темы простого человека в нашей литературе было обусловлено обострением

противоречий в русском обществе, вызванных развитием буржуазных отношений, увеличением массы неимущего населения в городах и ростом активного недовольства в закрепощенном крестьянстве. Но помимо постоянно действующих социально-экономических факторов, огромную роль в развитии этой темы сыграла Отечественная война 1812 г. и декабристское движение. Победа России в Отечественной войне продемонстрировала силу и героизм народных масс, без которых эта победа была бы невозможной. Поражение декабристов доказало, что без участия народа не могут быть достигнуты не только победа над внешними врагами, но и успех освободительного движения внутри страны.

Простые люди становятся героями в пушкинских «Повестях Белкина». В повестях В. Нарежного «Гаркуша, малороссийский разбойник» (1825) и М. Погодина «Нищий», (1832) главные персонажи — крепостные крестьяне. В «Дмитрии Калинине» (1830—1831) Белинского, в «Именинах» (1835) Н. Павлова, в «Художнике» (1833) А. Тимофеева в центре стоят крепостные интеллигенты. В повестях Погодина «Черная немочь» (1832) и Марлинского «Мореход Никитин» (1834) основными и при этом положительными героями являются сын купца и мелкий промышленник из мужиков.

Тема простого человека ставилась в произведениях русских писателей не только как тема, но и как проблема, и этот проблемный характер ее с течением времени делался все более и более очевидным. Она привлекла к себе писателей различной идейной ориентации. Поэтому идейная дифференциация литературы 20—30-х годов, проходящая по всему ее фронту, непосредственным образом отражалась и на художественной трактовке простого человека, его судьбы и его положения в обществе.

Консервативная линия в изображении и толковании простого человека шла от Карамзина к славянофилам и отчасти к Аполлону Григорьеву с его известной теорией о «смирном», «белкинском типе». В произведениях художественной литературы, так или иначе примыкавших к этой линии (Б. Волжин, Ф. Булгарин, Ф. Слепушкин, Павел Сумароков), всячески подчеркивался патриархальный характер человека из народа, его кротость, его христианские добродетели, его верноподданнические чувства и — чаще всего — его благополучие в жизни.

На другом полюсе литературы находились произведения, в которых тема простого человека трактуется под углом зрения социальных противоречий, разделяющих народ и высшие классы общества. Простой человек изображается здесь угнетенным, обделенным и страдающим. Таким он является у Пушкина в «Марье Шонинг», в «Станционном смотрителе», в «Медном всаднике» и — наиболее обобщенно — в «Анчаре». Таким он выведен в петербургских повестях Гоголя, в «Рассказах русского солдата» Н. Полевого, в «Нищем» Погодина и многочисленных произведениях о горестной судьбе крепостных интеллигентов.

Образы простых людей у Лермонтова, считая и те, в которых он выдвинул героические черты, определялись в значительной мере именно таким подходом. Крестьяне из его юношеских драм и «Вадима», мелкий чиновник Красинский и другие более или менее близкие им герои были показаны находящимися под давлением социального строя, страдающими от несправедливых общественных условий.

Но выяснение общего подхода писателей к теме «естественного» и простого человека отнюдь не исчерпывает характеристику отдельных вариантов темы. Для изучения Лермонтова особенно важен один из этих вариантов. Речь идет о тех произведениях, в которых выдвигается вопрос о возможности сближения и о моральных отношениях простого человека с человеком «высшего» сословия и высшего культурного уровня, чаще всего — с передовым человеком эпохи. Такой подход мог укрепиться в литературе лишь тогда, когда в обществе, не без влияния романтиков, уже созрела мысль о народе и народности как оздоровляющем начале, к которому должна стремиться отчужденная от народной почвы и природы современная цивилизация.

Сюжетом большинства произведений, реализующих этот подход, служила любовь интеллектуального героя и девушки с «естественным сознанием», чаще всего «барина» и «простолюдинки» или дикарки. Образец подобной сюжетной ситуации мы имеем в «Начезах» Шатобриана (отношения Рене и Селюты). Своего высшего развития эта ситуация достигает в романах Ж. Санд 30-х годов (осуществленная писательницей перестановка действующих лиц, при которой мужчина становится «сыном народа»,

а женщина — носительницей культуры, не имеет существенного значения). На русской почве — в иной плоскости, но исходя из тех же сюжетных предпосылок, — строились многочисленные «повести с соблазнением», на разные лады повторяющие и отчасти переосмысляющие «Бедную Лизу». То обстоятельство, что героини их в одних случаях изображаются отвлеченно — как «естественные люди», а в других конкретно — как простые люди, не лишает исследователя права рассматривать их вместе. Однако подобные повести, выдвигая на первый план сентиментальный или бытовой элемент или внешнюю занимательную интригу, не претендовали и не могли претендовать на углубленную и возвышенную трактовку темы. Тема, о которой здесь говорится, была раскрыта в высоком плане прежде всего в стихотворных жанрах, в первую очередь в поэмах Пушкина («Кавказский пленник», «Цыганы») и Баратынского («Эда», «Наложница»).

В основе каждой из этих поэм лежит любовный сюжет. Любовная ситуация открывала большие возможности преодоления социальных различий между людьми и установления их внутреннего контакта. Поэтому любовные сюжеты оказались особенно пригодными для постановки и разрешения основной проблемы поэм — проблемы сближения простых или, точнее, «естественных людей», «людей природы» и «людей культуры».

И каждая из указанных поэм, внеся в художественную разработку проблемы свой индивидуальный вклад, разрешала ее в бесповоротно отрицательном смысле. Поэмы демонстрировали непрочность и трагический распад любовных союзов, объединяющих неравные пары. «Непростым» и «простым» людям предназначались в этих поэмах обособленные и несоединимые пути. И вместе с тем этот факт разобщения и морального антагонизма сопоставляемых сторон осмыслялся в поэмах как один из признаков неполноценности героев, представляющих цивилизованное общество.

Сюжеты лермонтовской «Бэлы», поэмы «Сашка» (в особенности отношения Сашки и Мавруши), вставной новеллы о любви Юрия Палицына и Анютки в «Вадиме» и даже «Тамани», в сущности, основываются на коллизии такого же рода.

Вопрос о сближении людей, принадлежащих к разным культурным сферам, был затронут также в «Дубровском»

и в «Капитанской дочке». В этих повестях он ставился в широком социальном аспекте. При этом и решение вопроса намечалось иное: герои, сословно разобщенные друг с другом, — Дубровский и его крестьяне и даже Гринев и Пугачев, — в той или другой степени находили общий язык. Но заключение такого временного союза Пушкин отнюдь не пытался представить нормальным и даже симптоматическим явлением. Ситуации, о которых идет речь, выглядели в его повестях как редкостные, исключительные случаи, нарушающие обычное течение жизни и отнюдь не опровергающие противоположное им правило. К тому же «союз» Дубровского и Гринева с народом (с крестьянами, с Пугачевым) не сопровождался моральным переломом в душе этих героев и уже по этой причине не мог быть органическим.³

Поэмы Пушкина и, в меньшей степени, Баратынского, как и любые романтические поэмы, содержат в себе лирический элемент. Поэтому и тема простого человека разрабатывалась в них не только в эпическом, но и в лирическом ракурсе, т. е. являлась для авторов этих поэм не только объективной темой, но и темой субъективной, лирически пережитой и лирически важной.

Однако если мы обратимся к чисто лирическим жанрам 20—30-x годов, мы должны будем признать, что проблема связи человека высокой культуры с человеком из народа не достигла в них такого развития, какого она достигла в поэмах.

В лирической поэзии декабристов — Рылеева, Ал. Одоевского, Кюхельбекера, Вл. Раевского — громко звучала тема народа и родины. Они обращали свои стихи к «согражданам», к «соотечественникам». Но их настойчивая и горячая мысль о народе почти не воплощалась ими в образы отдельных представителей народа. Исходя из ленинского определения позиций декабристов это положение нельзя не признать вполне естественным. Особое место среди поэтов-декабристов занимал лишь Катенин, который создал в своей лирике ряд образов простых людей.

В лирике Пушкина образ человека из народа был представлен в различных вариантах — несравненно богаче,

чем у поэтов-декабристов в узком смысле. Кроме того, лирическое «я» пушкинской поэзии входит в открытые лирические отношения с простым человеком и с тем миром, в котором он пребывает. Это сказывается, например, в отрывке 1833 г. «В поле чистом серебрится», отчасти в стихотворении «Цыганы», в двух стихотворных обращениях к няне («Зимний вечер», «Няне») и, конечно, в таких стихотворениях, как «Деревня» и «Румяный критик мой». Лирический герой Пушкина эмоционально объединяется здесь с миром простых людей, сливается с ними в общем переживании, постигает, что их мир и его собственный мир в каких-то очень существенных чертах совпадают.

Пушкинское лирическое осмысление темы простого человека, т. е. включение этой темы в сферу непосредственных переживаний лирического героя, — огромный шаг в этой области. Разумеется, возможность этого шага для Пушкина была связана с демократическим характером его позиций.

Но это не все. Для полноты характеристики нужно упомянуть по крайней мере еще двух значительных поэтов того времени: Полежаева и Кольцова.

Эти лирики по отношению к рассматриваемой теме находились в особом положении. Для других поэтов мир простых людей являлся внешним предметом наблюдения. Полежаев и Кольцов жили внутри этого мира и наблюдали его изнутри: Полежаев как солдат — в течение длительного периода своей жизни; Кольцов как прасол и воронежский мещанин — всю свою жизнь. Судьба людей из народа была их собственной судьбой. Поэтому и в поэзии их простой человек не выступал как явление особой природы, противопоставленное их лирическому герою. Лирический герой у Кольцова сам был простым человеком, а у Полежаева приближался к нему в ряде стихотворений.

Отмеченные здесь факты имеют прямое отношение к лермонтовскому творчеству.

Лермонтов разрабатывал тему «естественного» и простого человека с большой интенсивностью, во всех жанрах — и в этом смысле не только усвоил одну из основных тенденций своего времени, но и во многом усилил ее.

Тема простого человека, возникшая у Лермонтова как органическое и индивидуальное явление его творчества,

вобрала в себя богатый опыт работы над нею, осуществляемой русскими и зарубежными писателями.

В своих основных произведениях, начиная с полудетского подражательного «Кавказского пленника» вплоть до «Героя нашего времени», Лермонтов являлся по отношению к этой теме наследником и продолжателем Пушкина. Он приблизился к особому варианту ее, закрепленному в прозе Гоголя и предшественников «физиологической новеллы» (см. «Княгиню Лиговскую» и «Кавказца»). В произведениях Лермонтова можно отметить совпадение в подходе к образу простого человека с Полежаевым и Кольцовым.

В прозе, в поэзии и в драматургии Лермонтова было представлено большинство тех аспектов темы человека, близкого к народу, о которых сказано выше. Лермонтов рисует образы «естественных людей», лишенных или почти лишенных социальных определений (Мцыри, Бэла), и образы простых людей, которые имеют отчетливую социальную характеристику (Калашников, Максим Максимыч). Он раскрывает в простом человеке героическое начало. Он изображает человека из народа порабощенным, униженным и страдающим от социальной несправедливости. И наконец — что наиболее важно для Лермонтова и, в частности, для его лирики — он соотносит и сближает простого человека с образом основного интеллектуального героя.

Все это дает право признать тему простого человека в произведениях Лермонтова очень весомой для них и значительной. Если же рассматривать ее по отношению к сущности лермонтовского творчества, к тенденциям его роста, к перспективе развития русской литературы вообще, — она окажется хотя и не самой основной, но характерной и типичной для Лермонтова в наиболее серьезном и ответственном понимании этого слова.

Приходится пожалеть, что исследователи Лермонтова, затрагивая эту тему от случая к случаю, недооценили ее в целом — не увидели в ней особой, принципиально важной проблемы лермонтовского творчества, понимание которой освежило бы наш взгляд на Лермонтова, внесло бы нечто новое в понимание лермонтовской идейно-художественной структуры и сделало бы нашу связь с поэтом еще более прочной.

2. Проблема «простого человека»
в творчестве Лермонтова

Творчество Лермонтова представляет собою единую и цельную систему. Важнейшим принципом объединения и взаимодействия составляющих ее элементов служит образ основного героя, лермонтовского человека, который проходит через все важнейшие произведения Лермонтова.

Этот образ эволюционирует в творчестве поэта, но на всех этапах своей эволюции остается трагическим и мятежным. При всей разнородности своих воплощений он отражает духовный мир русского передового человека, генетически связанного с идейным наследием декабризма, но сложившегося в последующую эпоху политической депрессии и разочарований. Герой Лермонтова, который в своих основных чертах представляет индивидуальность самого поэта, — человек критического сознания, вступивший в конфликт с действительностью. Это герой, в котором страстное чувство личности, жизнелюбие, мечты о совершенстве, о свободе и непримиримый протест сочетаются с порожденными мрачной эпохой порывами тоски, настроениями «мировой скорби» и с гнетущим сознанием одиночества.

Речь идет не об «эмпирическом», житейском, бытовом одиночестве самого Лермонтова, которое, как известно, было сильно преувеличено прежними исследователями поэта и которое, с заметным преувеличением в противоположную сторону, отрицается некоторыми современными исследователями. Вопрос стоит о теме одиночества, сопровождающей основного лермонтовского героя (в первую очередь лирического) и ближайшим образом отражающей идейную и общественную оторванность передовых людей эпохи друг от друга и от народной массы в целом. Перед лицом наступающей реакции они не имели сил и возможностей сблизиться между собою и найти общий язык с народом. «Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! — писал Грибоедов в 1826 г. — ... народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки!»⁴ Герцен, рассуждая о судьбе мятущегося поколения дворян последекабристского периода, дословно повторил

Грибоедова, назвав представителей этого поколения «чужими среди своих» (XIII, 174) и заявив о «полном разрыве между Россией национальной и Россией европеизированной» (VII, 214). Ясно, что ленинское определение позиций декабристов («страшно далеки они от народа») вполне применимо и к ближайшим преемникам декабризма.

И Лермонтову пришлось испытать эту общую судьбу лучших людей своего поколения. Нося в себе постоянную и неотступную мысль о России и ее народе, Лермонтов, если судить по его творчеству в целом, мог лишь частично приблизиться к народной жизни. «К несчастью, — писал Добролюбов, — обстоятельства жизни Лермонтова поставили его далеко от народа».⁵

В образе центрального лермонтовского героя эта трагическая сторона позиции поэта нашла свое яркое воплощение.

Основной герой Лермонтова вырисовывается в творчестве поэта как личность принципиально исключительная. Это относится и к Вадиму, и к Арбенину, и к Печорину, и к лирическому герою Лермонтова — главным образом раннего. Этот герой идет особыми путями, недоступными большинству, герой — избранник, созерцатель или одинокий бунтарь. Это герой, о котором говорится, что у него «таинственная душа» (1831), душа «странника в свете безродного» (1837), недоступная толпе и угрюмая, как океан (1832), «и все, что чувствует, он чувствует один» (1832). В мире он не оставит брата (1837), ему «некому руку подать» (1840), он — как «дубовый листок», оторвавшийся «от ветки родимой» (1841), и т. п.

Эти признания вполне объяснимы. Лермонтов и лермонтовский человек были лишены поддержки широкого прогрессивного общественного коллектива, а подавляющее большинство окружающих поэта людей, тех, кого он называл «светом» и «толпой», вызывало в нем чувства раздражения и неприязни.

Однако отталкивание Лермонтова от «толпы» нельзя рассматривать как отстранение его от народа и связанной с народом национальной почвы. «Он поэт русский в душе, — писал Белинский, — в нем живет прошедшее и

настоящее русской жизни». Действительно, чувство родины никогда не покидало Лермонтова. Об этом свидетельствуют не только прямые высказывания его и его лирического героя о родине и народе и не только национальный колорит лермонтовской поэзии. Та самая позиция центрального героя Лермонтова, о которой уже шла речь, позиция человека обособившегося, задумавшегося, рефлексирующего и с небывалой до того времени силой ощутившего себя личностью, восставшего против окружающей действительности и страдающего от одиночества, — предваряла процесс роста русского народного сознания и содействовала развитию этого процесса. Именно так подходил к вопросу Белинский: «Личность вне народа, — читаем в его статье о сборнике «Сельское чтение», — есть призрак, но и народ вне личности есть тоже призрак. Одно усиливается другим. Народ — почва, хранящая жизненные соки всякого развития; личность — цвет и плод этой почвы. Развитие всегда и везде совершается через личности ...» (X, 368—369). А в другом месте, разбирая поэму Пушкина «Цыганы», Белинский писал, что старый цыган — «не высший идеал человека: этот идеал может реализоваться только в существе сознательно разумном, а не в непосредственно разумном, не вышедшем из-под опеки у природы и обычая» (VII, 399). И, выдвигая это общее положение, Белинский имел в виду главным образом современную ему эпоху, так как «наш век есть век сознания, философствующего духа, размышления, „рефлексии“» (IV, 518).

Центральный герой Лермонтова и был «существом сознательно разумным», представителем своего века — или, точнее, того прогрессивного содержания века, о котором писал Белинский. Поэтому, пользуясь терминологией Белинского, можно было бы сказать, что ведущий герой Лермонтова, не будучи простонародным, являлся выразителем народности — или, говоря современным языком, во многих отношениях выражал народные, хотя и не осознанные еще народом, интересы и устремления.

И все же это обстоятельство, как уже говорилось, не могло заменить Лермонтову и его герою поддержки большого общественного коллектива, ясного чувства идейной и психологической общности с народом. Более того, «народность» основного лермонтовского героя, явившаяся результатом его высокой сознательности, без непосредственной

связи его с простонародной стихией была в известной степени неполной.

Отсутствие широкой общественной опоры почти уже не восполнялось для Лермонтова тем культом идейно-политической дружбы, которая имела огромное значение у декабристов, или дружбы, возникшей на основе философского общения, которая насаждалась в кружках Белинского, Станкевича и Герцена. Культ дружбы, неизменно сохраняясь в быту, лишился к тому времени части своего общественного ореола. У передовых людей эпохи мало-помалу начинала ощущаться исторически обусловленная потребность в преодолении ограничивающих форм камерной сословно-дворянской дружбы, в том, чтобы установить контакты с людьми более широкого круга. «Люди кружка, — писал Белинский в 1841 г., — делаются чужды для всего, что вне их кружка, а все это — им ... У всякого человека должен быть свой уголок ... но уголок и должен быть уголком, а не миром, жизнь же должна быть в мире» (XII, 77).

Эти сдвиги, происходящие в общественном сознании, вполне определенно проявлялись и в творчестве Лермонтова. Культ дружбы в его лирике, по сравнению с поэтами двух предшествующих десятилетий, значительно ослабел. Вместе с тем поиски «души родной», тяготение к людям и, в частности, к людям, связанным с народной почвой, всегда оставались для него одним из основных творческих импульсов. «Лермонтов ..., — писал Добролюбов, — умевши рано постичь недостатки современного общества, умел понять и то, что спасение от этого ложного пути находится только в народе».⁶ Добролюбов ошибается здесь лишь в том, что преувеличивает меру определенности этого понимания у Лермонтова.

Но Лермонтов задумывался не только о народе и народной почве. Он размышлял о современном ему человеке народного сознания, о простом человеке, лишенном интеллектуальной культуры, привилегий и претензий на избранничество. Образ простого человека служил Лермонтову звеном, которое связывало поэта с народной жизнью.

Выше уже было сказано об интересе к теме «естественного» и «простого» человека, охватившем русскую и зарубежную литературу 30-х годов. Образы простых людей

раскрывались прогрессивными писателями с глубоким сочувствием, в своем положительном, поэтическом содержании. При этом бо́ льшая часть писателей указанного периода не пыталась искать в простом человеке качеств, которых не хватало образованной общественной верхушке. Позицию Пушкина, увидевшего в «естественных людях», цыганах, образец морали более высокой, чем мораль индивидуалиста Алеко, нельзя назвать широко распространенной в литературе.

Однако мысль об огромном духовном богатстве народных масс была близка не только Пушкину, но и молодому Огареву. В набросках диалога «Толпа» (1831—1834?) устами своего героя — в форме вопроса — он утверждает: «Возьми ... хотя бы ... наш православный народ: неужели в этих остроумных физиономиях, в этой огромной способности понимать, в этой оборотливости ума не заключается достаточных элементов, чтобы созиждить стройное гармоническое целое, чтобы человечеству показать чудный пример общественной жизни, выказать его прекрасное назначение?».⁷

Белинский уже в «Литературных мечтаниях» (1834) говорил о народности как об «альфе и омеге нового периода». И здесь же он отмечал, что народность, «национальная физиономия», — хотя она и составляет принадлежность всех общественных классов, — в России «всего больше сохранилась в низших слоях народа» (I, 91, 92). В «Литературных мечтаниях» отражаются глубокие раздумья Белинского о связи и об отношении духовного содержания народа и образованного общества. Белинский считает, что в России еще нет «общества, в котором выразилась физиономия могучего русского народа», но что это общество должно возникнуть. И главной особенностью этого общества, по мысли Белинского, должно явиться то, что оно сформируется «на родной почве» и соединит в себе просвещение, т. е. интеллектуальную культуру, и «русский дух» — народность.

Об отношении Белинского к простым людям можно составить представление хотя бы на основании его суждений о Максиме Максимыче — герое лермонтовского романа. Белинский отмечает ограниченность умственного горизонта Максима Максимыча, называет его «добрым простаком»

и наряду с этим говорит о его человечности (выделено Белинским), о его «чудесной душе», «золотом» сердце, о его «глубокой и богатой» натуре, о том, что он «высок и благороден», что у него «простая красота» и что он «понимает все человеческое и принимает в нем горячее участие». И в заключение — известное обращение к читателю, заменяющее вывод из этой характеристики: «Не правда ли, вы так свыклись с ним (с Максимом Максимычем, — Д. М.), так полюбили его, что никогда уже не забудете его, и если встретите — под грубой наружностью, под корою зачерствелости от трудной и скудной жизни — горячее сердце, под простою, мещанскою речью — теплоту души, то, верно, скажете: „Это Максим Максимыч“ ?.. И дай бог вам поболее встретить, на пути вашей жизни, Максимов Максимычей !..» (IV, 205, 220, 224—225).

В последний период жизни Белинского, когда Лермонтова уже не было в живых, взгляд критика на отношения народа и высшего культурного слоя существенно развился и оформился. В статье 1844 г. о «Парижских тайнах» Е. Сю, противопоставляя французский народ захватившей власть французской буржуазии, Белинский заявлял о том, что народные массы служат основным источником духовной жизни нации. У народа, утверждал он, «есть будущее, которого уже нет у торжествующей и преобладающей партии, потому что в народе есть вера, есть энтузиазм, есть сила нравственности». И еще: «В народе уже быстро развивается образование, и он уже имеет своих поэтов, которые указывают ему его будущее, деля его страдания и не отделяясь от него ни одеждой, ни образом жизни. Он еще слаб, но он один хранит в себе огонь национальной жизни и свежий энтузиазм убеждения, погасший в слоях „образованного общества“» (VIII, 174, 173).⁸