В. Левин 11 страница

Понятно, что раздумья Лермонтова по своему складу и форме не совпадали с этими взглядами. Лермонтов не был склонен теоретизировать, тем более на социальные темы, и в особенности был далек от каких бы то ни было

программных тезисов — всего того, что составляло характерную особенность приведенных высказываний Белинского. И все же тема простого человека и тема народа в лермонтовском творчестве, при всей самобытности и самостоятельности ее постановки у Лермонтова, развивалась им приблизительно в том же направлении, в каком она развивалась у Белинского.

Тема «естественного» и простого человека, как уже было сказано, возникает у Лермонтова на всех этапах его творческого пути, но своего максимального значения достигает в пору художественной зрелости поэта и его реалистических исканий. Эта тема присутствует у Лермонтова не только в его «эпических жанрах», в прозе, в поэмах, в драматургии, но и в лирических стихотворениях.

Как поэт-романтик, в творчестве которого постепенно нарастали тенденции к реалистическому методу, Лермонтов касается этой темы, подходя к ней двумя параллельными путями.

Создавая романтические образы героев, наделенных высокими духовными ценностями, он вскрывает в их личности комплекс «естественного человека» и в ряде случаев считает необходимым мотивировать эту присущую им высокую человечность и способность презирать зло «сильных мира» их плебейской судьбой или их жизненной и моральной связью с патриархальной народной почвой. К таким героям относится безродный сирота и плебей Фернандо («Испанцы», 1830), которого Б. М. Эйхенбаум называет «вариантом молодого человека недворянского происхождения в России».⁹ По-видимому, недалек от них герой поэмы «Моряк» (1832) — матрос, родившийся в «семье безвестной». К ним принадлежит боярский холоп, «презренный раб», «найденыш» — а впоследствии разбойник — Арсений из «Боярина Орши». Таким героем является и Мцыри, монастырский послушник, «могучий дух» которого, как прямо говорится в поэме, был унаследован им от его простых и гордых «отцов» — горцев. Знаменательно, что названные здесь герои являются у Лермонтова носителями бунтарского начала, он доверяет им протест — самое высокое в его поэтическом мире проявление личности.

Второй аспект темы человека из народа в творчестве Лермонтова — реалистический или близкий к реализму. Здесь можно говорить об образах простых людей в прямом значении. К ним принадлежат образы слуг и крестьян из юношеских пьес Лермонтова и из «Вадима», «молодой человек ... недворянского происхождения» из чернового наброска Лермонтова, известного под названием «Сюжет трагедии» (1830), в особенном смысле — Красинский из «Княгини Лиговской» (1836), отчасти Оленька из «Арбенина» (1836), купец Калашников (образ героизированный, не лишенный романтического оттенка), Максим Максимыч, отчасти Бэла (реалистический вариант «естественного человека»), герой очерка «Кавказец» (1841) и некоторые другие.

Эти персонажи, как было отмечено выше, неоднородны по своему положению в обществе и по своей идейной характеристике. Калашников — купец, Максим Максимыч — армейский офицер, Красинский — мелкий чиновник, сохранивший отчасти «плебейские свойства», но уж далеко не вполне простой человек. Бо́ льшая часть этих героев — разночинцы, но не «маленькие» и не забитые люди. В противоположность Вырину из «Станционного смотрителя» и Акакию Акакиевичу из «Шинели», они не нуждаются в снисхождении и не возбуждают жалости даже тогда, когда находятся в униженном состоянии. В них есть гордость, и самолюбие, и чувство собственного достоинства.

Максим Максимыч близок к массовому, народному, «стихийному» сознанию. Лермонтов говорит о гибкости его ума, о его способности «применяться к обычаям» чужих народов, о присутствии в нем «ясного здравого смысла» и находит нужным подчеркнуть национально-русский характер этих качеств.¹⁰ Максим Максимыч — человек большого сердца, неизменно обращенного к людям, цельный и душевно здоровый, стойкий, бодрый и трезвый, с прочными моральными устоями и критериями, но с узким кругозором и с ограниченными возможностями анализа и критики действительности. Эти свойства Максима Максимыча во многом присущи и купцу Калашникову. Но у Калашникова есть широта страсти, поэтический размах

и способность к протесту, которой у Максима Максимыча не обнаруживается. Этой способностью встать на защиту своих прав обладает и разночинец Красинский: в противоположность Максиму Максимычу, он дорос до критического отношения к жизни, хотя по своим личным жизненным идеалам не подымается над уровнем окружающего его общества.

Идейные и художественные функции и интеллектуальное содержание этих героев весьма различны, и все же «внутренние фонды» их имеют много общего. В изображении простых людей Лермонтов продолжает прогрессивную «радищевскую» линию в русской литературе. Это выражается в том сочувствии, с которым он обычно подчеркивает, без какой-либо предвзятой идеализации, положительные, демократические черты своих простых героев, соответствующие представлению о народном характере, — цельность их мыслей и чувств, искренность, непосредственность и чаще всего активность. Это сказывается еще и в том, что он не стремится прикрасить их социальную судьбу, но изображает ее во всем неблагополучии и трагизме. Уточняя высказанные выше мысли, можно утверждать, что Лермонтов, в противоположность некоторым другим писателям 30-х годов, не довольствуется введением в литературу простого человека как объекта любопытного или вызывающего снисходительную жалость. В подходе к этой теме Лермонтов примкнул к традиции тех произведений (иногда сочетая, иногда разделяя их различные методы), в которых простые люди были выведены, во-первых, в героическом аспекте; во-вторых, в свете социальных противоречий эпохи; и, в-третьих, в сопоставлении их с людьми критического сознания. Последний из указанных вариантов в изображении Лермонтовым «человека из народа», как уже отмечалось, имеет для понимания творчества поэта особенно большое значение.

Дело в том, что человек из народа у Лермонтова неотступно следует за его высоким трагическим героем. Конечно, органически входя в поэтическую систему Лермонтова, он отнюдь не заслоняет этого основного героя, не посягает на его первенство и главенство, но взаимодействует с ним и корректирует его. Устанавливая эту корректирующую функцию человека народного сознания, Лермонтов развивает пушкинскую традицию, наиболее четко намеченную в «Цыганах»,

а по существу, хотя и не столь обнаженно, — и в «Евгении Онегине».

Герои-индивидуалисты у Лермонтова в ряде самых ответственных его произведений сопоставляются со своими «антагонистами» — людьми низшего социального яруса: Печорин — «Княгини Лиговской» — с Красинским, Кирибеевич — с Калашниковым, Печорин «Героя нашего времени» — с Максимом Максимычем. В «Песне про купца Калашникова» Калашников не только сопоставлен с Кирибеевичем, но морально и лирически подавляет его. Логика сюжета неоконченной «Княгини Лиговской» развивается так, что Красинский, по-видимому, должен прийти к моральной победе над Жоржем Печориным и, может быть, стать его счастливым соперником.

В «Герое нашего времени» главным героем остается, конечно, Печорин — одна из центральных фигур в духовном развитии русского общества 30-х годов. Но та правда, носителем которой является Максим Максимыч, не тускнеет от сопоставления ее с правдой его товарища, превосходящего скромного штабс-капитана яркостью и блеском. Каждый из них сформирован ограниченной в своих возможностях эпохой и поэтому идейно ограничен, т. е. до известной степени «неполноценен». Печорина, принадлежащего по своему рождению и положению к дворянской верхушке, но оторвавшегося от нее, ограничивает его эгоизм, его духовный — и не только духовный — аристократизм, «изысканность», разобщенность с народом и фаталистическое отношение к своему гражданскому бездействию. Максима Максимыча — представителя широкого круга простых людей, сознание которых еще не пробуждено, — ограничивает интеллектуальная детскость, неразвитость его личности, еще не созревшей до бодрствующего состояния, до сознательной жизни и пассивно отдающейся стихиям господствующей идеологии.

Особенности обоих героев продемонстрированы Лермонтовым разными методами и, между прочим, методом сопоставления. Каждый из этих персонажей служит фоном, на котором воспринимается другой. Каждый из них заключает в себе то, чего другому не хватает. Идейное и лирическое «я» Лермонтова, его голос, звучащий в голосах его героев и раскрывающийся в сюжетной логике его произведений, — это не только голос Арбенина, Печорина и Демона, но и купца Калашникова, и Максима Максимыча.

Мятежный эгоцентризм и высокий интеллектуальный скепсис основных героев драматически сопоставляется поэтом с правдой простых людей, за которыми стоит народная этика и «органическое» сознание. Именно в сочетании двух голосов, как уже было сказано в первой части этой книги, и следует видеть один из важнейших признаков структурной самобытности художественного сознания и творчества Лермонтова.

В частности, вопрос о простом человеке должен быть принят во внимание при исследовании взаимоотношений творческих систем Лермонтова и Байрона.

Тема простого человека, имевшая для Лермонтова такое большое значение, почти не затрагивалась великим английским романтиком (она прозвучала у него, пожалуй, лишь в трагедии «Марино Фальеро»), а соответствующая ей тема «естественного человека» чаще всего трактовалась отвлеченно-психологически и абстрактно-философски, вне связи с вопросом о народном характере («Манфред», «Каин», «Остров» и др.). Байрон ненавидел рабство, горячо сочувствовал народным массам, восстающим против тирании, но изображал их обобщенно, суммарно, соблюдая расстояние между ними и своим авторским «я». Герои Байрона и стоящий за ними автор борются за свободу личную и общественную, но остаются лишенными ясных перспектив на то, чтобы установить подлинный контакт с наиболее жизненным и морально стойким из их современников — человеком из народа.

3. Тема человека из народа в ранней
лирике Лермонтова. «Бородино»

В лирике Лермонтова, как и во всем его творчестве, образы «естественного» и простого человека имеют принципиальное значение и присутствуют безотлучно. И вместе с тем они, так же как и в «Герое нашего времени», не становятся ее основным центром и как оформленные образы входят лишь в небольшое число стихотворений.

Образы людей из народа в одних случаях «сюжетно» взаимодействуют с лирическим героем поэта, в других — выступают самостоятельно, как бы независимо от него. Обычно они намечены лишь штрихами, недовоплощены, слабо объективированы, но от этого не теряют своей роли и лирического звучания.

Уже в самом раннем из дошедших до нас стихотворений Лермонтова «Осень» (1828) мельком упоминается о пахаре. В стихотворении 1829 г. «Русская мелодия» ради сравнения поэт говорит о «певце простом», сидящем с «балалайкою народной» (ср. образы народных певцов из «Путешествия» Радищева, в главе «Клин», и в «Рыбаках» Гнедича). Эпитеты, которыми наделяется этот певец — «простой», «бескорыстный и свободный», — выводят его образ из нейтрального состояния, ставят над ним положительный знак и заставляют читателей, помнящих сентименталистские и романтические антитезы, почувствовать в нем затаенное противопоставление «естественности» и простоты как безусловных ценностей чему-то противоположному им как явлению отрицательному.

Это противопоставление уже не потенциально, а вполне реально и рельефно развертывается в «Элегии» 1830 г. («Дробись, дробись, волна ночная ...»). И опять-таки оно связано здесь с традициями предромантической и романтической литературы, в которой одно из важнейших мест занимала проблема отношения человека, несущего на себе бремя цивилизации, к «людям природы». Герой «Элегии» — добровольный изгнанник, разочарованный, тоскующий, «чуждый для людей», с пустотой в душе, — наблюдает непритязательно-беспечный отдых «рыбарей» и завидует их простому счастью.

Этим стихотворением уже намечается существенная особенность в подходе Лермонтова к теме «человека из народа» (он трактуется здесь как «естественный человек»). В большей части произведений, в которых «люди культуры» внутренне сталкивались и сопоставлялись с «людьми природы», сюжетной площадкой для такого столкновения служили любовные отношения. Но у Лермонтова, начиная с «Элегии», как и у Пушкина 30-х годов, контакт героев, принадлежащих к разным сферам, отнюдь не исчерпывается любовной ситуацией. Любовная ситуация часто заменялась у него другой, не связанной с любовью и построенной на каких-то иных жизненных отношениях (ср. Печорин — Максим Максимыч).

Однако в юношеской лирике Лермонтова заметную группу составляют стихотворения, в которых народный персонаж становится в центре любовного сюжета. Во главе каждого из этих стихотворений стоит образ девушки из народа, переживающей грустную или трагическую любовную

историю. Таковы два стихотворения, ориентированные на фольклорную форму: «Русская песня» («Клоками белый снег валится», 1830) и «Тростник» (1832). К ним до некоторой степени примыкает и стихотворение «Атаман» (1831).

К лирической группе, о которой здесь говорится, в известной мере относится несколько стихотворений, лишенных фольклорной окраски. Они связаны с образом женщины, нарушившей общепринятую мораль и, подобно Тирзе из поэмы «Сашка», осуждаемой обществом. Контуры этого образа, пока очень условного, начинают вырисовываться еще в 1829 г. («Покаяние»; ср. «К Нэере», 1831). Разновидность той же темы мы встречаем в стихотворениях «Склонись ко мне, красавец молодой!» (1832) и «Прелестнице» (1832). Последнее стихотворение, вопреки его названию, навеянному условной эротической поэзией начала века, далеко от стилизации и, в сущности, уже прорывается в реальный мир (недаром в 1841 г. на основе «Прелестницы» был создан Лермонтовым «Договор»). Героиня этого цикла наделена в нем биографией, типичной — согласно сложившемуся представлению — для «падших женщин». Сказано, что она росла сиротой, «не знала ... веселья», в пятнадцать лет была «продана мужчине» («Склонись ко мне, красавец молодой!»). Обращает на себя внимание то, что лирический герой Лермонтова горячо сочувствует своей вольной подруге и, подобно герою «Сашки», объединяется с нею в резком противопоставлении обществу их «беззаконного союза».

При этом образ «прелестницы» и судьба ее легкими намеками связаны в стихотворении с некоторыми довольно абстрактными, но все-таки поддающимися определению реалиями общественного характера, а через них — в далекой перспективе — с какими-то резюмирующими мыслями об эпохе. Это современная Лермонтову эпоха, в которой правят «идолы света», «людское предубежденье» и «злато» (ср. черновые варианты к «Прелестнице»). Конечно, эпоха вырисовывается здесь более чем туманно. Но отдельное стихотворение, входящее в лирическую систему поэта, не воспринимается изолированно от других, сопутствующих ему, и обогащается своим лирическим соседством. Поэтому, если воспринимать и рассматривать «Прелестницу» в контексте хронологически смежной лирики Лермонтова, — социальная сторона стихотворения, поскольку о ней можно

говорить, должна обозначиться определеннее. При наличии у раннего Лермонтова таких узловых гражданских стихотворений, как «Жалобы турка» (1829), «Булевар» (1830), «О, полно извинять разврат!» (1830 или 1831), иное восприятие юношеской лирики поэта вряд ли следует считать полноценным.

Было бы нелепо искать в этих последних стихотворениях образа человека из народа. И, однако, они — особенно «Жалобы турка» — характеризуют, хотя и в абстрактной форме, тот мир, в котором протекает жизнь людей «всех сословий» и который определяет их судьбу.

Но этого мало. Люди из народа в ранней лирике Лермонтова, при всей условности ее образов, окружены не только социально-бытовыми ассоциациями, но отчасти и большой политической историей, связаны с грандиозными драматическими событиями общенародного значения. Простой человек в лермонтовской лирике уже на первых ее этапах показан как русский человек и вместе с тем как носитель идеи патриотизма. В национально- историческом преломлении образа простого человека у Лермонтова — одно из бесспорных отличий поэта от Кольцова и многочисленных авторов «русских песен».

Эта сторона лермонтовского подхода к теме простого человека отразилась в «Балладе» («В избушке позднею порою», 1831), в стихотворении «Поле Бородина» (1830 или 1831) и с наибольшей силой — уже на новой стадии творческого развития — в «Бородине» (1837).

В «Балладе» рассказывается о нашествии татар на Русь. Жанр и композиция «Баллады», ее мужественный патриотический пафос, ее установка на то, чтобы извлечь из прошлого наставление для современников, несомненно соотносятся с поэтическими принципами Рылеева и других поэтов-декабристов. Но, в отличие от Рылеева, рисующего в «думах» ведущих исторических деятелей, Лермонтов — и это знаменательно — вводит в свое стихотворение образ простой русской женщины-крестьянки, высокий патриотизм которой не уступает патриотизму знаменитых и высокопоставленных рылеевских героев.

Тематическая и идейная линия «Баллады» продолжена и усложнена в «Поле Бородина» — стихотворении, которое удобнее всего рассматривать вместе с позднейшим его вариантом «Бородино», открывающим второй, зрелый период в литературной эволюции Лермонтова.

Об этом замечательном стихотворении было написано очень много. «Бородино», оформленное, по определению Л. В. Пумпянского, в жанре своеобразной народной оды, ¹¹ заключает в себе огромный материал для наблюдений и выводов. К этому стихотворению следует подходить как к открытию, имеющему в русском художественном творчестве большое значение. В стихотворении «Бородино» впервые в русской литературе Лермонтов сделал героем и двигателем истории, вершителем судеб России и Европы — простого человека и вместе с тем глазами этого человека взглянул на историю. В этом подходе к человеку из народа Лермонтов опередил исторические концепции декабристов и выступил как прямой продолжатель дела Пушкина в «Борисе Годунове», как современник гоголевского «Тараса Бульбы» и предшественник «Севастопольских рассказов» и «Войны и мира» Льва Толстого.

Это не значит, однако, что в «Поле Бородина» совершенно отсутствуют предпосылки к тому новаторству, с которым мы встречаемся в «Бородине». Героем «Поля Бородина», так же как и «Бородина», является солдат, участник Бородинского сражения: стреляющий из ружья в одном случае и заряжающий пушку в другом. И там и здесь герой, как и все его товарищи, готов постоять и умереть за родину. (Можно сказать только, что в «Бородине» патриотизм масс выражается в более активных формах, чем в «Поле Бородина».) И то и другое стихотворения представляют собой монолог, произносимый воином. Но в «Поле Бородина» условный и книжный язык, связанный с тяготением молодого Лермонтова к отвлеченному мышлению, помешал поэту воплотить образ героя-рассказчика в соответствии с замыслом. Романтически-выспренный образ, возникающий из этого языка, вступает в противоречие с представлением о солдате, двоится. Наоборот, в «Бородине» рассказчик показан именно как солдат, ярко и определенно, — и вместе с тем не настолько ярко и индивидуализированно, чтобы привлечь к нему все внимание читателей, заслонить им события, о которых он рассказывает. Чтобы сохранить должные пропорции образа, чтобы дать читателю возможность сквозь этот образ, не задерживаясь на нем больше, чем нужно, разглядеть

глазами простого человека батальные картины и понять их исторический смысл, Лермонтов отказывается от прямого изображения своего героя. Материалом для реализации образа поэт избирает не только мысли и чувства старого ветерана в их логическом выражении и конечно уж не его пластический облик, а наименее «плотную» и наиболее «прозрачную» среду: его речевую манеру, фразеологию, лексику.

Так, неторопливая, степенная, уверенная интонация человека, умудренного опытом, подводит в начале и в конце рассказа (вторая и последняя строфы) к возрастной, психологической, почти мировоззренческой характеристике героя:

— Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя ...

и т. д.

Рассказчик, который умеет говорить с таким чувством собственного достоинства и внутренней правды, так веско, бодро, шутливо и монументально просто, скромно умалчивая о себе лично, не может не произвести очень большого впечатления. Вместе с тем, когда он переходит к картинам начавшегося сражения, его речь разгорается, делается взволнованной и одушевленной. Становится ясным, к каким подвигам, к какому духовному подъему он способен:

Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой.

В этих стихах — не только характеристика русской армии в целом, но и солдата-рассказчика, который их так произносит. Его мужественный образ является ярким отражением лучших свойств народного характера.

Затрагивая вопрос о языке «Бородина», исследователи обычно указывают на имеющиеся в нем просторечия: «ушки на макушке», «тут как тут», «мусью», «был хватом», «басурманы». Спора нет, просторечия эти, невозможные в «Поле Бородина», очень важны здесь для характеристики рассказчика как простого русского человека, с его веселой иронией и бодрым юмором. Однако, если подходить к вопросу шире, нужно говорить не столько о просторечиях «Бородина» (тем более, что их довольно мало), а о тяготении его языка к разговорной стилистике. Именно она служит призмой, преломляющей содержание

стихотворения, и одним из главных оснований художественного бытия его героя. Но языковая характеристика героя этими особенностями не исчерпывается.

Язык «Бородина» отличается очень тонким и органическим сочетанием разговорного строя с лексической и фразеологической патетикой. Сочетание это можно обнаружить в большинстве строф. Начало их часто организуется средствами разговорного стиля, который к концу переходит в пафос, реализуемый большей частью «книжной речью».

Начало:

Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга !..

Конец:

Уж постоим мы головою
За Родину свою.

Начало:

Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?

Конец:

И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.

Языковая патетика «Бородина» местами основывается на формулах высокого стиля — «грозной сечи», «сражен булатом», «клятву верности», «сверкнув очами», «носились знамена, как тени», «земля тряслась, как наши груди» (последнее по стилю близко «Полю Бородина»). В живой речи эмпирически реального солдата-рассказчика эти формулы невозможны. Таких формул мы не найдем, например, в рассуждениях и репликах инвалида Горева (поэма Катенина «Инвалид Горев», 1835), во многом сходного с рассказчиком «Бородина», но не выходящего в своем языке за рамки просторечий. Лермонтовский рассказчик, в противоположность Гореву, не просто «эмпирический персонаж», солдат-артиллерист, но образ собирательный, монументальный — не только «я» какой-либо частной, хотя бы и типизированной личности, сколько «мы» русского народа. В нем есть нечто от «старого русского великана», одетого «в шапку золота литого» («Два великана»). Для характеристики героя, образ которого подымается над узко эмпирической «правдой факта» до широчайшего монументального обобщения, формулы высокого стиля

оказываются вполне уместными и, более того, необходимыми. Лермонтовым намечен здесь тот самый подход, который позже, в области, уже выходящей за пределы языка, был использован Львом Толстым. Руководствуясь именно этими принципами, Толстой создал образ Михаила Илларионовича Кутузова, неправильно истолковав его как полководца и стратега (отсюда — справедливые возражения историков), но выявив в то же время его народную эпическую сущность.

«Бородино» отличается от «Поля Бородина» еще одной очень важной чертой. Герои Отечественной войны 1812 г. — «могучее, лихое племя» — противопоставлены в стихотворении «нынешнему племени», современному поколению, в котором признаки героизма отсутствуют: «богатыри — не вы!». Белинский, как известно, видел в этой антитезе главную мысль «Бородина». В самом деле, можно думать, что ветеран, герой Бородинского сражения, а вместе с ним и Лермонтов, под этим «вы» вряд ли подразумевали одну лишь необстрелянную молодежь, которую старый солдат поучает. «Нынешнее племя», «вы» — понятие более широкое, чем молодежь. Еще менее вероятно, что «вы» — это народ. Противопоставление русского народа 1812 г. русскому народу 1837 г. (дата создания «Бородина») имело бы мало смысла: народный характер за эти два десятилетия не мог существенно измениться. Скорее можно предположить, что местоимением «вы» обозначаются здесь не только юный слушатель бородинского воина (рекрут или барчук?) и его сверстники, но, — как, по-видимому, считал Белинский, — и современные Лермонтову верхние слои, общество, тронутое образованием, едва ли не то «поколение», о котором говорится в «Думе», написанной лишь немногим позже «Бородина».¹²

Такого рода упрек в отсутствии «богатырства», героизма, брошенный этому обществу, трудно представить исходящим от бородинского солдата-ветерана. Солдат предъявил бы к «господам» более актуальные для него обвинения и вряд ли поинтересовался бы вопросом, когда дворяне были храбрее и патриотичнее — в 10-х или в 30-х годах. Но, как уже было сказано, образ рассказчика «Бородина» нельзя мерить мерой

внешней правдоподобности. Рассказчик «Бородина» — старый солдат, «дядя», и вместе с тем русский народ, а мысль народа заключает в себе неизмеримо больше того, что заключено в мыслях каждого из его рядовых представителей, и, конечно, в сферу интересов народа не может не входить тот кризис силы и морали, который переживало образованное дворянское общество на определенном этапе своего развития.

Итак, в стихотворении «Бородино» образ простого человека, как и в «Элегии» 1830 г., служит, между прочим, противопоставлению. Но характер противопоставления уже совсем иной, чем прежде. В «Элегии» патриархальная жизнь «рыбарей» неизвестной страны, «естественных людей», противополагается печальному существованию романтического разочарованного героя — жителя столь же неведомой «столицы». В стихотворении «Бородино» современному, духовно истощенному «племени» противополагается могучая и героическая сила народа, русский национальный характер, воплощенный в образе бородинского воина. Это уже не пунктирный профиль «естественного» или простого человека, а его образ, включенный в большую историю, обоснованный национальной почвой, идейно и психологически охарактеризованный и социально определенный — иными словами, образ реалистический. Созданием этого высокого образа, не известного в русской поэзии до «Бородина» и слабо намеченного в прозе, Лермонтов открывает в развитии темы простого человека новый чрезвычайно важный этап.

4. «Умирающий гладиатор». «Казачья колыбельная
песня». Трилогия о соседе

Приблизительно за год до «Бородина» Лермонтовым было написано стихотворение «Умирающий гладиатор». Это стихотворение, хотя оно и является вольным переводом из «Чайльд-Гарольда», органически входит в поэтическую систему Лермонтова. «Антологическое» содержание стихотворения не должно вводить в заблуждение. Его античные образы, — как это было распространено в гражданской поэзии 10—20-х, а отчасти и 30-х годов (см., например, поэму Полежаева «Видение Брута», 1833), — имеют не только прямое, но и скрытое значение и подлежат расширенному толкованию. Одно из таких возможных толкований

Лермонтов пытался ввести в текст стихотворения (сравнение гладиатора с европейским миром), но, как можно предполагать и даже быть уверенным, отказался от этой попытки. Достаточно сказать, что в авторизованной копии стихотворения (автограф его неизвестен) строфы, содержащие сравнение гладиатора с европейским миром, зачеркнуты. (Очевидно, редакторам Лермонтова следовало бы печатать упомянутые строфы не в основном тексте, а в примечаниях).

Если последовать за Лермонтовым и выключить строфы, посвященные «европейскому миру», внутренний смысл стихотворения станет вполне четким. Гладиатор представляется тогда не аллегорией, а именно гладиатором, «жалким рабом» и в то же время «естественным человеком», порабощенным и униженным своими поработителями, но сохранившим перед лицом озверевшей черни простые человеческие переживания — мечту о родине, воспоминания о близких. Вместе с тем рассказ о столкновении гладиатора с «развратным Римом» (слово «разврат» употреблялось в морально-политическом значении), рассказ, воспринимаемый на фоне лермонтовской поэзии, обрастает связанными с нею ассоциациями, которые дают возможность осмыслить стихотворение как своего рода намек на трагедию лирического героя Лермонтова, на его конфликт с обществом (ср. стихотворения «Не верь себе ...», «1-е Января» и др.).

Так в «Умирающем гладиаторе» мысль о судьбе «естественного человека» (прообраз «простого человека») сочетается с основной лирической темой Лермонтова. Пышная «брюлловская» фактура стихотворения несколько подавляет его субъективную тему, отодвигает ее в «подтекст». И все же, как будет видно из дальнейшего, самый факт сближения субъективно-лирической темы и темы простого человека имеет в развитии поэзии Лермонтова большое принципиальное значение.

Образ человека из народа в «Поле Бородина», в «Бородине», в «Умирающем гладиаторе» связывается с формами «объективной лирики», в которой авторскому «я» не предоставлено права непосредственного выявления. При фабульном развитии и усложнении произведение приближается к тому, что принято считать поэмой. Поэмами о простом человеке являются «Песня про купца Калашникова» и «Беглец». В обоих произведениях образы простых