В. Левин 13 страница

Принимая все это во внимание, можно сказать, что в «Узнике», так же как и в «Соседе» и в «Умирающем гладиаторе», Лермонтов, стремясь придать своему герою черты человека народного склада, не дошел до предела своих возможностей. Дальнейшее и очень важное продвижение по пути, ведущему поэта к этому пределу, — было ознаменовано его замечательным стихотворением 1840 г. «Завещание».

6. Встреча героев («Завещание»)

В ряду стихотворений Лермонтова, имеющих отношение к вопросу о демократизации лирического «я», «Завещание» занимает центральное место и заслуживает наиболее подробного разбора. Оно построено как монолог, как предсмертный наказ умирающего. Обыденными, незатейливыми словами, в точной, предельно сжатой форме (32 стиха), передающей непрекращающиеся переходы и колебания чувства, в «Завещании» рассказывается большая и грустная история жизни человека и его смерти на чужбине. Содержание стихотворения — целая биография, которая могла бы лечь в основу повести. Уже это заставляет говорить о «Завещании» как о поразительном явлении искусства.

В литературе о Лермонтове высказывалось предположение, что герой «Завещания» — солдат. Такому предположению противоречат некоторые оттенки в содержании стихотворения, в психологии героя и в его языке, например

сочетание «пустое сердце», или скептическое «плохи наши лекаря», или «писать ленив». По-видимому, герой стихотворения — армейский офицер, вроде Максима Максимыча или кавказца из очерка «Кавказец». Но армейский офицер, показанный таким, каким он показан в «Завещании», отличается от солдата очень мало. Он — простой человек в социально-бытовом, а в некоторых отношениях и психологическом смысле слова. И в образе этого простого человека сохраняется «лирическая душа» основного героя творчества Лермонтова. Герой «Завещания» — и «сосед», и «автор», который смотрит на домик соседа и слушает сквозь тюремную стену его песни, и человек с большим сердцем, штабс-капитан Максим Максимыч, и ветеран 1812 г., рассказчик «Бородина» и даже — отчасти — разочарованный и скептический Печорин.

Рисуя образы солдата-рассказчика в «Бородине», героев стихотворений о «соседе» и узника, Лермонтов обобщает их, мало касается их индивидуальных судеб. Герой «Завещания» сильнее индивидуализирован, имеет свою частную, конкретную биографию. В серии лирических стихотворений зрелого Лермонтова, объединенных образом человека из народа, это явление принципиально новое.

Какова же судьба героя «Завещания» и каково содержание его личности?

Это обыкновенный человек. У него обыденная биография и обыденная речь, построенная на разговорной фразеологии, с естественными в интимном, взволнованном монологе недомолвками и паузами.²⁰ Бытовая форма его речи сочетается с поэтической ситуацией стихотворения, выявленной во множестве народных песен: наказ умирающего, переданный товарищу.

Так в герое «Завещания», проявляющем себя, по-видимому, вполне «заурядно» и «ординарно», раскрывается глубокое поэтическое содержание.

В его личности отчетливо различимы признаки народного характера. Герой «Завещания» — простой человек, верный своему патриотическому долгу, способный достойно умереть за родину и действительно умирающий за нее. Признание героя, что он «умер честно за царя», не должно вводить в заблуждение. В устах армейца упоминание о царе — та же самая условно выраженная формула воинского патриотического долга, которая уже прозвучала у Лермонтова в «Бородине»:

Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам ...

Любовь героя стихотворения к родине сказывается не только в мысли о воинском долге, но и в приверженности к родным местам. Родной край для него — незыблемая и неизменная ценность в жизни, полной измен и превратностей. Родному краю посылает раненый свой предсмертный привет.

Судьба этого человека — безвестная и безрадостная. Горечь и скепсис определяет основной тон стихотворения. Герою «Завещания» горько умирать вдали от близких, в скверном лазарете («плохи наши лекаря»), горько, что его жизнь не сложилась, и особенно горько, что любимая им женщина не сто́ ит его любви и его не любит. «Пускай она поплачет, ей это ничего не значит, — писал Белинский Боткину, вспоминая о «Завещании», — последние стихи этой пьесы насквозь проникнуты леденящим душу неверием в жизнь и во всевозможные отношения, связи и чувства человеческие» (XII, 19).

Белинский не случайно выделяет стихи о женщине с пустым сердцем. Но он не суживает своим толкованием смысла стихотворения, в котором говорится обо всей жизни, а не только о любви. Женщина с пустым сердцем, появляясь в конце, в итоговой части стихотворения, хотя и не превращается в символ, но как бы вбирает в себя, концентрирует то жестокое и несправедливое, что испытал, живя на свете, умирающий армеец. Неудача в любви — не просто тяжелый эпизод, а самая памятная и болезненная из всех жизненных неудач раненого. Прерывистая, дрожащая

фраза последней строфы «обо мне она ... не спросит ...» перекликается с первой строфой: «моей судьбой ... никто не озабочен». Получается так, что «она не спросит» составляет хотя и частное, но наиболее острое, наиболее ощутимое проявление того, что «никто не озабочен».

Эта развернутая и многосторонняя картина складывается в тексте и в «подтексте» стихотворения — в той смысловой атмосфере, которая образуется вокруг. В сущности, стихотворение на тему о предсмертном наказе-завещании героя рисует всю его сиротливую, бездомную военную жизнь с ее далеко не парадной изнанкой, к которой относится и оторванность от родины, и обилие трагических возможностей («полк в поход послали, и чтоб меня не ждали»), и неустроенность военного быта («плохи наши лекаря»).

И особенно важно то, что «жизнеописание» лермонтовского героя, хотя и лишено явных исторических реалий, насквозь пронизано историческими ассоциациями. Эти ассоциации порождает и тема современной поэту войны сама по себе, и хронологическая смежность «Завещания» с «Валериком», «Казачьей колыбельной песней», «Спором», в которых в той или иной мере отражается военная кавказская обстановка, и со стихотворением «Прощай, немытая Россия». Таким образом, умирающий в лазарете герой «Завещания» воспринимается как офицер Кавказского корпуса, война, на которой он был ранен, — как война на Кавказе, а время, когда все это происходило, — как годы царствования Николая I. Так за скупыми строчками стихотворения намечается образ угрюмой николаевской эпохи с характерной для нее изнурительной военной службой, отрывающей простого человека от родной почвы, бросающей его на чужбину, отнимающей почти всю его жизнь (у солдата — по закону, у офицера — потому, что помимо службы ему идти некуда).

Соотнесенность образа простого человека с историей — очень важная и существенная черта «Завещания». В творчество Лермонтова, таким образом, уже начинала проникать растущая и крепнущая в мировой и русской литературе реалистическая мысль о том, что «бытие каждого из нас, великого и малого, непосредственно соединено с превратностями общими, как жизнь, быт, честь, суетность, судьба, может быть — мнение, словом: каждое состояние и отношение гражданина зависело и еще зависит

от общих событий его отечества и даже целого мира ...».²¹ Конечно, по сравнению с этим богатством потенциально-исторического и бытового содержания стихотворения, гражданские ассоциации, возникающие вокруг ранних лирических опытов Лермонтова, кажутся крайне бедными. Своим историзмом «Завещание» соприкасается с «Бородиным». Но в «Бородине» история, данная непосредственно, господствует над индивидуальным образом человека. В «Завещании» судьба простого человека, нарисованная на далеком фоне неизбежно предполагаемых, но не явленных исторических событий, обставленная типичными для эпохи условиями, — в центре авторского внимания. А типичная судьба рядового человека, скрепленная с типичными условиями его жизни, не может — хотя бы отчасти — не восприниматься как зависимая от них. Следовательно, в «Завещании» мы имеем не только типичного героя и типичную обстановку, в которой он существовал, но и обусловленность этого героя этой обстановкой.

В лирическом стихотворении такая обусловленность выявляется, конечно, совсем в иной форме, чем в крупных реалистических произведениях повествовательного характера. В произведениях этого типа она показана широко и полно. В лирическом стихотворении основные признаки реалистического метода — историчность и типичность героя, обстановки и зависимость первого от второй — иногда лишь заданы или, точнее, могут в такой же мере подразумеваться, как и непосредственно присутствовать. Кроме того, даже в том случае, если в стихотворении заложены реалистические элементы, оно само по себе далеко не всегда может быть воспринято как реалистическое произведение в полном смысле слова. Стихотворение демонстрирует свои реалистические качества не только в силу своей собственной структуры, но часто и благодаря тому, что оно включается в контекст близких ему произведений, которые укрепляют его реалистическую базу, развивают те реалии и связи, которые в нем намечены и существуют в потенциальном состоянии. (В этом смысле, пользуясь языком химии, можно говорить о «валентности» стихотворений,

т. е. их способности входить в мыслимые соединения с другими поэтическими элементами или с представлениями внелитературного характера).

И по своему тексту и по своему контексту «Завещание» вполне соответствует этим условиям и представляет один из наиболее совершенных образцов реализма в лирике Лермонтова.

В связи с этим несомненный интерес представляет для нас отзыв о «Завещании» английского литератора, знатока русской литературы Мориса Беринга. Выдвигая мысль о реалистическом характере русской поэзии в целом, он считает нужным проиллюстрировать свой тезис ссылкой именно на это лермонтовское стихотворение. «Единственное и исключительное положение в мировой литературе» русских поэтов определяется, по мнению Беринга, тем, что они сумели «извлечь поэзию из ежедневной жизни, которую они видели кругом себя, и выразить ее в стихах неподражаемой красоты». И далее, полностью процитировав «Завещание», прибавляет: «Слова этого стихотворения те самые, которые употребляются в обыкновенном разговоре, они именно те, которые сказал бы солдат в подобном случае. Не употреблено ни одно поэтическое или литературное выражение. А тем не менее стихотворение дает нам впечатление поэтического чутья и высокого поэтического искусства. Я не знаю ни одного другого языка, на котором это было бы возможно».²²

Выше было уже сказано, что основным тоном и пафосом героя «Завещания» в его предсмертном наказе является горечь — или, как определил Белинский в письме к Боткину, «неверие в жизнь и во всевозможные отношения, связи и чувства человеческие». Фраза Белинского содержит в себе очень важный оттенок мысли: неверие не в такие-то конкретные отношения, например с этой женщиной или даже с женщинами вообще, а неверие «во всевозможные отношения». Мысль Белинского справедлива. Развивая ее, можно прийти к выводу, что герой близок к тому, чтобы грустить уже не только «за себя», что он думает о нескладице и неудачливости не только своей собственной жизни, но, возможно, и о том, что большинство

известных ему жизней так складывается и иначе сложиться не может.

Этим горьким скепсисом герой «Завещания», по своей биографии близкий к Максиму Максимычу, отличается от благодушного штабс-капитана, который еще только учится грустить. «Хуже всего не то, — говорил Лермонтов Юрию Самарину, имея в виду современное состояние России, — что некоторое количество людей страдает терпеливо, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого».²³ Герой «Завещания» может быть и не в силах найти исходные причины страдания и определить их, как это делает сам Лермонтов (например, в стихотворении «Прощай, немытая Россия»). Но этот человек понял, что он страдает, и его широкое, горькое чувство — первый признак развивающегося критического отношения к действительности — делает его сознательнее Максима Максимыча. В этом смысле он более, чем на Максима Максимыча, похож на офицера из очерка «Кавказец», хотя и богаче его морально.

В своих горьких мыслях эти лермонтовские персонажи были не одиноки. Такие же щемящие чувства и мысли вынашивались и в солдатских массах, отражаясь в солдатских песнях и виршах.

Но грустью не исчерпываются ни эти песни, ни лермонтовское стихотворение. «Грусть русской души, — писал Белинский, — имеет особый характер: русский человек не расплывается в грусти, не падает под ее томительным бременем ... это грусть души крепкой, мощной, несокрушимой» (V, 442). Эти свойства народного характера нашли свое выражение в личности героя «Завещания». Его скорбное неверие столь же далеко от слезливой расплывчатости, как и от голого, равнодушного, цинического отрицания. Он исходит печалью, но не расплывается в скорби. Он не растерял ценностей своего внутреннего мира. Белинский в своей оценке «Завещания» явно преувеличивает равнодушие героя, говоря, что ему «и худое и хорошее — все равно» (IV, 533).

На самом деле герой «Завещания» полон сдержанного волнения, горячего и нерастраченного чувства, которое остается неподвластным его скепсису и тлеет в его душе, как угли под золой. Он верен своему воинскому долгу и продолжает думать о родине, о своем «родном крае». Ему

не все равно, спросит о нем кто-нибудь или нет. Ему далеко не все равно, что его не любит соседка, хотя он и пытается убедить себя в том, что она больше уже не интересует его. Ему не безразлично его прошлое, и ему страстно хочется хоть как-нибудь отомстить соседке за ее равнодушие. Его забота о родителях — благородная ложь, к которой он прибегает для сохранения их спокойствия, — вполне характеризует его отношение к ним. Его отвергли и забыли, но он сохранил горячую привязанность к своим близким, никого не отверг, никого не разлюбил, никого не забыл.

В герое «Завещания» много сдержанности, составляющей одну из граней народного характера. Он соблюдает целомудрие в выражении своих чувств — говорит о них скупо, избегает аффектации, многословных излияний и прямых оценок. Недаром в стихотворении почти полностью отсутствуют эпитеты — явление редкое в языке лермонтовской лирики, в котором эпитеты, как правило, играют чрезвычайно важную роль. Лишь один раз, к концу стихотворения, когда волнение героя достигает предельной силы, он «не выдерживает характера» и «прорывается» эпитетом:

Пустого сердца не жалей ...

Отсутствие эпитетов, да и вообще тропов, придает речи умирающего армейца совершенно особый «прозаический» характер. Белинский писал о «негромком» голосе этого стихотворения и о том, что его «выражение не горит и не сверкает образами, но небрежно и прозаично» (IV, 533). Однако о «прозаизме» речевого стиля «Завещания» можно говорить лишь условно. В действительности стиль «Завещания» лишь «притворяется» прозаическим, только кажется построенным на «обнаженном», адекватном слове. В языке этого стихотворения эмоционально-оценочное и вместе с тем ассоциативное начало имеет определяющее значение. В «Завещании» устами героя говорит не только его судьба, сама по себе достаточно красноречивая. В своих прямых суждениях, в паузах, всем своим тоном он оценивает жизнь и делает выводы. Тональность его монолога, в которой имеется лишь один частный эпитет в последней строфе, служит как бы общим эпитетом стихотворения, покрывающим все его элементы. И этот «общий эпитет» прилагается к каждому слову «Завещания», преобразуя смысл

слов, насыщая их сложным и большим содержанием всей жизни и судьбы героя.

Но этот разлив чувства не мешает раненому армейцу сохранить свойственное лучшим людям из народа мужество, внутреннюю дисциплину, духовную собранность. В его словах нет ничего такого, что выдавало бы страх смерти. Он умеет умереть достойно, вполне владея собой, сохраняя самообладание, как умирают простые люди, изображенные Толстым и Тургеневым. Кое-где в его речи проскальзывает даже ироническое отношение к себе, та самая ирония, о которой писал Белинский, характеризуя русский национальный характер, выразившийся в песнях:

... моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен ...
............
Скажи, что я писать ленив ...

Это — малые меры иронии, но достаточно ощутимые.

Лермонтов дает почувствовать самообладание героя не только тем, что совершенно исключает из его монолога признаки растерянности и моральной слабости. Противовесом горьких и страшных переживаний раненого является «форма» стихотворения, его словарь, рифмовка, ритм, которые как бы вбирают в себя внутреннюю стойкость, мужество умирающего человека. «... романтики, — писал Александр Блок, — знали цену стихам, и певучие потоки слов служили для них могучим средством воздействия, часто сообщали совершенно новое содержание тем мыслям, которые в эти стихи заключены».²⁴ Это внутреннее объединение смысловых планов осуществляется в «Завещании». Простотой и обыденностью своих слов, за которыми стоит дисциплинирующая сила заведенного, привычного склада жизни и которые контрастируют с торжественной темой смерти, герой как бы подавляет, заклинает свои душевные и физические страдания.

Музыкальная стихия «Завещания», лирика боли находится в скованном состоянии. В «форме» стихотворения есть упругость, есть элемент, который можно условно назвать «бойкостью» и какой-то «деловитой» простотой. Такое впечатление создают короткие строчки «Завещания» (комбинация

четырех- и трехстопного ямба) в сочетании с разговорной интонацией, преобладание твердой мужской рифмовки и в особенности смежные рифмы, придающие связанным с ними стихам характер своего рода «скороговорки». Впечатление усиливается словарным подбором рифм и их семантикой. Вопреки обычной тенденции рифмовать самые ответственные слова, которые здесь, в «Завещании», казалось бы, так или иначе должны были бы раскрывать трагические переживания героя, Лермонтов в ряде случаев рифмует слова служебного значения или второстепенные: очень — озабочен, едва ль — жаль, спросил — был, одна — она и т. п.²⁵ Так привычная простота перед лицом смерти становится стойкостью.

И все же трагическое волнение, буря чувств, порывы печали, затаившиеся в речи героя, в его «негромком» и будто бы спокойном голосе, не убывают, не удерживаются под спудом, рвутся на поверхность и прорываются наружу, особенно в интонационных паузах стихотворения. Образуется своего рода двухголосая структура, в которой борются обе стихии: скорбное лирическое чувство и мужество.

Все, что можно утверждать о герое «Завещания» как о «простом человеке», не исключает отмеченного выше присутствия в сознании этого героя главного «лермонтовского комплекса». Не случайно Огарев называет раненого армейца из «Завещания» поэтом, Лермонтовым.²⁶ Действительно, все основные черты умирающего воина как простого человека являются вместе с тем основными чертами центрального лермонтовского героя. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить с «Завещанием», например, такие ранние стихотворения Лермонтова, как «Смерть» («Закат горит ...») и «Что толку жить ...», или такие зрелые, как «Валерик», «Гляжу на будущность с боязнью», «Спеша на север издалека», «И скучно и грустно», «Листок», «Благодарность», «Прощай, немытая Россия», «Родина», «Le blessé», «Сон». Сравнение обнаружит, что герой живет в этих стихотворениях тем же, что и в «Завещании»: верность «родному краю», нерастраченная и ненужная любовь, трагический скепсис, мужество. Так же

как и в «Завещании», он разочарован, думает о своей отверженности, одиночестве («оторвался от ветки родимой», «некому руку подать»), о поруганной любви («отрава поцелуя»), о возможности близкой смерти («настанет час кровавый, и я паду») и приближается иногда к опасной границе, за которой все «все равно» («и жизнь, как посмотришь ...» и т. д.).

Особенно интересно сравнить «Завещание» со стихотворением 1830 года «Смерть» («Закат горит ...»). Оно перекликается с «Завещанием» и по настроению и отчасти по ситуации. Но в стихотворении «Смерть» исконный герой Лермонтова равен самому себе и лишен тех эмпирически-бытовых определений, которые характеризуют основной лирический образ в «Завещании». В стихотворении «Смерть» лермонтовский герой еще не принял в себя простого человека. В «Завещании» положение иное: границы между лирическим «я» Лермонтова и его спутником разрушены. Интеллектуальный герой научился у простого человека высокой и неотразимой правде простых вещей и отдал ему часть своего интеллекта, своей трагической сознательности. Простой человек в «Завещании» еще не показан идеологом, он не возвысился еще до обобщений, которые мы находим в «Думе» или в «Родине», но он углубил свой внутренний опыт и значительно созрел.

7. «Валерик». Стихи о родине

Очень близок к герою «Завещания» образ автора послания-поэмы Лермонтова «Валерик». В этом образе отчетливо проступают контуры реальной биографии и личности Лермонтова — поэта, мыслителя и вместе с тем одного из рядовых участников кавказской войны, которому приходилось спать на голой земле, питаться из одного котла с солдатской командой и «совершенно входить в их (солдат, — Д. М.) образ жизни».²⁷ Читая «Валерик», мы угадываем черты того, не совсем привычного нам, «обыденного» и «бытового» Лермонтова, скромного офицера в затрапезной армейской фуражке, о котором, выходя за пределы литературы, мы можем составить представление по известному и знаменательному рисунку

Д. П. Палена.²⁸ Не случайно автор-рассказчик «Валерика» признается, что «жизнь всечасно кочевая, труды, заботы ночь и днем» привели его «больную душу» в «первобытный вид», т. е., говоря нашим языком, опростили его. Этого достаточно, чтобы поставить его в один ряд с героем «Завещания» — у них общая военная судьба, трудная и заурядная. И даже неудача его в любви вызывается или усиливается не только «духом эпохи», ²⁹ но как будто теми же причинами, что и любовная трагедия раненого армейца из «Завещания», — обычной во время войны вынужденной разлукой (слова о «любви заочной»). Таким образом, «неверие ... во всевозможные отношения», прежде всего в любовь, характерно для обоих героев и мотивировано вполне конкретными и в какой-то мере социально-историческими обстоятельствами.

Но автор послания, каким он показан в «Валерике», несмотря на поглощающие его повседневные заботы и его самоуспокоительные уверения в том, что он примирился со своим положением, выступает как независимый и отнюдь не примиренный со злом мыслитель, думающий о таких вещах, которые в наказе героя «Завещания» совсем не упоминались. Идейную суть «Валерика» следует видеть в скорбном и в основе своей отрицательном отношении к войне со всем ее античеловеческим содержанием. Если в «Бородине» позиция Лермонтова выглядела иной, то прежде всего потому, что народная Отечественная война представляла собой исключение из общего правила и заслуживала особой оценки.

В упомянутой уже статье Л. В. Пумпянского тонко и убедительно доказывается, что вся художественная структура «Валерика» — «беспорядочное» и «случайное» описание военных действий — отражает осуждающий взгляд на войну, философское «зачем?». Л. В. Пумпянский считает также — и с этим опять-таки нельзя не согласиться, — что позиция автора в «Валерике» основывается на солдатском, «рядовом» отношении к войне, которое опирается не на штабные схемы, не на обобщения командующих, а на живые, сбивчивые, иногда разрозненные впечатления

боя (метод военных поэм Полежаева, стендалевского описания битвы при Ватерлоо и, конечно, стихотворения о Бородине самого Лермонтова).

Очевидно, идейный комплекс «Валерика», самую возможность философской платформы стихотворения следует возводить к взаимодействию двух сил: к чувствам и настроениям солдатской массы, о которых писал Л. В. Пумпянский, и к той свободной, критической мысли, которой был наделен основной лермонтовский герой. «Валерик», как и «Завещание», есть результат встречи этого героя с простым человеком.

Стихотворения «Валерик», «Завещание», «Родина», «Прощай, немытая Россия», сближаясь в восприятии читателя, взаимно обогащаются, углубляют, дополняют и конкретизируют друг друга. Но смысловое взаимодействие стихотворений оказывается возможным лишь потому, что индивидуальность каждого из них резко выделяется. Эти различия их можно проследить на многих темах и мотивах и прежде всего на теме родины. В «Завещании» и в «Валерике» мысль о России не выговаривается прямыми словами, скорее подразумевается, чем реализуется. В обоих стихотворениях о России («Родина» и «Прощай, немытая Россия») родина становится основной темой. Герой, называя вещи присущими им именами, размышляет здесь не о какой-либо частной сфере действительности, к которой он прикреплен (например, армия, «военный быт»), а о своей стране в целом.

И в каждом из этих стихотворений Россия показана в особом ее аспекте. В одном — обнажается темное лицо николаевской жандармской империи во всем его античеловеческом уродстве («господа» и «рабы», «мундиры голубые», вездесущие глаза и уши «пашей» или, по другому варианту, «царей»). Во втором — Лермонтов рисует Россию народную, светлую, торжественную, эпически-величавую, в которой обыденное и грандиозное в равной мере поэтичны. Сочетание этих двух аспектов России составляет ее целостный образ. Мир этой двуликой России для каждого русского человека того времени и есть реальная и вместе с тем широчайшая по возможности охвата историческая действительность. И герой лирики Лермонтова входит в этот мир, осознает свою зависимость от него и устанавливает свое отношение к нему. Среда, которая и прежде его окружала и на которую он реагировал, расчленяется

здесь отчетливой социально- политической мыслью и изображается в могучем поэтическом обобщении. В результате «типические обстоятельства», обусловливающие центрального героя, раскрываются как яркая картина социально-политического режима России. До такой остроты реалистического и вместе с тем гражданского зрения лирика Лермонтова до сих пор не поднималась.

В стихотворении «Родина» останавливает внимание совершенно новая в лирическом творчестве Лермонтова крестьянская тема. Можно сказать, что фигура простого человека, отмеченная в прежних стихотворениях Лермонтова некоторой социальной неопределенностью, разрастается в «Родине» в собирательный образ русского крестьянства, т. е. социально конкретизируется. Иную форму конкретизации получает образ автора — незримого, но явного героя «Родины» и восьмистишия о России.

В лирическом «я», лежащем в основе обоих стихотворений, было бы странно искать внешних примет простого человека, хотя герой «Родины» и ездит проселочными путями в простонародной телеге. Но зато в герое этих стихотворений, как и некоторых других, написанных в те же годы (об этом см. выше), как бы бледнеют и стираются те особенности, которые отделяют его от его спутника — человека из народа. Читатель уже не различает в этом герое черты «неведомого избранника», присущие авторскому образу раннего Лермонтова. Противопоставление героя и толпы, героя и «людей», давно уже утратившее для Лермонтова безусловное и непререкаемое значение, сменяется в «Родине» сочувственным отношением героя к крестьянству. Вместе с тем у автора — героя разбираемых стихотворений нет той «мировой скорби», которая лишь по своему происхождению связана с мрачной оценкой окружающей действительности, но по своему прямому смыслу распространяется на всякую действительность. В восьмистишии о России «мировая скорбь» (явление, чуждое народному мировоззрению) превращается в скорбь и негодование, вызванное вполне конкретным объектом. В содержании «Родины» нет ни «мировой», ни какой-либо другой скорби. Оттенок грусти, присутствующий в восприятии родной земли, вполне сочетается здесь с общим жизнеутверждающим и светлым фоном.

Все это значит, что лермонтовский герой, сохраняя в этих стихотворениях (в большей степени, чем в «Завещании»

и даже в «Валерике») свой интеллектуальный масштаб, продолжает испытывать влияние народного сознания и народных воззрений. Это человек, страдающий под бременем общей для русского народа беды и живущий большими мыслями о России. И этот герой наделен не только способностью страдать и понимать свое страдание (так было в «Завещании» и «Валерике»), но и активно сопротивляться окружающему злу. Восьмистрочный сатирический монолог о николаевской России и является актом такого сопротивления, а образ героя, стоящий за текстом монолога, — образом оппозиционера и политического беглеца.

Но, помимо страдания и протеста, героя лермонтовской лирики характеризует — и здесь и в «Завещании» — еще и другая, не менее важная черта, присущая в равной степени и народным массам, и носителям передовой критической мысли, — патриотическое сознание.

Конечно, чувство родины, горячая и глубокая любовь к ней пронизывает всю лермонтовскую лирику, как и поэзию его лучших предшественников. Но ни у раннего Лермонтова, ни у других русских поэтов 20—30-х годов патриотическое чувство не достигает той высокой аналитической ясности, той осознанности, которая проявляется в стихотворении «Родина». В отличие от лириков предыдущей эпохи, в патриотизме которых было немало стихийного, безотчетного, Лермонтов анализирует свое отношение к России. Можно сказать, что любовь к родине у Лермонтова, не теряя своей непосредственности и своего жара, впервые в русской литературе становится основной темой, превращается в проблему, которую Лермонтов по-своему ставит, рассматривает и, насколько возможно для него, по-своему решает. Герцен писал, что дворянам «родину заменяло государство; они трудились ради его могущества, его славы, попирая естественную основу, на которой покоилось все здание» (XIII, 171). Понятно, что Герцен относился к этой дворянской позиции непримиримо отрицательно, хотя и признавал, что в свое время она «представляла собой относительный прогресс».