Глава 38. Аконитовое зелье.

После того вечера, когда Снейп в открытую дает мне понять о своих подозрениях, я становлюсь форменным параноиком. Потому что, конечно же, полным ребячеством было настолько увлечься наведением мостов со своими старыми-новыми друзьями, работой в Хогвартсе и всем остальным, чтобы позабыть о всякой осторожности. И уж конечно, дотошному типу вроде Снейпа ничего не стоило сопоставить некоторые последствия моей неосмотрительности между собой, чтобы обзавестись подозрениями.

Еще много лет назад в Литтл-Уингинге я решил, что никому не позволю узнать правду о своей магии и своем прошлом. Я слишком хорошо помнил, с каким чувством волшебники смотрят на кого-то, чьей магической силы вполне хватило бы, чтобы в один миг сравнять с землей небольшой город. Уже в Хогвартсе, занимаясь поисками информации о смерти отца и Сириуса, я узнал, что этот новый Магический мир куда осторожнее в вопросах власти. Здесь под запретом любая магия, которую нельзя назвать однозначно светлой, Министерство отслеживает каждый шаг Темных существ, вроде оборотней, вампиров и великанов, а из Запретной секции Хогвартса бесследно исчезли все по-настоящему опасные книги. Власть боится появления Темных волшебников. Магический мир слишком привык к годам мира – настолько, что Министерство готово пойти на что угодно, лишь бы так оно и продолжалось. Поэтому меньшее, чего я могу желать в таких условиях – так это привлечь бдительный взор властей к своей скромной персоне.

Так что нет ничего странного в том, что после предупреждения Снейпа я начинаю действовать со всей возможной осторожностью. Я словно возвращаюсь на несколько месяцев назад, когда Дамблдор только привел меня в этот новый, незнакомый Хогвартс, и я осторожно ощупывал почву перед каждым своим шагом, страшась допустить ошибку. И это становится единственным, что помогает мне выдержать массированную атаку Снейпа, которая начинается на следующий же день.

Пожалуй, это выглядит, как совместная работа. Неважно даже, что Снейп следит за мной краем глаза, что бы я ни делал, постоянно пытается подловить на какой-нибудь мелочи и беспрестанно сыплет оскорблениями. Такой у Снейпа характер, это знают все. Даже Дамблдор не задает вопросов, потому что, конечно же, ему прекрасно известно об «особом зелье для Люпина», которое надо варить непременно каждый месяц. Возможно, он вскользь упоминает о недомогании профессора ЗоТИ при ком-то из преподавателей, так что никто из них не удивляется тому, что я целыми днями прозябаю в слизеринских подземельях вместо своей привычной работы у Хагрида или в теплицах Спраут. И только мне, да самому слизеринскому декану известно, что на самом деле все наши встречи сводятся к негласному противостоянию, невидимой войне, которая обостряется день за днем, в которой я пытаюсь защитить свои тайны, а Снейп… ну, вероятно, Снейп пытается просто избавиться от скуки.

Я ввязываюсь во все это из-за беспокойства о зелье Ремуса только отчасти. Другая часть правды состоит в том, что мне важно понять, что Снейпу удалось выяснить за все это время – наблюдая исподволь, подмечая мои оговорки и случайные промахи, – и что, в таком случае, известно Дамблдору. Моя паранойя разыгрывается с новой силой, хоть я и пытаюсь убедить самого себя, что для этого нет особых оснований. Я говорю себе, что единственное, что может стать известно Снейпу – что я не настоящий сквиб. Это было бы довольно неприятно, но далеко не смертельно. Было бы гораздо сложнее пользоваться магией и не показывать ее истинной силы, чем не пользоваться ею вовсе, но я смог бы сделать и это тоже. Смог бы очень осторожно выбирать заклинания и то и дело оглядываться назад, чтобы не позволить своей магии завести меня за ту грань, которую я уже едва не пересек однажды. И уж конечно, за годы лжи я научился изворачиваться достаточно хорошо, чтобы придумать новую ложь и скрыть правду о своем прошлом – правду настолько невероятную и безумную, что едва ли кто-нибудь смог бы докопаться до нее. В таком случае, вынужденный пользоваться магией, я неизбежно увяз бы еще глубже в волшебном мире, но рано или поздно привык бы к этому, как и ко всему остальному. Но даже понимая все это, я продолжаю противостоять Снейпу, потому что просто не могу позволить ему одержать победу. Как на далеком пятом курсе, когда я раз за разом вскрывал себе руку режущим пером, лишь бы не позволить Амбридж думать, что она меня достала.

Так что я просто выполняю нелепые поручения Снейпа, пропуская мимо ушей десятки ядовитых высказываний в свой адрес. Вероятно, знай он о том, что я еще в детстве выработал способность отключаться от оскорблений своих родственников, углубляясь в монотонную работу, он бы не растрачивал свое красноречие впустую. Но, разумеется, ему об этом неизвестно.

– Поттер! Вы так и будете продолжать пялиться в стену, или все-таки вспомните о своих трудовых обязанностях? – шипит Снейп, неожиданно материализуясь возле меня. – Как долго вы еще планируете витать в облаках?

Полнолуние уже на следующей неделе, и мы близимся к завершению последнего этапа аконитового зелья. Точка невозвращения была пройдена еще несколько дней назад, и теперь если что-нибудь с зельем пойдет не так, приготовить новое уже не получится. Уверен, что за это время я обеспечил Снейпа заготовками ингредиентов на вечность вперед. Он же испытывает мои нервы, поручая все более сложные и серьезные задания, поэтому последние дни в подземельях превращаются для меня в медленную пытку. Я уже ни один десяток раз успеваю пожалеть, что не прислушался в свое время к советам Гермионы и пустил этот предмет на самотек. «Надеюсь, вы с вашей тупоголовостью ничего здесь не испортите, Поттер. В противном случае именно вам придется объяснять своему обожаемому профессору Люпину, почему его лекарство не готово в срок», – так сказал Снейп. После чего принялся делать все возможное, чтобы выбить меня из колеи.

Я считаю про себя до пяти – это самое главное, не забывать считать до пяти, а еще лучше до десяти, прежде чем отвечать Снейпу, потому что почти все его вопросы либо с подвохом, либо так и просят ответа, находящегося очень далеко за пределами вежливости. Поэтому я считаю, затем делаю короткий вдох и сдержанно отвечаю:

– Еще три минуты.

– Боюсь, что у вас нет столько времени, чтобы предаваться безделью. Если вы не начнете помешивать зелье прямо сейчас, то вся работа уйдет впустую.

Я поднимаю глаза и смотрю на него в упор.

– Вы же сами сказали, что надо подождать шесть минут, профессор.

– Подождать шесть минут после добавления болиголова, Поттер. И в два раза меньше – после добавления корня папоротника.

Я коротко, но со вкусом ругаюсь сквозь зубы, совсем позабыв про счет, и бросаюсь за черпаком. Зелье действительно уже порядком загустело, так что мне приходится потрудиться, чтобы вернуть ему правильный цвет и консистенцию. И я по-прежнему чувствую злость, даже после того, как Снейп добавляет заключительные ингредиенты и говорит, что зелье пригодно к употреблению. Потому что он не имеет никакого права рисковать всей нашей работой просто ради того, чтобы в очередной раз мне что-то доказать. И я хочу знать, какого черта он вмешивает во все это Ремуса, потому что, конечно же, совсем неспроста Снейп решил подключить меня к приготовлению именно аконитового зелья, да еще и повторяет то и дело, как оно необходимо Люпину.

– Вы должны были сказать о корне папоротника раньше, – наконец говорю я, наблюдая, как Снейп при помощи волшебной палочки отправляет остатки ингредиентов по полкам. Он единственный из профессоров, кто свободно, даже напоказ, пользуется при мне магией, но переносить его позерство отчего-то гораздо проще, чем молчаливое сочувствие МакГонагалл или тактичное понимание Люпина.

Снейп игнорирует мои слова, делая вид, что расстановка ингредиентов на полках – необыкновенно важная процедура, требующая большой концентрации. Я рассеянно наблюдаю за скупыми, четкими взмахами волшебной палочки, отправляющей разнокалиберные склянки точно по своим местам, и продолжаю:

– Вы могли бы помешать чертово зелье самостоятельно. Глупо было рисковать здоровьем профессора Люпина, лишь бы доказать, что я никудышный зельевар – это и без того очевидно.

– Поттер, если бы вы были чуть менее глупы и чуть более внимательны, вы, безусловно, заметили бы на моем рабочем столе книгу с инструкцией по приготовлению аконитового зелья. Вы могли посмотреть все в рецепте, если мои объяснения для вас слишком сложны.

– Снейп, ваши рецепты – не мое дело, – категорично возражаю я. – Я не один из ваших студентов, поэтому мне вовсе не обязательно знать зелья. Я просто выполняю указания, так что в ваших же интересах сделать их по меньшей мере понятными.

Снейп отрывается от своего занятия и оглядывает меня с непонятным раздражением.

– Вы не слишком-то беспокоитесь о здоровье Люпина, так ведь, Поттер? Неужели вам совершенно наплевать на то, чем болен ваш друг? Даже студенты уже начали этим интересоваться.

На этот раз Снейп первым перешел черту. Впрочем, неважно: мы оба знаем, что это лишь вопрос времени. Рано или поздно одному из нас надоедает обмен нападками под видом совместной работы, и мы просто говорим то, что думаем на самом деле. В такие моменты Снейп обычно вспоминает о том, каким непереносимым мерзавцем был Джеймс Поттер в свои школьные годы, добавляя при этом, что я, несомненно, перенял его ужасные черты все до единой, а я не стесняюсь сообщить, что меня его точка зрения совершенно не волнует. Но на этот раз все немного по-другому. На этот раз речь идет о Ремусе, о его опасном секрете, и я устремляю на профессора мрачный взгляд, отбрасывая в сторону даже видимость учтивости.

– Уверен, что вашими стараниями так оно и есть, Снейп. Но я не собираюсь искать о профессоре Люпине что-то такое, что он сам не хочет мне рассказывать. Тем более если по какой-то причине это выгодно вам.

Снейп откидывает с лица длинные сальные волосы и издевательски фыркает.

– Вы такой же доверчивый дурак, как и ваш отец, – говорит он. – Я дал вам достаточно подсказок, чтобы выяснить о Люпине нечто такое, что, безусловно, могло бы показаться вам интересным. Но вы слишком глупы, чтобы воспользоваться этим. Или речь пойдет о благородстве?

Он по-прежнему ухмыляется, но взгляд его становится пристальным, испытующим. Словно проверяет что-то, словно ответ на этот вопрос – нечто гораздо большее, чем кажется на первый взгляд. Хаффлпафф или Гриффиндор? Не выйдет.

– Ни то, ни другое, – коротко говорю я. – Мне просто неинтересно, что бы это ни было. Если у Ремуса есть свои тайны, то, вероятно, есть и серьезные причины, чтобы не доверять их мне. У всех есть свои секреты, профессор – что вовсе не означает, что до них непременно надо докапываться, как это делаете вы.

Ухмылка Снейпа превращается в оскал.

– Ах вот оно что. Полагаете, что если не будете совать нос в чужие секреты, то другие оставят в покое и ваши собственные тайны, так, Поттер?

– Разумеется, нет, – фыркаю я. – Ведь всегда найдется тип вроде вас, которому отчего-то кажется, что он должен знать все и обо всех. Но я не такой, профессор. Поэтому если у Ремуса есть какой-то секрет от меня, то пусть он и дальше остается секретом, я не против.

– Тем хуже для вас, – говорит Снейп, и его голос звучит почти безразлично, когда он добавляет: – С таким взглядом на мир вы закончите так же, как и ваш отец, слишком уверенный в своих друзьях, чтобы даже думать о предательстве одного из них.

Он произносит это как бы между прочим, но на меня его слова оказывают эффект разорвавшейся бомбы. Мой шок, вероятно, слишком очевиден, потому что Снейп вглядывается в мое лицо очень пристально, и Мерлин знает, не читает ли он в моих глазах что-то такое, что я долгие годы хоронил глубоко в себе. Но его слова бьют, и бьют больно – впервые за все то время, что Снейп пытается задеть меня за живое. И дело даже не в том, что небрежно брошенная фраза воскрешает в моей памяти давно похороненные воспоминания о предательстве Питера Петтигрю и заточении Сириуса, о проклятых двенадцати годах из прошлой жизни, которые могли бы стать подарком для нас обоих – Сириуса и меня – но вместо этого стали адом. И не в том, что Снейп, в сущности, прав: Джеймс Поттер был глупцом, столь беззаветно доверяя своим друзьям.

Все дело в том, что здесь всего этого даже никогда не происходило. А в таком случае, Снейп просто не может знать этой истории, так ведь? Эта мысль заставляет меня справиться с эмоциями. Снейп проверяет меня, только и всего. Неважно, что ткнув пальцем в небо, он вдруг попал в самую точку – он не может знать ничего о моем прошлом. Никто не может.

– О чем вы говорите, Снейп? – я спрашиваю это с тем же безразличием, что и Снейп минуту назад. – Мой отец погиб в аврорском рейде. Это был всего лишь несчастный случай, никто не предавал его.

– О да, как же еще может считать мальчишка-сквиб вроде вас, и понятия не имеющий о жизни Магического мира? – с удовлетворением протягивает он. – Вы в самом деле полагаете, что жалкая горстка волшебников, претендующих называться Темными магами, может почти без остатка уничтожить целую прекрасно подготовленную аврорскую группу?

Я пожимаю плечами:

– Не имею понятия, может или нет. Вообще-то, ответ напрямую зависит от того, что такое Свитки Мерлина, и на что они способны в действии. Вы так не находите?

На мгновение лицо Снейпа застывает в маске удивления, но почти сразу же ему на смену приходит подозрительность.

– Откуда вам известно об этом артефакте, Поттер? – резко спрашивает он. Так же резко, как и Ремус в тот раз, когда я упомянул при нем заклятие Империус. Однако на этот раз мне нет нужды лгать.

– Читал о них в старых газетах. Я, знаете ли, в некотором роде интересовался событиями, которые привели к смерти моего отца. В статьях Свитки Мерлина упоминались всего раз или два, вскользь, и я так и не смог найти ни чего о том, как они действуют.

– Может, и так, – произносит Снейп, окинув меня еще одним подозрительным взглядом. – Как бы там ни было, Свитки Мерлина ни при чем: те волшебники так и не сумели использовать их в полную силу. Один из дружков Поттера оказался предателем и подставил его, в результате чего несчастный идиот сдох, а заодно утянул с собой большую часть своей группы. А вы, верно, воображали, что там имела место какая-то героическая история, Поттер? Что ж, жаль разбивать ваши идеалистические представления. Но знаете что? – продолжает он с необъяснимой злобой. – Вы закончите так же, как и он. Со всем вашим глупым позерством и жаждой славы, наглостью и дерзостью, и с вашей смешной доверчивостью – вы закончите точно так же. Как и ваш отец, вы – всего-навсего жалкая, никчемная ошибка природы, которая отчего-то смеет воображать себя пупом земли.

После этой ядовитой тирады между нами повисает тишина, звенящая и враждебная, как натянутая тетива лука. У меня немного кружится голова, будто земля уходит из-под ног, и с этим ощущением совершенно не вяжется циничная и несколько отстраненная мысль, что отец, видно, мастерски умел выбирать себе друзей, раз уж они так и норовили подвести его под Аваду.

Я позволяю себе прикрыть глаза – секундная слабость, помогающая снова собраться с силами, – а затем ухмыляюсь, словно сказанное ничего не значит для меня, и перехожу в наступление:

– Знаете, Снейп, вы просто великолепны в оскорблениях. Держу пари, вы у каждого знаете такую мозоль, наступив на которую, можно заставить человека выть. И, наверное, во всем Хогвартсе нет ни единого студента, которого вы не смогли бы при желании довести до точки, даже не прибегая к вычитанию баллов. Но вот со мной не выходит, верно? Хотите знать, почему?

Снейп смотрит на меня с насмешливой снисходительностью и весь его вид выражает прямо-таки оскорбительную незаинтересованность – из чего я делаю безошибочный вывод, что он просто умирает от любопытства.

– Вы не видите меня самого, – напрямую заявляю я. – И никогда не видели.

Я не знаю, с каким из Снейпов говорю на этот раз: с тем, что стоит сейчас передо мной, выплескивая потоки ничем не заслуженной ненависти и которого я даже не знаю по-настоящему, или со Снейпом из моего прошлого – тем самым Снейпом, которого я клялся убить, потому что так никогда и не простил ему смерть Дамблдора. Смерть, которая тоже каким-то образом оказалась фальшивкой. Но это не имеет значения, потому что мои слова имеют отношение к ним обоим.

– Не мели вздора, мальчишка, – фыркает он. – Я вижу тебя насквозь. Я вижу, что ты несдержан, дерзок и глуп. И так жаждешь отличаться от других, что готов придумывать сомнительные истории о своих подвигах, будучи даже ничтожнее, чем последний хаффлпафец. А еще я вижу, что ты скрываешь что-то от Дамблдора, и собираюсь выяснить все твои тайны. Ты можешь по-прежнему делать вид, что тебя это нисколько не волнует, но меня этим не провести, Поттер. Как я сказал, я вижу тебя насквозь.

Я потираю виски, ощущая неожиданную усталость, а этот разговор вдруг совершенно перестает меня занимать.

– Нет, конечно же, нет. Вы видите лишь то, что хотите видеть, – говорю я, с удивлением понимая, что такое положение вещей отчего-то задевает меня гораздо больше, чем должно бы. – Вы видите Джеймса Поттера, молодого, самовлюбленного гриффиндорского задиру, полагающего, что ему принадлежит весь мир. Причем находите это возмутительным – а в особенности то, что он действительно получал все, что хотел, с завидной легкостью. Вы видите мальчика, который так легко достигал желаемого, что никогда ничего по-настоящему не ценил. Мальчика, не знавшего потерь, и сожаления не знавшего тоже. А вы – вот незадача – так и не успели сказать ему, что он всего лишь самовлюбленный подонок, заслуживающий однажды лишиться всего, что досталось ему так легко и что он никогда не ценил, включая собственную жизнь. Вы так и не успели сказать ему, каким неудачником он на самом деле оказался – он умер прежде, Снейп.

Но едва договорив это, я понимаю, что не прав – точнее, не до конца прав. Что за странной антипатией слизеринского декана кроется нечто гораздо большее, чем старая вражда с моим отцом. Что ненависть и презрение этого Снейпа намного сильнее и глубже, чем того, которого я знал когда-то. Потому что тот Снейп, конечно же, задумался бы о том, насколько честно изводить мальчишку, который по служебным причинам находится в его подчинении, даже если этот мальчишка – Гарри Поттер. Он мог снимать баллы или выставлять меня полным придурком перед классом, но его слова всегда были вызваны конкретными действиями с моей стороны, и ни разу он не нападал на меня с такой яростью и ожесточением, с такой непонятной, слепой и бессмысленной жестокостью, как сейчас.

Вот почему Снейп так настойчиво подсовывает мне аконитовое зелье, тупо думаю я. Он знает о том нападении оборотня в лесу. Он считает, что я возненавижу Ремуса – единственного человека во всем Хогвартсе, который по-настоящему многое для меня значит – если узнаю, что он оборотень. Снейп хочет насолить этим и мне, и Ремусу. Я ненавижу их обоих – так он сказал Дамблдору в начале года, и я, наверное, просто недооценил истинную силу его неприязни. Эта мысль странно обескураживает. Потому что, конечно же, у Северуса Снейпа, каким его знал я, куда больше поводов ненавидеть Гарри Поттера – победителя Волдеморта, Мальчика-Который-Выжил и героя Магического мира, из года в год вляпывающегося в сумасшедшие истории, нежели никому неизвестного сквиба.

Вот только это совсем не тот Северус Снейп, которого я знал.

С этой мыслью и поднимаю глаза и смотрю прямо на Снейпа, впервые с тех пор, как Дамблдор привел меня в Хогвартс, смотрю на него самого по себе, не замутненного образом моего старого профессора зелий, который снимал баллы с Гриффиндора и назначал несправедливые отработки, который рассказал когда-то Темному лорду о подслушанном пророчестве и произнес «Авада Кедавра» на вершине Астрономической башни. И на миг сердце у меня сжимается, как от дурного предчувствия, потому что в его глазах столько глухой, черной ярости, что под этим взглядом хочется отшатнуться. И мысль, та самая мысль, то и дело всплывавшая на кромке сознания, будто что-то чудовищно не так между мной и Снейпом, наконец обретает завершенность: этот Северус Снейп искренне, глубоко и безоговорочно ненавидит Гарри Поттера и даже пальцем не пошевелил бы, представься ему однажды возможность спасти мою жизнь. И вот это совершенно не укладывается у меня в голове, потому что Снейп никогда не ненавидел меня настолько. Даже после той шутки Мародеров, которая едва не стоила ему жизни, а Ремусу – свободы, даже после того, как Джеймс Поттер заставил Снейпа болтаться вниз головой на берегу озера перед всей школой, а его сын увидел это воспоминание в мыслесливе, его глаза не горели такой непримиримой ненавистью. А это означает, что здесь, в этой вселенной, было что-то еще, вероятно, что-то намного худшее, но мне остается лишь гадать, касается ли это Джеймса Поттера, или же дело во мне самом.

Снейп подтверждает мои догадки самым неприятным образом: он молча поднимает волшебную палочку и упирает ее кончик мне в горло, ровно туда, где бьется пульс. Его лицо перекошено от гнева, а палочка в руках чуть дрожит, будто бы пальцы сводит судорогой. Мне слишком знакомо такое состояние, когда бешенство настолько велико, что больше всего на свете хочется просто выплеснуть его наружу, неважно, каким образом, поэтому я застываю на месте, стараясь не двигаться и даже не дышать. Я чувствую, как вместе с приливом адреналина просыпается моя магия, стремясь напасть в ответ и уничтожить, но подавляю ее усилием воли – только скрытая под мантией Силенси плотнее обвивает руку, поглощая излишне сильный заряд. Да, профессор, на этот раз я положусь на ваше благоразумие.

– Если еще хоть раз, – неистово шипит Снейп, – ты, мальчишка, посмеешь вообразить, что хотя бы близко имеешь представление о том, что движет моими поступками, клянусь Мерлином, я убью тебя. Мне хватит всего пары слов, чтобы твоя никчемная жизнь оборвалась навсегда – как тебе это, Поттер? И еще меньше – чтобы заставить тебя испытать такую боль, что ты сам начнешь молить о смерти… Ты боишься? Вижу, что да. Но так и должно быть, верно? Ты должен наконец понять, что здесь есть масса такого, от чего тебе следует держаться как можно дальше, если ты не хочешь умереть преждевременной и очень – я обещаю тебе, Поттер – очень мучительной смертью.

Он обнажает желтые зубы в неприятном, отталкивающем оскале, и я с трудом подавляю желание отпрянуть в сторону. Снейп, конечно же, не прав, я не испытываю страха. Только ужасное омерзение, будто с головы до ног вывалялся в грязи, и от этого чувства меня действительно почти трясет. Потому что сейчас, в этот самый момент, едва не протыкая мне шею волшебной палочкой и осыпая угрозами, Снейп выглядит почти… довольным, с досадой понимаю я. Словно вся эта ситуация – в точности то, о чем он мечтал уже давно. Сейчас совершенно не имеет значения, что я скажу или сделаю, потому что мне ни за что не достучаться до него, только не через ту пелену ненависти и горечи, которая оплетает нас обоих, будто дьявольские силки. И я спрашиваю себя – уже, наверное, в сотый раз за эти бесконечные две недели – я спрашиваю себя, какого черта? Какого черта, в самом деле, Снейп так сильно меня ненавидит?

– Экспеллиармус!

Снейп делает инстинктивный взмах рукой, но хватает лишь воздух. Мы поворачиваемся к двери почти синхронно. В дверном проеме стоит бледный как смерть Ремус, сжимая в руке две волшебные палочки – свою и снейпову. Он молча делает шаг вперед, закрывая за собой дверь, так же молча проходит в центр кабинета, а когда начинает говорить, то голос его звучит очень ровно, хотя заметно, с каким трудом оборотню удается заставить его слушаться.

– Я хочу знать, что здесь происходит, Северус.

Молчание длится несколько долгих секунд и кажется ледяным. Люпин стоит, не двигаясь, только ходят по скулам желваки, но в его взгляде появляется нечто такое, что настораживает меня куда сильнее вспышки Снейпа.

– Профессор Люпин, это всего лишь… – начинаю я, но он вскидывает руку, вынуждая меня замолкнуть.

– Нет. Я хочу услышать ответ профессора Снейпа, – говорит он.

Снейп независимо передергивает плечами:

– Мальчишка дерзил, а я не собирался этого терпеть. Ты, Альбус и Минерва можете продолжать нянчиться с ним и вытирать ему сопли сколько угодно, но не ждите ничего подобного от меня. Я привык ожидать уважения от своих студентов и уж точно не собираюсь терпеть хамства от мальчишки-сквиба вроде него. Надеюсь, я достаточно понятно выразился, чтобы ты вернул мне наконец мою палочку?

Он требовательно протягивает руку, но Люпин остается неподвижным.

– Ах, вот как ты себе это представляешь, – с усмешкой говорит он. – Отлично, Северус, просто отлично. Я так полагаю, что в следующий раз, когда тебе покажется, что какой-нибудь первокурсник недостаточно сильно тебя уважает, ты проткнешь ему глотку волшебной палочкой? И ты по-прежнему не ответил на мой вопрос: что здесь происходит?

Он смотрит только на Снейпа, меня даже взглядом не одарил с тех самых пор, как вошел. Как будто бы все происходящее – не мое дело.

– Я только что исчерпывающе описал ситуацию… – цедит сквозь зубы Снейп, но Ремус его прерывает.

– Уже половина десятого, Северус. Я хочу знать, почему Гарри оказался в твоем кабинете в такое время.

Всего секунду Снейп кажется сбитым с толку, но почти сразу же на его лице проступает удовлетворение.

– Так ты не знаешь, Люпин? Поттер помогал мне с твоим зельем. Оно, знаешь ли, крайне муторно в приготовлении, – почти небрежно бросает он.

Несколько долгих мгновений Люпин кажется неспособным вымолвить хоть слово, а затем ошеломленно переспрашивает:

– Ты вынудил Гарри готовить мое зелье?

Вместо ответа Снейп собственническим жестом возвращает себе волшебную палочку, и становится совершенно очевидно, что в этой комнате перевес теперь на его стороне.

– Именно так. А что, у тебя с этим какие-то проблемы? Потому что я совершенно точно уверен, что статус преподавателя Хогвартса дает мне право прибегать к помощи мистера Поттера в работе, когда я посчитаю это необходимым, – едко произносит он.

Вот теперь Ремус наконец обращает внимание на меня. Он изучает меня очень пристально, будто бы и правда ожидает, что расскажи мне Снейп правду о его болезни, это сразу же будет видно по моему лицу.

– Я… – неуверенно начинает он, снова обращаясь к зельевару, – я не считаю, что это хорошая мысль, Северус. Ты только что напал на Гарри, и ты угрожал ему. Очевидно, совместная работа не очень хорошо влияет на вас обоих. Полагаю, что тебе следует самому рассказать обо всем Дамблдору, иначе это придется сделать мне.

Снейп смеряет оборотня презрительным взглядом и неприятно ухмыляется.

– Похвально, что ты так заботишься о благополучии Поттера, Люпин. Но знаешь, раз так, то и мне придется кое-что рассказать ему, ради его собственного блага, разумеется.

Ремус изучает его долгим, пристальным взглядом, но в конце концов говорит только:

– Я хотел бы поговорить с Гарри наедине. Надеюсь, ты нас извинишь, Северус. С тобой мы пообщаемся позже.

Он забирает со стола Снейпа дымящийся кубок со своим зельем и знаком показывает мне следовать к выходу. Я уже переступаю порог вслед за Ремусом, когда меня настигает голос Снейпа – сухой и настолько лишенный всяких эмоций, даже привычного презрения и отвращения, что кажется голосом незнакомца.

– Вы и понятия не имеете о мотивах моих поступков, Поттер, – говорит он. – Даже близко не подошли. Вспомните об этом, когда в следующий раз решите вывалить на меня свои нелепые догадки.

Я ничего не говорю в ответ, только закрываю дверь в кабинет Снейпа очень плотно, будто бы иначе его ненависть сможет просочиться вслед за мной в коридор. Я продолжаю думать об этом, пока мы с Ремусом идем к восточному крылу замка, где находятся его комнаты, и против воли чувствую себя задетым и возмущенным. Уже слишком многие судят обо мне, исходя лишь из собственных туманных представлений о том, кем я являюсь. Вдобавок, я никак не могу перестать удивляться, вновь и вновь обнаруживая, что люди, которых я когда-то знал, оказываются здесь совершенно иными. Я, черт побери, удивлен, что здешний Снейп желает мне смерти – даже после всех тех вещей, которые он совершал в моем прошлом.

Я отвлекаюсь от этих мыслей, только когда Ремус открывает дверь в свои комнаты и делает приглашающий жест рукой. Рассеяно обходя комнату кругом, я отмечаю пополнение ремусова зверинца вредоносных тварей в лице нескольких красных колпаков, водяного и упыря, и ловлю себя на мысли, что не могу вспомнить, когда был здесь в последний раз. Возможно, незадолго до Хэллоуина, или еще раньше, сразу после прошлого полнолуния, когда я проверял сочинения студентов Ремуса, а ворвавшийся к нам Снейп шипел, что это безответственно. Сейчас мне кажется, что с тех пор минула вечность.

– Гарри, постой, у тебя что-то… – Люпин останавливает меня, приподнимая голову за подбородок. Я отшатываюсь от него в сторону скорее от неожиданности, чем по каким-либо другим причинам, но оборотень также отступает от меня на шаг, и что-то в его лице будто бы захлопывается, как ставни на окнах.

– Прости, я просто задумался, – говорю я, стараясь сгладить неловкость. – В чем дело?

– У тебя синяк, вот здесь, – Ремус откидывает голову чуть назад, показывая точку на собственной шее. Я морщусь, осторожно ощупывая то место, куда впивался кончик волшебной палочки Снейпа. – Это сделал Северус? Расскажешь, что произошло?

Я отрицательно мотаю головой.

– Пустяки. Мы с профессором Снейпом слегка… недопоняли друг друга. Он не причинил бы мне вреда.

Ремус качает головой, затем, залпом выпив свое зелье и скривившись от неприятного вкуса, говорит:

– Тебе следует быть осторожнее с профессором Снейпом. Есть определенные причины, по которым он вряд ли сможет принять твое присутствие здесь, в Хогвартсе. С твоей стороны было большой ошибкой согласиться помогать ему в работе.

Я смотрю на оборотня во все глаза.

– Ты действительно думаешь, что Снейп может напасть на кого-то здесь, в Хогвартсе, прямо под носом Дамблдора? Он же учитель, Ремус. Директор никогда не дал бы ему этой должности, будь он опасен для студентов.

– Это так, – сдержанно отвечает Ремус. – Но когда дело касается тебя, Гарри, мы вряд ли можем положиться на его рассудительность. То, что произошло сегодня в его кабинете – уже непростительно. Северус не имеет права нападать на студентов и угрожать им, но, тем не менее, сегодня он позволил себе выйти за все возможные рамки. Вот почему ты должен рассказать об этом инциденте директору.

– Я не собираюсь делать этого, – категорично говорю я и спешу увести разговор в сторону: – Ты сказал, что есть причины, по которым Снейп меня ненавидит. Так в чем дело?

Оборотень пристально смотрит на меня несколько секунд, затем вздыхает и говорит:

– Все дело в том, что Северус… не очень ладил с твоим отцом, когда учился в Хогвартсе. Они были с разных факультетов, и все время соперничали друг с другом, но, думаю, подробности тебе не слишком интересны. Скажу только, что с годами профессор Снейп так до конца и не забыл эту давнюю вражду.

– Это все? – вопросительно уточняю я. – Больше никаких причин? Нет ничего такого, из-за чего он мог бы ненавидеть лично меня?

Ремус со смешком качает головой:

– Нет, думаю, что нет. Он даже не видел тебя до Хогвартса. Все дело в Джеймсе.

Его голос звучит вполне убежденно и искренне, но то, что я видел сегодня в кабинете Снейпа, видел в его потемневших от ненависти глазах, и в особенности брошенные им напоследок слова, заставляет меня сомневаться в последнем утверждении.

– В любом случае, ты не должен больше бывать у него, – серьезно продолжает оборотень. – И раз уж ты ничего не собираешься сообщать директору, рассказать придется мне.

– Ты не сделаешь этого! – говорю я, немного раздраженный тем, что оборотень собирается влезать в мои проблемы, и изрядно напуганный мыслью, что это может привлечь внимание Дамблдора к снейповым подозрениям. – Это касается только меня и Снейпа, поэтому останется между нами.

– Гарри, как ты не понимаешь? – с возмущением восклицает Люпин. – Это не игры! Ситуация может оказаться серьезнее, чем ты предполагаешь, и директору следует знать о подобных вещах, уж поверь мне. И еще кое-что. Нет ничего, что касалось бы «только тебя и Снейпа». То, что произошло сегодня – проблема самого Северуса, ты тут ни при чем. Позволь другим со всем разобраться хотя бы раз, хорошо?

– Довольно! – срываюсь я, не в силах больше слушать эти осторожные, четко выверенные наставления. – Почему я должен слушать тебя теперь, Ремус? Все это время тебе, кажется, не было до меня дела. Каждый раз, когда я приходил, ты пытался выставить меня вон, ты не желал разговаривать со мной… Да выслушай же! – восклицаю я, когда он пытается возразить. – Я всего лишь хочу сказать, что ты появляешься только теперь, когда беспокоишься, что Снейп…

Я захлебываюсь на полуслове, не находя в себе силы продолжить. Все настолько очевидно, даже странно, что я не заметил этого тотчас же, как Ремус вывел меня из снейпова кабинета. Он защищает свою тайну, вот и все. Ему нет дела до моей безопасности и вообще до меня, он просто не хочет, чтобы я знал о его ликантропии, потому что не доверяет мне. Не доверяет точно так же, как я не доверяю ему, но это все равно причиняет боль, потому что заставляет сомневаться в слишком многих вещах. Я сглатываю, не в силах поднять на оборотня взгляд, не в силах поверить, что он говорит мне все это лишь для того, чтобы удержать подальше от своего секрета. Секрета, которого нет нужды охранять, только не от меня, потому что мне и без того все известно. Вот только как я могу сказать ему об этом теперь, когда он так уверен, что я могу подставить его под удар?

– Все не так, как ты думаешь, Гарри, – мягко возражает Ремус. – Ты не осознаешь всей серьезности того, о чем я тебе говорю. Северус… он может быть опаснее, чем ты думаешь. Об этом, вообще-то, не принято говорить… но в молодости, учась на старших курсах, он водил дружбу с волшебниками, которые, по слухам, увлекались Темной магией. Все они были чистокровными, из очень влиятельных семей, поэтому это держится в секрете, но правда заключается в том, что они могли научить его очень опасным вещам. Снейп может знать заклинания, которые находятся под запретом, о которых большинство волшебников даже не слышали, ты меня понимаешь?

Я киваю, чувствуя неожиданную сухость во рту. Студенты, увлекающиеся Темной магией? Были ли это Малфой, Розье, Лестрейнж и Блэки? Неужели они пошли по той же дороге даже теперь, когда над Магическом миром не нависает мрачная фигура очередного Темного лорда? А те опасные заклинания, о которых говорит Люпин – это, вероятно, Непростительные проклятия, которых здесь по какой-то причине боятся настолько, что избегают даже называть их. В таком случае, счел бы Ремус опасным и меня самого просто потому, что мне о них известно?

– Это не имеет значения, – в конце концов говорю я. – Ты не можешь так судить о Снейпе лишь потому, что он ошивался с неправильными людьми, когда был подростком. Он ничего мне не сделал. Так что не о чем докладывать Дамблдору.

Но, разумеется, Ремус как всегда все решит по-своему. Я могу прочитать это по его глазам, по его мягкой, чуть сочувствующей улыбке: бедный Гарри, он и понятия не имеет, о чем говорит, но сам-то Ремус знает, что будет правильным. У меня мелькает мысль, что иногда эта его черта всегда поступать именно так, как положено, может весьма раздражать. Наверное, именно поэтому возвращаясь от него в свою комнату, я никак не могу усмирить злость и досаду.

Я так и не говорю Ремусу о том, что мне уже давно известно о его ликантропии: в конце концов, некоторые из нас все же могут временами делать и не правильные вещи.

*****

Иногда Северусу казалось, что у всех гриффиндорцев есть какое-то особое чувство времени, благодаря которому им удавалось безошибочно выбрать самый неудачный момент для своего появления. Люпин пришел на следующий же день после полнолуния, как и обещал. Он буквально влетел в кабинет Северуса, кипя праведным гневом, и с порога заявил:

– Нам надо поговорить.

Невилл Лонгботтом оторвался от впечатляющей горы дохлых жаб, которых ему требовалось распотрошить на сегодняшней отработке, и вперился в них любопытным взглядом. Отработку мальчишка, к слову, заслужил очередным взрывом котла при приготовлении зелья, взорвать которое было практически невозможно. Северус даже заподозрил бы, что криворукий оболтус делает это специально, чтобы его позлить, если бы тот не боялся его с такой смешной очевидностью. В общем, Снейп с удовольствием бы провел этот вечер, шпыняя несносного недоумка и наблюдая, как цвет его лица меняется с мертвенно бледного на бордовый и обратно, если бы не чертов Люпин с его пресловутым чувством времени.

– Лонгботтом, свободны, – коротко сказал он, и при виде явного облегчения на одутловатом лице мальчишки ему буквально зубы свело от отвращения, так что он просто не мог не добавить: – Будьте спокойны, эти жабы подождут вас до следующей отработки. Уверен, она наступит так скоро, что они даже не успеют протухнуть.

Мышью выскальзывая из кабинета, Лонгботтом уже не выглядел столь омерзительно довольным, и Снейп почувствовал себя лучше. Когда за мальчишкой захлопнулась дверь, Снейп обернулся к Люпину и спросил, заранее зная ответ:

– Зачем ты пришел?

– Хочу прояснить кое-что насчет Гарри, – ответил Люпин, и хотя голос его был спокойным, в нем чувствовалась скрытая угроза.

– Отлично, значит, ты хочешь поговорить. Ну, и что ты хочешь узнать? Почему я подпустил Поттера к твоему зелью? А может, каким образом ему удалось так меня достать, что я сорвался? Он был совершенно невыносим, будь уверен. Любой бы вышел из себя от его болтовни.

Снейп был не до конца честен с оборотнем. Он сорвался на Поттера не столько из-за его слов, сколько из-за того факта, что мальчишка вообще посмел их произнести. Снейп с самого начала воспринимал себя как охотника, следопыта, а Поттера – как жертву, которая рано или поздно попадется в любезно расставленные сети. Он был в позиции силы, и, вынужден был признать, это притупило его бдительность. Так что, наблюдая за Поттером, следя за каждым его шагом, Снейп совершенно не думал, что Поттер может следить в этот момент за ним самим. Дерзкие, нахальные, невообразимые слова мальчишки о причинах его ненависти ошеломили Северуса. Они показали, что Поттер замечает и понимает куда больше вещей, касающихся Снейпа, чем можно было бы предположить. А это кое-что да значило, учитывая, с какой тщательностью он привык скрывать свои истинные эмоции от окружающих, особенно от тех, кого он считал своими врагами.

Вывод мальчишки был неправдой, конечно же, нет: Поттер не мог знать, какие чувства Северус испытывал к Лили, как ненавидел ее выродка за то, что тот лишил ее жизни. Но этот вывод не был и ложью, потому что о том, с какой силой Снейп презирал Джеймса Поттера и все, связанное с ним, мальчишка догадался совершенно верно. И каким-то невероятным образом эта полуправда, брошенная прямиком ему в лицо как раз в тот момент, когда Снейп уже считал себя победителем, сделала все только хуже.

Снейп не смог стерпеть самодовольства, сквозившего в лице Поттера, когда тот вообразил, что может читать его, как открытую книгу. Бешенство накатило душной волной, и он сорвался, мечтая лишь свернуть мальчишке его цыплячью шею, и одному Богу известно, чем мог бы закончиться этот вечер, если бы не Люпин. Так что, на самом деле, оборотню не требовалось приходить к нему со своими претензиями: Снейп и сам не стал бы продолжать встречи с Поттером после всего, что случилось. Не только потому, что боялся не удержать себя в руках и все-таки наложить на щенка какое-нибудь заклинание, а еще потому, что его общение с Поттером приносило боль не только чертовому мальчишке, но и самому Снейпу. Отчего-то это казалось ему в корне несправедливым.

Однако выяснилось, что Люпину были нужны вовсе не оправдания.

– Прибереги эти объяснения от Дамблдора, – холодно сказал он. – Я хочу узнать от тебя одну-единственную вещь. Скажи мне, Северус, какую ложь ты придумал, чтобы заставить Гарри целыми днями сидеть в подземельях в твоей очаровательной компании и ни словом не пожаловаться никому из персонала, даже директору? Думаю, ты с самого начала был уверен, что это сойдет тебе с рук. Ну, и что ты наплел Гарри, чтобы он согласился?

Снейп улыбнулся. Нет, ситуация, безусловно, была ужасной: Люпин поймал его, когда он угрожал Поттеру волшебной палочкой, а теперь ему предстояли разбирательства с Дамблдором по этому поводу, и радоваться было, в общем-то, нечему. Но в ответе на вопрос Люпина была столь очевидная ирония, что он не мог удержаться.

– Я сказал ему правду. Сказал, что ты болен, Люпин. Что тебе нужно зелье, без которого ты почувствуешь себя очень плохо. И твой ненаглядный Поттер был готов сидеть над ингредиентами ликантропного зелья днями и ночами, лишь бы ты поправился. Даже забавно, до чего иногда может довести привязанность, не так ли?

Казалось, Люпин потерял дар речи, а его лицо исказило неподдельное страдание. Момент был изумителен. Но потом оборотень справился с собой и храбро произнес:

– Ты пойдешь со мной к Дамблдору, хочешь того или нет. Можешь не готовить мне зелье, я обойдусь без него, как обходился много лет. Но ты больше не посмеешь причинить Гарри вреда, Северус. Я об этом позабочусь.

– Даже так? – Снейп приподнял брови в наигранном удивлении. – Готов променять свою безопасную и относительно безболезненную трансформацию на спокойствие мальчишки? Ну конечно же, ты никогда не смог бы поступить иначе с сыном Джеймса Поттера! Привязанность, как я и говорил, – он презрительно фыркнул.

– Джеймс тут не при чем, – до странности спокойно возразил Ремус, и на долю секунды это спокойствие в его голосе выбило почву у Снейпа из-под ног, оставляя его барахтаться в зыбкой неизвестности – как и в тот момент, когда Поттер вдруг спросил, не хочет ли он знать, почему ни одно из его оскорблений не достигает цели. Снейп поспешно мотнул головой, отгоняя неприятное воспоминание, и сосредоточился на оборотне, который, в отличие от проклятого Поттера, ничем не мог его удивить. – Я делаю это не ради Джеймса, а ради Гарри, который перенес слишком многое и без твоего вмешательства. Я знаю, чего ты добиваешься, Северус. Ты хочешь сделать этого мальчика козлом отпущения, потому что тебе надо обвинять хоть кого-то в том, что Лили мертва. Но этого не будет. Ты и сам знаешь, что Гарри не виноват в ее смерти, в этом вообще никто не виноват. И я бы мог снова сказать тебе, что ты должен найти в себе силы перешагнуть через эту трагедию, что твоя жизнь не закончилась в двадцать лет, что Лили хотела бы тебе счастья, но я не буду, не в этот раз. Потому что это, черт побери, ее сын, Северус. И если бы она только знала, что ты будешь так ненавидеть ее ребенка, ее сердце истекло бы кровью.

– Не смей говорить мне о том, что было бы, будь она жива, – прошипел Северус, почти задыхаясь. – Никто не может этого знать, Люпин. Никто!

Он отвернулся и вцепился руками в столешницу, восстанавливая самообладание, и уже, наверное, в сотый раз мысленно проклял Альбуса Дамблдора за то, что обрек Снейпа терпеть в замке невыносимое присутствие Поттера и Люпина. Это из-за них обоих он опять смотрел прямиком в собственное прошлое, от которого без сожаления отвернулся уже очень давно. Он не слышал ни слова о Лили Эванс уже много лет, и был – как там говорил Альбус в начале года? – да, он был, черт побери, счастлив. Счастлив жить в этих стенах, среди людей, которых за столько лет совместной работы уже привык считать родными. Счастлив видеть идущие мимо поколения студентов, которые огибали его, словно воды реки – старый булыжник, давным-давно почерневший от времени, но остающийся неизменным. Разумеется, он бы солгал, если бы сказал, что не вспоминал Лили вовсе. Но то глухое, безысходное отчаяние, что он испытал, когда она погибла, словно поблекло, выцвело с годами, как старая фотография, обернувшись тихой печалью, тупой, застарелой болью, что грызла его лишь иногда.

Люпин был идиотом, если действительно считал, что Снейп похоронил себя в двадцать лет. Смерть Лили Эванс была страшным ударом, но он выстоял и оказался достаточно силен, чтобы идти дальше. И у него неплохо получалось, пока в Хогвартс не явился этот чертов Поттер, который смел смотреть на Снейпа зелеными глазами – ее глазами – с вышибающим из груди весь воздух холодом и недоверием. Проклятый мальчишка, который однажды уничтожил все, ради чего он жил, маячил перед глазами каждый Божий день, как непрестанное напоминание о его дурацкой ошибке – ошибке, исправить которую ему так никогда и не удалось.

И после всего этого чертов оборотень еще воображал, что понимает его чувства.

– Не будь лицемером, – негромко сказал Снейп, по-прежнему не оборачиваясь. – Тебе нет никакого дела до меня, а мне – до тебя, и такое положение вещей, если я не ошибаюсь, превосходно устраивает нас обоих. Если мне понадобятся чьи-то советы, ты будешь последним человеком, к которому я обращусь, так что оставь свои идиотские душеспасительные речи для кого-нибудь еще. Ты хочешь, чтобы я пошел к Дамблдору – прекрасно, я к нему пойду. Но будь я проклят, если когда-нибудь в своей жизни прощу Гарри Поттера.

К его глубокому удовлетворению, Люпин не нашелся, что на это ответить.

*****

После двух недель безвылазного сидения в замке, а скорее даже, в хогвартских подземельях, очередной поход с Хагридом в Запретный лес кажется мне по меньшей мере курортом. Я распахиваю двустворчатые двери и крепко зажмуриваюсь от слепящего света. Затем, моргая и щурясь, оглядываю окружающие замок холмы, укрытые снегом, словно пирожные – сладкой глазурью. С плывущих по небу облаков срываются редкие снежинки, и, описывая широкие плавные дуги, одна за другой неторопливо ложатся на землю. Холод мгновенно дает о себе знать, добираясь до тела сквозь слои одежды, обозначает дыхание невесомыми облачками пара, застывающими в неподвижном воздухе. Я плотнее оборачиваю шарф вокруг шеи, заталкиваю руки глубоко в карманы теплой мантии и ступаю на широкую тропу, которую протоптали в снегу десятки пар студенческих ботинок. В отдалении, ближе к квиддичному полю, чернеют горстки рассредоточенных по стратегически важным точкам местности студентов, затеявших снежную баталию, а в противоположенной стороне, у теплиц, Спраут с Флитвиком обновляют и усиливают согревающие заклинания.

Хижина Хагрида более всего напоминает огромный снежный ком с темными провалами окон. Тыквенные грядки тоже погребены под сугробами, и единственное, что говорит об их былом существовании – это вытянувшаяся полукругом полоска покосившегося плетня.

Я обхожу хижину кругом, заворачивая к опушке Запретного леса, и с немалым удивлением обнаруживаю, что Хагрид ждет меня не один. Рядом с ним, помимо верного волкодава Клыка, стоят двое студентов в черных форменных мантиях. Подойдя ближе, я узнаю в них Денниса Криви и Кигана Малтиса – давешнего третьекурсника с Равенкло, убежденного в том, что мне нечего делать в Магическом мире. Я приветственно киваю всем троим, и Хагрид машет мне рукой в ответ, Деннис Криви изучает осторожным взглядом, а Малтис независимо отворачивается в сторону, словно меня и нет.

– Я вижу, сегодня у нас компания? – спрашиваю я, приблизившись к небольшой группе. Клык дружелюбно утыкается теплым носом мне в мантию и виляет длинным мохнатым хвостом, я рассеянно треплю его по голове. – Что за повод?

– Дык нашкодили, безобразники, – осуждающе произносит Хагрид, кивая головой в сторону понурых третьекурсников. – Видано ли дело, в Запретную секцию забрались! Их мне того… профессор МакГонагалл привела… Говорит, застукали, когда они уже пытались улизнуть из библиотеки с книжками этими, дык еще и обложки откуда-то пообдирали, чтобы эти свои книги… того… спрятать, стало быть. А у нас с этими вещами строго-настрого, таким не шутят. Ну она тогда их мне передала, чтобы я их, значит, наказал.

Я с интересом разглядываю третьекурсников, уже не в первый раз отмечая, что полный допуск ко всем библиотечным книгам, предоставленный мне директором – подарок куда более ценный и весомый, нежели я ожидал. Похоже, что по каким-то причинам Запретная секция библиотеки является для здешних студентов прямо-таки пределом мечтаний. Вот только непонятно, что именно из ассортимента находящихся там книг так привлекает их внимание.

– Итак, что же вы искали? – с любопытством спрашиваю я, переводя взгляд с одного хмурого лица на другое.

– «Тысячу и один сглаз на каждый день», – бурчит младший Криви, шмыгая покрасневшим от холода носом. – А все потому, что этот Блетчли из Слизерина…

– Заткнись, – коротко говорит Малтис, толкая Денниса локтем, а сам смотрит на меня в упор, с вызовом, будто бы провоцируя продолжить расспросы.

– Ладно, – легко уступаю я и оборачиваюсь к лесничему: – Так какие у нас планы на сегодня?

– Шогрыши, – коротко говорит Хагрид. – У них сейчас того… линька, надо бы шкурок собрать, не пропадать же добру. Ну а ты, сталбыть, за этими двумя тоже вполглаза присматривай, чтобы не вышло чего. За тебя-то, Гарри, я спокоен, уж ты-то этот лес поди знаешь теперь получше многих.

Великан подмигивает мне и, свистнув Клыку, разворачивается в сторону темнеющей стены деревьев. Следом за ним с понурым видом устремляются третьекурсники, а позади всех иду я. В лесу снега намного меньше, чем на открытой местности: большая его часть осела на тяжело прогнувшихся ветвях деревьев, рискуя сорваться нам на головы в любой момент. На земле же снежные островки здесь и там смешивается с черными пятнами прелой листвы. Земля мягко прогибается под нашими ногами, скрадывая звуки, из-за темной завесы кустарника и древесных стволов раздаются крики диких зверей, лесные звуки и шорохи. Хагрид фальшиво мычит себе под нос какую-то мелодию, явно находясь в приподнятом состоянии духа, Клык преданно трусит рядом и беспокойно пробует влажным черным носом воздух.

Мы берем сильно вправо, обходя наиболее дикие и опасные части Запретного леса. Здесь и там вьются темные ленты тропинок, значит, ходят по этим местам нередко. Однако третьекурсники все равно жмутся друг к другу, бросая вокруг настороженные взгляды, и то и дело опасливо перешептываются. «Мой брат в прошлом году видел здесь бешенную мантикору!» – взволнованно шепчет Деннис, когда недалеко раздается пронзительный крик какого-то лесного зверя.

Я осматриваюсь кругом в поисках шогрышей – крупных копытных животных, более всего смахивающих на причудливую помесь медведя с бизоном. Хагрид рассказывал, что с наступлением зимы они линяют, подобно змеям, полностью скидывая с себя пласты густой и мягкой бурой шерсти, под которой оказывается новый, уже грязно-белый мех. Лесник сворачивает на очередную едва приметную тропинку, вглядываясь в четкие следы животных на снегу, и вскоре мы находим сразу несколько широких шкур, цепляющихся за отстающую от деревьев шершавую кору и низко нависающие ветки. Деревья в этой части леса выглядят так, словно здесь прошел небольшой ураган, и у меня мигом возникают некоторые подозрения на этот счет.

– Эт, видать, шогрыши постарались, – подтверждает мои предположения Хагрид, кивая на покореженные лиственницы, – они ж во время линьки не в себе маленько, вот и носятся по лесу, как угорелые, чтоб от шкуры свой, значит, поскорей избавиться…

Лесничий деловито снимает шкуры с покосившихся деревьев и складывает их в огромный заплечный мешок.

Мы бредем еще довольно долго, углубляясь все дальше в участок леса с поломанными деревьями, и животных нам по пути почти не встречается. Время от времени мы делаем остановки, чтобы подобрать куски ценного меха шогрышей, и Хагрид успевает заполнить уже не меньше половины своего мешка, когда Деннис вдруг пронзительно вскрикивает, указывая куда-то влево:

– Ой, вон там! Это он, это он! Шогрыш!

– Тссс, молчок! – напряженно приказывает Хагрид, тоже всматриваясь вдаль. – Я ж говорю, они по зиме могут быть того… маленько нервными.

Деннис испуганно замолкает, но шогрыш уже заметил нас: животное замирает, переставая трясти головой и бить в землю здоровенными копытами, взгляд черных, влажно блестящих глаз останавливается на нашей небольшой группе. Ошметки так и не сброшенной до конца бурой шкуры безжизненно свисают до самой земли, на спине шогрыша белеют проплешины новой шерсти.

– Отходим, тихо и без резких движений, – негромко командует Хагрид, и в тот же миг Киган Малтис срывается с места. Он бежит со всех ног, поскальзываясь на снегу и с треском проламываясь сквозь невысокий высохший кустарник. Шогрыш издает низкий рев-мычание и бросается вперед.

– Хагрид, попытайся задержать его, я за Малтисом, – кричу я, кидаясь вслед темноволосому равенкловцу. Он петляет между деревьями, как перепуганный заяц, и мне никак не удается ухватить его за трепыхающийся край мантии. Сзади слышен утробный вой шогрыша и проговаривания Хагрида:

– А ну, стоять! Спокойно, малыш, спокойно!

Пожалуй, только Хагрид может называть обезумевшего шестисотфунтового полубизона «малышом». С ближайших деревьев с клекотом срывается потревоженная шумом стая птиц, суетливо хлопая крыльями.

В очередной раз поскользнувшись, Малтис растягивается на земле, падая лицом прямо в черный ворох перепрелой листвы. Я бросаю короткий взгляд через плечо и, не раздумывая ни секунды, сгребаю равенкловца за шиворот мантии, утягивая его вместе с собой за широкий ствол дерева. В следующий миг мимо нас со страшным ревом проносится шогрыш, донельзя напуганный Хагридом. Его мощные копыта глубоко врываются в землю точно в том месте, где секунду назад находился затылок Малтиса, после чего животное скрывается в чаще леса. На ветке дикого орешника остается сиротливо висеть клок густой бурой шерсти.

– Порядок? – обеспокоено спрашивает лесничий, поравнявшись с нами.

Я неуверенно киваю, восстанавливая дыхание, Киган Малтис продолжает тупо пялиться на отпечаток массивного копыта в разрытой шогрышом земле.

– Вот и хорошо, – говорит Хагрид и осматривается кругом. – А где второй? Ну, тот маленький, Деннис Криви, он ведь был с вами?

Я быстро обегаю окрестности взглядом: Денниса нигде не видно. Некоторое время мы пытаемся докричаться до него сквозь чащу, но ответа не приходит.

– Испугался видать, – бормочет Хагрид, хмуря брови. Затем указывает две довольно четкие тропы, змеящиеся в разные стороны от поляны с поломанными деревьями, на которой бесновался шогрыш. – Наверняка по одной из тех тропок ушел, больше и некуда. Давай-ка, Гарри, бери Клыка и сворачивай направо, а мы с этим малым по второй тропе пойдем. Держись Клыка, он меня найдет, если чего. Втроем мы Криви сейчас вмиг отыщем, в этой части леса опасаться нечего…

Киган Малтис издает нервный смешок, но ничего не говорит. Я беру Клыка за ошейник и сворачиваю, как и было сказано, на правую тропу, темной лентой вьющуюся вокруг белых холмиков сугробов. Еще некоторое время в просветах между стволами деревьев мелькает высокая фигура Хагрида, затем тропинка сильно виляет в сторону, и я остаюсь с одним Клыком.

Мы идем вперед довольно долго, сохраняя быстрый темп, но Денниса по-прежнему нигде не видно. Рассудив, что за такой короткий срок он не мог уйти слишком далеко, я уже решаю повернуть обратно и отыскать Хагрида, когда слышу вдалеке голоса – несомненно, человеческие. Они то отдаляются, то приближаются, принесенные порывами ветра, но с каждым шагом становятся все более отчетливыми. Заинтригованный, я крепче сжимаю в руке ошейник Клыка и ступаю очень осторожно, вглядываясь в просветы между деревьями. Еще несколько секунд, и я могу разобрать отдельные слова.

– Пожалуйста, пустите! – вдруг пронзительно вскрикивает чей-то голос. – Я же не нарочно!

Голос несомненно принадлежит Деннису Криви.

Плюнув на всякую осторожность, я перехожу на бег. Ветки немилосердно хлещут по лицу, грязный снег скользит под ногами, но я продолжаю бежать так быстро, как только могу. Мне едва удается вовремя затормозить, чтобы не врезаться ровнехонько в круп высокого гнедого кентавра. Он с недоумением оборачивается на меня, чуть отходя в сторону, и моему взору предстает весьма странная картина: Деннис Криви, чья мантия порвана в нескольких местах, а на скуле виднеется свежий кровоточащий порез, стоит посреди круга из кентавров. Его губы дрожат, словно он вот-вот заплачет, а один из кентавров – черноволосый, вороной масти, направляет в его сторону грубо оструганный и несомненно заряженный арбалет. Я с удивлением узнаю в этом кентавре Бейна, а в тех, что стоят рядом с ним – Ронана и Фиренца. Тот, в чей круп я едва не врезался с разбегу, оказывается Магорианом, а подле него нетерпеливо перебирают копытами еще двое незнакомых мне кентавров.

– Что здесь происходит? – с возмущением восклицаю я, еще не успев толком разобраться в ситуации.

Деннис переводит взгляд на меня, и в его лице читается столько облегчения, что мне становится не по себе. Ронан мгновенно направляет на меня лук, оттягивая тугую тетиву, а Магориан ударяет в землю нижним концом заточенного деревянного копья, отчего Клык трусливо скулит и жмется к моим ногам. Впрочем, кентаврам явно потребовалось бы нечто гораздо большее, чтобы заставить меня потерять самообладание, поэтому я лишь повторяю свой вопрос:

– Я хочу знать, что здесь происходит. С каких это пор кентавры нападают на учеников Хогвартса?

– Кентавры нападают?! – негодующе восклицает Магориан, вставая на дыбы. Клык издает задушенный скулеж и скрывается от разъяренного кентавра за моими ногами. – Он посмел нанести одному из нас оскорбление, и должен поплатиться за это!

– Я же не знал! – надсадно кричит Деннис, едва не ударяясь в слезы. – Я просто хотел сфотографировать кентавра для альбома магических животных, который собирает мой брат!

Это, пожалуй, становится ошибкой.

– Магических животных?! – пуще прежнего орет Магориан, направляя на Денниса деревянное копье.

Я делаю быстрый шаг вперед, становясь перед Деннисом и раскидывая руки в оградительном жесте.

– Не трогайте его! Он же еще ребенок. Он не понимал, что это может вас оскорбить.

– Человеческие дети стали слишком похожими на своих самонадеянных родителей, – жестко произносит Ронан, хмуря широкие рыжеватые брови. – Они ведут себя так, словно являются хозяевами всего мира. Подумать только! Люди, глупые двуногие создания, возомнили себя чуть ли не творцами Вселенной, поставили себя выше любого другого существа в этом мире.

– Возможно, люди действительно бывают чересчур самонадеянны. Но этот ребенок, – я указываю на Денниса, – ни в чем не виноват. Он только хотел сделать фотографию. Вы должны отпустить его.

Некоторое время кентавры молча смотрят на меня, а затем голос подает до того молчавший Бейн.

– Хорошо, мы можем отпустить его. Он не настолько глуп, чтобы полагать себя вправе распоряжаться судьбами мира. Но что ты можешь сказать в свое собственное оправдание, Гарри Поттер?

На миг мне кажется, что время застывает вовсе. Я чувствую, как отливает от лица кровь. После слов Бейна что-то меняется и в выражениях лиц остальных кентавров, делая их более жесткими, почти непримиримыми.

– Гарри Поттер, – медленно повторяет Ронан. – Значит, звезды не лгали. Ты и правда здесь, в Хогвартсе.

Некоторое время я просто молчу, потому что, в сущности, не имею и понятия, что можно ответить на подобное заявление. Затем стоящий позади меня Деннис шумно сглатывает, не сводя глаз с по-прежнему устремленного на нас арбалета, и я силой заставляю себя вернуться к самому важному, к тому, из-за чего я и пришел сюда.

– Я не собираюсь оправдывать себя перед вами, – говорю я, осторожно оттесняя Денниса к бреши в плотном круге кентавров, туда, где остался стоять волкодав Хагрида. – Я хочу только, чтобы вы выполнили свое обещание. Бейн сказал, что вы можете отпустить Денниса.

Я встречаюсь с тяжелым взглядом черноволосого кентавра, устремленным прямиком на меня.

– Это так. Но отсюда уйдет только один из вас, человеческие дети.

Коротко кивнув, я оборачиваюсь к Деннису, который доверчиво смотрит в ответ. Зрачки его глаз неестественно расширены от страха, и я понимаю, что несмотря на принадлежность младшего Криви к факультету отчаянных храбрецов, сегодняшнее приключение далось ему нелегко.

– Деннис, послушай, – начинаю я, стараясь говорить четко и неторопливо, чтобы он точно понял, что от него потребуется, – сейчас ты крепко возьмешься за ошейник Клыка, и он отведет тебя к Хагриду, ты меня понял? Пес знает, как найти Хагрида, и все, что тебе нужно – просто не отпускать его, ладно?

Деннис кивает, и я вкладываю в его ледяную руку кожаный ошейник.

– Клык, ищи Хагрида, – приказываю я, пес издает короткий лай и ведет покорного Денниса обратно по узкой тропке, к той самой развилке, на которой мы с лесником разошлись в разные стороны.

Разобравшись с этой проблемой, я вновь поворачиваюсь к терпеливо ожидающим кентаврам.

– Что вам известно?

Магориан фыркает и ненавязчиво обходит меня по краю небольшой поляны, вновь замыкая круг.

– Кентаврам дано познать многое, человеческий сын, намного большее, чем доступно даже лучшим из магов. Нам известно, что ты сделал, что совершил на потребу собственной гордыне и самонадеянности. Звезды, Гарри Поттер, могут рассказать все что угодно, если уметь их правильно слушать. Кентавры – умеют. Вот почему нам известно о том, что ты расколол время, – весомо заканчивает он.

Они смотрят на меня с совершенно одинаковым осуждающим выражением на лицах, однако на меня слова Магориана не оказывают ровно никакого эффекта.

– Как вообще возможно расколоть время? – с недоумением спрашиваю я, поневоле чувствуя себя по-идиотски, как будто бы я меньше кого бы то ни было имею права на такой вопрос, если и правда сделал то, о чем говорит Магориан.

– Глуп, как и все двуногие, – презрительно констатирует Бейн, встряхивая черным как смоль хвостом. – Мы поведаем тебе лишь то, что позволено узнать человеку. Время уже было расколото однажды, когда мир был еще молод, а двуногие – малочисленны и куда более могущественны, чем теперь. Раскол времени опасен и непредсказуем, а люди глупы, ежели позволили себе играть такими вещами. Время суть неисчислимое множество мгновений, слитых воедино, бесконечность совершенных выборов и их последствий. Оно образует бескрайнюю паутину, невидимую глазу, что соединяет собой все сущее в его прошлом, настоящем и будущем. Паутина эта прочнее и надежнее любой другой во Вселенной, но люди с их жаждой разрушать все, к чему прикасаются, нашли способ добраться и до нее. Вы то и дело используете хроновороты, чтобы исправить последствия собственных недальновидных решений, и совершенно не задумываетесь о тех временных петлях, что образуются в результате ваших действий. Однако то, что сделал ты, Гарри Поттер – намного хуже. Ты уничтожил один мир, и вместо него был магически создан совершенно другой – похожий, но не тот же самый. Время раскололось надвое, а небесные тела, складывающие судьбу нашего мира, разошлись на два пути, один из которых уже оборвался навсегда. В центре этой развилки всего две звезды, Гарри Поттер. Одна из них – твоя.

Когда Бейн заканчивает говорить, я едва ли могу переварить поступившую информацию, которая более всего напоминает бред сумасшедшего. Ну, или напоминала бы, если бы ее выслушивал кто-нибудь другой, кто-то, кто не живет вторую жизнь подряд, потому что умудрился начисто запороть первую. Однако как бы ни были занимательны размышления кентавров о сути времени, из всего, сказанного Бейном, меня более всего интересует один-единственный вопрос.

– Что насчет второй звезды в этой развилке? – торопливо спрашиваю я, невольно затаив дыхание, совершенно позабыв даже о направленных на себя стрелах и копье Магориана. – Вы знаете судьбу второго, расколовшего время?

Бейн лишь фыркает в ответ. Вместо него голос подает Ронан:

– Людям не дано читать судьбы по звездам, человеческий сын. Есть свои причины, по которым они остаются скрытыми от вас, как и бесчисленное множество других вещей в этом мире. Тебе же, Гарри Поттер, и без того известно гораздо больше допустимого, – он говорит это, и все кентавры вдруг как-то подбираются, словно готовясь к чему-то. – У тебя есть знание о том, как уничтожить целый мир, а мы просто не можем позволить, чтобы этим знанием обладал человек. Тем более кто-то вроде тебя, чьими силами один из миров уже был уничтожен навсегда.

Я обвожу взглядом лица кентавров, ставшие жесткими и суровыми, будто окаменевшими, и в крови вскипает адреналин, который многократно усиливает поднимающаяся злость. Они не имеют никакого права судить меня