Глава 39. Вопрос доверия. 2 страница

На некоторое время в кабинете повисла тишина, Дамблдор медлил с ответом, потому что в нем было больше надежды, чем уверенности.

– Я охотно согласился бы с тобой, мой мальчик, будь Гарри обыкновенным сквибом, – наконец сказал он.

Он говорил, тщательно подбирая слова, неожиданно осознав, что Северус – первый человек, с которым он делится своими осторожными доводами, касающимися Гарри Поттера. Сейчас его теории предстояло выдержать в некотором роде испытание, потому что Северус Снейп был последним, кто мог бы поддержать эту теорию, не получив на это очень, очень серьезных оснований.

– Что вы имеете в виду? – подозрительно спросил Снейп, скрестив руки на груди.

– Северус, как часто ты видел, чтобы имена совершенно неспособных к колдовству сквибов появлялись в Книге? – вопросом на вопрос ответил Дамблдор.

– Я не понимаю, к чему вы клоните! – ворчливо сказал Снейп, хотя, конечно же, отлично понимал, куда клонит Дамблдор. Просто эта мысль была ему весьма не по нраву.

– Я не думаю, что Гарри действительно сквиб, – напрямик сказал директор. – Я не обнаружил у него магических способностей четыре года назад, когда посетил его в доме его маггловских родственников, и уже тогда мне показалось странным, что его имя все-таки каким-то образом появилось в Книге. Но тогда я не знал всей истины. Теперь же я навел кое-какие справки о его прошлом. Мне удалось выяснить, что в центральной Англии есть лишь один магический заповедник, где Гарри и его одноклассники могли бы столкнуться с оборотнем, тот, что прямо на границе с Холфсгейном, и туда совершенно точно не может попасть существо, лишенное магических способностей. Гарри был магом, Северус. Он был весьма сильным магом, пока был ребенком. Я думаю, что-то произошло с его магией, когда на него напал оборотень, что-то достаточно сильное, чтобы лишить его волшебства на долгие годы. Возможно, это был он сам. После всего, что Гарри пережил в результате одного единственного непосредственного контакта с Магическим миром, он мог подсознательно отвергнуть магию, как источник угрозы. Даже если так, я не думаю, что это непоправимо. Но прежде, чем я смогу что-либо сделать, он должен сам захотеть вернуться в волшебный мир. Он должен принять магию, живущую внутри него, и подчинить ее своей власти. Теперь ты понимаешь, зачем я привел его в замок?

– Альбус, при всем уважении, это просто нелепо! – фыркнул Северус. – Маги не могут вот так запросто лишаться своих способностей, а потом обретать их вновь. Сквибу никогда не сделаться волшебником, как бы он к этому ни стремился.

– Этот мир полон загадок, мой мальчик. Здесь вещи, которых мы не в состоянии вообразить, происходят постоянно. Я знал волшебницу, которая от пережитого в раннем возрасте психологического потрясения полностью потеряла способность контролировать собственную магию, – грустно сказал Дамблдор. – Так почему бы ни предположить, что от сходного потрясения маг может подавить собственные силы на долгие годы? Я говорю «подавить», Северус, потому что ничто на свете не может лишить человека магических способностей, если они были дарованы ему от рождения. Мы – те, кто мы есть. Я просто хочу показать этому мальчику, кто он на самом деле. Разве это так плохо?

– Альбус, почему вам так трудно поверить, что его сын – просто пустышка, ошибка, лишенная искры магической силы? Зачем вы растрачиваете свое время на попытки сделать его тем, кем он, вероятно, никогда не станет? – спросил Снейп, и в его голосе звучали злость и досада.

– А почему тебе так трудно поверить, что ее сын способен на гораздо большее, чем ты от него ожидаешь? – вопросом на вопрос ответил Дамблдор, и его губ коснулась мягкая улыбка. – Дай ему шанс, Северус. Просто дай ему шанс, и ты увидишь, что он совершенно другой человек, чем тот, кем ты его считаешь. Ты увидишь, что Лили Эванс все еще живет, живет в нем, через него, и возможно, это знание станет одним из лучших открытий в твоей жизни.

Темные глаза Северуса сверкнули гневом, и Дамблдор понял, что непреднамеренно задел его за живое, прямо как Гарри Поттер, столь проницательно угадавший, по какой причине Снейп его ненавидит.

– Лили мертва, Альбус, – произнес Северус веско и убежденно, и это было последним, что он сказал Дамблдору в тот вечер.

Затем Снейп пересек кабинет своей стремительной походкой, наводящей такой ужас на студентов, и прежде, чем он вышел за дверь, мантия его взвилась вверх и опала, как большие черные крылья.

Дамблдору очень хотелось спросить его, почему он никак не может оставить мысль о том, что Джеймс Поттер, его заклятый враг, по-прежнему жив, что он до сих пор живет в Гарри Поттере, но не может даже подумать о том же самом, когда речь заходит о Лили Эванс. Но что-то подсказывало ему, что на этот вопрос Снейп и сам не знал ответа.

*****

Джинни Уизли стоит прямо напротив меня, и я вижу ее лицо так близко, как не видел долгие годы. Ее карие глаза блестят от слез, но она упрямо сдерживает их, будто бы думает, что это сможет меня обмануть.

Потому что я сказал совершенно другое.

В следующий миг я оказываюсь над черной пропастью, настолько глубокой, что внизу не видно ничего, кроме клубящейся непроглядной тьмы, и меня тянет в эту тьму, в этот слепой мрак и ужас. Я кричу, срывая горло, стараясь вырваться, но какая-то моя часть ликует и трепещет, потому что ничего не желает так страстно, как упасть в эту пропасть, чтобы остаться там навсегда.

Я открываю глаза, задыхаясь, чувствуя себя так, словно пробежал без отдыха несколько километров. Рывком встаю с кровати и подхожу к окну, открываю его нараспашку, чтобы ледяной воздух продрал до самых костей и отогнал кошмар прочь. И стоя там, хватая морозный декабрьский воздух судорожными рывками, не в силах отдышаться, я чувствую, что больше не могу так. Что должен точно знать, не вмешалось ли в мою жизнь еще одно пророчество, иначе это сведет меня с ума.

Я никогда не пойму, что именно недоговаривали кентавры, продолжая копаться в этих дурацких книгах из библиотеки, а значит, мне остается только одно.

Я торопливо одеваюсь, стараясь не думать о том, как именно собираюсь искать Фиренца в Запретном лесу. До рассвета и подъема студентов еще остается немного времени, поэтому мне удается выйти из замка незамеченным. За ночь выпало много снега, и мне приходится прокладывать в нем дорогу, утопая глубже чем по колено, но и этому не удается охладить мой пыл.

Запретный лес встречает меня тишиной настолько полной, какую можно застать только перед самым рассветом. Ущербная луна уже блекнет в первых тусклых лучах, но ее свет еще отражается от замерзшей поверхности озера и снежных холмов, поэтому мне даже не приходится прибегать к заклинаниям, чтобы видеть окружающие предметы.

Углубившись в лес достаточно далеко от замка, я останавливаюсь и закрываю глаза. Некоторое время я стою неподвижно, стараясь расслабиться, паутиной прокладывая через лес незримые магические сети, шаг за шагом, одну за другой, чтобы ничто здесь не могло укрыться от моего взгляда. Здесь и сейчас, я чувствую его силу, чувствую его мощь, его магию, породившую каждого лешего и водяного, каждого вурдалака и упыря, что скрываются в его непроглядных зарослях. Сейчас эта темная, глубинная магия сопротивляется, противостоит мне, чувствуя исходящую от меня угрозу. Как и всегда применяя колдовство такого уровня, я чувствую, что в игру вступают силы гораздо более глубокие и древние, чем те, с которыми я могу совладать или которые хотя бы в силах понять. Я чувствую, как мои магические сети напрягаются, натягиваются до предела, отторгаемые магией леса, и крепко стискиваю челюсти, пытаясь удержать их еще немного. Когда я понимаю, что сеть вот-вот лопнет, я сам обрываю нити, поспешно и неаккуратно, так что несколько из них все же бьет по мне самому, несильно, но достаточно ощутимо, чтобы сбить меня с ног. И за секунду до того, как все заканчивается, уже падая в мягкий, как пуховое одеяло, декабрьский снег, я знаю, что Фиренц попался. В нескольких километрах к северу от меня, в тот самый миг, когда я уже обрывал собственноручно натянутые магические нити, он наступил на одну из них и наконец-то попался.

Я удовлетворенно хмыкаю и аппарирую.

Пространство искажается и смыкается вокруг меня, чтобы вытолкнуть мою физическую оболочку на несколько километров севернее. Я не слышу хлопка, но птицы, с криками взмывающие с близлежащих деревьев в чуть светлеющее небо, ясно свидетельствуют о том, что в тишине леса он показался резче обычного.

Фиренц стоит прямо напротив меня, скрестив руки на груди и хмурясь с такой силой, что его брови сходятся на переносице в одну прямую черту.

– Ты напрасно сюда пришел, маг, – говорит он. – Ты знаешь, тебе здесь не рады.

– Я хочу, чтобы ты рассказал, что вы, кентавры, знаете о моем будущем, – напрямик говорю я, не желая тратить время на учтивости и пустые слова, не нужные сейчас ни одному из нас.

– Ты представляешь себе, о чем просишь меня, человеческий сын? – спрашивает Фиренц, и в его лице и голосе появляется жесткость, которой я не видел у него никогда прежде, даже тогда, когда собственные сородичи навсегда изгнали его из леса. – Ты должен был понять, твои знания и без того превосходят пределы разумного, и я не стану открывать тебе большего. Кентавры не вмешиваются в судьбу, Гарри Поттер, мы лишь наблюдаем на расстоянии за тем, как вершится предначертанное, и это наш великий дар и наше вечное проклятие.

Я глубоко вдыхаю колючий морозный воздух, стараясь не заводиться с пол-оборота. Кентавры никогда не были легкими собеседниками, но мне просто необходимо найти способ получить от Фиренца ответы, потому что каким-то образом я уверен абсолютно точно, что другой возможности у меня не будет.

– Я не прошу тебя открывать мне тайны мироздания, – говорю я, стараясь осторожно подбирать слова. – Я только хочу знать, не управляет ли снова моей жизнью какое-то глупое пророчество. Неужели что-то изменится от того, что я получу ответ?

Некоторое время Фиренц ничего не говорит, настороженно прислушиваясь и напрягшись всем телом, будто бы готов вот-вот броситься наутек, но потом снова переводит взгляд своих бледно-сапфировых, почти прозрачных глаз на меня.

– Я не должен говорить с тобой, Гарри Поттер, одним только этим я иду против воли своих сородичей. Но я скажу тебе одну вещь, только одну и только теперь, и если ты попробуешь найти меня снова, то, клянусь Морганой, я сделаю все возможное, чтобы задуманное Селином совершилось, как нашептали ему звезды, – он говорит шепотом, торопливо, совсем не так, как обыкновенно говорят кентавры, и я ловлю каждое его слово, чувствуя, как по спине неизвестно от чего расползаются мурашки. – Судьбу, Гарри Поттер, невозможно стереть и нельзя изменить. Она неотвратима, как день, и ты следуешь своей судьбе, даже когда считаешь, что идешь ей наперекор. Судьба есть у каждого человека, разные люди оставляют на полотне жизни разный след, кто-то заметный, кто-то – едва уловимый, но никто и ничто не проходит бесследно. Ты, Гарри Поттер, с твоей силой и твоими знаниями, несомненно, оставляешь крупный след, даже не желая этого, достаточно крупный, чтобы попасть в поле зрения человеческих пророков. Но не гонись за Пророчествами, потому что сама судьба ведет тебя и, желаешь ты того или нет, ты будешь следовать ей, ибо твой выбор ей давно известен. Время еще не пришло, но когда твой путь откроется тебе, удостоверься, что у тебя хватит мужества пройти его до конца.

Он замолкает и оборачивается, настороженно прислушиваясь к лесным шорохам. Я слышу, как вдалеке, за пределами видимости, хрустит, приминаясь под чьими-то шагами, снег, и порывисто хватаю кентавра за руку.

– Фиренц, пожалуйста, что стало с Волдемортом? Что тебе известно о магии духа и каким образом это связано со мной?

– Я должен идти, – говорит он, вырываясь из моей хватки. – Ты сам найдешь ответы, когда придет время, я рассказал тебе все, что мог. Но ты приходил ко мне вовсе не за ответами, ведь так?

Он разворачивается и бросается прочь, раскидывая сильными копытами снег, который переливается и мерцает в блеклом лунном свете, и я понимаю, что получил от него все, что только мог, а еще что этот разговор только сильнее все запутал.

Стук множества копыт, глухой сквозь снежный покров, но странно отчетливый в предутренней тишине леса, становится все ближе, и я не знаю, чем придется заплатить Фиренцу перед своими сородичами за этот короткий разговор. Но он был прав, я приходил к нему вовсе не за ответами.

Я аппарирую прежде, чем темные силуэты Селина и остальных кентавров на горизонте обретают четкость, а затем иду по глубокому рыхлому снегу к Хогвартсу, наверное, не менее часа, мысленно проклиная магический запрет на аппарацию в непосредственной близости от замка. Поднимающийся ветер раскачивает верхушки деревьев и швыряет в лицо колючие пригоршни снега, предвещая скорую бурю, закручивает волчком холмы снега, окружающие Хогвартс, и я вздыхаю с облегчением, когда сквозь мутную пелену вьюги показывается ровный спокойный свет, льющийся из окон замка. Я с трудом открываю тяжелые двери заледеневшими руками, а затем еще некоторое время стою, привалившись к ним спиной, слушая вой непогоды за неприступными стенами Хогвартса.

Руки слушаются с трудом, и я через силу сгибаю и разгибаю пальцы несколько раз до тех пор, пока от притока крови по коже ни расползаются омерзительные мурашки. Из Большого зала уже доносятся голоса подтягивающихся к завтраку студентов, поэтому у меня остается совсем немного времени на то, чтобы вернуться к себе, скинуть отяжелевшую от снега зимнюю мантию и пойти на завтрак вместе со всеми, чтобы избежать очередных косых взглядов директора и преподавателей, воображающих, что мое стремление к уединению – очень плохой признак, свидетельствующий о том, что я так до сих пор и не оправился от летней аварии. Несколько студентов, встречающихся мне по пути в мою комнату, бросают дикие взгляды на мою мантию, мокрую, грязную и сильно потрепанную после длительной прогулки по Запретному лесу, а Оберон разражается очередной тирадой про мой совершенно неподобающий внешний вид.

– Грязный, словно уличный попрошайка! А ну стой, даже не думай топтаться по этому чудесному ковру ручной работы своими замызганными ботинками! – кричит он мне вслед, но я игнорирую его угрозы, равно как и воззвания к моей совести, и, наспех натянув чистую мантию, отправляюсь в Большой зал.

Студенты сегодня выглядят необычайно взбудораженными: гул голосов в зале громче обычного, а Рон Уизли за гриффиндорским столом что-то оживленно рассказывает восхищенно внимающим однокурсникам, активно жестикулируя сосиской в беконе. Я все еще смотрю на него, когда вполголоса спрашиваю у Ремуса:

– Это просто мое воображение, или в Хогвартсе намечается какое-то событие?

Однако вместо Ремуса, который все еще выглядит слабым и слишком измотанным недавним полнолунием, мне отвечает сидящая по другую сторону от меня МакГонагалл:

– В эту субботу у Гриффиндора состоится большой матч с Хаффлпаффом, сейчас только и разговоров, что о квиддиче. В этом году Хаффлпафф лишился своего блестящего ловца: Седрик Диггори окончил школу и, боюсь, им так и не удалось найти ему достойную замену. Это дает Гриффиндору хорошие шансы на победу, никто не может сказать наверняка, чья команда победит.

Профессор сама выглядит едва сдерживающей предвкушение, и это вызывает у меня невольную улыбку.

– Почему Невилл? – неожиданно спрашиваю я, и профессор Трансфигурации вскидывает на меня удивленный взгляд. – Вы могли бы сделать ловцом своей сборной кого угодно, и все же выбрали его, неужели это была самая правильная кандидатура на такое место?

– У мальчика есть потенциал, – уклончиво отвечает МакГонагалл, но мое любопытство оказывается сильнее чувства такта, поэтому я продолжаю расспросы, и профессор уже выглядит заметно раздосадованной тем, что затронула в разговоре со мной тему квиддича.

– Это все Френк Лонгботтом, один из хогвартских попечителей, верно? – вполголоса спрашиваю я, и МакГонагалл бросает быстрый взгляд по сторонам, чтобы убедиться, что наш разговор никто не слушает. Но преподаватели и студенты кажутся слишком заинтересованными собственными беседами, поэтому я так же негромко продолжаю: – Наверняка хочет сделать таким образом из своего сына настоящего чемпиона, а вы в свою очередь не нашли подходящий повод, чтобы ему отказать?

– Иногда стоит отставить собственное желание или нежелание на задний план и сделать так, как будет лучше для всех, – наконец сдержанно отвечает МакГонагалл, явно недовольная моей назойливостью. – Я хочу сказать, что Френк Лонгботтом прекрасный человек, он сделал столько всего для блага школы. Он единственный из всех попечителей имеет вес против Люциуса Малфоя, который, дай ему только волю, уже давно бы навел здесь свои порядки. На фоне этого не так уж и важно, получит Гриффиндор очередной кубок по квиддичу или нет, у нас и без того было достаточно достойных побед.

Я мысленно признаю, что определенная логика в ее рассуждениях есть, правда, скорее слизеринская, чем гриффиндорская. МакГонагалл, судя по всему, тоже прекрасно это сознает, поскольку после этой фразы не произносит ни слова, неожиданно проявив живейший интерес к брусничному пуддингу. Отделаться от неприятного разговора нам с профессором Трансфигурации помогает прибытие почты: совы влетают в Большой зал через распахнутые окна под самым потолком, заколдованные так, чтобы не пропускать в помещение декабрьский мороз, и все задирают головы, высматривая среди многих и многих птиц своих питомцев.

В зале поднимается привычная для утра в Хогвартсе мешанина звуков: хлопанье крыльев, клекот сов и возгласы студентов, получивших весточки из дома, так что все ненадолго отвлекаются от споров о предстоящем матче и принимаются отвязывать от совиных лапок письма и свертки. Передо мной приземляется рыже-коричневая сова с привязанным к лапке свежим выпуском «Ежедневного Пророка», и весь вид птицы, сильно потрепанной сражением с вьюгой, выражает полнейшее недовольство, пока я пытаюсь развязать тесемки на ее лапках все еще непослушными после прогулки по Запретному лесу пальцами.

Перед Ремусом тоже приземляется сова, и я замечаю это тотчас же, потому что Ремус обыкновенно не получает вообще никакой почты и, даже свежие выпуски газет, как правило, берет у других преподавателей, когда те прочитают все интересующие их новости. Это заставляет меня задаваться вопросом, неужели Ремус и правда настолько нуждается в деньгах, что не может себе позволить потратить даже несколько лишних сиклей на доставку газет? Ведь, в конце концов, даже меня Дамблдор обеспечивает достаточно приличным заработком, чтобы я не считал подписку на Пророк чем-то обременительным, а всем прекрасно известно, что я выполняю здесь не бог весть какую работу.

На лице Ремуса читается волнение, когда он раскрывает конверт быстрым и неаккуратным, совершенно нетипичным для него движением, и углубляется в чтение. Но по мере того, как его глаза торопливо скользят по строчкам, на лице оборотня все сильнее проступает разочарование, и наконец он складывает письмо пополам и откладывает его в сторону с едва заметным горьким смешком. После этого Ремус торопливо, в один глоток допивает свой кофе и, пробормотав что-то о том, что ему нужно подготовиться к уроку, покидает Большой зал.

Письмо, позабытое оборотнем на столе, притягивает мой взгляд будто магнитом, и я исподтишка наблюдаю за тем, как на желтоватом пергаменте проступает влажный коричневый круг от поставленной прямо поверх него кофейной чашки. Я, конечно, знаю, что читать чужие письма нехорошо, и вот Ремус-то уж точно не поступил бы подобным образом, если бы был на моем месте. Поэтому отправляя письмо в карман мантии незаметным, вороватым движением, я продолжаю убеждать себя в том, что не стану его читать, что я просто верну письмо Ремусу.

Я заставляю себя посидеть вместе со всеми еще минут десять, чтобы мой торопливый уход вслед за Ремусом никому не бросился в глаза, и с каждой прошедшей минутой моя решимость не открывать письмо тает. Это письмо, очевидно, было очень важным для Ремуса и очень его расстроило, и оно словно жжется, надежно спрятанное в кармане мантии, пока я поспешно иду в направлении своих комнат. Усаживаясь на деревянный подоконник с вырезанными на нем изображениями схлестнувшихся в поединке драконов и доставая письмо из кармана мантии, я искренне надеюсь, что оно было не от какой-нибудь Ремусовой подружки, иначе мы с ним оба почувствуем себя до ужаса неловко.

«Ремусу Дж. Люпину, Хогвартс» – написано на обороте письма четким убористым почерком. Надпись выглядит достаточно официальной, чтобы я отбросил первоначальное подозрение в сторону и решился прочитать само послание.

«Уважаемый профессор Люпин!

С уважением,
Коллектив редакторов «Юного волшебника».

Дочитав все до последней строчки, я с недоумением откладываю письмо в сторону. Ремус пытался опубликовать пособие по ЗоТИ? Странно, что он ни разу не упоминал об этом. И тем более странно, что это письмо настолько выбило его из колеи, в конце концов, «требует некоторой доработки» – не самое худшее, что они могли написать.

С этой мыслью я заталкиваю письмо в карман и направляюсь в кабинет к Ремусу – он наверняка забеспокоится, когда не найдет его при себе, а для меня это будет вполне удачным моментом для расспросов.

В коридоре возле Ремусова кабинета не толпятся студенты в ожидании урока, так что я решаю, что это хороший признак, и не раздумывая вхожу внутрь. Сидящий за письменным столом Ремус вскидывает на меня удивленный взгляд.

– Не ожидал увидеть тебя так рано утром, – говорит он, и на его лице проступает мягкая улыбка. – Впрочем, как раз сегодня твоя помощь с уроком мне бы крайне пригодилась, по правде сказать, я не слишком-то хорошо себя чувствую.

Один только факт, что Ремус об этом заговорил, дает мне понять, что чувствует он себя действительно хуже некуда, потому что он относится скорее к тому типу людей, которые будут уверять вас, что у них все просто замечательно, даже лежа на смертном одре. Поэтому я пересекаю кабинет и останавливаюсь прямо напротив оборотня, привычно вглядываясь в его лицо в попытке понять, насколько сильно на нем сказалось очередное превращение. Ремус избегает моего взгляда, уткнувшись в бумаги на столе, и у меня уже в сотый раз возникает чувство, будто бы он хочет мне что-то сказать, но передумывает в самую последнюю минуту.

– У тебя нет студентов с утра?

– Первое занятие сегодня только в десять, у четверокурсников, – отвечает оборотень. – Хочешь остаться до их прихода?

Я качаю головой и молча кладу на стол перед Ремусом письмо. Оборотень смотрит на него несколько секунд, прежде чем вновь встретиться глазами со мной.

– Ты читал его, – это скорее утверждение, чем вопрос, но Ремус не кажется рассерженным или задетым, просто констатирует очевидное.

Я пожимаю плечами:

– Ты оставил его в Большом зале, кто угодно мог прочитать. Почему ты никогда не говорил мне, что пишешь книгу?

– Ерунда, не стоит внимания, – отмахивается оборотень. – У Хогвартса и без того есть свои пособия по ЗоТИ, не представляю, зачем только я взялся за эту книгу. Ну, по крайней мере, теперь я знаю, что это пустая затея, и могу выбросить ее из головы.

– У Хогвартса просто ужасные пособия по ЗоТИ, – горячо возражаю я, – я читал их! Почему ты так легко решил сдаться? Ты мог бы послать свою книгу в другое издательство, или хотя бы расспросить их подробнее о том, что там, по их мнению, требует доработки. Я могу помочь тебе, если захочешь.

Я просто знаю, по глазам вижу, что Ремусу до ужаса хотелось бы попытаться, хотелось бы, чтобы все получилось, но он лишь качает головой и говорит:

– Гарри, ты не совсем понимаешь. Все не так просто, как ты думаешь, «Юный волшебник» – далеко не первое издательство, в которое я обращался, но у них есть свои причины, по которым они не станут публиковать эту книгу. И если ты на самом деле хочешь мне помочь, я предпочел бы, чтобы ты остался сегодня со мной, ассистировать мне в уроках. Я оставил несколько практических занятий на конец зимнего семестра, но, если честно, теперь уже не совсем уверен, что они мне по силам.

Эта просьба дается ему нелегко, да и ответ из «Юного волшебника» расстроил Ремуса не на шутку, что на этот раз я даже пропускаю мимо ушей его бесконечное «Гарри, ты совсем-совсем ничего не понимаешь», потому что спорить с ним сейчас я бы ни смог. Вместо этого я думаю о том, что выполнить его просьбу было бы сейчас самым правильным из всего, что я вообще могу сделать. Но у меня есть свои причины для опасений, и потому я почти ненавижу себя, когда произношу фразу, которая заставляет меня чувствовать себя последним трусом:

– Я слышал от Невилла, что некоторые курсы все еще проходят боггартов?

Мерлин, я надеюсь, что у меня хотя бы не пылают уши, потому что Ремус истолковывает этот заданный как бы между прочим вопрос совершенно верно.

– Не волнуйся насчет боггарта, сегодняшние четверокурсники – последние, кому я его покажу, у всех остальных уже была возможность его увидеть. Обещаю, что не заставлю тебя выходить с ним один на один и вообще постараюсь не слишком утруждать тебя. Просто было бы здорово иметь рядом какую-то поддержку, что скажешь? А после обеда мы перейдем к изучению бесов, мне удалось отловить нескольких, теперь осталось постараться, чтобы они не слишком вышли из-под контроля. Но если ты откажешься, я не обижусь, – быстро добавляет он, будто бы не уверенный, что имеет право просить меня об этом одолжении, хотя едва ли подобные вещи беспокоили его раньше.

Я глубоко вздыхаю, думая о том, что, в общем-то, мог бы и рискнуть. Какого черта обыкновенный боггарт должен становиться для меня проблемой? Возможно, ремусовы студенты одолеют его скорее, чем он даже заметит мое присутствие, так что мне вряд ли стоит беспокоиться.

– Хорошо, я сделаю это, – в конце концов говорю я. – Но пообещай мне, что тогда ты позволишь мне помочь тебе с книгой, что скажешь?

Ремус пожимает плечами, мол, как тебе угодно, и я принимаю это за утвердительный ответ.

До прихода студентов остается еще немного времени, поэтому я помогаю Ремусу перетащить старый сундук, шатающийся и дрожащий под напором беснующегося в его недрах боггарта, в центр класса, прямиком между доской и партами студентов.

– Это не тот же самый боггарт, которого мы с тобой отловили в начале семестра, – замечаю я, кивая на трясущийся сундук и прикидывая силы существа, засевшего внутри. – Он кажется старше и мощнее предыдущего. Где тебе удалось его отловить? Не думал, что в Хогвартсе у них есть возможность дорасти до хоть сколько-нибудь приличного возраста, здесь любой волшебник может развеять их по ветру.

– Не ожидал, что ты заметишь, – говорит Ремус, и на его измученном лице на секунду проскальзывает горделивая улыбка охотника, рассказывающего о своей крупной добыче. – Я и сам не ожидал найти нечто подобное в Хогвартсе. Совершенно случайно наткнулся на него в заброшенной южной галерее, и, могу тебя заверить, это просто превосходный экземпляр боггарта. Жаль, он исчерпал почти все силы за время занятий, не думаю, что он сможет продержаться долго.

Некоторое время мы просто смотрим на сундук, в котором боггарт неистовствует так, будто бы действительно понимает, что доживает свои последние часы, а потом я задаю Ремусу вопрос, который так долго верится у меня на языке, что я просто не могу больше держать его невысказанным.

– Ремус, ты уверен, что это разумно – показывать боггарта своим студентам?

Оборотень вскидывает на меня удивленный взгляд, еще не понимая, что именно скрывается за этим вопросом.

– Почему бы и нет? Для любого из нас время от времени полезно столкнуться со своими страхами лицом к лицу и посмеяться над ними вместе со всеми. Боггарты сами по себе не опасны, Гарри.

Я качаю головой:

– Я имею в виду не это. Я спрашиваю, разумно ли показывать свои страхи другим? Не думаешь ли ты, что если студенты увидят твоего боггарта, то это даст им такие знания о тебе как о человеке, которых ты никогда не позволил получить кому бы то ни было по собственной воле?

Боггарт в сундуке по-прежнему буйствует, и это дает мне возможность перевести взгляд на него и не смотреть на Ремуса, потому что сейчас мои слова в равной степени относятся к нам обоим. Но оборотень ничего не отвечает, и когда снова смотрю на него, то вижу в его глазах самое настоящее смятение.