Байрон: опыт психологического портрета

/ Великий романтик. Байрон и мировая литература. М.: Наука, 1991. С.10-21

Анализ внутреннего мира Байрона, изображение его личности дискре­дитированы в глазах современных читателей и критиков писаниями бес­численных биографов. Извлекая на свет божий мельчайшие детали жизни поэта и предлагая их на суд публики, они преимущественно занимались его любовными связями, обвиняли его в инцесте, гомосексуализме и не­прерывном нарушении заповеди, запрещающей прелюбодеяние. На осно­вании тщательного исследования этой стороны биографии Байрона выст­раивался его образ человека, обуреваемого страстями и ими руководст­вующегося как в поступках, так и в творчестве¹. Такие толкования, естественно, не помогали понять ни мировую славу Байрона, ни значение его для лучших умов эпохи (например, декабристов), ни созданный им художественный мир. Поневоле приходилось соглашаться с мнением Пушкина о мелочности и суетности подобных изысканий.

Тем не менее, отказ от внимания к личности Байрона представляется неправомерным. Из того, что ложные концепции ее у историков и крити­ков способствовали преимущественно затемнению подлинного облика поэта и искаженному толкованию его творчества, следует вывод не о том, что такое внимание излишне или даже вредно, но лишь то, что оно должно направляться по иному пути.

Можно смело сказать, что ни один писатель не вызвал такого обост­ренного интереса к себе, к своим жизненным обстоятельствам и даже внешности, как Байрон; ни один не оказался до такой степени неотдели­мым от своих сочинений, не стал объектом столь противоположных чувств, не вызвал своей смертью такой бурной реакции. Это значит, что исследователь Байрона не может пренебрегать " личным фактором", но должен подчинить анализ этого фактора установлению его влияния на творчество и общественную деятельность поэта, должен рассматривать характерологические особенности в той мере, в какой они выражены в созданиях писателя и в создавшей его эпохе. При этом так же неправиль­но отождествлять автора и его творение или сводить литературное свое­образие к своеобразию психологического склада и сексуальных эмоций писателя, как и говорить только о творчестве, игнорируя личность творца. Настало время взглянуть на Байрона, не впадая ни в бесплотные абст­ракции, ни в ложно направленную конкретизацию.

Характер Байрона определен трагическими противоречиями его эпо­хи, взаимодействовавшими с не менее трагическими обстоятельствами его жизни и особенностями его психической организации, частично также общественно обусловленными. Как говорил Гейне, " весь мир надорван по самой середине, а так как сердце поэта - центр мира, то в наше время оно должно самым жалостным образом надорваться" ². " Надорванность" мира и сердца поэта порождены крушением надежд, вызванных Француз­ской революцией 1789 г. Установление власти прозаически буржуазного правительства Директории, диктатура Наполеона и отмена республики, четверть века кровопролитных войн и реставрация реакционной дина­стии Бурбонов были восприняты как победа мрака над светом, как гибель высоких идеалов свободы и равенства, как отрицание самой жиз­нью мечтаний великих философов-просветителей. " После исступленных восторгов новой веры в новые идеалы, провозглашенные в конце прош­лого столетия во Франции наступил исход, столь не похожий на то, чего ожидали, столь обманувший веру людей, что никогда, может быть, не было в истории Западной Европы столь грустной минуты. Старые кумиры лежали разбитые. И вот в эту-то минуту и явился великий и могучий гений, страстный поэт. В его звуках зазвучала тогдашняя тоска человечества и мрачное разочарование его в своем назначении и в обма­нувших его идеалах" (Ф.М. Достоевский)³.

Чем ярче сияла надежда, тем болезненнее было разочарование. Байрон пережил его тем острее, что, в отличие от большинства своих сверстни­ков и особенно от старших современников, не изменил принципам, про­возглашенным философами Просвещения. 19 апреля 1814 года Байрон за­писывает в своем дневнике: " Чтобы не возвращаться, как собаки, к бле­вотине памяти, я вырываю оставшиеся листки этого тома и пишу ипе­какуаной (рвотным снадобьем. - Н.Д.), что Бурбоны вновь пришли к власти. К черту философию! Я давно презираю себя и человечество, но я никогда еще не плевал в лицо ближним... О шут, я сойду с ума" ⁴

К сожалениям об обманутых ожиданиях, о мучительном неустройстве мира с самого начала примешивается у Байрона чувство собственной неприкаянности, собственного неумения найти себе место в беспорядоч­ности и уродливости бытия. Противоречия общественные словно слились в его существовании. Потомок старинного аристократического рода - его мать считала себя отпрыском шотландских королей, а предки отца яви­лись в Англию с норманнами еще в XI веке - он был унизительно беден; владелец знаменитого поместья, он вынужден был жить в развалинах своего родового дома; почитатель великих просветителей и демократ по Убеждению, он гордится древностью своего рода, не выносит фамильяр­ного обращения " Байрон " (вместо " лорд Байрон") и полон аристократи­ческих предрассудков; пылкий защитник народа в парламентской речи и в стихах, поклонник революции, он сомневается в том, как будет выглядеть мир после свержения тиранов и установления народоправства, утверждает, что, как только народ победит, будет защищать павших мо­нархов⁵. Он называет демократию " худшей формой правления, ибо (в сущности) что такое демократия? Аристократия негодяев" ⁶. Он презри­тельно отзывается о плебеях-радикалах, уверяет, что проткнул бы шпа­гой их главу Хента, как лорд-мэр столицы - Уота Тайлера в 1381 году⁷; пишет эпиграммы на своего друга Хобхауза, избранного в парламент от одного из бедных округов Лондона, а в критике " вульгарности" Китса и его литературного круга вполне смыкается с торийскими публицистами⁸. Жестокие противоречия повсеместно наступающего и побеждающего буржуазного строя отзываются на судьбах старой аристократии и разоря­ющегося крестьянства. Байрон переживает ломку известного ему мира как бы с двойной точки зрения и ощущает эту двойственность как одно из проявлений собственной внутренней противоречивости⁹.

С самых юных лет Байрон жаждет деятельности, борьбы, славы орато­ра и трибуна, но дух реакционного века ставит перед ним непреодолимые преграды. Он ясно сознает ограниченность своих возможностей, ничтож­ность парламентских дебатов, пусть самых бурных, отказывается от по­литической карьеры - и презирает себя за бездействие¹⁰.

В духе рано воспринятых им просветительских понятий Байрону свой­ственны благородство не только общественных, но и этических идеалов, высокие представления о любви, о дружбе, о долге человека перед ближ­ними; но, едва выйдя из отроческих лет, он убеждается, что не может и не хочет жить в соответствии с этими представлениями: страсти, инстинкты, унаследованные им со стороны отца и матери, неуравновешенность и не­удержимость - и вместе с тем - воздействие ходячих истин типа " быль молодцу не укор", тем более аристократу, потомку повес и ловеласов, - очень рано показала Байрону, как мало может он в своем поведении соответствовать собственным понятиям. Воспитанный в пуританских тра­дициях, он, однако, безудержно предается любовным развлечениям, щедро даруемым ему покоренными его славой и красотой женщинами. Легкие победы внушают ему брезгливость, неуважение к милым, но пад­шим созданиям — и еще более к самому себе¹¹.

Мне кажется, во всем, что до сих пор писалось о Байроне, недостаточ­но подчеркивалось его острое недовольство собой, тяжелое чувство напрасно уходящих сил; как Пушкин, он сетует на годы, растраченные " в праздности, неистовых пирах, в безумстве гибельной свободы". Он видел себя не таким, каким хотел и мог быть, — не только в уже назван­ных важнейших аспектах своего общественного и нравственного само­определения, но даже и в прямом физическом своем бытии. Он страдает от всего, что не позволяет ему быть физически совершенным, - от хромо­ты, мучившей его с детства, от склонности к полноте, с которой боролся всю жизнь, подвергая себя постоянной пытке голодом и раздражаясь за­висимостью гордого духа от бренной плоти.

Раздражение по поводу этой зависимости и несогласие принять казав­шуюся ему неразрешимой дихотомию духовного и физического начал определили абсолютно алогическое на первый взгляд отношение Байрона к любви. С одной стороны, утверждение верховных ее прав, чисто роман­тическое прославление ее абсолютной власти, превознесение страсти, сильнейшего двигателя поступков и всего поведения человека. " Восточ­ные поэмы", особенно " Паризина", которую Пушкин ставил выше раси-новской " Федры", были прочитаны восторженными поклонниками Бай­рона как апология всесилия любви. С другой стороны, своих страстно любящих героинь он упорно обрекает гибели (Лейла, Зулейка, Медора, Гюльнара-Калед, Паризина, Гайдэ). В поэзии они умирают красиво, по всем правилам трагедии; в реальной жизни Байрон видит героинь безум­ных страстей без всяких романтических прикрас. Он откровенно посме­ивается над собственными дамами, даже над Терезой Гвиччиоли, над ее идеализацией любви, которую считает присущей всем женщинам, не же­лающим видеть ее неромантичную физическую реальность¹²; он холодно презрителен и недобр к матери своей незаконной дочери, Клер Клермонт, не прощая ей безнравственности ее связи... с ним. Любовь в его пред­ставлении оказывается одновременно и самым естественным из чувств, и чувством, которое, в обстоятельствах, противных естеству человека, неизменно ведет к тяжелой вине.

Идея любви-вины усиливалась трагической привязанностью Байрона к сводной сестре, Августе Ли. Хотя, разумеется, никаких доказательств здесь нет и быть не может, но поводов для сомнения, по-видимому, оста­ется очень мало. Как известно, она была старшей дочерью отца поэта от первого брака; они по-настоящему познакомились уже взрослыми людь­ми, в краткий " лондонский" период жизни Байрона; оба были по разным причинам несчастливы и вынуждены бороться с чрезвычайными мате­риальными трудностями; она оказалась верным, нежным, слепо, некрити­чески любящим другом, в ней было много его собственных черточек, вплоть до сходного чувства юмора; она понимала его с полслова - и вовсе без слов - и в то же время никогда не судила, беспечно смеялась над его слабостями, восхищалась превосходством и безропотно поко­рялась ему¹³.

В Августе воплотились самые безнадежные мечты о полном, блажен­ном единении с другим существом, одновременно тобой и не-тобой. Меж­ду тем любовь эта была преступлением перед людьми, имела страшное и позорное название, ставила обоих вне закона, божеского и человече­ского.

Байроновское ощущение любви — это одновременно высшее благо, выс­шая сила, необходимейшая, первейшая, - и любовь-вина, вина, в кото­рой и самым близким и то сознаться невозможно!

В стремлении спасти себя и спасти Августу, обрести любовь, достойную идеала, правую, чистую, возвышенную, Байрон женился на Анабелле Мильбэнк¹⁴. Она действительно отвечала самым строгим моральным тре­бованиям, была неукоснительно тверда в добродетели и потому органи­чески не могла понять мятежный дух, сердечные угрызения и нравствен­ное своеволие мужа. Понять его, впрочем, было и в самом деле нелегко; примириться с его отношением к сестре, хотя бы и в прошлом, могла бы только глубоко любящая женщина, преклоняющаяся перед духовным величием того, с кем соединили ее брачные узы, и сострадающая его рас­каянию и раненой гордости. Анабелла была на это не способна.

Крушение этого брака и последовавшие за ним позор и поношения, сознание, что по его вине они обрушились и на его сестру, что он запят­нал доброе имя Байронов еще больше, чем его беспутный отец, были для него нестерпимы. Он уехал и не вернулся больше. Конечно, он не знал и не мог узнать, - что буря нравственного негодования была отчасти искусственно раздута правящими верхами, у которых не было юриди­ческой возможности наказать поэта - пэра Англии - за откровенный вы­зов силам общественного порядка. Он мог знать только, что отвергнут родной страной - и за то, что дал волю порывам чувства, и за то, что пы­тался их обуздать, связав судьбу с олицетворением социальной и мораль­ной респектабельности. И то и другое оказалось для него одинаково ги­бельно и не могло не отозваться на его оценке любви и неотделимых от нее противоречий.

В свете личного опыта противоречия любви рисуются Байрону как ро­ковые и неизлечимые. Противоречиво, мы видели, и отношение его к этим противоречиям¹⁵. В сознании Байрона выстраиваются как бы два взаимоисключающихся ряда. Один - любовь, какой она должна быть, прекрасная, все преодолевающая, очищающая и возвышающая стихия; другой - любовь, какой она предстает в реальной действительности, где она сталкивается с пагубными ограничениями, где она разбивается о не­понимание, жестокость, пошлость, и сама оборачивается пошлостью, гру­бой чувственностью, расчетливым и циничным равнодушием. Мучитель­но раздваиваясь, Байрон вмещает в своем сознании две противополож­ные концепции и одновременно две противоположные сферы чувства: обожествление истинной любви и насмешка над ее суррогатами и особен­но над попытками придать возвышенно романтический тон фальсифика­ции, называемой по инерции любовью.

Раздвоенность в восприятии любви оказывается таким же порожде­нием романтического разрыва между идеалом и оскорбительным иска­жением его в действительности, как и отношение Байрона к религии. Воспитанный в строго кальвинистском духе, впитавший с детства докт­рину о предопределении, т.е. об изначальной, от рождения предназначен­ной каждому судьбе удостоиться вечного блаженства на небесах или веч­ных мук в аду, Байрон уже в отроческие годы порвал с этой доктриной и, следуя великим просветителям, пришел к отрицанию официальной рели­гии и в особенности церкви. Но полной свободы от веры своего детства он никогда не ощущал¹⁶. Как и принятые понятия о любви, он отвергает существующие формы религии, бесчисленные злоупотребления во имя ее, корыстное, злобное, бесчеловечное использование ее в интересах мень­шинства, отвергает фарисейство и лицемерие, прикрывающие реальное содержание ее учения в век всеобщей продажности и своекорыстия, но сохраняет, до конца сохраняет веру в ее высокое назначение, в благород­ство первых мучеников, прежде всего самого Христа. Учение его в пер­воначальном своем виде, не исковерканное позднейшими злотолкователями (начиная с апостола Павла, которого Байрон в " Видении суда" - 15строфа XX - от имени святого Петра называет " выскочкой" - parvenu), представляется ему высшим воплощением гуманизма, высшим идеалом морали, но, так же как и любовь, оказывается в его глазах идеалом недо­сягаемым и неизменно извращаемым. И здесь пропасть между идеалом и реальностью вызывает у него смешанную реакцию отчаяния и злобного веселья.

Так же как чистая любовь, религия, не затемненная посторонними наслоениями, была для Байрона абсолютным критерием человеческого достоинства¹⁷. По его мнению, человек неверующий не может быть нрав­ственным, как и человек, не способный к истинному чувству. Поэтому Байрон стремился дать своей дочери религиозное, католическое воспита­ние, хотел видеть ее набожной католичкой¹⁸, непохожей на него самого.

Нигде терзавшие его сомнения не выражены с такой силой, как в " Каине" (отсюда и то огромное впечатление, которое он произвел на мыс­лящих читателей далеко за пределами Англии).

Собственное неверие Байрон осуждал как душевный изъян, как дока­зательство нравственной неполноценности, серьезно влиявшее на его самооценку. Те же критерии определяли и его неудовлетворенность соб­ственным творчеством. Он не видел в нем подлинной моральной ценности, не верил в благотворность его воздействия на читателей. Достойным своего назначения Байрон считал только искусство просветительского классицизма, олицетворение которого находил в творчестве Александра Попа; себя и других поэтов-современников он называл убийцами истин­ного искусства, развратителями общественного вкуса¹⁹.

Высокая, т.е. классицистическая поэзия, ассоциировалась для него с религией и душевной чистотой. Поэзию Попа он прямо называет " христи­анством поэзии" (the very Christianity of poetry), всю жизнь стремится к воплощению этого идеала в собственном творчестве — и не более может осуществить его, чем стать истовым христианином или рыцарем всепогло­щающей любви, чистой и безупречной.

Противоречия времени, противоречия сознания, эмоционального строя заставляют Байрона искать облегчения в исповедальной лирике, в экзо­тике восточных поэм, в философском пессимизме мистерий, в исполнен­ной лирического чувства сатире " Бронзовый век", в лубочных картин­ках " Видения суда". Все это получалось у Байрона лучше, чем произведения, в которых он старался соблюсти правила классицизма, как в ранних сатирах и поздних трагедиях (" Марино Фальеро", " Сарданапал").

Не удовлетворенный ни собой, ни своей литературной деятельностью, разочарованный в возможности найти путь к политической активности, к борьбе во имя освобождения человечества, Байрон то предается глубо­кой меланхолии, то разражается циничным смехом и не может уйти от самого себя. Дневники и письма Байрона даже больше, чем произведе­ния, позволяют судить о крайнем его эгоцентризме. Не эгоизме - против этого свидетельствуют прямые факты, говорящие о благотворительности и щедрости поэта, его способности к самопожертвованию, готовности ста­вить чужие интересы выше своих, - но именно об эгоцентризме, сосредо­точенности на своем внутреннем мире. Однако ни в чем так не проявляется духовное величие Байрона, как в поистине поразительной обширно­сти этого внутреннего мира, включающего мир политический и социаль­ный, прошлый и настоящий, специфически английский и общеевропей­ский, мир литературы и науки.

Все происходящее вокруг становится для Байрона не только темой для размышлений, но и переживанием, частью личного опыта, соотносимой с самыми интимными его эмоциями. Достаточно вспомнить, с каким вол­нением он пишет об освободительном движении итальянцев: " Подумать только! Свободная Италия! Ведь это сама поэзия политики! " ²¹ " Поэзия политики", " христианство поэзии", " политика для меня - дело чувст­ва" " - самый синкретизм этих понятий свидетельствует о неразрывной связи и эмоциональном значении их для поэта. Весь мир - часть его, так же как он быстро вырастает в важную частицу мира, в предмет внимания и восхищения всех мыслящих людей. Байрона интересуют не только об­щественные потрясения и исторические сдвиги, но и бесконечно разно­образная и сложная область человеческих отношений и психологических состояний. Эта широта, открытость ума богатству впечатлений раскры­ваются в дневниках и письмах, рисующих автора во всех проявлениях его необычайной личности.

Вместе с тем эта личность оказывается во многом уязвимой, ранимой, подчас из-за мелочей, казалось бы, недостойных его величия. Байрон тщеславен, он разделяет многие из господствующих предубеждений, он несколько раз с гордостью рассказывает своим корреспондентам, что Али-паша с первого взгляда на его маленькие руки и крутые завитки во­лос догадался о его знатном происхождении; он ценит свои успехи в пла­вании, фехтовании, стрельбе и верховой езде гораздо больше, чем успехи литературные. Он любит делать вид, что совершенно не работает над своими произведениями, что пишет их в краткие перерывы между сви­даниями, отказывается, из верности аристократической позе, брать за них деньги, а когда вынужден под давлением обстоятельств на это сог­ласиться, торгуется с издателем с завидной энергией. Он очень остроумно описывает свои похождения с доступными итальянскими красотками -и не возражает против того, чтобы эти описания читались в кругу друзей. Он делится с корреспондентами подробностями своего романа с графиней Гвиччоли и не забывает подчеркнуть высокое происхождение и образо­ванность своей дамы". Перемежаясь с пылкими посланиями к самой гра­фине, эти письма бросают неожиданный свет на личность автора.

Неожиданной в характере человека такого духовного масштаба ока­зывается и неспособность прощать: об этом свидетельствуют торжество по поводу смерти врагов", злобные выпады против жены", карикатур­ный ее портрет в роли Донны Инесы, матери Дон Жуана, и это после того, как он, порвав с нею, провозгласил ее лучшей из женщин. Он без коле­баний принимает и доставшуюся ему после смерти тещи долю наследст­ва и фамилию " Ноэль" и с детским удовольствием завершает свои пись­ма инициалами " Н.Б." (Ноэль Байрон), совпадающими с инициалами На­полеона Бонапарта.

Все эти суетные пустяки сосуществуют у Байрона с подлинным велико­душием, способностью переживать судьбы человечества так же остро, как собственную судьбу, с бесстрашной готовностью отдать жизнь на алтарь свободы и общественной доблести.

Неизбывные противоречия и неизбывная неудовлетворенность, " ду­ша, которая себя самое терзает" (une ame qui se tourmente), ²⁶ - вот удел Байрона, от которого не спасали его ни блистательный ум, ни проница­тельное остроумие, ни талант, ни благородство, ни гражданское мужест­во, ни общественное рвение. Эти противоречия, как уже было сказано, суть противоречия его времени - времени больших ожиданий, невидан­ных взлетов духа - и унизительных падений, измен, душевных и поли­тических метаний, попыток то приноровиться к недостойному человека порядку вещей, то восстать против него. Эти крайности порождены небы­валыми потрясениями во всех сферах - политической, экономической, философской, религиозной, нравственной, художественной.

Такое время для каждого думающего и чувствующего человека обо­рачивается лихорадочными поисками - себя, поля деятельности, поэзии, веры - поисками, в сущности обреченными на неудачу под нати­ском обстоятельств, превосходящих сознательную волю индивида. Отсю­да кстати, еще одно противоречие - между фаталистическим ощущением обреченности и потребностью противиться, отстаивать, защищать, воздви­гать царство свободы вопреки всемирному торжеству тирании.

Изумления достойно то, что хотя бы к концу жизни Байрон нашел се­бя, нашел максимальное применение своим силам, нашел сперва в поэ­зии, а потом в жизни. Его находки - это " Дон Жуан" и Греция.

В противоречивом многообразии романа, в повествовании не меньше, чем в лирических отступлениях, Байрон высказал себя целиком, без остатка. Здесь не только представлена картина мира, такого, каким его к концу своего краткого творческого пути увидел поэт, но и все богатство чувств, этим миром вызываемое: жажда избавиться от гнета политиче­ского и морального, высокие устремления, отчаяние от их неосуществи­мости, острое ощущение комического разрыва между наивной верой в мнимое совершенство мира и низменной реальностью, между идеализа­цией чувства и осмеянием связанных с ним иллюзий.

Весь Байрон - борец, поэт, циник, светский человек, аристократ, по­борник народных прав, романтик, реалист, лирик, сатирик, традициона­лист и открыватель новых земель в литературе - отразился в отважных октавах " Дон Жуана" во всем блеске нескончаемого стилистического раз­нообразия. Одни только знаменитые переходы Байрона от высокого сти­ля к низкой бытовой лексике, от поэтических образов к нарочито при­земленным, от взволнованного описания свободной стихии к финансо­вым и налоговым операциям, от трагического пафоса к вульгарности фар­са уже вполне ясно обнаруживают контрастность психологического скла­да и мировоззрения поэта²⁷.

Доказательством полноты авторского самораскрытия в " Дон Жуане" служит очевидная близость между строфами поэмы и одновременно пи­савшимися дневниками и посланиями к друзьям. Многочисленные, иной раз дословные параллели между прозой и стихами позднего Байрона го­ворят о степени откровенности прямых и косвенных признаний " Дон Жу­ана" ²⁸. Поэт мог сочетать интимную исповедь с картиной века, ибо век составлял неотъемлемую часть его самосознания, его эмоциональной жизни. То, что в характере Байрона было неизлечимой, болезненной про­тиворечивостью, в художественном произведении оказалось гениальным обобщением одного из самых трагических периодов исторического раз­вития, преломленного через сознание личности, одновременно исключи­тельной и теснейшим образом своим веком детерминированной.

" Дон Жуан" остался незавершенным из-за участия Байрона в наци­онально-освободительной борьбе Греции против Турции. В этой борьбе он нашел то, что всю жизнь искал, - благородную деятельность, полити­ческую, общественную, дипломатическую, военную, административно-практическую. Сравнение " греческих" писем Байрона с более ранними показывает, как глубоко захватило его дело Греции. Куда девался прежний эгоцентризм! Не о собственных чувствах пишет он, а об униженной, порабощенной стране и о стремлении служить ей. Деловая сторона теснит личную в его переписке.

Правда, Байрон скоро понял, что и здесь слияние мечты и реальности неполное. Он увидел драматизм положения греческих повстанцев и сла­бость их вождей, и опасности междоусобицы, и страшную нехватку средств, и осторожно-половинчатую позицию Англии, помогающей Гре­ции. Рискованность сложившейся ситуации была ему вполне ясна. Хотя он всегда пишет в бодром тоне, но не скрывает, что " с самого начала ду­мал, что взялся за безнадежное дело" (a fool's errand). " Я должен довести дело греков до конца - или оно меня доведет..." " Я буду держаться твердо, пока будет хоть щепка, за которую честь позволит держаться... Что же до лично! безопасности, то о ней вовсе и думать не надо... и лучше погибнуть от пули, чем от хины. Если нас не сразит меч, то уложит лихорадка… Греция стоит миллионов таких, как я... Пока я могу стоять на ногах, я буду стоять за дело (греков. - Н.Д.)" ²⁹.

Противоречие между стремлением и осуществлением подстерегало его и здесь, но он нашел решение в героическом стоицизме, в решимости отдать жизнь в безнадежной борьбе. Об этом написано одно из последних стихотворений Байрона.

О чем жалеть? Эллада ждет:

Умри в бою.

Будь впереди и смерть найди,

А с ней покой.

(Пер. Г.Усовой)

Это стихотворение — последняя запись в дневнике Байрона.

Так было обретено долгожданное единство деятельности, мироощуще­ния, творчества. Обретя его, Байрон не мог продолжать " Дон Жуана". Не потому не мог, что был слишком занят другим, а потому, что найденный им наконец ответ на вопросы целой жизни отменял романтическую разор­ванность, моральный и интеллектуальный плюрализм, составляющие суть и очарование его поэмы. Он смог бы завершить ее, если бы ему суждены были долгие годы, которые неизбежно воскресили бы прежние сом­нения, скептицизм, недоверие к действию, направленному к единой це­ли; новое разочарование легко умножило бы число песен " Дона Джонни" (так непочтительно именовал свое любимое детище автор); оно дополни­ло бы его новыми насмешками над необъяснимостью, с точки зрения поэта, стремлений, воли, ума человека, иррационального и эгоистического в частной и общественной жизни, неспособного к сознательному обузда­нию своих желаний во имя общего блага.

В продлении дней судьба, однако, Байрону отказала. Ответ, найденный им в Греции, стал окончательным. Правильность его подтверждается тем, что он одержал посмертную победу: хотя он умер, почти ничего не добив­шись для греков, гибель его настолько потрясла общественное мнение, что оно подтолкнуло решение Англии, Франции и России поддержать Гре­цию и помочь ей добиться независимости³⁰.

Каковы бы ни были непоследовательность и непредсказуемость харак­тера и ума поэта, его окончательный выбор выявляет главное направле­ние его чувств, мыслей и поступков. Умереть за страну, давшую челове­честву непревзойденный и неотмененный веками идеал красоты и гармо­нии, снова подтвердить таким образом их обязательность для цивилиза­ции значило для Байрона выполнить добровольно возложенную на себя миссию, добиться торжества нравственного, политического и эстети­ческого.

1Cох J. С. The Byron mystery. L., 1924; Brecknock A. Byron: A study of the poet in the light of new discoveries. L., 1926; Wilson G. Lord Byron: Christian virtues. L., 1952; Quennel P. Byron: The yeats of fame. L., 1954; Idem. Byron in Italy. L., 1955; Big-land E. Lord Byron. L., 1956; Knight G.V/. Byron and Shakespeare. L., 1966; Buxton J. Byron and Shelley: The history of a friendship. L., 1968; Drinkwater J. The pilgrim of eternity: Byron: a conflict reissued. Wash. (D.C.); N.Y., 1969; Blackstone B. Byron. Harlow, 1970; Raphael Fr. Byron. L., 1982. Интересную характеристику Байрона, во многом близкую той, что предлагается здесь, см.: Drew Е. George Gordon, Lord Byron: The literature of gossip. N.Y., 1964. P. 157-187.

²Гейне Г. Путевые картины// Собр. соч. Л., 1957. Т. 4. С. 246-247. Сравни: Там же. Т. 9. С. 361, 363.

³Достоевский Ф.М. Дневник писателя (1877) // Поли. собр. соч. Л., 1984. Т. 26. С. 114.

4Byron's letters and journals // Ed. L.A. Marchand. Cambridge (Mass.), 1973-1982. Vol. 3. P. 257.

⁵Ibid. P. 242 (16. I 1814).

⁶Ibid Vol. 6. P. 228-229 (18. X 1819); Vol. 8. P. 107 (1. V 1821); Vol. 7. P. 44-45 (21. II 1820); Vol. 7. P. 63 (29. Ill 1820); Vol. 7. P. 80-81 (22. IV 1820).

⁷Ibid. Vol. 7. P. 99 (11. V 1820); Vol. 8. P. 16-20 (7, 8, 9. I 1821); Vol. 7. P. 211 (25. X 1820), 80-81 (22. IV 1820).

⁸Ibid. Vol. 7. P. 138. (22. VII 1820), 200 (12. X 1820); Vol. 8. P. 103-104 (26. IV 1821). ⁹Ibid. Vol. 2. P. 165 (18. IX 1812); Vol. 3. P. 239 (6. XII 1813).

¹⁰Ibid. Vol. 1. P. 107 (15. I 1809); Vol. 4. P. 101 (26. IV 1814), 298 (12. VI 1815); Vol. 3. P. 30 (25. Ill 1813).

" Ibid. Vol. 9. P. 37-38. " Detached Thoughts" N 72 (15. X 1821 - 18. V 1822).

¹²Ibid. Vol. 6. P. 114-115 (24. IV 1819), 144 (2. VI 1819); Vol. 8. P. 148 (6. VII 1821).

¹³Ibid. Vol. 3. P. 85, 87, 98-99, 102, 112-113, 123-125, 174; Vol. 4. P. 19, 27-29, 198, 262; Vol. 5. P. 223-224, 243; Vol. 6. P. 129-130, 159; Vol. 8. P. 234 и др.

" Ibid. Vol. 4. P. 174 (18. IX 1814), 178 (20. IX 1814), 183 (26. IX 1814).

¹⁵0 собственной противоречивости Байрон писал не раз. См.: Ibid. Vol. 3. P. 118 (21. IX 1813), 239 (6. XII 1813); Vol. 8. P. 41 (31. I 1821).

" Ibid. Vol. 1. P. 115 (16. IV 1807); Vol. 2. P. 88-89 (3. IX 1811), 97-98 (13. IX 1811); Vol. 3. P. 119-120 (26. IX 1813), 64 (18. VI 1813); Vol. 5. P. 216 (14. IV 1817); Vol. 9. P. 123 (8. Ill 1822).

¹⁷Ibid. Vol. 4. P. 177 (20. IX 1814).

¹⁸Ibid. Vol. 8. P. 97-98 (3. IV 1821); Vol. 9. P. 119 (4. Ill 1822). Интересный образец са­моанализа см. в " A Fragment", в котором под видом знатного и состоятельного ге­роя Августа Дарвела (Augustus Darvell) Байрон явно описывает себя (Мооте Th. The life, letters and journals of Lord Byron. L., 1901. App. P. 685). Отрывок датирован 17. VI 1816.

19 Byron's letters and journals. Vol. 5. P. 260 (15. IX 1817); Vol. 7. P. 138 (22. VII 1820), 175 (11. IX 1820), 217 (4. XI 1820); Vol. 8. P. 109 (3. V 1821); Vol. 9. P. 161 (20. V 1822).

²⁰Byron. Some observations upon an article in Blackwood's Magazine, N XXIX, August, 1819 // Lord Byron. Letters and journals / Ed. R.E. Prothero. L., 1900. Vol. 4. P. 486. Сравни: Ibid. Vol. 5: Byron: Letters to John Murray on W.L. Bowles's strictures on the life and writings of Pope. P. 536-592.

21 Byron s letters and journals. Vol. 8. P. 47 (18. II 1821).

²²Ibid. Vol. 4. P. 38 (22. I 1814).

23Ibid. Vol. 6. P. 185-187 (26. VII 1819). См. примеч. 12.

²⁴Ibid. P. 84 (24. XI 1818); Vol. 6. P. 150 (7. VI 1819).

²⁵Ibid. Vol. 5. P. 223-224 (10. V 1817). 243 (19. VI 1817).

²⁶Ibid. Vol. 8. P. 41 (31. I 1921).

²⁷ Дьяконова Н.Я. Стиль поэмы Байрона " Дон Жуан" // Учен. зап. ЛГУ. Сер. филол наук. 1955. № 184. С. 149-176.

²⁸Diakonova N. Byron' s prose and Byron s poetry // Studies Engl. Lit. 1977. N 2. P. 553-556.

29 Byron's letters and journals. Vol. 11. P. 20 (9. IX 1823), 81 (23. X 1823), 83 (26. X 1823), 107 (5. II 1824), 131 (10. HI 1824).

³⁰O различных оценках значения Байрона для дела Греции см.: Rutherford J. The ef­fect of Byron s Death // Lord Byron in Greece. Athens, 1988. P. 45-46.