Восточные мотивы в творческой биографии Байрона

/Великий романтик. Байрон и мировая литература. М.: Наука, 1991. С.38-59.

Байрон не обманулся в своих предчувствиях, когда в одной из бесед с леди Блессингтон - автором известных воспоминаний о поэте - высказал опасения по поводу искренности и объективности своих будущих био­графов. Сочинители мемуаров, появившихся еще при его жизни, как барометр, реагировали на перемены в общественных оценках личности человека, чья трудная, противоречивая судьба и в XX в. давала повод для злобных домыслов и нападок. Вместе с тем биографии, написанные современниками - друзьями Байрона, были и тем, с чего начиналась борьба за реабилитацию имени, личности и творчества великого англий­ского поэта.

Смерть Байрона, потрясшая не только Англию, резко меняет отноше­ние к нему на родине. Он покидал ее отвергнутый всеми - возвращался мертвым, но как национальный герой. И сразу же " стало шумно от скрипа перьев" ¹. Биографы действительно спешили ухватить момент, причас­титься к славе великого поэта².

Уже в июле 1824 г. выходят биографии, героизировавшие Байрона³, хотя совсем недавно публика развлекалась памфлетами о частной жизни поэта⁴, пикантными подробностями его отношений в свете, раскрытыми в анонимных биографиях (автором одной из них, как стало известно,, был Джон Уоткинс⁵), " скандальной хроникой дня" - биографическим рома­ном Клер Клермонт " Гленарвон" (1816)⁶, пародией на Байрона и байро­низм в романе Т.П. Пикока " Аббатство кошмаров" (1818). Интерес к поэту при его жизни подогревался славой, даже культом, созданным в большей степени подробностями интимной жизни, чем творчеством. Его роль как писателя " оказалась заслоненной религиозной, моральной, общественной оценкой его личности" ⁷, во многом объясняющей и ту разительную перемену в отношениях к поэту, которая происходит после смерти в Греции и как бы реабилитирует греховность прежней жизни. Поспеш­ность, коньюктурность, а отсюда явная тенденциозность, неискренность первых посмертных воспоминаний воспринимались друзьями и соратни­ками Байрона как оскорбление его памяти, вызывая желание достойно защитить его, издать собственные и, как им казалось, подлинные, соответствующие действительности жизнеописания. Началась настоящая битва за честь и репутацию поэта⁸. Тем более что печально известное сожжение Т. Муром мемуаров Байрона давало повод думать о еще более интригующих сторонах его интимной жизни, открывало шлюзы для их вольного домысливания, а это способствовало привычному унижению и оскорблению в Байроне и человека, и великого поэта.

Хобхауза волнует вопрос о том, кто мог бы написать истинную ис­торию жизни его друга, и он постоянно возвращается в своих мыслях к единственно возможной кандидатуре - Томасу Муру. Но опережает всех Томас Медвин (1788-1869)⁹ -.двоюродный брат Шелли, отставной лейте­нант (или " Капитан Медвин", как звали его друзья), служивший, по мнению современников и исследователей творчества Байрона XX в., своего рода мостом между Байроном, " литературным гением Шелли и полуобразованностью Трелони¹⁰. Его " Биографические заметки" и " Бе­седы с лордом Байроном" ¹¹ выходят в 1824 г., переиздаются пятнадцать раз до 1842 г. в переводе на французский и итальянский языки.

У современиков книги Т. Медвина не получают высокой оценки. Хобхауз, к примеру, чувствовал отвращение к Медвину " из-за его дерзости и отсутствия всякой скромности и даже неловкость от того, что человек такого масштаба, как Байрон, мог иметь с ним хоть какую-либо незна­чительную связь" ¹². " Жалким очерком" называл это сочинение Джон Голт — писатель, журналист из байроновского круга. А Т. Мур описывает самым нелестным образом историю создания этих воспоминаний как результат " ночных сидений с Байроном, выпивок и разговоров, в которые Медвин бездумно вникал и которые сумбурно описал" ¹³. Современные исследователи, однако, - Дж. Дринкуотер, С. Чью, Л. Марчанд высоко оценивают книгу Т. Медвина.

Следует отметить, что биографии тех, кто, каким-то образом был связан с литературным творчеством, несли в себе отпечаток многосто­ронних влияний: общеромантических традиций и соответственных литературных устремлений. Вот почему здесь важно учитывать и то, как трактуется жизнь и творчество Байрона, и то, какова специфика этого особого литературного жан­ра - биографии, имеющего свои законы воссоздания действительности. Имеется в виду биография, построенная на документальной основе, а не беллетризованная (хотя между ними, особенно в романтическую пору, как ока­жется, не было непроходимых преград), - даже в ней рождался особый сю­жет, досочиненный самим повествователем.

" Биографические заметки" Томаса Медвина включают воспоминания о нескольких встречах автора с Байроном начиная с осени 1821 г., когда Медвин по рекомендации врачей прибывает в Италию. Благодаря Шелли он знакомится и общается с Байроном. Всего несколько мгновений выхвачено из небольшого периода их встреч, но Т. Медвин попытался вместить в них всю жизнь поэта, " раскручивая" на глазах читателя историю его драматической судьбы. Она начинается в духе романтичес­кого повествования с развязки - с момента встречи в Италии, когда, Байрон уже отторгнут английским обществом. Создается иллюзия чита­тельской сопричастности, сиюминутности происходящего - автор подводит нас в первый раз к дому поэта, выделяя детали окружающей обстановки, интерьера, постепенно приближая свой взор к хозяину виллы, сидящему за столом. Только во время беседы Шелли и Байрона Т. Медвин может вглядеться в черты внешности поэта и подробно сопос­тавить их со своими представлениями. Налицо процесс анализа, а не констатация факта - новая черта в биографическом жанре, связанная с иными, чем в биографиях С. Джонсона, Дж. Босуэлла, эстетическими принципами. Процесс исследования, а не декларация точки зрения, уже был заметен в биографиях конца XVIII - начала XIX в., к примеру в " Жизни Чосера" Годвина (1803).

Т. Медвина не разочаровывает в противоположность другим биогра­фам внешность Байрона при первой встрече. Он узнает (а, может, тут же домысливает) уже существовавший в его сознании романтический облик поэта, отмечая в нем одухотворенность, задумчивость, возвышенность, красоту, ассоциирующуюся с красотой греческой скульптуры, и сходство с " первым из Цезарей". Т. Медвин видит сквозь романтический ореол и земное, человеческое - изъяны, физические недостатки (" Так! Он не был совершенен. Но много ли людей его совершеннее? "). Однако это не главное, а второстепенное, не противоречащее медвиновскому отождест­влению Байрона с его же романтическим героем, переживающим драма­тический разлад внутреннего и внешнего, чувства и поведения. Он и изображает такого героя с помощью легко узнаваемых романтических приемов.

, " Биографические заметки" предстают как исповедь поэта, пытающего­ся разобраться в себе самом. В Байроне у Медвина многое от Манфреда, Каина, Арнольда - некий внешний сатанизм при внутренней трепетности, ранимости (" Байрон: На мой счет выдумывали истории всякого рода... Меня считали, кажется, чудовищем... дамам становилось дурно, как будто рядом с ними был Сатана" ¹⁴). Эмоциональное впечатление от этой концепции усилено полифонизмом повествования - многоголосным повтором одной и той же темы, сохраненным и в " Беседах", хотя Т. Мед­вин, по всей видимости, обращается здесь к босвелианскому¹⁵ типу биографии - диалогу, соразмышлению, где вопросы повествователя оказывались, тем не менее, лишь побудительным импульсом к исповеди, излиянию чувств поэта, позволявших ему вернуться в прошлое и прояс­нить это. Здесь не с меньшей силой, чем в " Биографических заметках", происходило характерное для романтического повествования наложе­ние разных временных пластов — настоящего (момента повествования) и прошлого. Две линии повествования - исповедь Байрона и размышления Т. Медвина как бы сходятся в одной точке, когда обоими постигнуто нечто важное. Т. Медвин: " Любовь - это источник постоянных поэтичес­ких вдохновений Байрона, и то, что его убило как человека" (почти байроновское — " Любовь к тебе есть ненависть к другим"). Байрон: " Я не знаю первой причины моего стихотворного вдохновения... я ничего не написал хорошего... пока не влюбился". Т. Медвин: " Может быть, подоб­но Петрарке, несчастная любовь сделала его Поэтом".

Так, вольно реконструируя ситуацию, разговоры, Т. Медвин по сути сочиняет свою романтическую версию¹⁶ жизни лорда Байрона, упрощая истинную суть личности великого поэта. Именно такими было большин­ство биографий, по мнению Терезы Гвиччиоли, которые писались в романтическую пору. Такими оказались и биографические воспомина­ния Пьетра Гамбы¹⁸ - брата Терезы Гвиччиоли. Идеализированный, романтически возвышенный образ Байрона создавался здесь, правда, иначе, чем у Медвина, - в драматическом действии, в обстоятельствах, не вынуждавших Байрона надевать знакомую по описанию маску праз­дного, саркастически настроенного против света денди. Но становился ли он от этого понятней? Раскрывалась ли вся сложность его характера?

Отнюдь нет.

Сам Гамба называл свое повествование " простым" (a simple narration), что скорее связано не со стилем и незамысловатой манерой изложения, а упрощенным пониманием того, каким был его знаменитый современник. Для Гамбы Байрон - это только герой восстания в Греции, вдохновляющий всех своей отвагой. Вихрь напряженных событий, их динамичная смена сфокусированы на героической личности поэта, который идеализирует­ся, безусловно, путем домысливания эпизодов и разговоров. Эффектно завершается описание кончины Байрона, когда приводятся его последние слова: " вперед - вперед - смелее - следуйте за мной". У Томаса Мура несколько иначе: "...моя сестра - мой ребенок"... и далее о Греции: " Я даю ей свою жизнь - что мог бы я еще дать? " ¹⁹

Биография Томаса Мура оказалась одним из главных событий в исто­рии мемуаристики Байроне. На него возлагали много надежд в воссозда­нии, наконец, объективного, непредвзятого рассказа о поэте, которого он знал не понаслышке, чьи интимные откровения были поверены именно ему и погребены вместе с ним.

Рассчитывая на долгий, кропотливый труд, Т.Мур неожиданно ускорил издание своей биографии, желая немедленно ответить тем, кто порочил память о поэте. Это был прежде всего Ли Хант, опередивший Т.Мура свои­ми воспоминаниями²⁰. К изображению Байрона здесь примешивалось оче­видное чувство личной обиды, мелочной мстительности за те оскорбле­ния жене и друзьям, которые его знаменитый современник не однажды себе позволял, о чем Хант подробно рассказывает²¹. Вот почему даже в стиле речи обладали отрицания (" Не never... he neither... nothing... not") - Байрон был ему по-человечески неприятен²², и это заслоняло все, даже творчество поэта. Он представал здесь обыкновенным внешне человеком (и даже отвратительно неузнаваемым в Италии из-за полноты), алчным, претенциозным, неспособным на глубокие чувства, на любовь, ведомый " только животной страстью" ²³.

Томас Мур как бы вступает в спор о Байроне, поэте и человеке. Осозна­вая трудность задачи, он и не надеется до конца воплотить замысел - по­казать Байрона таким, каким он был на самом деле, о чем и говорит в предисловии к первому изданию воспоминаний. Но он берется за этот ^ТРУД и делает его по-своему блестяще. С выходом нескольких изданий биографии Т.Мура начиная с 1830 г. интерес к ней не угасал не только в Англии, но и в других странах. В России труд ирландского поэта находит отклик у Пушкина, Лермонтова. Внимание к нему русских литераторов свидетельствовало, несомненно, о " читательском доверии и высоком уровне работы Мура" ²⁴.

Антиномия поэт - человек, их сопряжение и взаимоотталкивание - вот та концептуальная основа, которая определяет муровскую интерпре­тацию образа Байрона, вполне понятную для творческого воображения писателя-романтика. Нарушение гармонии, разлад между поэтом и чело­веком в творческой личности - один из возможных ключей, по Муру, к разгадке драматической судьбы его друга, чья жизнь < была одной дол­гой борьбой между инстинктом гения, который вечно тянул его в одино­кую лабораторию собственного " я", и теми порывами страсти, честолю­бия и тщеславия, которые гнали его назад в толпу».

Автор комментариев сосредоточивается в основном на анализе творческого становления Байрона, через которое пытается разглядеть челове­ка Отсюда бесконечно поэтизирующая его повествование живая струя байроновских творений, воссоздающих аромат эпохи, романтический фон его жизни. Композиционно биография Т.Мура предстает как расширен­ный комментарий к письмам и дневникам поэта. Но по сути это характерное для романтизма полифоническое произведение, включающее исповедь героя и взволнованный, сопереживающий голос повествовате­ля который не просто комментирует, а направляет поток рассуждений по определенному сюжетному руслу. Личные впечатления Т.Мура обяза­тельно подкрепляются соответствующими документальными вставками. Не случайно появляются слова Гете (" Нет сомнения, что нация, гордя­щаяся многими великими именами, его оправдает и причислит к тем, кто даровал ей право вечно почитать себя"), не случайны подробности того, как встречали и провожали Байрона (уже мертвого) в Греции. Т.Мур строит своего рода романтический сюжет на материале судьбы поэта, находя в ней подтверждение собственной романтической концепции творческой личности - более тонкой, более сложной, более соотносящей­ся с жизнью и творчеством Байрона, чем у предыдущих биографов. То, что письма, документы собраны не хаотично (речь не идет о хронологии), а в соответствии с определенным замыслом, нередко весьма субъектив­ным, было отмечено его современниками - Терезой Гвиччиоли и даже леди Байрон, которая в своих замечаниях к биографии Т.Мура писала о неточности, ложности сведений и даже документов, приводимых в тек­сте, где речь шла о ее разводе с Байроном²⁵.

Особое понимание Т.Муром источника возвышенного творческого вдох­новения (страдания, разлад с самим собой) основывалось на характерных для этого времени эстетических воззрениях. Поэтому диалектическая борьба, несовместимых явлений понимается как то, что обусловливает движение, но движение (понимаемое по-романтически иронично) к гибе­ли. И вновь Т.Мур торопится подкрепить свое суждение авторитетом Ге­те, его словами о Байроне как о творце, черпавшем вдохновение для своего гения в страданиях²⁶. Вот почему разрыв Байрона с женой (Т.Мура интересуют не детали события, а его эмоциональное воздействие на поэта) рассматривается как важный стимул для поэтического гения Бай­рона. Чем сильнее, чем резче отторгала поэта действительность, тем ярче, по мнению Т.Мура, воплощал он себя в творчестве, тем острее были его перо и слово.

Т.Мур с большим тактом, осторожностью поясняет некоторые особен­ности жизни Байрона в Италии, дает пространный комментарий специфи­ке отношений здесь между мужчиной и женщиной - столь естественными в Италии и столь шокирующими публику Альбиона, - чтобы показать своего друга не как праздного денди, проводящего дни в веселье и разврате, а как человека " с остроумием Вольтера и чувствительностью Руссо", переживавшего взлет интеллектуальной жизни. Здесь, в Италии, расцветает гений Байрона, здесь же сгущаются вокруг него тучи - рас­пространяются самые ужасные слухи, отторгающие его от соотечественников. Для мира, для англичан Байрон остается " суровым, надменным мизантропом". Для тех, кто знал его близко, он был совсем другим - одухотворенным, искренним, дышащим и питавшимся любовью. Байроновское - " слишком короткие для нашей страсти, слишком долгие для нашего покоя" как бы подхвачено Т.Муром, когда он пишет о любви поэ­та к Терезе Гвиччиоли - " слишком поздно, на самом деле, для счастья, слишком не вовремя для покоя".

Противоречивость Байрона, его вечный конфликт с самим собой - одно из особых проявлений, по Муру, натуры его великого современника. В этом абсолютное совпадение оценок ирландского барда и В.Скотта, которому, кстати, он посвящает свою биографию Байрона.

В.Скотт видел в Байроне " подозрительность, любовь к злым шуткам, капризность, насмешливость". Но считал это признаками той болезни, " которая, несомненно, омрачала какую-то сторону характера могучего гения", вместе с тем естественной для человека, наделенного талантом. Гениальность Байрона вызывала восторг, глубочайшее уважение В.Скот­та, называвшего своего собрата по перу " самым истинным поэтическим гением вместе с Бернсом не только моего времени, но и за полвека до ме­ня" ²⁷. Стоит добавить, что и Шелли, который не раз испытывал на себе обижавшие его проявления характера Байрона, сумел подняться над лич­ным, мелочным (Шелли называл это " неизменной данью, которую стоит такой человек"), многое понять и простить в своем друге - " великом поэте" и " лучшем писателе эпохи" ²⁸.

Т.Мур, несомненно, проецирует на Байрона его собственное романти­ческое творчество -Ощущение роковой предопределенности трагического исхода, характерное для Манфреда, Каина, Арнольда, испытывает и Байрон в предлагаемой биографической версии. Не случайно акцент сде­лан на дне отъезда в Грецию - пятнице - дне, приносящем, по Байрону, несчастье, на последнем стихотворении, написанном по случаю дня рождения 22 января 1824 г. - " последнем нежном дыхании любящей души", в котором, " как мерцающий огонь, просвечивается мысль о бли­зости могилы".

Т.Мур нагнетает напряженность повествования и эмоционально уси­ливает предчувствие развязки: более частыми становятся перебивки " го­лоса" Байрона его комментарием, эмоциональней язык. Образное вос­приятие и изображение жизни Байрона (при всей явно объективизирован­ной форме, включении писем, документов комментарий Т.Мура оказы­вается своего рода лиро-эпическим монологом) определяют повышенную эмоциональность стиля биографии, обозначая явную тенденцию к ее бел­летризации. Достаточно вспомнить, что и романтический роман нередко строился на основе писем, дневников (М.Шелли, Ч.Метьюрин, Р.Шатобриан, Ж. де Сталь, Гофман). Взаимовлияние биографии и романа происхо­дило с конца ХШ в., по всей видимости, за счет усиления лирического восприятия жизни, интимно-психологического характера литературы в целом. Биографизм и автобиографизм становятся характерными призна­ками усложненной поэтической структуры романтического романа. В свою очередь, особенно заметна в это время взаимопроницаемость био­графии с другими жанрами - дневниками, путевыми заметками, эссе. Полифоничность и в биографии - включение дневников, писем героя, вос­поминаний о нем других людей - открывала возможность для разнооб­разной, разносторонней характеристики героя, воплощая один из глав­ных принципов развивающегося психологического анализа в литературе. Полифония, многоголосие вели к повтору одной темы, которая достигала особой силы своего звучания. Сходным и в биографии, и в романе ока­зывался прием драматизации - наложение разных времен, оттягивание развязки, намеки на трагический исход. Так, Т.Мур до того, как перехо­дит к описанию самой смерти поэта, нагнетает эмоциональную напряжен­ность, намеренно задерживает ход повествования перед кульминацией. И наконец, как бы настраиваясь на печальные мотивы поэзии Байрона (My soul is dark - oh! quickly string - the Harp I yet can brook to hear)²⁹) пишет: " И вот я уже прикоснулся к чувствительной струне" (i had now hit at last on the sensible chord).

Образность, поэтичность языка биографии, столь не соответствующие самой сути жанра, предполагающего документальную точность, достовер­ность в изложении фактов, было тем новым, что привнесло время, роман­тический этап в развитии литературы. Фактографичность, достоверность в изображении событий, человека начинает сочетаться с фантазией, вы­мыслом. Проза смешивается с поэзией, границы жанров и стилей размы­каются, становятся подвижными. В биографии, как и в романе, постоянны ал­люзии, источник которых — классическая литература, поэтические вставки. По­вествование пронизано ключевыми константными образами-метафорами. У Т.Мура, например, велика частотность метафоры " veil" (вуаль, завеса, покров) - то, что скрывает реальность мира, суть явления - " платониче­ский символ, нередко использовавшийся романтиками для обозначения способа, которым явления жизни скрывают свою реальность или фор­му" ³⁰. Такие образы-ключи, как " tatal" (роковой), " sorrows" (печали), " death" (смерть), " wreck" (кораблекрушение), создавали нередко мрач­ный колорит, к которому тяготели многие романтики. Для самого Байро­на, помним, поэзия моря сосредоточивалась в поэзии кораблекрушения, " в борьбе и бушевании и непогоды, и урагана, в реве моря, требующего все большей добычи" ³¹. Так, Т.Мур пишет о Байроне - " буря скандала разыгралась вокруг него... не оставляя ничего для раненой гордости".

При всем признании фундаментальности труда Т.Мура его обвиняли в чрезмерной идеализации образа Байрона, - а чего другого можно было ожидать от друга, как не стремления " выставить в выгодном свете самые лучшие его качества! " - восклицал еще один современник Байрона - Джон Голт³², который, как бы полемизируя и опровергая Т.Мура, предло­жил в 1830 г. свою объективную, по его мнению, интерпретацию жизни и творчества поэта³³, " полных противоречий", свою версию его характера, почти таинственного".

Полемизируя с Т.Муром, Дж.Голт идет, однако, по его пути: исследует соотношение творчества и личности, поэта и человека, " интеллектуаль­ный характер", по его определению. Но, не обладая ни мастерством, ни талантом ирландского поэта, Голт ограничивается лишь прямыми парал­лелями творчества и реальности, героя и его прототипа (т.е. Байрона), по сути намечая контуры уже зарождавшегося вульгарного биографизма в литературе. Жизнь и судьба самого поэта в таком случае нередко ока­зываются лишь иллюстрацией к его поэтическим сюжетам.

Так, путешествие Чайльд Гарольда отождествляется с первым путе­шествием Байрона, где Чайльд Гарольд - это сам Байрон. История Манфреда предстает как точное воплощение в творчестве сложных взаимо­отношений Байрона, его сестры Августы и света. Байрон - это и Сарданапал, а ТерезаГвиччиоли³⁴, конечно, никто иная, как Мирра.

Еще одна попытка интерпретации истории жизни и характера Байрона была предпринята в 1834 г. леди Блессингтон. Она издает свои воспомина­ния³⁵ о встречах с поэтом в Италии в 1823 г. Романтически настроенной девушке, а позже - одной из знаменитостей в английских литературных кругах, ей было многое близко в героях и судьбе самого Байрона³⁶.

" Беседы с лордом Байроном" были высоко оценены как современника­ми леди Блессингтон - Ли Хантом, Терезой Гвиччиоли, так и писателями-биографами XX в. Андре Моруа считал биографические воспоминания леди Блессингтон " одной из самых честных и верных книг, когда-либо написанных о Байроне. Она (леди Блессингтон. - Т.П.) восхитительным образом уловила всю его сложность" ³⁷.

Романтический облик Байрона создавался в большинстве воспомина­ний под немалым воздействием его творчества, самой эпохи. Но у леди Блессингтон это было еще и творением ее собственного романтически настроенного сознания. Вот почему, вспоминая свою первую встречу с поэтом, она пишет о разочаровании при виде другого, не романтического, а земного, реального человека: " Впечатления первых двух минут были разочаровывающими, т.к. по портретам и описаниям я совсем иначе пред­ставляла его... я напрасно искала в нем героическую личность".

Открытие земного, человеческого в Байроне, сделанное, действитель­но, тонко, тактично, нисколько не унижало поэта (как это будет у Трелони), а, напротив, как бы делало его понятней, человечней и, значит, бли­же наблюдателю, стремящемуся постичь, разгадать его тайну и... урав­нять его в своих слабостях с собой! Да, она видит уже знакомое в поэте - амбициозность, гордость, чувство превосходства, непоследовательность в поступках. Но все это в непременном сочетании с щедростью, сострада­нием, остроумием, раскаянием, с необыкновенной чувствительностью и импульсивностью. Последнее кажется автору тем качеством, которое многое объясняет в характере поэта, - " все его поступки совершались под влиянием сиюминутного импульса и никогда из-за осознанной зло­бы… Вся злобность его натуры обитала только на его устах". Призем­ленное, а по сути упрощенное, понимание у леди Блессингтон величия и сложности природы байроновского гения делало возможным и то, что на страницы своего повествования (второй его части) она могла выплеснуть потаенное чувство обиды на поэта, который якобы когда-то нелестно о ней отозвался.

Обида, чувство унижения перед явным превосходством Байрона во многом определяли трактовку жизни и характера поэта в биографии еще одного автора из его круга - Эдварда Джона Трелони (1792-1881)³", оказавшегося в эпицентре романтического движения. Он провел несколько месяцев с Байроном и Шелли в последний период их жизни и находился под сильным влиянием поэтов. Известно, что Трелони даже выразил желание быть похороненным рядом с Шелли.

Комплекс интеллектуальной неполноценности, переживаемый Трело­ни (" Трелони смотрел на себя в байроновское зеркало... но отражение было его собственным"), обусловливает, как считает Дж.Морпурго - автор предисловия к книге " Последние дни Шелли и Байрона" ³⁹, резкую критику Байрона и даже чувство отвращения, которое Трелони испыты­вает к " его манерам лорда". Сложные личные взаимоотношения междуШелли, Байроном и самим автором оказываются в центре его воспомина­ний, являясь композиционной и концептуальной основой не документа­льного, а скорее романизированного биографического повествования (как у Т.Медвина, Т.Мура), осложненного склонностью Трелони к вымыс­лу, окрашенного его собственным романтическим мироощущением.

Книга Э.Трелони - воспоминание не любителя-дилетанта, а писателя-профессионала, у которого гораздо большую роль играет воображение и субъективное впечатление, чем реальные факты и события. Как и Т.Мед-вин⁴⁰, он начинает свой рассказ с момента первой встречи с поэтами в 1820 г. в Швейцарии, от которого расходятся нити дальнейшего повество­вания в прошлое и настоящее. Соотносятся, как это уже было у других биографов, различные временные пласты, идет процесс анализа, к нему активно подключен и читатель - по сути собеседник Трелони. Движение, динамика " разворачивания" самого сюжета биографии у Трелони - оче­видные приметы романизации повествования. Следуют воспоминания о некоем торговце книгами, первым, с кем автор встречается в Швейцарии и ведет долгие разговоры о книгах и великих людях, живших в этих краях. Воссоздается своего рода историко-культурный контекст, истори­ческий и национальный колорит среды, в которой жили великие англий­ские поэты. Чуть позже разговор переходит на книгу Шелли " Королева Маб", и вот уже появляется и сам поэт, узнаваемый по характерным ро­мантическим чертам внешности: " восторженности, бледности, воздуш­ности". Здесь закладывается основа главного конфликта биографической версии Трелони - интеллектуальность, возвышенность, духовность Шел­ли будет противопоставлена аристократизму, праздности, тщеславию Байрона. Несомненно, автор отталкивается от вполне реального и хорошо известного факта: определенная разница в характере, мировоззрения, типе творчества у Шелли и Байрона была. Об этом написано исследовате­лями немало. Да и сам Шелли не раз высказывался по этому поводу в своих письмах⁴¹, а в поэме " Юлиан и Маддало" (1818, опубл. 1824) даже попытался художественно воплотить свой долгий интеллектуальный спор с автором " Чайльд-Гарольда". Но Трелони гиперболизирует то, что подкрепляет его концепцию. Ей подчинено все многоголосие докумен­тального материала. Сам тон, стиль, которым биограф пишет о Байроне и Шелли разный: насмешливо-иронический в одном случае и поэтиче­ский, возвышенный в другом.

Вечный скиталец, искатель приключений и развлечений, по определе­нию Трелони (так сам Байрон называл " Чайльд-Гарольда") противопостав­лен Поэту Шелли.

Открытие земного человека в знаменитом поэте вызвало совершенно различную реакцию у Т.Медвина, который " подгонял" человека в Байро­не под его романтических героев, у леди Блессингтон, пытающейся понять эту сторону жизни поэта. Совершенно другое чувство у Трелони: " Я приехал, готовый к таинственной мистерии, но... уже после первого действия она стала мне казаться ничем иным, как удручающим фарсом". Это был шок, из которого Трелони с трудом выходит, так и не простив Байрону до конца своего разочарования. Последствием этого разочарования (скорее, чем личной обиды) и является столь разительный контраст между Шелли и Байроном на протяжении всего повествования. Трелони результате сочиняет свой собственный сюжет и свою версию судьбы поэта⁴². Ее трагический исход был, по мнению автора, связан с победой темных сил, некоего сатанинского начала в натуре поэта, которое рас­пространяло искушающий яд и на окружающих. Трелони реконструирует для доказательства некий разговор с поэтом: «Байрон: " Если вас не повесили и вы не утонули до того, как вам исполнится 40 лет, то вас не перестанут удивлять все те глупости, которые они (любовь, дружба. - JIJ.) заставят вас совершать". Трелони: " Пойду-ка я лучше к Шелли и послушаю их мнение по этому поводу". Байрон: " Ага, Змея околдова­ла вас! Мое предназначение - сделать вас человеком этого мира, а они превратят вас в демона Франкенштейна. Ну что ж, прощайте! "».

История драматической судьбы Байрона превращена здесь, говоря сло­вами самого же автора, " из величественной мистерии в удручающий фарс". Тем более, что исследование человеческой, точнее, бытовой сторо­ны жизни поэта отчетливо отделено от сферы творчества. Поэт и человек практически нигде не пересекаются. Более того, все изыскания Трелони проводит на уровне слухов, сплетен, опровергая или утверждая их в за­висимости от своих собственных наблюдений в период общения с поэтами. Так, душевный разлад Байрона кажется ему капризом и причу­дой, основная причина неудачной женитьбы - жажда денег. По воспоми­наниям Трелони, он будто бы сам говорил: " Я хотел денег. Это был экспе­римент и, как оказалось, неудачный". В истинности этих слов должно усомниться. Есть свидетельства других близких Байрону людей, которые думали иначе. Для Терезы Гвиччиоли, к примеру, не было сомнений в том, что Байрон любил свою жену: "...читателю дана возможность узнать, действительно ли лорд Байрон любил леди Байрон. Ответ не до­пускает никаких сомнений".

Трелони, кажется, намеренно принижает весь драматизм судьбы, низ­водит его до ущемленной гордости. " Если бы он, - пишет биограф, - по­кинул жену и общество, он был бы удовлетворен. Но то, что жена и об­щество отбросили его, - было унизительным для его гордости. Этого он никогда не мог забыть и простить..."

Поворотным моментом в реальных отношениях с Байроном и в повест­вовании оказывается смерть Шелли, которая вносит существенные пере­мены в чувства Трелони и в его восприятие поэта. Правда, он еще нехотя расстается с уже созданным образом своего знаменитого современника.

В час погребения Шелли все страдают, и, как подчеркивает Трелони, даже Байрон " был молчалив и задумчив". Байрон просит дать ему череп Шелли, но Трелони еще не верит в искренность его чувств. Биограф вспо­минает, что прежде у него был некий череп, который он использовал как бокал для питья⁴³. Трелони твердо решает в тот момент, что череп Шелли " не будет осквернен таким образом", хотя уже склонен замечать искренние порывы и даже способность поэта страдать: " Байрон не мог наблюдать эту сцену" (сожжение тела Уильямса. - Т. П.).

Смерть Шелли как бы снимает повод для невыгодного и несправедливого по отношению к Байрону сопоставления, исчезает из повествования и первоначальная раздражительность автора, а вместо нее появляется желание разгадать тайну столь отталкивающей и столь притягательной личности. Но Трелони не суждено было понять своего великого совре­менника при жизни. Нелепой и даже оскорбительной оказывается его попытка сделать это после смерти поэта. Именно тогда Трелони кажется, что он на пути к разгадке, когда Байрон-Пилигрим, так и не нашедший, как и странник Э. По, своего Эльдорадо, лежит перед ним бездыханный. Но какова эта разгадка! Приподнято покрывало с ног покойного: " Я получил ответ: великая тайна была раскрыта. Обе его ступни были утол­щены книзу, а голени до колен высохли - осанка и черты лица Аполло­на с ногами Сатира. Это было проклятие, приковывавшее гордый и паря­щий дух к земле".

Обнаруживая, в общем-то бестактным⁴⁴ образом, физическое несовер­шенство Байрона, Трелони спешит перевести все в сферу метафорически-символических обобщений, обращается к творчеству поэта, в частности к образу Арнольда из " Преображенного урода". В физическом недостат­ке видит теперь Трелони, как и Маколей в 1831 г., причину разлада Бай­рона с самим собой, с обществом, тем самым " внушая читателю представ­ления об отсутствии сколько-нибудь серьезного конфликта между поэтом и буржуазно-аристократической Англией'" ⁴⁵. Трелони при этом как бы возмещает свой собственный комплекс интеллектуальной непол­ноценности комплексом физического несовершенства того, кому всегда завидовал. Но, как сказал о Байроне другой поэт: " Врете, подлецы, он и мал, и мерзок - не так, как вы - иначе".

Проходит двадцать лет, и Трелони вновь возвращается к биографии своего знаменитого современника, отказываясь от былых резких сужде­ний о нем в 1858 г. " Воспоминания о Шелли. Байроне и авторе" ⁴⁶, издан­ные в 1878 г., оказались не просто расширенным, дополненным вариан­том " Последних дней Шелли и Байрона" - здесь присутствует совсем иное понимание великого поэта.

Высокая оценка творчества и личности Байрона в самом начале как бы снимает все сомнения в предвзятости дальнейших критических наблюде­ний. Былая композиционная структура - сопоставление Байрона и Шелли - не строится на контрасте, как в первом варианте. Значитель­ность Байрона при всем его отличии от Шелли очевидна, и это делает обоих поэтов равновеликими. Снимается, таким образом, прежняя псев­доромантическая антиномия: Шелли (Ариэль) - Байрон (Калибан). Их несходство, напротив, определяет схожесть судеб. Кое-где возникают правда, былые штампы, но скорее как дань привычному стилю: "... он дал бы выход своему сатанинскому источнику". "... Байрон, со свой­ственной ему улыбкой Мефистофеля". И как дань уже утвердившейся традиции в романтическом повествовании (в основном В. Скотта) - здесь постоянны поэтические эпиграфы к главам - средство, чтобы " достать звук, разбудить его где-то в глубине изображаемых вещей" ^{4 7}. Трелони лишь однажды вернется к тому образу Байрона-искусителя (змея - не случайно окажется метафорой-ключом), который роковым образом способен был погубить ангелоподобное создание - Шелли. Эта мысль появ­ляется тогда, когда Трелони предлагает свою версию гибели Шелли. По свидетельству некоего старого моряка, яхта с Шелли и Уильямсом была намеренно погублена, так как разбойники рассчитывали найти там бо­гатого лорда Байрона и поживиться его золотом.

Согласившись с тем, что " гениальных людей нельзя мерить обычными человеческими мерками... их организиция иная… они стоят выше и видят дальше", Трелони и не пытается проникнуть в суть этой гениаль­ности. Вся былая романтическая привлекательность, загадочность жизни и личности Байрона, по всей видимости, теряют для биографа свою остро­ту и актуальность, а поэтому ему нечего добавить к тому, что всем и так известно. Последний эпизод с приподыманием покрывала с ног Байрона имеет в этой книге совсем иной смысл - Трелони движет простое любо­пытство, желание узнать причину физического недуга героя Греции, а не жажда разгадать некую романтическую тайну.

Жизнь и судьба великого, святогрешного⁴⁰ поэта лишь поворачива­лась на миг той своей гранью, которую современники могли понять, уло­вить в силу своих способностей, интеллекта, мироощущения. Сцена с приподыманием покрывала у Трелони воистину метафорична! Обнажая интимную жизнь знаменитого соотечественника, сосредоточиваясь на ней, биографы удовлетворяли потребности времени, общества, прини­жавшего жизнь и творчество Байрона в своем неприятии его стремления к личной и общественной свободе.

Специфика романтической I поры сказалась на биографиях тех, кто был особенно близок поэту, кто мог бы лучше всех понять его. Воспоми­нания Т. Медвина, П. Гамбы, Т. Мура воплощали некий начальный этап осмысления личности поэта, названный В.Г. Белинским " экстатичес­ким" - первым и необходимым, - когда исключительное влияние поэта, его творчества и собственные романтические устремления определяли точку зрения: на все " смотрели его глазами... слышали его слухом" ^{4 9}, а из биографического документального повествования возникал собст­венный сюжет, собственная версия жизни и судьбы Байрона, нередко рас­ходящаяся с тем, что было на самом деле. Ни Гете, ни Шелли, ни В. Скотт не оставили в силу различных причин биографий поэта. Но насколько их суждения о нем превосходят по своей точности и глубине многотомные мемуары! Гений Байрона искал и находил, несмотря ни на что, адекват­ный отклик в умах и сердцах своих великих современников. А для каж­дого нового поколения привлекательность Байрона не убывает, так как неисчерпаем смысл его поэтического гения и судьбы. От этого они на­всегда останутся в ореоле тайны, поведать о которой до конца мог, говоря словами поэта, только он сам - " или Бог - или никто! ".

1 Byron. Interviews and recollections / Ed. N. Page. L., 1985. P. XII.

Писатели в спешке" (" Writers in a hurry") — так называет Дорис Мур главу о пер­вых биографах. См.: Moore D.L. The late Lord Byron: Posthumous dramas. L., 1961.

2 Gordon С The life and genius of Lord Byron. L., 1824;

3 Brydges E. Letters on the character and poetical genius of Byron. L., 1824.

4 См.: Chew S.C. Byron in England: His fame and after-fame. L., 1924.

⁵Watkins J. Memoirs of the life and writings of Lord Byron with anecdotes of some of his contempo­raries. L., 1822.

⁶O6 оценках этого романа в Германии см. статью СВ. Тураева в настоящем сборнике.

7Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин. Л., 1978. С. 14.

⁸А. Моруа пишет, что, получив известие о смерти Байрона, его ближайший дру_г Хобхауз посетил Августу Ли, которой сказал: " Теперь первое, о чем мы должны подумать - это репутация Байрона" (см.: Моруа А. Байрон. М., 1936. С. 408). А в письме Р. Далласу, готовившему к публикации биографию Байрона, Хобхауз ут­верждает: " Я уверен, что, по крайней мере, в настоящее время, а также без пред­варительного согласования с семьей ни один человек чести и чувства не сможет даже лелеять такую мысль". (Цит. по кн.: Drinkwater J. The pilgrim of eternity: The life of Byron: Byron - a conflict. N.Y., 1937. P. XXVIII.

9 Хочется исправить неточность автора предисловия В. Усмановой к четырехтомному собранию сочинений Байрона (М., 1981. С. 9), назвавшей первой биографией поэта " Жизнь, письма и дневники лорда Байрона" Томаса Мура (1830). Такую же неточ­ность допускает и А. Зверев в недавно изданной книге " Жизнь и поэзия Байрона" (М., 1988).

^loLovell E.J. (Jr.). Introduction// Medwin's conversations of Lord Byron. Princeton (N.J.), 1966. P. VII.

11 Биографические заметки Томаса Медвина. СПб., 1835; Medwin's conversations... Даль­нейшие ссылки даются на эти издания.

¹²MooreD.L. Op. cit. P. 124.

13 Letters and journals of Lord Byron with notices of his life by Thomas Moore: In 4 vol. P., 1831.

Vol. 4. P. 288—289. Дальнейшие ссылки даются на это издание.

¹⁴Есть в этой цитате некие отголоски и той истерии в викторианскую пору, когда

Байрона представляли " человеком-дьяволом", пугалом для отвращения молодых

от пагубных тропинок порока" (Cahert IV.J. Byron: Romantic paradox. Chapel Hill, 1935.

P. VIII.

¹⁵Медвин, кстати, прямо говорит: "... как и Босуэлл, я был только комментатором или редактором" (Medwin's conversatios... P. XXI).

^{16 «}Никудышным ремесленником» называет автора " Биографических заметок" Дорис Мур. См.: MooreD.L. Op. cit. P. 123.

¹⁷" Лорд Байрон блистал в то время, когда школа, называемая романтической, была в процессе формирования. Этой школе нужна была модель, по которой бы создава­лись ее герои, как планетам солнце, чтобы давать свет. Такой моделью избрали Байрона, восторгались им всяким. Но пришло время, чтобы показать его. в реаль­ном свете". См.: Guiccioli Т. My recollections Lord Byron and those of eye witness of his life.

L., 1869. Vol. 1. P. 6. Последующие ссылки даны на это издание.

¹⁸А narration of Lord Byron's last journey to Greece extracted from the Journal of Count Peter Gamba. L., 1825.

¹⁹Ho в собственных примечаниях Т. Мур высказывает сомнения в истинности при­веденных им самим слов: " Какими бы вероятными они ни казались — нет доста­точно авторитетного источника и заслуживающего доверия свидетеля". См.: Letters and journals of Lord Byron with notices... Vol. 4. P. 495.

^2OLord Byron and some of his contemporaries with recollections of the author's life and his visit to Italy by Leigh Hunt: In 3 vol. P., 1828. Дальнейшие ссылки даны на это издание.

²¹П.Б. Шелли называл отношения между Хантом и Байроном " союзом жаворонка и орла", всегда опасаясь его последствий. См.: Шелли П.Б. Письма. Статьи. Фраг­менты. М., 1972. С. 285.

²²Это отмечает и известный байроновед С. Чью. См.: Chew S.C. Byron in England: His fame and after-fame. L., 1924. P. 133.

²³Как и другая крайность — идеализация Байрона-человека проявится позже в двух­томнике воспоминаний Терезы Гвиччоли. Все недостатки его характера, отмечен­ные биографами, будут начисто опровегнуты любящей женщиной.

²⁴Гиривенко А.Н. Первые русские отклики на книгу Томаса Мура " Письма и днев­ники Лорда Байрона" // Вестн. МГУ. Сер. 9, Филология. 1988. № 6. С. 48.

25П вольности обращения Т. Мура с байроновскими письмами и дневниками писала д.д. Елистратова - глубокий исследователь Байрона и байроновского периода в Англии. См.: Елистратова А.А. Дневники и письма Байрона // Байрон. Дневники. Письма. М., 1965.

2б»Каким истерзанным сердцем должен обладать поэт, который отыскивает такое сказние в глуби веков" — писал великий Гете о поэме Байрона " Манфред". См.: Гете И В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1980. Т. 10. С. 330. i

27 Спскотт В. Дневники // Собр. соч.: В 20 т. М.; Л., 1965. Т. 20. с. 695.

ящелпи П.Б. Указ. соч. С. 254, 185.

29»Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей, вот арфа золотая..." (" Еврейская мелодия", пер. М. Лермонтова).

зоу/elb Т. The violet in the crucible: Shelly and translation. Oxford, 1976. P. 28.

з1£ рондес Г. Натурализм в Англии // Собр. соч. СПб., 1896. Т. 8. С. 90.

згджон Голт (1779—1839) — шотландский путешественник, романист и журналист, познакомился с Байроном во время его первого путешествия по европейским стра­нам.

³³The life of Lord Byron by John Gait. L., 1830. Дорис Мур считает, что Голт написал эту био­графию из-за отчаянного финансового положения. В ту поры он как раз вышел из долговой тюрьмы. Мооте D.L. Op. cit. P. 356.

³⁴Тереза Гвиччиоли, кстати, решительно протестовала против прямого отождествле­ния Байрона с его героями: " Зачем лишать его своих собственных чувств и наде­лять чувствами его героев? "

³⁵Lady Blessington's conversations of Lord Byron. Princeton, 1969. Все последующие ссылки даны на это издание.

³⁶Однако, как отмечает автор предисловия Э. Ловелл, «причина написания " Бесед" была сугубо материальная... ей нужны были деньги, а книгу можно было написать за один месяц».

³¹MaowisA. Byron. N.Y., 1930. P. 483.

^э8Трелони знают как автора воспоминания о Шелли и Байроне: " Last days of Shelly and Byron" (1858); " Records of Shelly, Byron and the Auther" (1878).

³⁹Last days of Shelly and Byron, being the complete text of Trelawny's " Recollections". N.Y., 1960. P. IX. Последующие ссылки даны на это издание.

⁴⁰Сам Трелони расценивает поэтические усилия Медвина как " посредственные и едва терпимые Шелли".

⁴¹К примеру, в письмах М. Шелли в 1821 г.: " Вчера ночью мы много говорили о поэ­зии и тому подобном и спорили, как обычно, и даже больше обычного..." И еще чуть позже: " Между двумя людьми в нашем положении гнездится демон недове­рия и гордости, отравляя наш союз и мешая свободно общаться..." См.: Шел­ли П.Б. Указ. соч. С. 243-245.

⁴²У Трелони отмечали авантюрный склад характера, постоянную страсть к приключе­ниям. Если их не было, он придумывал их сам. См. MorpurgoI.E. Introduction // Last

Days of Shelly and Byron. P. VII.

⁴³Факт, действительно имевший место. Подтверждением ему — " Стихи, начертанные на чаше из черепа". (Lines inscribed upon a Cup formed from a scull", 1808).

⁴⁴Дорис Мур пишет об отвращении, которое вызывает поступок Трелони, когда тот, под предлогом просьбы о стакане воды остается в комнате один и " украдкой обна­руживает то физическое уродство, которой Байрон всегда скрывал" (Мооте D.L. Op. cit. P. 93).

⁴⁵См.: Елистратова А.А. Байрон. М., 1956. С. 7.

" Records of Shelly, Byron and the Author by Edward John Trelawny. N.Y., 1968. Vol. 1.

Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. Л., 1973. С. 33.

₄₆Так русский прозаик и публицист Афанасий Амфитеатров называл А.С. Пушкина.

Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина. Ст. пятая // Собр. соч.: В 9 т. М.,

1981. Т. б. С. 257.