Глава 2 выбор героя

Дон-Жуан в поэме Байрона фигурирует во всех ше­стнадцати песнях, он, может быть, мало размышляет, но часто активно действует. Очевидно, что в этом смыс­ле роль Дон-Жуана в сюжете, пожалуй, значительнее, чем, скажем, присутствие Чайльд-Гарольда в поэме о его странствиях. Дон-Жуан в то же время слишком часто становится жертвой случая, чтобы его активность можно было сопоставить с волевыми действиями героев восточных поэм Байрона.

Всеобъемлющее разочарование незнакомо Дон-Жуа­ну, хотя оно оказывается на всем существовании Чайльд-Гарольда и в еще большей степени Конрада, Гяура, Манфреда и других романтических героев поэта.

Но если Дон-Жуан так мало похож на этих «пред­шественников», то, может быть, у него больше сходст­ва с Дон-Жуаном из драмы испанского драматурга Тирсо де Молина или из одноименной комедии Моль­ера?

Согласно легенде, образ весьма предприимчивого обольстителя возник не только как художественное обоб­щение. В Дон-Жуане ученые распознали черты реаль­ного лица — Дон Хуана Тенорио, придворного кастиль­ского короля Педро Жестокого (XIV в.). После многих рискованных похождений этот соблазнитель и обманщик совершил преступление. Дон Хуан убил командора ордена, когда тот вступился за честь своей дочери. Мо­нахи, желая отомстить тому, кто обрек на гибель их патрона, заманили к себе Дон Хуана и умертвили его. Затем было сочинено предание, согласно которому аван­тюрист и грешник попал в лапы дьявола. После этого возникла версия о том, что статуя командора низверг­ла распутника в ад.

«Надо думать, что прикрепление ряда легенд к оп­ределенным лицам, как то имело место с легендой о Щейлоке, о Фаусте, в данном случае о Дон-Жуане, имело целью подчеркнуть, что перед нами не выдумка, а быль. Это придавало истории более поучительный ха­рактер... фактичность должна была увеличить житей­скую значимость».

В пьесе Тирсо де Молина «Севильский озорник, или Каменный гость» (1630) Дон Хуан тоже гибнет, автор осуждает его аморализм, но вносит новое в сложив­шуюся характеристику соблазнителя. Тирсо де Молина не довольствуется негативной оценкой распутника и смело наделяет героя драмы не только внешним обая­нием, но и мужеством, жизнелюбием, которые резко контрастируют с косностью среды. В то же время жела­ние Дон Хуана покаяться перед смертью свидетельст­вует, что автор не хотел или не мог избавиться от кано­нов христианства.

Мольер в пьесе «Дон-Жуан, или Каменный гость» (1665) делает акцент на цинизме и лицемерии аристо­крата, как бы снимая многозначительную противоречи­вость в характере, наметившуюся у героя Тирсо де Мо­лина. Мольеровский Дон-Жуан очень энергичен, но все его действия приносят только несчастье обманутым жен­щинам и их заступникам.

И все же нельзя сказать, что французский драма­тург, полемизируя с Тирсо де Молина, возвращается к негодующему отрицанию первоисточника — испанской легенды. В комедии Мольера критика аристократии осу­ществляется с моральных позиций подымавшегося третьего сословия.

Но каковы бы ни были социально-исторические и национальные особенности трех известных типов, в них, конечно, есть и общее содержание — в противном случае не было бы основания давать им одно имя. И Дон Хуан из испанской легенды, и дон Хуан из драмы Тирсо де Молина, и мольеровский Дон-Жуан сделаны из одного теста: они наделены незаурядным умом, своего рода дворянский индивидуализм соединен в них с внешней привлекательностью, даже неотразимостью и с однона­правленной решимостью. Всем трем литературным ге­роям неведомы колебания и сомнения, с величайшей на­пористостью, любыми средствами они добываются распо­ложения, любви, самопожертвования у особ прекрасного пола.

В поэме Байрона герой унаследовал от своих лите­ратурных прототипов, помимо слабо выраженных наци - 5 овальных и социальных признаков, лишь одно свойство —всепобеждающее обаяние внешности. Все остальное английский поэт отбросил и сделал это с полным основанием. Как-никак, а в XIX веке дворянину была уже не свойственна сметающая все преграды энергия его средневекового тезки и предка.

Впрочем, эта аргументация может показаться очень спорной. И несогласие с высказанной точкой зрения не­трудно обосновать, сославшись на пушкинского Дон Гуана, который полон энергии и сил и по инициативно­сти ни в чем не уступает своим предшественникам Больше того, он живет такой напряженной внутренней жизнью, которая была явно недоступна другим геро­ям этого типа. Иными словами, перед нами предстает уже не осуждаемый аморалист, а, по существу, траги­ческий герой, хотя нельзя сказать, что он вполне вопло­щает идеал Пушкина.

И все же мы будем настаивать на высказанном мне­нии о безынициативности байроновского Дон-Жуана, тоже сославшись... на Пушкина. У автора «Каменного гостя» был совсем другой замысел, чем у Байрона. Пуш­кин с удивительной точностью воспроизвел страсти и характеры эпохи Возрождения, и поэтому созданный им масштабный характер должен был отличаться энергией мыслей, чувств, деяний. Байрон же изображает своего современника, к тому же совсем заурядного. Делая вид, что он хорошо знаком с родителями Дон-Жуана, автор претендует даже на роль миротворца в раскалываю­щейся семье и при этом не забывает упомянуть, как не­взначай пострадал от До«-Жуана, когда «случайно среди бела дня» юноша «ведро помоев вылил» на него, будто бы явившегося, чтобы уладить конфликт.

Надо отдать должное избранной остроумной манере повествования, намерению поэта выставить в смешном свете всех и вся, не исключая и себя. Такая снижающая Деталь, с помощью которой автор выявил свою неудачу в ликвидации семейной ссоры, не могла, разумеется, быть найдена в романтической поэме, где быт обойден и художник осмысливает и ощущает лишь раскалившиеся страсти и подвиги героев.

Внимательный читатель подметил, что первоначаль­но избранная позиция друга семьи сама по себе одновременно была и обозначением возрастной дистанции

между автором-повествователем и Дон-Жуаном — юно­шей. По всему видно, что Байрон, должно быть, старше. Между тем дальнейшие события позволяют заключить обратное. Участие Дон-Жуана в штурме Измаила рус­скими войсками — дата сражения —30 декабря 1790 го­да — указывает и на то, что автору поэмы в это время было 2 года (Байрон родился в 1788 году). Количество подобных парадоксов и нарушений житейской логики выражается в поэме двузначным числом.

Ранее мы уже упоминали о том, насколько малове­роятным выглядит назначение испанского юноши Дон-Жуана послом России в Великобритании. Нарушение правдоподобия всякий раз пародийно обыгрывается и выражает презрение автора к тем фактам, которые принято было считать значительными.

Но все хронологические и иные вольности, как отме­чалось, в конечном счете художественно оправданные, имеют свой предел. Граница между средневековым Дон-Хуаном, Дон Хуаном эпохи Возрождения, мольеровским Дон-Жуаном, «вписанным» в жизнь абсолютист­ской Франции XVII века, и байроновским Дон-Жуаном проведена резко и отчетливо. Перед нами молодой чело­век, черты которого сформировались только на рубеже XVIII—XIX веков.

Возможно, что в облике байроновского Дон-Жуана не все обрисовало последовательно, не все логично вы­текает одно из другого, а многое выглядит как-то рас­плывчато и разностильно. Но при всех этих странностях одно совершенно несомненно: воплощая особенности соз­нания и поведения героя совсем другой эпохи, чем эпоха героя Тирсо де Молина, байроновский Дон-Жуан никак не мог провалиться и не провалился в преисподнюю, А если бы автор и заготовил такое маловероятное завер­шение жизненного пути героя, то оно выглядело бы не менее, а более трагикомичным, чем кара мольеровского Дон-Жуана, исчезновение которого оплакивается слу­гой Сганарелем лишь потому, что последний в резуль­тате гибели господина лишился причитавшегося ему жалованья. Впрочем, мы вступаем в недозволенную страну домысла и лучше вернемся к тому, что есть в поэме.

В связи с этим представляется целесообразным вы­двинуть гипотезу относительно замысла Байрона, решении поэта «выбрать» Дон-Жуана. Автор в начале " ни шутливо обосновывает, почему он так сделал: оказывается, среди известных ему и всему миру полити­ческих и военных деятелей не нашлось подходящего героя. Байрон перечисляет конкретных лиц, среди ко­торых— Дантон, Марат, Лафайет, Нельсон. Упоминает­ся не без иронии «даже слава Бонапарта», которая «есть детище газетного азарта» (I, 2).

Отвергнуты все знаменитости, и выбор пал на лич­ность мало примечательную, но, есть основание пола­гать, более органически вписывающуюся в действитель­ность. Отличие Дон-Жуана от Дантона, например, со­стоит в том, что герой поэмы вполне стандартен по за­мыслу, в то время как один из руководителей француз­ской революции —> личность выдающаяся.

Для Байрона несущественно, что события жизни Дон-Жуана примерно совпадают со временем действий отвергнутых поэтом героев истории. Хронологическое смещение чувствуется в каждой детали. Важно, что в меру порядочный, в меру угодливый, в меру храбрый, в меру расчетливый, в меру заинтересованный чем-то и кем-то, в меру безучастный ко всему Дон-Жуан — по­рождение времени будничного, безгероичного. Для та­кого времени, по мысли Байрона, не характерны лич­ности типа Дантона и Марата.

Если судить по событиям поэмы, в ней изображена эпоха дореволюционная, а выражен дух времени после­революционного, когда все оказалось придавленным восторжествовавшей реакцией.

Дон-Жуан, каким его увидел поэт, — сын той поры, когда старое разрушилось, а новое укладывалось. И герою поэмы уже не нужны были великие усилия, что­бы достичь цели, да и цель, если она вообще была, не имела социальной значимости.

Дон-Жуан выступает в поэме Байрона как некое среднеарифметическое от сложения разнородных сил и тенденций — социальных, нравственных, духовных. И поскольку он раньше безболезненно перемещался из Испании во Францию (в комедии Мольера) и Германию (в новелле Гофмана), то почему бы ему не стать сей­час общеевропейским, вненациональным воплощением чего-то среднего, возникшего в эпоху торжества новой

аристократии, победоносных накопителей, ставших дип­ломатами, парламентариями, министрами?

В Испании Дон-Жуан — испанец, в России — рус­ский («Жуан мой стал российским дворянином»), в Ан­глии — англичанин. Но по сути в нем почти нет ничего истинно национального. И в этом смысле он — полная противоположность самому Байрону, который страдал оттого, что страдала Италия, оттого, что Греция была порабощена, оттого, что во Франции были воскрешены мертвецы —> Бурбоны, но всегда оставался англичани­ном, английским национальным поэтом.

Уже в I песни Байрон как бы предупреждает нас, что всякое развитие характера и сознания Дон-Жуана, по-видимому, исключено. В переводе Т. Гнедич решение автора формулируется так: «... я выбрал Дон-Жуана» (I, 1). В оригинале: «I'll therefore take our ancient friend Don Juan», что дословно означает: «Поэтому возьму нашего старого друга Дон-Жуана». (В обоих случаях подчеркнуто нами. — И. Д.) Незначительное смысло­вое различие между тем, что сказал автор, и тем, как это передано по-русски, есть. Но суть схвачена пере­водчицей верно: Байрон не намеревался, судя по его словам, создавать совершенно оригинальный образ. Центральное действующее лицо предстало перед ним почти в готовом виде. Тем не менее, раньше у нас уже была возможность убедиться, что поэт не одолжил, не взял напрокат известный персонаж, а создал образ с оригинальным социально-историческим содержанием.

Но признание Байрона нельзя в полной мере игно­рировать, это его эстетическое кредо, и оно прежде всего означает, что по крайней мере в сознании самого поэта Дон-Жуан сформировался еще до того, как про­явил себя в сюжете, облив помоями ни в чем не повин­ного «друга семьи». Значит, это своего рода игра, «арти­стизм» автора, по выражению В. В. Виноградова. Бай­рон создавал иллюзию достоверности своего вымысла, преодолевал дистанцию между собой, автором, и геро­ем, с одной стороны, и расстояние, отделяющее его от читателя, — с другой.

Такая потребность и цель не могли бы возникнуть, задумай Байрон «Дон-Жуана» как произведение роман­тическое. Так, восточные поэмы, «Манфред», «Каин» «освобождены» от бытовой достоверности. Исключи­тельность характеров прослеживалась в исключитель­ных, нетипичных обстоятельствах их жизни.

Теперь остается проследить, из чего «складывается» Дон-Жуан.

Контакты Дон-Жуана с той средой, в которой он на­ходится, почти всегда неожиданны, и внезапность дей­ствия заменяет внутреннюю динамику. Схема событий поначалу чем-то напоминает ту, что уже встречалась в «Паломничестве Чайльд-Гарольда»: герой вынужден порвать со своей средой и пуститься странствовать. Но тут же проступает и различие: Гарольд разрывает со светским обществом по идейным соображениям, а Дон-Жуан просто-напросто спасается от возможной рас­правы.

Собственно, конфликта как такового не возникает: имеет место вполне будничная, далеко не романтичная измена донны Юлии, ее увлечение и сближение с Дон-Жуаном. Тут как раз впервые и обнажается принципи­альное отличие новейшего Дон-Жуана — юноши, оказав­шегося соблазненным, от средневекового соблазнителя, который имел огромный опыт в распутничестве. Здесь впервые жизнь понесла, как река щепку, достаточно безвольного юношу, и с такой же силой, с какой она вовлекла его в свое бессмысленное течение, переброси­ла его из одной страны в другую.

Больше внимания, чем где бы то ни было далее, ав­тор уделяет педагогическим воздействиям на молодого героя. Всевозможные знания Дон-Жуан усваивал почти в принудительном порядке, учение имело своим сино­нимом зубрежку. Мать, именуемая автором ханжой, стремилась научить сына всему понемногу, и у него бы­ло достаточно равнодушия, чтобы тихо и мирно погло­щать обязательные порции познавательного и воспита­тельного материала.

Юлия вывела Дон-Жуана из равновесия: автор под­метил в герое томление и мечтательность, которые в скором времени переросли в послушное исполнение же­ланий Юлии.

Многочисленные комические отступления автора, рассуждающего о ревности и других превратностях се­мейных отношений, готовят нас к столкновению Дон-Жуана с Альфонсо, мужем Юлии. Это завершение пер­вого любовного эксперимента строго выдержано авто-Ром в избранной им манере характеристики Дон-Жуа­на- Когда в спальню устремился разгневанный супруг, Дон-Жуан, не без подсказки веселой и находчивой Юлии, спрятался 9 пуховиках. Однако, вскоре столкнувшись с Альфонсо, Дон-Жуан достаточно умело рас­квасил ему физиономию и скрылся. Осмотрительность и готовность постоять за себя всегда шествуют рядом на всем пути Дон-Жуана; благодаря им он выходит сухим из воды.

Байрон наблюдает за действиями Дон-Жуана с нас­мешливым любопытством, для него Дон-Жуан — не но­ситель зла, но и не герой. Если в нем инстинкт само­сохранения (осмотрительность) уравновешивается тем, что юноша смотрит в глаза опасности (готовность по­стоять за себя при любом соотношении сил), то все равно последнее слово остается за автором. А Байрон чаще всего и сочувствует Дон-Жуану, и одновременно иронизирует над ним. И очень важен этот последний штрих в картине обнаружения Дон-Жуана в спальне Юлии и стычки с Альфонсо. Едва унесший ноги герой вынужден был совершить бегство в чем мать родила. Раздетый, он достаточно смешон и беспомощен. Не бу­дем забывать, что это лишь завершение цепи событий, начавшихся с неописанной сцены любви, нашедших продолжение в эпизоде прятания и последовавшего за­тем обнаружения. И в каждом эпизоде автор поверты­вает к нам Дон-Жуана одной из двух отмеченных сто­рон: либо на первом плане — достоинства, либо — сла­бые стороны.

Вначале действие носит развлекательный характер. Дон-Жуан у Байрона омоложен по сравнению с его предшественниками. Ему всего шестнадцать лет. И та­ким он пройдет через всю поэму: немного, а порой чрез­мерно, инфантильным, не способным серьезно задумать­ся над тем, в каком он мире живет и каково его место среди людей.

Между тем окружающий его мир жесток и безумен: то он бросает к ногам малоопытного отрока великие блага и возносит его, то угрожает ему элементарным убийством. Раньше это были радости встреч с Юлией и постоянная угроза Альфонсо наказать греховного юно­шу. Автор не очень погружается в глубину морали, ог­раничиваясь лишь указанием на слишком большую раз­ницу в возрасте Юлии и ее законного супруга, да под­черкиванием неискушенности Дон-Жуана, который был недостаточно сведущ в том, что дозволено, а что — нет. В развернутом описании кораблекрушения положитель­ные черты Дон-Жуана впервые выявляются с впечатля­ющей силой и резкостью. Правда, Байрон здесь необычно для себя по-английски сдержан и умерен: нравствен­ные достоинства Дон-Жуана нигде не реализуются в подвиге, хотя условия на тонущем корабле, а затем на утлом баркасе были таковы, что порой требовали сверх­напряжения всех сил — физических и моральных.

Мы узнаем, что Дон-Жуан, несмотря на весьма мо­лодые годы, достаточно тверд и властен, чтобы оста­новить разгул и пьянство, когда всем угрожала смерть. А затем он вновь демонстрирует свое превосходство над уцелевшими членами экипажа и пассажирами, ког­да, в отличие от них, наотрез отказывается разделить трапезу людоедов. Но над кем возвысился - герой? Над теми, кто был ослеплен страхом, озверел от голода, над теми, кто в безумии своем тянулся к вину, не думая ни о спасении, ни о сохранении человеческого облика. Да, по сравнению с этими человекоподобными, которых Свифт когда-то назвал насмешливо йэху, Дон-Жуан выглядит вполне достойным юношей, который не лишен порядочности, известной честности, силы сопротивления стихиям и злу, коренящемуся в человеке.

Эпизод на острове пирата Ламбро возвращает нас к исходной ситуации, или, если не возвращает, то при­ближает к ней. В Севилье Дон-Жуану не оставалось ни­чего другого, как послушно следовать за инициативной Юлией, которая была командиром в любовном сражении. Отношения обессиленного Дон-Жуана с цветущей Гайдэ развиваются по проверенной схеме—е той разницей, что этой девушкой руководит не опыт, она — совсем неиску­шенное существо. Взявшись вначале ухаживать за Дон-Жуаном как за больным, она незаметно для себя попа­дает во власть любви. Без всякого умысла, интуитивно, неосознанно она готовит первый и последний праздник своей жизни. И если она не поняла, то почувствовала, что произошел перелом. Все прежние привязанности, события ее детства и юности потеряли всякое значение и смысл по сравнению с нежданно выброшенным на берег и сразу ставшим единственным ее избран­ником.

Гайдэ — образ возвышенно романтический в поэме, густо насыщенной сатирическими выпадами, злой иронией, открытой ненавистью к столь распространенным на планете носителям подлости и несправедливости. Тем самым эта девушка выступает как антипод других представительниц слабого пола в поэме, и среди них — Юлия. У Байрона только в лирике мы можем найти столь любовно выписанный портрет совершенной де­вушки:

Она несла с собою жизнь и свет, Прекрасна, как невинная Психея; Небесной чистотой счастливых лет Она цвела, как юная лилея; Казалось, даже воздух был согрет Сияньем чудных глаз ее (III, 74).

В Гайдэ поражает гармония внешних линий и ду­ховной красоты. Решив, что власти отца пришел конец, она установила на острове свой порядок. Не отказав­шись от того, что принадлежало пирату, она сняла за­преты, распространившиеся на рабов Ламбро.

«Естественный» человек не может смириться с на­силием и рабством. По мысли Руссо, если бы люди не организовались в общество, если бы не было несправед­ливого общественного договора, добродетель бы вечно торжествовала. Так, несправедливая социальная систе­ма «выводилась» из порочных моральных установок, а не наоборот.

Автор не скрывает своего восхищения Гайдэ и не утаивает от нас источников ее духовного совершенства, ее непорочной красоты. Мечта Байрона возникла как плод его длительного, не раз выраженного до «Дон-Жуана» увлечения идеями Руссо. Французский просве­титель был уверен и старался убедить других, что чело­век по.натуре добр и безгрешен, и если он будет жить на лоне природы, то он останется навсегда чист, высо­ко нравствен. И Байрон вслед за Руссо как будто готов признать, что общество губит человека. Поэтому, обре­тая счастье, его надо беречь в неприкосновенности, в изоляции.

Им нужно бы скрываться от люден

И петь, как соловьи в зеленой чаще,

Не ведая пороков и страстей (IV, 28).

Конечно, это была иллюзия философа XVIII века, и понятно, что она возникла в результате принципиаль­ного отрицания безнравственности тогдашнего дворян­ского общества. Байрон же увлекся идеей «естествен­ного» человека, и в новых условиях свою мечту о не­порочном, лишенном расчета типе взаимоотношений во­плотил в любви Гайдэ.

Художник, прокладывающий путь к реализму, он должен был показать и разрушение иллюзии: пират Ламбро, отец Гайдэ, тиран с замашками приобретателя, должен был оказаться рядом, чтобы разрушить меч­ту' любовь, счастье, чтобы засвидетельствовать: рай Руссо — нереален. Нельзя не обнаружить сложности об­раза Ламбро. Он, безусловно, тиранит все население при­надлежащего ему острова. Он действительно занимает­ся грабежом за пределами своих владений. По его вине гибнет прекрасная Гайдэ. Но не одни злодеяния харак­теризуют Ламбро. По национальности он грек и глу­боко переживает трагедию своей страны. Будучи сам рабовладельцем и работорговцем, Ламбро возмущен тем, что Греция — раба Турции. Столь резко выражен­ная противоречивость морали и политических симпатий Ламбро позволяет усмотреть в образе элементы реали­стической типизации, именно зародыши, которым в дан­ном произведении не дано было развиться. Как только Дон-Жуана увозят для продажи на невольничьем рынке, Ламбро исчезает из сюжета. Основная же функция пи­рата —' противостоять любви и красоте характером и действием.

Ситуация, возникшая на острове, побудила Байрона как-то по-новому осветить Дон-Жуана, который очень восприимчив и быстро вовлекается во всякую мощную стихию. На этот раз такой стихией, подчинившей юно­шу, оказалась любовь Гайдэ. Чувство девушки было сильным и чистым, поэтому и поведение Дон-Жуана, немного ошеломленного свалившимся на него после ко­раблекрушения счастьем, было почти соответствующим ожиданиям Гайдэ. И до, и после островной жизни он был и оставался человеком двойственным, о чем уже шла речь. В отношениях с Гайдэ Дон-Жуан во многом сам на себя не похож, и только то, что он послушно следует за более сильным, заставляет говорить о каких-то стабильных, неизменных чертах его натуры. В связи с этим стоит обратить внимание на некоторые детали. Едва добравшись до острова и находясь почти в бес­сознательном состоянии, Дон-Жуан меньше всего забо­тился о своем внешнем виде. Если убегая из дома Юлии, он был совсем раздет, то на остров он попал в полуобнаженном виде. И вот мы его видим в тот мо­мент, когда пират вернулся домой и нашел там чуже­странца. Дон-Жуан на этот раз был пышно наряжен. На голове — чалма с огромным изумрудом, его «белый плащ прозрачен был, и самоцветы сквозь него мерцали», «и золотой узор на черной шали горел огнем». Своим внешним перевоплощением герой обязан Гайдэ. Роскошь одеяния выдавала ее любовь и ее понятия о прекрасном. А он в пышном одеянии был немного похож на манекен. Это и делало его смешным.

Далее контраст с естественной Гайдз усиливается в сцене встречи с Ламбро. Верный себе, Дон-Жуан «за себя решился постоять и собирался с честью умирать» (IV, 39). Элементарный инстинкт самосохранения при виде вооруженного врага сработал безотказно, хотя и безрезультатно: Гайдэ, ведомая любовью, готовая к са­мопожертвованию, бросилась спасать Дон-Жуана.

Итак, с одной стороны, несомненная храбрость, но понадобившаяся только для самозащиты, а с другой — подвиг во имя любви. Дон-Жуан явно проигрывает, ког­да рядом с ним действует настоящий человек. Далее, еще один контраст обнаруживается в эпизодах, где изображено разрушение любви: мучительное угасание Гайдэ противопоставлено веселому рассказу одного из итальянских актеров о пленении. Точный смысл этого психологического противопоставления трудно уловим. Можно только высказать предположение, что соседство порабощенной пиратами театральной труппы и Дон-Жуана в одном трюме, видимо, должно свидетельство­вать, что все проходит: прошла любовь, будет конец и рабству. И забудет Дон-Жуан свою Гайдэ...

Приключения Дон-Жуана в гареме турецкого султа­на, описанные в VI—'VII песнях, имеют пародийный ха­рактер, чем-то напоминают эротические сцены в «Орле­анской девственнице» Вольтера. Вместе с тем в этих эпизодах берет начало социальная тема в поэме.

В предшествующих песнях носителями несправедли­вости выступали отдельные лица, действовавшие сог­ласно своим прихотям. Турецкая же действительность выступает как система социальных отношений, подчи­няющая своим закономерностям поступки и помыслы каждого человека, всех. К тому же в Турции автор впер­вые четко обозначил и положение каждого персонажа, который находится на отведенной ему ступени социаль­ной лестницы. Иерархия в турецком обществе отличает­ся мертвенной неподвижностью. Положение человека меньше всего зависит от его достоинств.

Для Дон-Жуана гарем, султан, Стамбул, Турция — восточная экзотика, непредвиденные и ущемляющие его личную свободу обстоятельства. В отличие от автора, Дон-Жуан оценивает все окружающее его только одно­сторонне: насколько новые условия существования приемлемы для него самого. Таков его принцип — мы об этом помним и по драматическим событиям, происшед­шим на острове Ламбро. Когда Дон-Жуана силой пле­нили, он все еще помнил свою Гайдэ, но лишь постоль­ку, поскольку он ее любил. О состоянии самой девушки, о ее переживаниях он не думал, не был способен ду­мать.

И автор постепенно усиливает свою иронию над Дон-Жуаном, делает ее более резкой — настолько, что даль­нейшее возможное перерастание ее в сарказм означало бы видоизменение образа: из юмористического он пре­вратился бы в сатирический. Но этого не происходит. Известно, что Байрон приберегал свой порох для того, чтобы атаковать настоящих противников, душителей свободы, по сравнению с которыми Дон-Жуан достаточ­но безобиден. Но стоит подчеркнуть снова, что в описа­ниях гаремных похождений Дон-Жуана Байрон судит его строже, чем раньше. И то, что его именуют Жуан-ной, и то, что в женской одежде он пребывает среди наложниц султана, и то, что его постоянно куда-то ве­дут, укладывают, переодевают, напяливают на него ко­су, стремятся соблазнить, — все это как-то говорит, ко­нечно, о вынужденной несвободе, но не в меньшей степе­ни — И о пропавшей (на время, правда) мужской доб­лести.

Смехотворный вид переодетого юноши вполне соот­ветствовал его внутреннему состоянию. Байрон редко проникает во внутренний мир Дон-Жуана — в этом от­ношении героям романтических поэм везло больше, — но иной раз поэт использует и психологический анализ. Во встрече с Гюльбеей мысль Дон-Жуана работает очень напряженно. Но каковы плоды этих умственных усилий? Он не желал стать рабом четвертой жены султана Гюльбеи и потому не стал удовлетворять ее прихотей или страстей. «Жуан смутился; он уж был готов к жестокой пытке колеса и дыбы», «он умер бы — и больше ничего; но просто слезы — тронули его» (V, 141), «Жуан УЖ был не прочь и от объятий» (V, 143).

А как же память о Гайдэ, с которой его разлучили несколько дней тому назад, а как же первая любовь? Вместо ответа на поставленные вопросы иной читатель пожмет плечами: ведь Дон-Жуаи — это Дон-Жуан. Но предки байроновского героя вообще были неспособны любить, женщина нужна им была для поддержания престижа покорителя сердец.

В поэме Байрона, как отмечалось, выведен другой тип человека, да и возраст Дон-Жуану определен другой, возраст становления мужчины, а не зрелости. По­этому вполне естественно, что у английского поэта ге­рой однажды оказался вовлеченным (именно вовлечен­ным) в настоящую любовь. Как только обстоятельства изменились, чувство, неожиданно возникшее, столь же внезапно улетучилось. По Байрону, любовь может воз­никнуть мгновенно, но исчезнуть столь же быстро спо­собно только хилое чувство. В сцене с Гюльбеей обна­ружилась неспособность Дон-Жуана глубоко и сильно переживать и тем самым — по Байрону — быть насто­ящим человеком. Ведь в этом холодном и бездушном мире только «любовью все живущее согрето» (VI, 6).

По существу, сценами в гареме были завершены нравственные испытания Дон-Жуана, и в этом плане дальше мы узнаем о нем мало нового. Однако действие тем не менее развивается и притом более быстро, и ока­зывается, что автор вовсе не исчерпал всех возможнос­тей образа.

В сражении за Измаил, в эпизодах, рисующих пре­бывание Дон-Жуана при дворе Екатерины II и затем в Англии, нравственная характеристика героя существен­но обогащается, хотя характер его уже раскрыт и просто «поворачивается» к нам некоторыми ранее не обна­ружившимися гранями.

В перечисленных ситуациях Байрон начинает про­щупывать уже «е только нравственность Дон-Жуана, но и его политические позиции. Точнее, даже не позиции, а политическое содержание " его поступков. Сам герой всегда считал себя испанским дворянином, но, в отли­чие от своих литературных прототипов, он мало забо­тился о том, чтобы его общественная позиция вырисо­вывалась достаточно определенно. Вспомним, кем был Дон-Жуан до встречи с Суворовым. Дворянский отрок в Севилье, затем пассажир на корабле, ничем не отли­чающийся от других спутников, потом равноправный су­пруг Гайдэ, наконец, раб Ламбро, раб Гюльбеи.

Случайны или закономерны эти резкие колебания со­циальной амплитуды Дон-Жуана? Однозначно ответить на этот вопрос не представляется возможным (…). Но одна сторона вза­имоотношений характера и обстоятельств установлена очень точно: не герой навязывает свою волю среде, а среда — ему. Конечно, у Дон-Жуана вообще недостаточ­но данных, чтобы воздействовать на окружающий мир, он сам слишком податлив. Но как бы то ни было, ав­тор поэмы повсеместно подчеркивает решающее воздейст­вие объективных факторов на положение человека, и это одно позволяет Байрону нагромождать всевозможные случайности, не нарушая художественной правды.

В описании битвы за Измаил наступает новый этап в осмыслении действительности, знаменующийся резким насыщением повествования политическими идеями. Сра­жение за южную крепость дает пищу для рассуждений о смысле войн, и в свете резко отрицательной оценки массовых кровопролитий более отчетливо, чем прежде, вырисовывается смысл жизнедеятельности Дон-Жуана.

Сам герой настолько наивен и невежествен, что ни­когда не задумывается над целями русско-турецкой вой­ны. Он действует слепо, повинуясь воле Суворова, при­нявшего Дон-Жуана к себе после его счастливого по­бега.

Автор не раз подчеркивает, что действия Дон-Жуана в бою большей частью носили неосознанный хаpактер, что в общем «гармонировало» с абсурдностью, неле­постью человекоубийства.

Об участии англичанина Джонсона и Дон-Жуана в битве говорится: «Они сражались доблестно и рьяно, не Думая, не помня ни о ком» (VIII, 19). Не очень-то осоз­навая свое место в бою, «не находя ни ротного, ни роты, о«(Дон-Жуан.- Я. Д.) побежал куда глаза глядят» (VIII, 32);

А вот как бессмыслица всей войны вновь прослежи­вается в действиях отдельных лиц, вот как общее, целое возникает из отдельного, единичного:

Бежать гораздо легче, чем стоять,

Вперед или назад — не в этом дело!

И посему десяток храбрецов

Ворвался в Измаил в конце концов

(VIII, 45. Подчеркнуто нами. — И. Д.).

I А если бы штурм не удался и русские войска начали отступать, Дон-Жуан с другими храбрецами столь же Ревностно побежал бы в противоположную сторону.

Итак, Дон-Жуан становится участником войны, ко­торая приносит людям бедствия, он разделяет ответст­венность всех тех, кто (Проливал кровь, не осознавая, ко­нечно, своей вины, и только поэтому, то есть благодаря своей наивности, заслуживает известное снисхождение со стороны Байрона. Поэт готов, и на большее, он не­сомненно с сочувствием показывает, каким доблестным был Дон-Жуан, когда спас маленькую 'турчанку от рас­правы солдат, но и здесь, впрочем, не обошлось без же­стокости: герой тяжело ранил двух (преследователей Ле­йлы. В указанном эпизоде человечность Дон-Жуана бы­ла резким контрастом всему, что происходило на поле боя, на улицах Измаила, где турки и русские убивали друг друга. Герой снова демонстрирует свое превосход­ство над тем, что противоположно идеалу Байрона, не больше.

Еще одно противопоставление в сценах боя оказа­лось необходимым, чтобы оттенить достоинства Дон-Жу­ана, а вместе с ними — снова его святую наивность. В нескольких эпизодах он, как отмечалось, действует рядом с Джоном Джонсоном.

Образы соотечественников Байрона выведены глав­ным образом в XI—XVI песнях поэмы, где англий­ская действительность раскрыта в нескольких планах — глубоко, резко. О такой глубине изображения трудно говорить, прослеживая авторскую характеристику и по­ведение упомянутого Джонсона. С первой встречи с этим лицом на невольничьем рынке Стамбула и до наб­людения за ним на поле боя Измаила так и не склады­вается достаточно отчетливого представления об англи­чанине, неизвестно зачем очутившемся в русской армии. Для наемного солдата, которому безразлично, кого уби­вать, он как будто совсем не жесток и даже доброду­шен. Оснований для ненависти к турецкому режиму у него тоже нет. Поэтому можно лишь предположить, что это какая-то параллель Дон-Жуану: судьба с такой же неодолимостью швыряет Джонсона с одного края зем­ли на другой.

Сопоставив в ряде сцен англичанина с Дон-Жуаном, Байрон все же достигает известного художественного эффекта. Несомненно, что Джонсон, будучи старше и опытнее Дон-Жуана, быстрее ориентируется в обстанов­ке и вначале лучше приспосабливается к ней. Пусть он открыто не продажен, но и о наградах он думает и рас­считывает на них, в бою он постоянно выбирает наиболее выгодное для себя положение: когда мчаться впе­ред, когда уклоняться от встречи с более сильным про­тивником. Он уверенно чувствует себя в беседе с Суво­ровым.

По сравнению с Джонсоном Дон-Жуан оставался робким и вполне неискушенным юношей, который рвал­ся в бой, надо думать, руководствуясь лишь тем, что ему, испанскому идальго, не к лицу пасовать перед лю­бым противником. Он испытывал также известное чув­ство долга по отношению к фельдмаршалу Суворову, который, не колеблясь, принял беглого раба султанши в свою армию.

Читатель подметил и другие новшества в обрисов­ке Дон-Жуана, появившиеся в VIII песни, где изображе­на подготовка русских войск к сражению за Измаил и доказана сама битва за крепость. Помимо того, что по­ведение героя как бы вписывается в развернувшийся конфликт и впервые получает политическую окраску, сами события исторической важности, личность Суворо­ва, многочисленные авторские суждения обо всем, что происходило, становятся куда важнее, чем Дон-Жуан. И автор не раз «отодвигает» героя, делает вид, что те­ряет его из виду, — прием, уже известный нам по «Па­ломничеству Чайльд-Гарольда», где Байрон был еще более бесцеремонен с разочарованным англичанином.

Пожалуй, здесь мы впервые начинаем достаточно отчетливо ощущать, что в некоторых сценах роль об­раза Дон-Жуана во многом служебная, функциональ­ная. В полной мере о замысле поэта можно будет су­дить, разобрав весь сюжет поэмы.

Однако недооценивать идейного содержания, вложен­ного в образ героя поэмы, тоже нет оснований. Доста­точно принять во внимание, что на протяжении семи пе­сней (из имеющихся шестнадцати) он уже находился в Центре действия, и автор тщательно расширял и углуб­лял наше представление о Дон-Жуане новейшей фор­мации. Но дело не только в количестве сведений, но и в их существе. По-видимому, первоначально замысел ог­раничивался стремлением создать неромантический пор­трет молодого человека. Затем автор этим не удовлет­ворился и резко расширил горизонт поэмы, переместив акценты, укрупнив события. Как отмечалось раньше, он придал особое значение лирическим отступлениям — примерно такое, как в «Паломничестве Чайльд-Гарольда», но политико-философская оценка действительноcти стала в последней поэме более зрелой и глубокой. Выдвинута программа революционных преобразований.

Резкость социальных взглядов, проявившаяся в оцен­ке российской и особенно английской действительности, не могла не сказаться на развертывающейся характе­ристике Дон-Жуана.

Он находится в стихии таких обстоятельств, которые вполне соответствуют его желаниям и интересам. После рискованных и опасных ситуаций, после множества уг­роз его существованию он окружен почетом, славой, покровительством и нежностью императрицы Екатери­ны II.

Дон-Жуан как бы застыл, остолбенел от того, что взлетел так высоко: его «заря фаворитизма ослепляла» (X, 5); «Жуану льстила царская любовь» (X, 22); «...он сиял в мундире том, как солнце. Расцветал он, как в теплице, от милостей стареющей царицы» (X, 29).

В сценах, описывающих пребывание Дон-Жуана при дворе, оценка героя постепенно перестает быть двойст­венной, как прежде, когда сочувствие поэта к герою было смешано с насмешкой. Дон-Жуан становится все более статичным, безвольным, бессловесным и начинает напоминать живую игрушку, которой крутят и вертят, как хотят, те, кому она принадлежит. Впервые о нем го­ворится с откровенной неприязнью: «Стоял он стату­эткой расписной» (IX, 44). Похоже на то, что еще не­сколько дополнительных штрихов—и образ все-таки будет полностью реформирован в сатирический.

Логика художественного анализа условий и характе­ров заключалось в следующем. Дон-Жуан столкнулся со злом, прикрытым пышными одеждами величия. Про­яви он обычную для него слепоту, прояви он только на­ивность, — авторская оценка нисколько бы не измени­лась и осталась прежней. Но то, что он с превеликим удовольствием погружается в этот мир насилия и раз­врата, не могло не вызвать отвращения у Байрона. Вме­сте с тем автор по-прежнему основные обвинения ад­ресует развращенной императрице и ее преданному ок­ружению, и это в какой-то степени «спасает» Дон-Жуа­на от неминуемого в других обстоятельствах идейного «разгрома». Такое распределение симпатий и антипатий не могло не предвещать нового поворота в способе об­рисовки героя. Читатель, не знающий о дальнейшем хо­де событий, вправе ожидать либо упоминавшегося в ка­честве возможной перспективы превращения юмористического образа Дон-Жуана в сатирический, либо возвра­щения героя в прежнюю колею, когда старательное, но неосознанное приспособление к меняющимся условиям будет сочетаться с искренностью, известной честностью и даже доблестью (в определенных пределах).

Пространные лирические отступления в IX—X пес­нях, отдаляющие от нас Дон-Жуана, не только прико­вывают наше внимание к политическим конфликтам и оценкам, но и создают атмосферу напряженного ожида­ния: каков же будет в дальнейшем Дон-Жуан? Автор усиливает наше любопытство, включая в повествование быстро сменяющие друг друга картинки европейского ландшафта, мелькающего за окнами кареты Дон-Жуа­на, который едет из Петербурга в Лондон.

Известно, что пребывание Дон-Жуана в Англии не должно было завершить его полный неожиданностей путь. Как отмечалось, автор намеревался испытать героя в битвах французской революции. Но все равно, на фоне того, что происходило ранее, события XI—XVI песней особенно важны для понимания характера Дон-Жуана и, прежде всего, конечно, главного замысла Байрона, о чем подробно речь пойдет позже. В общих чертах он сводит­ся к тому, чтобы сатирически осмыслить состояние мира и указать читателю пути преобразования действитель­ности. Образное решение поставленных проблем скла­дывается постепенно, вырастая из цепи обобщений, за­рисовок, характеристик личной жизни, батальных сцен, описания придворных нравов, социальных систем.

Но нигде художественные идеи не сформулированы так точно, так адекватно, как в XI—XVI песнях, где Многосторонне анализируется английская действитель­ность. В этом нет ничего неожиданного. Естественно, что Байрон лучше знал, каковы устои и нравы родной страны, чем жизнь России, где он никогда не бывал, или Турции, знакомой ему по непродолжительным тури­стическим впечатлениям и наблюдениям.

Вот почему, когда Дон-Жуан попадает в Англию, во Многом видоизменяется и соотнесение героя и среды. Раньше автор резко ограничивал себя материалом ху­дожественного анализа: в гаремных эпизодах изучение отношений Гюльбеи — Дон-Жуана — Дуду почти пол­ностью исчерпывает эстетический интерес поэта. Еще более лаконично изображение жизни Дон-Жуана при Дворе Екатерины П. Автор не считает нужным пойти Дальше фиксации комического контраста между стареющей императрицей и по-юношески самодовольным фа­воритом.

Но не только лучшим знанием общественной жизни Англии объясняется более детализированное изображе­ние официальных кругов этой страны, ее общественных институтов и политики, а соответственно и места Дон-Жуана в новой для него действительности. Родная стра­на в представлении поэта была величайшим средото­чием всех пороков — социальных и моральных, — и по­этому анализ ее состояния следовало сделать особенно тщательно и глубоко. Соответственно такому намерению строится система контактов Дон-Жуана с различными слоями английского общества, с новой для него средой.

Внедрение чужестранца в английскую действитель­ность проходит весьма стремительно, и в этом проявля­ется какая-то схожесть с предшествующими эпизодами поэмы. Отчасти причина этого кроется в заданных осо­бенностях характера героя, о которых автор иронически замечает:

Ведь был он, как младой Алкивиад —

К любой среде приспособляться рад (XV, 11).

Не надо думать, что Байрон имел в виду угодли­вость, лицемерие и другие крайне безнравственные формы приноровления к изменившимся условиям суще­ствования. Однако и о простодушии или непосредствен­ности не могло быть и речи — эти качества была спо­собна высоко оценить Гайдэ, но не английский свет. И автор прослеживает, как не лучшие качества Дон-Жуана приносят ему успех:

Апломбом и достоинством своим

Он заслужил почтенье львов столичных (XI, 54).

Двумя-тремя владея языками,

Он сей блестящий дар употреблял,

Чтоб нравиться любой прекрасной даме (XI, 53).

Себя умел так ловко показать он,

Так он умел покорность проявлять, Умел он быть и весел и занятен, Умел он тактом шутки умерять, Людей на откровенность вызывая, А собственные замыслы скрывая

(XV, 82. Всюду подчеркнуто нами. — И. Д.).

Из приведенных наблюдений автора над героем вид­но, что последний начал проявлять лицемерие, ловкость и какую-то даже изворотливость — «достоинства», ко­торых он раньше был лишен. Но эта его активность сомнительного свойства в конечном Счете почти уравно­вешивается несколько уменьшившимся бескорыстием. Кроме элементарного тщеславия, никакой другой сти­мул не определял его деятельности. И в этом смыс­ле Дон-Жуан, никогда не воплощая идеала поэта, во многом противостоял «львам столичным», у которых он «заслужил почтенье». Так, по-новому проявляется двой­ственность байроновского Дон-Жуана, о которой раньше уже шла речь.

Была своя динамика в приспособлении героя к спе­цифическим нормам человеческих отношений в Англии. Можно отметить какие-то вехи в познании Дон-Жуаном новой действительности. Вначале он с любопытством всматривался в пейзаж. Виды Англии даны с такими подробностями, которых раньше, разумеется, не было и которые объясняются, помимо всего прочего, тем, что поэт находился на чужбине и до боли ощущал любовь к родному краю. Затем Байрон словно бы спохватился, припоминая, что земля Англии населена людьми, и при­влекательный пейзаж тем самым основательно загряз­нен. Этим и объясняется тот факт, что Дон-Жуан под­нялся на новую ступень в постижении мира: от идил­лического созерцания ему пришлось мгновенно перейти к самозащите, когда на него напали бандиты. Обе эти стадии Дон-Жуан прошел стремительно — с тем, чтобы основательно войти в среду английской аристократии, прикрепиться к ней многими связками: моральными, пси­хологическими, социальными, охотничье-спортивными, но прежде всего и главным образом — социальными.

Мы ровным счетом ничего не знаем о дипломатиче­ской службе Дон-Жуана. Во время его пребывания в Англии некоторые лица, а вместе с ними и автор напо­минают нам, что он не путешественник, а официальное лицо, посол России при правительстве Великобритании. Однако.Дон-Жуан показан как дипломат, который по­просту самоустранился от всего, что требует труда, со­средоточенности, напряжения ума и может отвлечь его РТ приятного времяпрепровождения. Но Байрон тем са­мым вовсе не усиливает критику в адрес героя. По Байрону, это и есть приспособление к нравам светского общества. Таким образом, прежде всего характеризуется Аристократическая среда.

Контакты Дон-Жуана со светским обществом автор стремился рассматривать конкретно и во всем многооб­разии. С этой целью Байрон детально анализирует

сложную систему орошений героя с государственным деятелем членом парламента графом Генри Амондевиллом и его супругой Аделиной. О встречах в Лондоне говорится вскользь, но зато в поэме дано развернутое описание многодневного визита Дон-Жуана в поместье Амондевилла, куда, помимо героя поэмы, съехались мно­гие гости, чтобы весело провести время, показать себя и увидеть других, полировать, заняться охотой и верхо­вой ездой, поиграть в карты и поговорить.

Поскольку Дон-Жуан чувствует себя у графа Амон­девилла как рыба в воде, то сатира на лендлорда и его жену затрагивает в известной мере и их гостя. Ясно, однако, что язвительность Байрона герой «ощущает» в меньшей степени потому, что Дон-Жуан, в отличие от своих гостеприимных хозяев и их друзей, опять-таки наивен в своих расчетах. Он лишь хочет всем нравиться, и до известного момента это все. Но и этого, повто­ряем, — немало, поскольку ему благоволят люди, высту­пающие как носители пороков.

Внешне жизнь Дон-Жуана заполнена до предела — развлечениями прежде всего, внутренне она так же пус­та, как и все существование Амондевиллов. Граф видит в Дон-Жуане человека своей среды, но, будучи старше, держит себя как покровитель. У Аделины несколько иная позиция: Дон-Жуан ей нравится как мужчина, и ее неприятно волнует внимание, оказываемое Дон-Жуа­ном Авроре. Движимая чем-то вроде материнского ин­стинкта графиня проектирует будущее своего подопеч­ного: либо как чьего-нибудь любовника, либо как жени­ха. Иными словами, с образом Аделины Амондевилл связаны первые серьезные попытки Байрона проникнуть в сложные сферы психологии, руководствуясь принципа­ми реалистического изображения -(заметим в скобках, что романтическая психологизация также не забыта Байроном после «Манфреда», встречается в «Каине» и некоторых других произведениях, написанных одновре­менно с «Дон-Жуаном»).

Если в романтических произведениях психология вы­ступала только как родовое свойство определенного че­ловеческого типа, то анализ внутренней жизни Адели­ны дан в неразрывной связи с моральными установле­ниями и всем укладом жизни ее социальной среды. Но­вовведение диктовалось тем, что Байрон стремился сделать обобщения, типизировать процессы и характе­ры, улавливающие закономерности общественных отно­шений.

На примере Аделины, ее планов и забот о Дон-Жу­ане видно, какие рогатки ставит привилегированное об­щество для развития личности. Силки, расставленные графиней, пришлись по душе Дон-Жуану, как и все остальное в доме Генри Амондевилла. И, как считает автор, это тоже характеризует героя поэмы не с лучшей стороны: светского щеголя в равной мере устраивала и любовная интрига с графиней Фиц-Фалк и планиру­емая, но, правда, еще не приобретшая четких очертаний женитьба на ком-то. Комизм положения Дон-Жуана заключается в том, что он, как принято в свете, имел любовницу, и в то же время, как принято в свете, по­думывал о подходящей невесте. «Естественность» этой без конца варьирующейся двойственности и есть пред­мет язвительного смеха Байрона.

Литературные прототипы героя поэмы, прежние Дон-Жуаны, как отмечалось, тоже не были способны кого-либо любить. Их главное удовлетворение состояло в самом процессе совращения. Однако ни один из них не сознался бы в распутничестве и всегда маскировал свои замыслы, притворяясь влюбленным.

Герой Байрона не скрывает, что никого не любит, и вполне солидарен с графиней Амондевилл в том, что не­весту надо подобрать. Заурядная буржуазная расчетли­вость становится само собой разумеющейся нормой в аристократическом обществе. Аморализм таких крите­риев раскрыт Байроном не столько в социальном плане, сколько в психологическом.

Автор усматривает ущербность Дон-Жуана в рабо­лепном следовании законам светского общества и еще в том, что он начисто лишен способности к переживаниям. Ему неведомо такое чувство, как страдание. Он неспо­собен любить, а это для Байрона равносильно абсолютной неполн6ценности. Но, обрисовывая характер реа­листически, поэт показывает, как светское общество от­носится настороженно ко всему тому, что не соответ­ствует его понятиям о респектабельности. В этой связи сопротивление Аделины Амондевилл сближению Дон-Жуана с Авророй Рэби надо рассматривать не только как проявление ревности, но и как меру предосторож­ности: Аврора не принадлежала к кругу графини.

Дон-Жуан, как всегда, был настолько наивен, что не замечал реакции Аделины, которой очень не нравилось его внимание к Авроре. Но его недальновидности и слабым аналитическим способностям удивляться нечего.

Сознание Дон-Жуана было приспособлено к решению только самых элементарных задач.

Эта его примитивность, которую, в свою очередь, не замечали Амондевиллы, равно как и их гости, выяви­лась в полную силу, когда началось томление Дон-Жу­ана. Он снова, как в Испании, стал задумчив и мечта­телен, внушил себе, что серьезно увлекся Авророй. Он не встретил немедленной взаимности. Его романтичес­кие вздохи, попытки уединиться — все это выглядит почти как спектакль, в котором разыгрывается любовная мелодрама. На самом деле, в поведении Дон-Жуана не было искусственности, просто он действовал, как пред­писывают худшие литературные образцы, — с тем, чтобы обнаружить сентиментальность. На самом деле сенти­ментальность в нем отсутствует, и он снова выглядит смешным. В его характере и поведении явно запечатле­на определенная закономерность. Для Байрона все по­пытки Дон-Жуана продемонстрировать любовь — еще один повод для доказательства нарастающей опусто­шенности героя. Духовное обнищание — неизбежное по­следствие всего процесса приспособления к светскому обществу и слишком близкого общения с аристократи­ческими кругами. В конце концов романтическая ми­шура слетает с Дон-Жуана-—точно так же, как мона­шеское одеяние с графини Фиц-Фалк. Томление по Ав­роре завершается обычной встречей в спальне. Таинст­венный «монах», бродящий по аббатству, заставляет Дон-Жуана моментально выбросить из головы благород­ную Аврору.

Этот штрих в обрисовке Дон-Жуана приходится счи­тать завершающим, поскольку окончания поэмы нет. Но то, что сказано о герое поэмы, дает вполне достаточно оснований для подведения первых итогов: многоцветная заурядность стала вполне типичным явлением, достопри­мечательностью не одной Англии, но и других стран, где Дон-Жуан был и где ему не привелось бывать. Тор­жествует посредственность — интеллектуальная, эмоцио­нальная, нравственная.

Стоит еще раз подчеркнуть, что серость — результат своеобразного смешения в Дон-Жуане некоторых време­нами проявляющихся достоинств с унизительной при­способляемостью. Эта особенность построения характера прослеживается как постоянная черта, и мы наблюдали ее в сцене обнаружения в спальне Юлии, на острове в отношениях с Гайдэ и пиратом Ламбро, в гареме турецкого султана, при дворе Екатерины II и в доме Амонде-виллов. Статичность, отсутствие развития характера как бы компенсируются тем, что автор в каждом эпизоде по-разному раскрывает и сильные и слабые стороны Дон-Жуана.

В картине измаильской битвы автору понадобилось подметить в герое воинскую доблесть, в сцене корабле­крушения силу духа, а при виде испуганной Лейлы — решимость и гуманность. В такой же мере не одноцвет­ны характеристики ущербности Дон-Жуана; уже отме­чалось, что он быстро сдался султанше Гюльбее, ему льстило своеобразное расположение Екатерины II, он считал, что граф Амондевилл действительно достойный человек, и добивался дружбы с ним. Если бы Дон-Жу­ан был способен осознать, что составляет его силу, а 'что слабость, если бы в нем происходила борьба нрав­ственного с безнравственным, духовного — с бездухов­ным, искренности — с наивным желанием нравиться, - тогда равнодействующей бы не образовалось, тогда до­стоинства не уравновешивались бы беспринципностью. Но Дон-Жуану чужды сомнения, и он не знает, что та­кое преодоление самого, себя. Поэтому он зауряден, а если сопоставить его с романтическими героями Байро­на, то он их антипод и еще в большей мере — антипод автора. И как ни снисходителен смех Байрона, поэт дает понять, что почти все поступки Дон-Жуана — глав­ный критерий его жизнедеятельности — вполне соответ­ствуют структуре и этике тех социальных режимов, про­тив которых направлена сатира поэта.

Такова цена приспособления — обесценивание лич­ности. Эта проблема, впервые поставленная в литерату­ре XIX века Байроном, впоследствии будет неоднократ­но исследована в реалистических литературах многих стран. На совершенно ином материале она ставится в жизнеописаниях молодого человека, которые составляют сюжет «Красного и черного» Стендаля, «Шагреневой кожи», «Отца Горио» и «Утраченных иллюзий» Бальза­ка, «Воспитания чувств» Флобера. В английской лите­ратуре различные способы вживания в антигуманное об­щественное устройство изучены в романах Диккенса и Мередита. Примеры можно было бы умножить, и каж­дый дает представление об изменившихся условиях жиз­ни, и в каждом действует уже не импортированный из Испании Дон-Жуан, а национальный тип. Но у истоков этих исканий и открытий был Байрон.