Часть вторая 2 страница. - как они летают. - спрашивает о диких

- Как они летают? - спрашивает о диких. - Перекидываются в птицу?

- Нет. Они делают крылья, к поясу крепят веревку...

- А зачем? Они не умеют перекидываться?

- Как это? - Теперь уже я не понимаю.

Он нетерпеливо машет рукой:

- Да ладно... Ты мне вот что скажи: у вас жена сколько мужей держит?

Я смотрю на него, и лицо у меня, наверное, глупое. Ярый вздыхает, глядит с сочувствием: как можно не понимать таких простых вещей?!

- У нас если одна жена, то и муж один, - говорю не очень складно.

- А у тебя?

Я пожимаю плечами.

- У меня нет мужа. Еще нет.

Он подходит ко мне. Опускается на колени. И целует меня в губы, ничего не говоря. От неожиданности я отшатываюсь.

- Если ты завтра ее победишь, Царь-мать оставит тебя в живых, - серьезно говорит Ярый. - Такой закон.

***

Утром поднимается солнце. Мне все время приходится щуриться: жаль, что нет с собой черных очков. Солнце горит. Снег ослепляет. Из глаз катятся слезы; люди-волки, которые собрались посмотреть на поединок, думают, что я плачу. Но мне все равно, что они думают.

Под конвоем двух плечистых молчаливых мужчин меня приводят на место поединка. Я на секунду раскрываю глаза - так широко, как только могу: это огромная стеклянная линза!

Только ступив на стекло ногой, я понимаю, что это лед. Замерзшее круглое озеро совершенно прозрачное. Широкое, как небольшая площадь. Очень глубокое. Из-подо льда на меня глядит рыбина: огромная, с руку величиной, и пучеглазая. А ниже, под рыбой, я вижу бурые стебли водорослей и обломки скал. В расщелине на далеком дне белеет волчий скелет.

Лед пружинит под ногами и еле слышно потрескивает. Он очень тонкий. Слишком тонкий для таких холодов.

Я поднимаю глаза - и впервые вижу свою соперницу.

Она немного моложе меня. Очень юная. Почти обнаженная, несмотря на холод. Смотрит оценивающе - и совершенно безжалостно.

Вокруг озера кольцом стоят люди-волки в серых, белых, бурых одеяниях из шкур. Вторым кольцом зрителей стоит заснеженный лес. И третьим кольцом - горы. Все смотрят на нас с соперницей. Все чего-то ждут.

Появляется Царь-мать, похожая на медведицу в своем темно-буром меховом одеянии. Ее волосы по-прежнему распущены и почти касаются снега. Она ступает на лед, и я чувствую, как содрогается его прозрачная линза.

- Сегодня ты получишь имя, - обращается она к моей сопернице. - Но не думай, что это легкий бой.

Она протягивает ей оружие. Я щурюсь сильнее: белое яйцо размером с голову младенца утыкано трехгранными шипами с палец толщиной и насажено на длинную деревянную ручку. Из памяти всплывает слово " булава". Что же, мы будем драться не на кулаках и даже не ножами, а такими вот... штуками?!

Она каменная? Или стеклянная? Мне ясно представляется, как белая булава, опустившись на голову, разбивает ее и сама разлетается на куски. Как летят в разные стороны обломанные шипы - и ошметки мозга...

Мне стоит большого труда отогнать это видение. Я вытираю лицо тыльной стороной ладони - чтобы проклятые слезы не мешали смотреть.

- Держи. - Царь-мать протягивает мне такую же булаву. Я беру ее в руки; белое яйцо, утыканное шипами, сверкает на солнце, и я понимаю, что оно ледяное. Булава высечена изо льда.

- Дерись за свою жизнь, как можешь. - Царь-мать смотрит, пронизывая насквозь, на дне ее глаз пляшут желтые звездочки. - Только сильные женщины рожают волков. Возьми.

Судорожно сжимаю булаву в правой руке. В левую мне ложится стальное лезвие на очень длинной, неудобной ручке. Пока соображаю, что это такое, моя соперница, получив от Царь-матери такое же оружие, ловко складывает его пополам. Это складной нож! Вернее, учитывая его размеры, складной меч... Зачем? Что с ним делать?

Похоже, всего через несколько минут предстоит все узнать. Царь-мать переводит взгляд с моей соперницы на меня и обратно.

Поднимает руки.

- Бейтесь, пока одна из вас не умрет, - хрипло и гулко говорит Царь-мать. - Начинайте.

***

Моя соперница стоит в пяти шагах от меня. На ней короткая меховая безрукавка и юбка из того же меха - еще короче. Тяжелые сапоги с мягкими голенищами. Тело блестит, смазанное жиром. Раздуваются ноздри. Горят глаза. Ловлю себя на мысли, что не хочу ее убивать. Мне хочется обернуться к этим людям и закричать во все горло: с какой стати? Почему я должна играть в ваши глупые игры? Не собираюсь я быть ни убийцей, ни мясом!

Я уже открываю рот, чтобы заговорить с соперницей, но замечаю, как расширяются ее зрачки. Не успев ни о чем подумать, отпрыгиваю в сторону, и там, где мгновение назад была моя голова, со свистом проносится ледяная булава, усаженная шипами.

Зрители одобрительно гудят. Не понимаю, чему они радуются.

- Не думай, что это легкий бой, - повторяет Царь-мать, сейчас я ее не вижу. - Не рассчитывай на простую победу, Безымянная!

Соперница сверкает глазами и роняет себе под ноги складной меч. Лезвие впивается в лед. Девчонка вскакивает на грубую рукоятку, отталкивается одной ногой - и я снова едва успеваю шарахнуться с дороги.

Она красуется, скользя по льду на тонком лезвии. Балансирует, разгоняется. Несется, летит, оставляя на льду белую линию-борозду. Зрители кричат, любуясь и подбадривая. Это очень красиво - особенно когда она резко разворачивается, и из-под лезвия летят, искрясь, ледяные брызги.

Теперь она несется прямо на меня. Стальное лезвие меча с шипением режет лед. Ледяная булава вертится в ее руках, и невозможно предугадать, откуда, в каком направлении будет нанесен удар...

Да что же я стою?! Неподвижная среди льда, я просто обречена стать добычей!

Я пытаюсь вскочить на свой складной меч, но теряю равновесие и едва не падаю. Никогда в жизни мне не приходилось кататься на льду. Помогли бы высота и ветер, но здесь нет ни того, ни другого. Отшвыриваю бесполезный меч и поднимаю булаву. Лавируя на своем лезвии, соперница несется на меня, я вижу ее глаза. И понимаю: она не остановится.

Отбегаю в сторону, но она играючи меняет направление и снова несется на меня. Она быстрее. Она у себя дома.

Затылка будто касается холодное дуновение. Странное чувство. И очень неприятное. Это предчувствие смерти.

Соперница налетает, как ледяной вихрь. Булава проносится в миллиметре от моей головы, острый шип задевает кожу, на виске набухает горячая капля. Я не чувствую боли. Соперница проносится мимо и разворачивается, выбрасывая веер ледяных брызг. Она разъярена: третья атака должна стать последней.

Я опускаю булаву. Потрескивает лед под ногами. Лавируя, отклоняясь то вправо, то влево, на меня несется моя смерть - молодая, веселая, полная внутреннего ритма...

Секунды растягиваются. Замирают вовсе. Я ловлю ее ритм, как если бы она была ладонью, а я - барабанной декой.

Непростой ритм. Движение лезвия, высекающего искры на поворотах. Движение тела сквозь пространство. Движение булавы. Я стою, вмерзнув в лед, и только чуть заметно покачиваюсь. Я точно знаю, где окажется моя соперница через долю секунды. И уж конечно знаю, как она нанесет удар.

Я не спешу.

Когда она подъезжает вплотную, чуть меняет направление, чтобы не споткнуться о мое тело, и бьет меня булавой в висок, я отклоняюсь на долю миллиметра, хватаю запястье в железном браслете и дергаю в направлении удара, продолжая ее движение.

Она падает. Складной меч скользит дальше сам по себе. Моя соперница рывком высвобождается и тут же вскакивает на ноги. Зрители вокруг озера кричат и улюлюкают. В глазах у девчонки - кромешная ночь. Теперь она готова не просто убить меня - размазать по льду.

Булава взвивается в ее руке. Девчонка не успела - или не захотела - поменять ритм, поэтому я снова ловлю ее: увернувшись, захватив за руку, продолжаю ее движение. Она теряет равновесие: я могу ударить ее булавой по затылку. Но не делаю этого.

Она отпрыгивает. Снова принимает боевую стойку. Вокруг нас что-то изменилось - я не сразу понимаю, что на смену шуму толпы пришла тишина. Люди-волки молчат. Слышно, как метет по льду поземка.

Соперница наконец-то принимает меня всерьез. Плотно сжимает губы. Едва касаясь льда тяжелыми подошвами, начинает создавать новый ритм - рваный, непредсказуемый. Волчий.

Я чувствую, как подрагивает лед. Вся поверхность озера превращается в мембрану. Она только кажется однородной. У нее есть свои линии натяжения, есть слабые и сильные места, она прогибается: слишком тонкий лед для таких морозов...

Моя соперница делает шаг вперед, и я вдруг понимаю - не умом, а, скорее, позвоночником - что она хочет сделать.

И я делаю это на долю секунды раньше. Подключившись к ее ритму, бью ногой в едва наметившуюся на льду трещину. Трещина вырывается из-под моей подошвы молниеносно, как змея. Кидается под ноги сопернице - и расползается, превращаясь в пролом. В полынью.

Девчонка без единого звука уходит под воду.

На берегу тихо.

Время снова замерло. Я вижу, как она выныривает - вся, как в сахаре, в ледяной крошке. Как цепляется за край тонкого льда, но он крошится под ее руками и проваливается, не давая опоры. Трещины бегут к моим ногам - я отступаю. Девчонка смотрит на меня - в ее глазах обида. Как будто я обещала взять ее с собой на показуху, но обманула и ушла без нее.

Она пытается зацепиться - на этот раз булавой. Но лед очень гладкий. Шипы скребут по нему, не оставляя даже царапин.

Краска, залившая лицо моей соперницы во время поединка, сменяется бледностью, а потом синевой. Люди-волки молчат. Никто из них не сходит с места: поединок продолжается...

Она пытается выбраться на лед спиной. Ее меховая одежда намокла. Тяжелые сапоги напитались водой и тянут вниз - туда, где коротает вечность белый скелет волка.

Мои башмаки заливает водой.

Я отступаю еще. Потом ложусь на живот, распластавшись, как паук на стекле, и ползу к полынье, выставив перед собой булаву.

Наши булавы цепляются друг за друга. Потянув на себя деревянную рукоятку, я чувствую, какая она тяжелая. Как будто там, с другого конца, за булаву держится сама смерть.

Я отползаю - лед залит водой. Он страшно, немыслимо скользкий. Я цепляюсь за него ногтями, коленями, носками ботинок. Медленно, по сантиметру, оскальзываясь и возвращаясь назад, я вытаскиваю ее, эту девчонку, из ледяной полыньи. А вокруг тишина: зрители замерли. Поединок продолжается.

Наконец она поднимается на четвереньки, бросает булаву и ползет уже сама - к берегу. Мимо меня, не глядя. В ее волосах лед. Бока тяжело вздымаются. Синяя кожа покрылась пупырышками.

Я поднимаюсь на ноги. Мне тоже холодно. Одежда намокла.

Обвожу взглядом людей-волков...

Они смотрят со страхом. Как будто не верят себе. Как будто у меня две головы, и они только сейчас это заметили.

Потом наперед выходит Царь-мать. У нее темное, почти черное лицо, а глаза полыхают желтым. Я пугаюсь, встретив ее взгляд.

- Ты посмеялась над нами, - говорит она скрежещущим, страшным голосом. - Ты за это поплатишься.

***

Ярый приносит мне чугунок с кашей и молча смотрит, как я ем.

- Слушай, - я вытираю губы, - ну хоть ты объясни мне...

Он качает головой, морщась, будто от боли:

- Зачем? Ты честно победила. Ты сейчас была бы волчицей и выбирала, кого из трех родов взять себе в мужья...

- А почему сейчас я не могу...

- Потому что ты нарушила закон! Ты опозорила все три рода! Тебе же ясно сказано: бейтесь, пока одна из вас не умрет! Зачем ты вытащила Безымянную?

- Затем, что она человек! - рявкаю я. - Она мне ничего плохого не сделала...

Кроме того, что хотела меня убить и чуть не убила, добавляю про себя и огорчаюсь.

- Это же традиция... - Ярый вздыхает. - Это же закон, которому много веков! Нашим женщинам запрещено выходить замуж, пока они не убьют врага... или, по крайней мере, не проявят себя в испытании.

- Разве я враг?

Он раздраженно машет рукой:

- Ты сама себе враг. Если бы ты честно победила в поединке - даже Царь-мать не смогла бы пойти против традиции. Ты была бы одной из нас. А теперь Царь-мать вызвала Охотницу с гор, и завтра тебя убьет Охотница. На глазах у трех родов.

Я стискиваю зубы. Царь-мать нравится мне все меньше и меньше.

- Кто такая Охотница?

- Увидишь.

- Что, опять будет поединок?

- А как иначе можно восстановить гордость трех родов?

Я пожимаю плечами. Меньше всего на свете мне хотелось бы посягать на волчью гордость.

- Ты так сражалась, - говорит Ярый совсем другим тоном. - Ты... как ты смогла? Безымянная - лучшая ученица Царь-матери. Была.

- Ее что, убили?!

- Нет... только теперь она никогда не выйдет замуж и никого не родит. И имени ей не положено. Все три рода будут звать ее " Безымянная", каждый раз напоминая ей о позоре.

Я берусь за голову. Если нравы и обычаи диких казались мне странными, но симпатичными - повадки людей-волков не нравятся совсем.

- Почему вы все так слушаетесь Царь-матери?

Ярый оглядывается на дверь.

- Потому что мать - голова рода. Царь-мать - голова всему. Только мать может судить своих детей. Учить их. Награждать их. Наказывать. Решать, кому жить, а кому не стоит.

- Мать не может быть жестокой!

- А где тут жестокость? Получить имя - это испытание, которое удается не всем. Если бы каждый, кто рожден, получал имя, три рода ослабели и выродились бы через несколько поколений.

- У вас выживают только самые сильные, да? А как же самые умные? Самые добрые? Самые красивые, в конце концов?!

- Ты не понимаешь! Получить имя - не значит быть самым сильным. Получить имя - значит быть готовым умереть за три рода. Умереть, а не принять милость от врага!

- Значит, Безымянная должна была гордо тонуть?

- Да. Она ушла бы побежденной, но не опозоренной.

Я берусь за голову. Логика в его словах есть, но принять ее, как ни стараюсь, не могу.

- Царь-мать десять лет опекает наши три рода, - говорит Ярый тоном ниже. - За это время родилось много здоровых и красивых детей. Охотники реже гибнут в лесу: она почти всегда знает наперед, что будет. Она умеет лечить смертельные раны. Она знает, кого к какой работе приспособить. И она... она мать моей матери.

- Значит, она твоя бабушка? - удивляюсь я.

Ярый хмурится. Он не знает такого слова.

- Слушай, - говорю я, подумав. - А ты... ты сам как получил свое имя? Какого врага ты убил?

- Мужчинам не обязательно убивать врагов, - говорит он с достоинством. - Мужчины совершают подвиги на охоте.

- И ты...

- Я убил вепря.

- А что это такое?

- Дикий кабан с клыками.

- И как ты его убил?

- Без оружия, - говорит он, высоко подняв голову. - Голыми руками.

- Как?!

- Я его задушил, - скромно признается Ярый.

И выставляет перед собой ладони. Крепкие ладони с длинными красивыми пальцами.

- Ну, молодец, - бормочу я.

Всей жизни моей осталось несколько часов, но я не могу не восхищаться Ярым. И не удивляться ему.

***

На следующий день солнца нет. И это замечательно: я могу смотреть по сторонам, не щурясь и не обливаясь слезами.

Поселок людей-волков залит туманом по самые крыши. Не видно гор. Я вспоминаю наши прогулки по верхушкам башен - тогда тоже был туман, и ничего не видно было дальше вытянутой руки...

Меня ведут вверх и вверх по вытоптанной в снегу тропинке. Туман редеет. Я оглядываюсь - мы поднялись над слоем тумана, он лежит неподвижно, как тихая вода, из которой торчат верхушки гор, лесистых и лысых.

Мы приходим к обрыву. Там уже стоит Царь-мать - мрачнее тучи. Волосы, рассыпанные по плечам, кое-где спутались.

- Ты проиграла свой поединок, - говорит она, глядя мимо меня.

- Почему? Я выиграла!

- Ты проиграла. - Ее глаза делаются тусклыми, желтые искорки почти гаснут. - Ты недостойна поединка, поэтому тебя просто убьют - как скот. Ступай по мосту, и будь забыта.

Я смотрю туда, куда указывает ее черный палец. Рядом с обрывом - скала, крохотный островок среди тумана. На верхушку скалы ведет веревочный мостик, такой хлипкий, что смотреть страшно. Мост, по всему видно, долго не провисит: ветер играет обрывком веревки где-то на его середине. За мостом, на скале, смутно маячит человеческая фигура.

- Это Охотница? - спрашиваю я.

Царь-мать кивает.

- Почему вы так хотите меня убить? - спрашиваю я после секундной паузы.

Ее тусклые глаза на мгновение оживают.

- Потому что у тебя на лбу написана беда для трех родов, - говорит она медленно. И, подняв голову к небу, ни с того ни с сего добавляет: - А завтра будет большой снег.

***

Я ожидаю увидеть все что угодно, но когда Охотница, поднявшись с камня, поворачивается ко мне лицом, - невольно отступаю и чуть не падаю в пропасть.

Охотница выше меня на три головы. В плечах - половина моего роста. Черные волосы связаны в грубую косу. Глаза круглые, без ресниц и без бровей. Сколько не всматриваюсь, не могу заметить в них ни мысли, ни жалости.

Нос сломан, распластан по лицу, широкие ноздри кажутся двумя черными дырами. Когда Охотница, как скалящийся волк, поднимает верхнюю губу, я вижу, что у нее недостает зубов. А те, которые остались, почти полностью черные.

У нее руки чуть ли не до колен. В правой - топор. Она смотрит на меня, и под этим взглядом я обмираю. Охотница делает шаг, намереваясь подойти и убить меня, как скот.

В последнюю секунду я, опомнившись, бросаюсь наутек.

Каменистый верх чуть шире лестничной площадки: далеко не убежишь. Пропасти с четырех сторон. Туман колышется рядом, из него поднимаются, как статуи, бесформенные белые фигуры. Я оборачиваюсь. Охотница заносит топор, и моего затылка снова касается еле заметное, ледяное, цепенящее дыхание...

Я отпрыгиваю назад. Заснеженный камень под ногами качается, я срываюсь. Пытаюсь удержаться, но сползаю на животе все ниже и ниже. Ноги не находят опоры. В последний момент цепляюсь за край скалы и повисаю на руках.

Высоко надо мной стоит Охотница. Смотрит сверху вниз. Я вспоминаю Григория, как он втащил меня на подножку вагона...

А потом вспоминаю того паренька, что на показухе в Оверграунде выиграл гонки по отвесной стене. Как его звали?

Его звали Держись.

Прижимаясь к почти отвесной стене, следуя от опоры к опоре, пытаюсь обогнуть скалу. Цепляюсь за камни, за корни. Ледышки хрустят под пальцами. Охотница следует за мной - иногда я вижу над собой ее сапоги, на голову мне осыпается снег. Сквозь ветер и шорох снега слышу ее дыхание...

И успеваю угадать удар.

Там, где только что была моя правая рука, опускается топор. Летит каменная крошка. Мгновение - топор опускается там, где только что была моя левая рука. Я срываюсь еще раз, пролетаю несколько метров и из последних сил хватаюсь за ветку чахлой, дохленькой сосны, неизвестно как выросшей в расщелине скалы.

Сосенка трещит. Я болтаюсь над пропастью. И, совершенно неожиданно, приободряюсь.

Сейчас все на моей стороне: высота, ветер, который крепнет с каждой секундой. И даже эта сосна, боровшаяся за жизнь не год и не два, теперь на моей стороне. Подтянувшись, я добираюсь до ее ствола (сейчас он торчит из скалы горизонтально). Устраиваюсь удобнее. Сажусь верхом.

Охотница смотрит на меня с каменного верха. В ее круглых глазах нет ни раздражения, ни злобы, ни ярости. Она привыкла убивать спокойно. Даже строптивую дичь. Она не вступает в поединок, она не меряется силой - она просто убивает.

Я вижу, как она взглядом измеряет расстояние до корня сосны, вцепившегося в расщелину. Ложится на живот, придерживаясь за выступающий камень, свешивается вниз. Бьет топором по сосне - и одним ударом перерубает ствол почти до половины.

Но, прежде чем сосна с треском ломается, я успеваю вскочить на ствол ногами. И успеваю пробежать по стволу, как по тонкому карнизу. Шаг, другой, третий... Ветер помогает мне. Я с разгону наступаю на голову Охотницы, все еще склонившейся над сосной, и выпрыгиваю на каменный верх. И почти одновременно сосна летит в пропасть.

Охотница вскакивает. В ее глазах впервые появляются искры: дичь, которая посмела наступить ей на голову, перестает быть дичью. Она становится врагом.

Я готова пожалеть о том, что сделала.

Охотница идет на меня, в ее движении нет ритма. Вообще. Она не размахивает топором: топор - продолжение ее тела. Она движется быстрее, чем в моем представлении может двигаться человек. Это не женщина - это комбайн для убийства; это по-настоящему страшно.

Я поворачиваюсь и бегу обратно, к веревочному мосту.

Охотница настигает - рывком, на половине моста. Свистит в воздухе топор. Я не пытаюсь уйти из-под удара. Не думая, не оценивая, а только повинуясь интуиции, продолжаю удар своим движением - и прыгаю с моста.

Мы летим.

По инерции Охотница бросается за мной, слишком поздно понимая свою ошибку. Долю секунды мы висим в воздухе без опоры - и я, и она. Но она тяжелее. И еще: она никогда не жила в Оверграунде.

Полы моей куртки напрягаются, как крылья. Ветер делается опорой - на долю мгновения. Этого достаточно, чтобы долететь, дотянуться - и уцепиться за край веревки, свисающей с моста.

А Охотница, перекувыркнувшись в воздухе, летит вниз за своим топором. На ее лице - удивление. Минутой спустя слышу, как далеко внизу бьется о камни ее большое тело.

***

Я выхожу навстречу Царь-матери. Глядя на меня, она стареет на глазах.

- Хватит, - говорю я и не узнаю своего голоса. - Ты два раза пыталась убить меня, и у тебя ничего не вышло. Не знаю, чего тебе от меня надо, но больше я в твои игры не играю. Я ухожу!

Поворачиваюсь и иду прочь - в горы.

Далеко мне уйти не удается. Двое мужчин догоняют меня, валят на снег и заворачивают руки за спину.

***

А на следующий день ничего не происходит, потому что с самого утра валит хлопьями снег, да такой, что ни зги не видно. И я, лежа под шкурой и слушая, как ноют синяки и царапины, все время вспоминаю ее слова: " У тебя на лбу написана беда для наших трех родов. А завтра будет большой снег".

Приходит Ярый, приносит еду. Садится на лавку. Молчит.

- Уходи, - говорю я ему. - Не желаю тебя видеть.

- Почему? - удивляется он.

- Потому что все вы, мужчины-волки, - бабы на самом деле. Меня два раза чуть не убили - ни за что ни про что! А ты мне кашу носишь и вздыхаешь.

Он смотрит на меня так долго и укоризненно, что я отвожу глаза.

- Царь-мать заперлась в своем доме, никого не впускает, - говорит Ярый. - Гадает о твоей судьбе. И о судьбе трех родов.

- Если она такая провидица, твоя Царь-мать, почему она не знала наперед, что я одолею Безымянную? Что Охотница не убьет меня?

- Потому что будущее никогда не открывается полностью. Оно показывается по кусочкам... То, что ты победила Охотницу, - это знак. Никто в трех родах не мог победить Охотницу. Ни мужчины, ни женщины. В тебе есть особая сила. Или особая удача.

- Если бы у меня была удача, я бы сейчас не здесь сидела. Я была бы в городе, среди друзей...

Я замолкаю. Впервые думаю о том, что было бы, останься я в Оверграунде навсегда. Неба хватит на всех... но я не умею жить в облаках. А значит, вся моя жизнь была бы - старые башни, обрушившиеся перекрытия, сорванные крыши. Чужие гнезда. Может быть, я свила бы свое и водила детей на пятьдесят шестой этаж - смотреть энергетическое шоу...

И самые живые краски открывались бы им на искусственном экране, состоящем из пикселей. Ничего ярче в их жизни бы не было и быть не могло.

- Ты о чем задумалась? - спрашивает Ярый.

- Нет во мне никакой особой силы, - говорю медленно. - Я просто хотела попасть на Завод. Только не в качестве топлива.

Ярый мигает. И вчера, и позавчера я пыталась выяснить, что он знает о Заводе. Но всякий раз, как я произносила это слово, он замолкал, и глаза его делались непроницаемые.

А сейчас он смотрит на меня внимательно, и я понимаю: он вот-вот заговорит. Наконец-то. И оказываюсь права.

- Объясни мне, - начинает Ярый, - как можно стремиться... в То Место? Зачем?

- У нас в городе есть легенда, что Завод - это центр маленькой страны, где живут счастливые люди.

- Живут? Счастливые?!

И Ярый выкладывает мне всю правду, которую я так хотела - и боялась - услышать.

На Заводе вообще нет людей. Там только железные автоматы. А управляет ими чудовище, которого никто никогда не видел. Его зовут Сердце Завода - это могучее и совершенно безжалостное сердце.

- Сердце - часть Завода? Или это другое существо?

- Откуда я знаю? - Ярый стискивает пальцы. - То Место... Рассмотреть его нельзя, он все время в дыму, в тумане. И хорошо, что нельзя рассмотреть! Я однажды глянул... Просто так, издали... - Ярый сжимает зубы, одолевая внезапную дрожь. - Это нечеловеческое место. Там вокруг проклятые земли, такие, знаешь, где пропадают и звери, и люди. Пошел - и пропал. Жуткое место. Туда ведет Небесная Нитка...

- Канатная дорога.

- Ну да. Но оттуда никто не возвращается. Никогда.

- Погоди... Откуда ты знаешь? Он устало мотает головой.

- Иногда ему не хватает тех, кого привозит Небесная Нитка. Тогда он отправляет своих чудовищ в горы. Иногда они деревянные или каменные, иногда в человеческом обличье, но без глаз. Они нападают на тех, кто живет вдали от поселка: пастухов, лесорубов. Захватывают живьем и тащат в То Место. Единственная, кто смогла отбиться от них, до сих пор была Охотница.

Несколько минут перевариваю услышанное. Проклятая Царь-мать! Тут такое творится - а она хочет меня убить! Мне бы поговорить с Охотницей, может, она рассказала бы что-то очень важное...

А теперь я никогда не поговорю с ней.

Снег идет и идет. Ярый приносит дров со двора. Это куски настоящего дерева, припорошенные снегом. Ярый бросает их в огонь. Они дымятся и шипят.

Я думаю: как далеко остался город. Здесь, в заснеженных горах, странно представить людей, каждую полночь надевающих энергоманжеты. Если бы горожан, всех до единого, выпустить в эти горы, что бы с ними сталось?

Они бы умерли. От голода, холода, от волков. Но прежде - от нежелания жить.

Я открываю рот, чтобы спросить у Ярого, согласился бы он жить в городе или нет. Но в этот момент дверь приоткрывается, впуская поток холодного воздуха.

Ярый оборачивается - и чуть не роняет из рук полено.

В комнату, пригнувшись, входит старик с очень большой головой. У него крючковатый нос, седая - или заснеженная? - борода и светло-голубые глазищи.

Я обмираю: где-то я его видела. Только не могу понять где. Неужели в городе?!

- Идем со мной, - говорит он мне, не обращая внимания на Ярого. - Есть разговор.

***

Старик ведет меня в сторону от поселка, в бурелом. Снег валит и засыпает тропинки, я проваливаюсь по колено. А старик идет по верхушкам сугробов - его широкие, обмотанные шкурами ступни почти не оставляют следов.

Перед нами открывается узкая нора в снегу. Старик, не оглядываясь, ныряет внутрь - он уверен, что я за ним последую. Ну, а мне ничего не остается, как согнуться и влезть в снежный тоннель следом.

Никогда бы не подумала, что это вход в человеческое жилье. Тоннель все темнее и темнее. Потом впереди загорается огонек. Спустя секунду к запаху земли, мороза и снега примешивается совсем неожиданный запах сухой травы.

В городе очень мало травы. Но иногда зеленый кустик вырастает в щели асфальта, на крыше невысокого дома. В детстве мы разминали травинки между пальцами и нюхали. Иногда жевали. Иногда высушивали и клали под стекло...

- Входи.

Раскрывается дверь. Стряхиваю снег с волос и плеч, топаю ногами, сбивая налипшие комья. Вхожу.

Это землянка. И довольно уютная, хотя и небольшая. Пол устлан сухой травой. Пучки душистых трав свисают со стен и потолка. Никогда в жизни не видела столько травы.

- Садись.

Я усаживаюсь на пол. Старик садится напротив, скрестив ноги. В землянке нет ни печки, ни трубы, но все равно тепло. И совсем не чувствуется сырости.

Плошка с огоньком стоит между нами. Я почему-то уверена, что огонь - для меня. Старик наверняка видит в темноте - без всяких ночных очков.

- Тебе случалось предвидеть будущее?

Я открываю рот. Снова закрываю. Вопрос застает меня врасплох.

- Нет... наверное.

Старик кивает.

- Ты молода. И, скорее всего, умрешь молодой. Царь-мать не остановится - слишком жестокое будущее ты принесла трем родам.

- Я не принесла никакого...

- Помолчи, - чуть улыбается. - Царь-мать видит только один путь. А я вижу развилку. Ты умрешь. Или погубишь три рода. Или спасешь их. Подаришь им новое будущее. Обоснуешь четвертый род - самый живучий и сильный. И тогда нашим детям не придется бояться Завода.

- А они боятся...

- Помолчи. - Снег на его бороде тает, и я вижу, что она не такая уж седая - черная с проседью. - Земля боится весны. Тает лед, разрывая жилы. Напрягаются и лопаются почки - это боль... это роды. Старое, не успевшее отжить свое, схлестывается с молодым, не успевшим войти в силу... Ну-ка, встань.

Мое сердце пропускает удар. Я повинуюсь.