Часть вторая 3 страница. Старик поднимается тоже. Встав напротив меня, прикрывает огромные глазищи

Старик поднимается тоже. Встав напротив меня, прикрывает огромные глазищи. И начинает медленно покачиваться вперед-назад. Как будто тяжелый груз - поток расплавленной лавы - то вытекает вперед и почти касается земли, то втягивается назад, сжимаясь в точку. Не могу даже понять, что происходит, не могу описать этого - но подсознательно повторяю его движения. Мы молча раскачиваемся, как два дерева под одним ветром.

Потом он вскидывает руку, будто отводя от лица паутину. Жест, кажется, совсем не угрожающий, но я отпрыгиваю и налетаю плечом на стену землянки. Трещит сухая трава. Откуда-то сверху на меня летят мелкие легкие зернышки.

- Да, - говорит старик удовлетворенно. - Здесь есть о чем подумать... Здесь есть чего бояться. Ты была синтетиком?

Он знает, кто такие синтетики! И так легко об этом говорит...

Старик ухмыляется, будто мое удивление его забавляет.

- И я был синтетиком. И я был постарше тебя, когда попал в горы... Тогда здесь было два рода. И надо всеми - Царь-мать.

- Вас тоже хотели убить? А как вы попали в горы? Вас тоже отправили на Завод? Вы тогда знали, что это такое? И как вы перестали быть синтетиком? Уже тогда был Оверграунд? И энергетический ритуал?

- Так много вопросов... - Он поднимает верхнюю губу, обнажая белые, совершенно не старческие зубы. - Так мало ответов... Я расскажу тебе все, что сумею. Если переживешь завтрашний день... Дикая.

***

Уже почти стемнело. Дорожки заметены снегом. Над поселком поднимаются дымы. Никто меня не провожает - старик остался в своей землянке. Конвоиров не видно. Я одна на краю леса - могу, наверное, и уйти...

Хотя куда я денусь одна в зимнем лесу?

Иду, куда глаза глядят. Ноги непонятным образом приносят к тому самому дому, где ждет меня Ярый.

Берусь за дверную ручку - и вдруг вспоминаю, где я видела старика с большой головой. Покрываюсь мурашками. Будто ответом на мои мысли из лесу приходит вой - тоскливый, заунывный. Один голос, второй, третий...

Открываю дверь нешироко, чтобы не выпустить тепло. Ныряю внутрь, в сенях отряхиваю снег с одежды и, дыша на пальцы, шагаю через порог в душное тепло.

На столе горит огонек. Вижу Ярого, сидящего у печки, и успеваю удивиться, какое у него странное лицо. А потом догадываюсь оглянуться.

Царь-мать сидит на моей лавке. На ее лице играют отблески огня. Волосы лежат на плечах блестящим жестким плащом.

- Здравствуйте, - говорю я, потому что ни Ярый, ни Царь-мать нарушать молчание не собираются.

- Будь ты неладна, - отзывается Царь-мать таким тоном, каким люди обычно здороваются. - Ну, что сказал тебе Головач?

- Он видит два пути. Я вовсе не обязательно всех тут погублю. Я могу, наоборот, принести счастье... Есть такая.., развилка. Новое будущее.

- Я родила от него двенадцать детей, - медленно говорит Царь-мать. - Двоих задрал медведь. Двоих забрал Завод. Одну убила ты!

- Я не знала, - бормочу потрясенно, но Царь-мать меня не слушает.

- Как бы то ни было, всех людей из трех родов я считаю своими детьми. Кого ты убьешь завтра? Кого из них? Какими бедами мы заплатим за ту химеру, которую мужчины, - она бросает пренебрежительный взгляд на Ярого, - называют новым будущим? Я отвечаю за три рода. Я, а не он. Мужчина во главе племени - это война и смерть, погоня за лучшим по трупам хорошего... Трем родам не нужно нового будущего. Им довольно старого. Поэтому ты умрешь.

Она поворачивается и уходит, не сказав больше ни слова.

***

Ночью мне снится город. Снится, как я ищу подзарядку... но не для Евы. Для Головача. А он ходит за мной по пятам и смеется, и глумится. Подзарядку? Для меня?! Ты с ума сошла!

Во сне понимаю, что все идет не так, но поделать ничего не могу. Сон несет меня, как мутная река, и наконец, приносит на пустырь в районе башен - вокруг громоздятся железные статуи волков, свезенные, видно, из какого-то музея. Или с выставки сумасшедшего скульптора. У некоторых волков по пять, шесть ног, оскаленные пасти... И огромные соски, почти как у коров. Дойные волчицы? Что за бред!

Посреди пустыря стоит человек, при виде которого я изо всех сил пытаюсь проснуться. Это энергетический контролер - вернее, тот, кто выдавал себя за контролера. Черный призрак. Вестник несчастья. Лицо его в бороздках, но это не старческие морщины. Это будто стыки бронированных плит. Глаза смотрят из черных провалов, словно из глубоких дюз.

- Многие не доживают до утра, - говорит он негромко и жутко. - Энергии на всех не хватает.

Железные плиты, из которых состоит его лицо, приходят в движение. Меняются местами скулы. Падает подбородок, открывая черный тоннель пасти. Я ору...

И просыпаюсь.

Куда ночь, туда и сон. Как бы ни сложилась моя судьба, в город я больше не вернусь.

***

На другой день за мной приходят конвоиры и ведут... на казнь? Или опять на бой?

Еще не доходя до места, слышу гомон толпы и запах дыма.

В огромной яме с плоским дном разложен костер. Или много костров; я вижу целое поле огня, над которым - примерно в полуметре - натянута полупрозрачная сетка с очень мелкими ячейками. Неужели меня хотят поджарить на решетке?!

Дрожит, переливаясь струйками, разогретый воздух. Из струйчатой дымки выходит Царь-мать - я не сразу ее узнаю.

Она сбросила шкуры, всегда укрывавшие ее до пят. Она гораздо стройнее, чем казалось мне раньше. Белая рубаха до колен перетянута на талии широким поясом. Босые ноги уверенно ступают на сетку над огнем. Царь-мать выходит на середину огненного поля и окидывает взглядом три рода, столпившиеся вокруг костра.

Ее длинные волосы, собранные вокруг головы, кажутся тяжелым шлемом.

- Сегодня я принимаю бой, - хрипло и гулко говорит Царь-мать. - За наше будущее.

И оборачивается ко мне.

Она безоружна. Она босиком. Она гораздо старше меня. И все-таки у меня мурашки бегают по спине, когда смотрю на нее. Мне само собой становится ясно, что эта соперница гораздо страшнее Охотницы, не говоря уже о Безымянной.

Мне помогают стащить с ног ботинки и носки. Ступаю на сетку, внутренне замирая, - жду, что она обжигает. Но она чуть теплая, хотя внизу, прямо подо мной, видны языки пламени. Никогда в жизни мне не доводилось видеть такого большого огня! Почему он не жжет нас? Это колдовство?

И еще - эта сетка очень упругая. Как мембрана.

Я не вижу среди собравшихся ни Ярого, ни Головача. Но это вовсе не значит, что их нет. Толпа такая плотная, и ведь у меня нет времени всматриваться в лица... Последние человеческие лица, которые я, может быть, вижу в своей жизни.

Царь-мать глубоко вздыхает. Смотрит мне в глаза. Без ненависти. Без ярости. Без азарта. На секунду ее взгляд делается похожим на взгляд Охотницы.

Потом она чуть заметно покачивается. Вперед. Назад. Вперед. Как огромный маятник. Это движение завораживает. Я почти вижу, как собранная в поток энергия - сила? воля? - упруго перетекает вперед, почти к самой сетке, и назад, и с каждым покачиванием становится тяжелее, жестче, опаснее.

Потом я чувствую ритм.

Это происходит помимо моей воли. Сетка-мембрана под ногами дрожит, и каждый язычок пламени под ней повинуется ритму. Ровно, как барабан, стучит сердце Царь-матери. То опережая, то чуть отставая от него, выводит ритмический рисунок кровь в артериях и венах. И поверх всего этого звучит боевой ритм - очень сложный и потрясающе красивый. Кажется, Царь-мать каждым движением поет песню.

Она проводит рукой по воздуху - и я вижу зубчатый белый круг, похожий на взбесившуюся циркулярную пилу. Я пригибаюсь, что-то проносится у меня над головой - свет? звук? Не выжидая ни мгновения, Царь-мать вдруг приседает до самой сетки, поворачивается вокруг своей оси, и новый удар, теперь понизу, готов отрубить мне ноги.

Я подскакиваю так высоко, как никогда в жизни не прыгала. А когда снова касаюсь ногами мембраны, ритм меняется.

Новый удар - на уровне пояса. И еще один - на уровне глаз. И еще один - по ногам. Царь-мать одинаково уверенно существует на трех уровнях, она будто размазывается в пространстве, существуя одновременно везде - и нигде. Вероятен любой удар, из любого места; я то ловлю ритм, то теряю его. Поймав, легко ухожу из-под удара. Потеряв, начинаю метаться. Не успев отклониться, пропускаю - на излете - удар по уху. Звон и боль, почти теряю сознание, но в этот момент, будто сжалившись надо мной, ритм из рассыпанного снова становится цельным. В эту минуту я понимаю Царь-мать лучше, чем любое существо на земле. Я срослась с ней. Я сроднилась с ней. Я - почти она, и поэтому точно знаю, что сейчас - доля секунды - меня ожидает страшный удар по сонной артерии...

Со стороны, наверное, кажется, что мы танцуем. Так оно и есть: Царь-мать подчиняется только внутреннему ритму. Я - от этого зависит моя жизнь - должна слышать этот ритм тоже. Упругая сетка гудит под нашими ногами, вплетая в ритм свои синкопы. Мы танцуем на огромном барабане - над огнем.

Пот заливает мне глаза. Каждая жилка дрожит от напряжения. Самое трудное - заставить себя расслабиться. Ведь ритм - это чередование усилия и отдыха, натяжения и расслабления нервов. Я успеваю подумать о Головаче: ведь это он, вольно или невольно, настроил меня на нужный лад. Показал - специально? - чего мне ждать, к чему готовиться, с чем придется столкнуться в бою...

Царь-мать все ускоряет и усложняет ритм. Пытаясь не отстать от него, впадаю в странное состояние. Я будто сплю и бодрствую одновременно.

Босые ноги Царь-матери выбивают на мембране свирепый жесткий рисунок. И вдруг впервые в жизни я понимаю, что такое вероятность. Что такое развилка.

Царь-мать идет на меня, покачиваясь в ритме, и я вижу ее путь - наперед. Она, возможно, отпрыгнет и атакует справа. А возможно - припадет к дрожащей сетке и атакует снизу. Я вижу эти две возможности - мгновение спустя одна из них реализуется, но я не знаю, откуда ждать удара!

Царь-мать подпрыгивает и разворачивается в воздухе. В миг, когда она касается мембраны, возникает сильное колебание; я использую его - и, оттолкнувшись, переворачиваюсь в полете через голову.

Приземляюсь на ноги, но, не устояв, тут же падаю на одно колено. Что делать?! Ждать, пока она выдохнется? Я ведь не могу наносить удары в ответ, я не знаю как! Я могу танцевать и уворачиваться - но не вечно!

Царь-мать снова размазывается, будто пускает возможное будущее от развилки - по двум дорогам. Вероятно, ее следующий удар проломит мне переносицу. Или, вероятно, сломает бедро. Третьей вероятности, спасительной, я не вижу, сколько ни ищу...

И тогда, отчаявшись, полностью отдаюсь на милость ритму.

Я не думаю. Я почти не существую. Я везде - и меня нет нигде. Мое тело - набор бесконечных вероятностей, мой дух - чередование ударов и пауз, тени и света, сильной и слабой доли. Кажется, я пою ту же песню, что и Царь-мать. Кажется, я начинаю свою песню. Кажется, два наши ритма схлестываются...

Мы - две реки, текущие в одном русле. Она полноводная, я - ручеек; но с каждой минутой я крепну. Проходит вечность - и мы сравнялись. Проходит еще одна вечность - и я оттягиваю на себя массы струящейся силы. Царь-мать иссякает с каждой минутой. Она иссякает...

Все заканчивается в одно мгновение.

Я - это снова я. Мое тело. Мое лицо. Мое дыхание. Легкие горят, губы трескаются, сердце готово выпрыгнуть через рот и забиться на жесткой сетке. А прямо передо мной...

У моих ног, лежит Царь-мать. На спине. Смотрит в небо. На ее белой рубахе не видно крови. Ни на лице, ни на теле нет следа от удара. Я уверена, что не касалась ее.

Ее грудь вздымается и опадает. Все реже. Все спокойнее. С каждым вздохом Царь-мать делается все более... тонкой. Плоской? Она похожа на оседающий сугроб.

- Ты победила, - беззвучно произносят ее губы. - Лана.

Она закрывает глаза. Желтые искорки гаснут.

***

Я сразу чувствую, как жжет сквозь сетку угасающее пламя. Я оглядываюсь - три рода стоят кольцом, мужчины, женщины и дети. Ее дети. А она лежит у моих ног, ссохшаяся и неподвижная. От ее белой рубахи, от собранных на голове волос поднимается пар.

- Я не хотела. Она сама... Я не хотела, честное слово!

Стоять на сетке невозможно. Не удержавшись, бегу к краю и спрыгиваю в снег - обожженные ступни обдает приятным холодом.

- Царь-мать умерла, - говорит знакомый голос за моей спиной. Я оборачиваюсь и вижу Головача.

- Теперь вы меня отпустите?

Нет ответа. Они смотрят на меня - все, как один, со странным выражением.

Тело Царь-матери над костром начинает странно подергиваться. Пар от него валит сильнее. Пламя под сеткой все разгорается, хотя его никто не раздувает и не подбрасывает дров.

- Заберите ее оттуда! Заберите же!

Я вскакиваю на сетку - но она жжется так, что устоять босыми ногами невозможно. Чужие руки хватают меня за плечи, за пояс, оттаскивают назад. Люди стоят, молча стоят, и смотрят. Белая рубаха Царь-матери на глазах чернеет. Сквозь бурые прорехи вырываются язычки пламени.

Она загорается разом вся - будто облитая маслом. Сноп огня - столб дыма - и тело распадается пеплом, и ветер подхватывает его, уносит - смерчем - в небо. Сетка над костром трескается и плавится - клочьями. Через минуту там, где шел поединок, остается лишь неглубокая яма и догорающие угли.

***

- Что она тебе сказала? - спрашивает Головач. Я сижу на травах в его землянке. В полной темноте. На этот раз Головач не делает поблажек и не зажигает для меня огонек.

- Она сказала " Ты победила".

- Что-нибудь еще?

- " Лана", - вспоминаю я.

- Лана... - шепотом повторяет Головач. - Что же... Она осталась верна себе.

- Что это значит?

Он усмехается в темноте.

- Ты любишь задавать вопросы, я знаю.

- Вы любили ее? - спрашиваю резко.

Он перестает смеяться.

- Да.

- Почему же вы ее не оплакиваете?

- Потом, Лана, потом. Сегодня ночью я уйду в лес и оплачу мою жену... Царь-мать... над телом косули. Или оленя. Тогда весь лес услышит, как я плачу.

Я секунду молчу. Потом спохватываюсь:

- Как вы меня назвали?!

- Тем именем, которое она тебе положила. Это ведь ее право - давать имена. А женщина, убившая врага и получившая имя, имеет право выйти замуж - за кого пожелает.

- Погодите, - говорю я и трясу головой. - Погодите...

- Ты предвидела когда-нибудь будущее?

Я вспоминаю свои видения над огнем.

- Да, - отвечаю пересохшими губами.

- Ты видела ее мертвой?

- Нет. Сначала я видела мертвой себя... А потом... что-то случилось.

- Ты переломила судьбу, - говорит он торжественно. - Ты сама устроила в своей жизни развилку. Вопрос только, принесешь ты нашим родам беду или счастье.

- Я хочу только, чтобы меня оставили в покое!

Он снова тихо смеется.

- Нет, Лана. Теперь тебя не оставят в покое. Приход весны... и наступление лета. Охота, раны, болезни... роды... свадьбы... новые имена...

- О чем вы?

- Разве ты не поняла, что случилось?

- Я победила Царь-мать. И она умерла. И костер ее... - я запинаюсь, - сжег.

- Это не просто костер. И не просто сетка. И не просто поединок... То место, где вы сражались, называется Огненным Коном. На Кон выходят только равные соперники. Кон помогает им сражаться на пределе возможностей... но побеждает тот, кто сумеет преодолеть предел. Выйти за грань, за собственные рамки. Когда одному это удается, другой слабеет и умирает. И его сила достается победителю.

Я молчу.

- Царь-мать умерла, и от нее ничего не осталось. Только оболочка. Она сгорела, как сухой мох... Она десять лет опекала три рода. Многие из наших волков были ее детьми и внуками. Я помню ее в юности - никого не было сильнее и нежнее ее.

- И кто же теперь... будет Царь-мать? - В горле у меня стоит ком.

- Как, ты не знаешь? - Он в самом деле удивлен. - Конечно, ты, Лана.

***

Меня зовут Лана. Теперь мне кажется, что меня всегда, всю жизнь, звали этим именем. Оно пришлось мне впору, как собственная кожа.

Головач и Ярый показывают мне поселок - три угла для трех родов. Утопающие в снегу срубы. В пристройках шевелится, поначалу пугая меня, масса животных: в основном овцы. Есть и свиньи, и куры. Весной их выпустят на зеленую травку, говорит Ярый. Весна не за горами, скоро ее нужно будет звать. И хорошо звать, потому что снега в этом году навалило видимо-невидимо.

Люди выходят встречать меня. Иногда приглашают в дом. Я всегда соглашаюсь - ведь это моя семья, моя новая семья... Язык не поворачивается сказать: мои дети. А надо ведь привыкать.

Почти в каждом доме - много детей, сидят, затаившись, на печи или на лавках. Смотрят на меня, вытаращив глаза. Взрослые, наоборот, отводят взгляд. Стараюсь быть приветливой, а в глубине души не понимаю, как мне быть Царь-матерью. Как это возможно? Я для них чужая, они мне чужие...

- Скоро весна, Царь-мать? - спрашивает маленькая девочка, свесившись с печи. У нее каштановые волосы и ярко-голубые, как у Головача, глаза. - Скоро? Скоро?

- Скоро, - говорю я, не успев подумать. И скорее ощущаю, чем слышу, вздох облегчения, пронесшийся по комнате.

- А я им говорил, - сообщает Ярый, когда мы выходим на улицу. - Они не верили... То есть верили, но... Ты ведь по закону Царь-мать! Ты ведь знаешь, как делать весну!

- Что?!

Головач толкает меня в бок, и я замолкаю. Во всех жилищах, куда мы входим, есть изображение волка. Вырезанное из дерева, выжженное на столешнице, нарисованное на печи.

- Головач, - говорю я, когда в очередной раз оказываемся на улице, - мой барабан... на нем тоже волк.

Он кивает:

- Я знаю. Барабан спас тебе жизнь.

И не один раз, добавляю про себя.

- Мне его подарил в городе человек по имени Римус. Ты не знаешь, он бывал в горах?

- Трудно сказать. - Головач по-звериному встряхивает головой, с его волос и бороды летит во все стороны снег. - Не многие люди из города приходят сюда... А чтобы кто-то из гор вернулся в город - о таком я даже не слышал.

- А с Завода?

- С Завода никто не возвращается, - говорит он твердо.

Охотники собираются в лес. Их пять человек, за широкими поясами - ножи и топорики. Одетые в шкуры, они сами похожи на диких зверей, особенно когда, выйдя на околицу, по очереди кувыркаются через обгорелый пень. Пень торчит из-под снега - огромный огарчик вроде той щепки, что я когда-то целовала. Мужчины разгоняются и, оттолкнувшись от утоптанного снега, летят через пень, переворачиваются в воздухе и ловко приземляются на полусогнутые ноги.

- Что они делают?

- Баловство, - пренебрежительно щурится Головач. - Играют. Перекидываются. Понарошку.

Ярый бежит к охотникам, что-то говорит, указывая на лес и на меня.

- Что он говорил про весну? - спрашиваю вполголоса.

- Если ты не знаешь, как призывать весну, - уголком рта сообщает Головач, - никому в этом не признавайся. Даже Ярому. Даже мне. У тебя есть еще немного времени... Одно запомни: если Царь-мать со своими детьми не призовет весну, она не придет. Никогда.

Ледяной ветер прорывается под полы моей меховой куртки.

***

После слов Головача мне хочется убежать. Я ночую одна, в опустевшем доме Царь-матери, и всю ночь до рассвета думаю, что теперь делать.

Весна вроде бы должна приходить сама, без посторонней помощи. С другой стороны, откуда мне знать? В городе никогда не было ни зимы, ни весны. Может, когда-то и были, но не на моей памяти. Шутил со мной Головач? Он вроде бы не похож на шутника...

Я не знаю, как призывать весну. Понятия не имею. И не должна в этом никому признаваться. Весело?

Головач говорит, что ко мне перешла сила Царь-матери. Но я не чувствую за собой никакой дополнительной силы. Может быть, проверить?

Откинув шкуру, встаю с лежанки. При свете звезд и снега, пробивающегося из окошка, при свете тлеющих углей в печи начинаю приседать на правой ноге, раскинув руки в стороны, вытянув вперед носок левой ноги.

Десять. Пятнадцать. Двадцать. Приседаю, стиснув зубы. Сейчас во мне должна открыться сила Царь-матери. Ведь она была очень сильная. Сейчас... Вот-вот...

Мышцы отказываются держать. Я падаю на холодный деревянный пол. Ногу сводит судорогой. Я массирую ее, потом, перевернувшись на живот, упираюсь в шершавый пол ладонями. Начинаю отжиматься. Не даю себе ни секунды передышки. Работаю, как маятник, как механизм. Жду. Прислушиваюсь. Где сила Царь-матери?

Нету. Отжавшись тридцать восемь раз, бросаю это занятие и сажусь на скамейку.

Может, имелась в виду не физическая сила? А сила духа, например? Может, я смогу держать в руке горячий уголь?

Не оставляя времени на колебания, приоткрываю печную дверцу, кочергой подхватываю красно-сизый уголь из кучи жара. Вытаскиваю из печи (за ним тянется, играя, ленточка дыма). Роняю на ладонь... И тут же, зашипев, сбрасываю на пол. Боль ужасная, и никакая сила духа тут не поможет.

На ладони вспухает волдырь. Уголь дымится на полу; давлю его кочергой. Еще пожар не хватало устроить.

Опускаю руку в ковш с ледяной водой. Перевожу дыхание. Где же сила Царь-матери? Может, это просто традиция, поверье? Так охотники прыгают через пень, в который ударила молния, и верят, что теперь они волки, и в лесу им будет удача...

А Головач?

В лесу, где мы с Ярым собирали хворост, я увидела пень с воткнутым в него ножом - рукояткой вниз. А вокруг - много волчьих следов. Ярый даже близко подойти не дал - сказал, что это место Головача...

Я вытаскиваю руку из ковша, с нее скатываются капли. Гулко падают на барабан - он лежит рядом, на столе.

Промокнув ладонь краем шкуры, сажусь за стол и начинаю тихонько постукивать по гулкой деке с изображением волка. Отбиваю ритмом и эту ночь, и прошедший день, свой страх и сомнения. Я выстукиваю; ритм-блок, добытый из наушников пикселя, отвечает, преобразовывая тему то так, то эдак. Но впервые в жизни ритмы, рожденные генератором, не устраивают меня. Кажутся неточными, лысыми, лишенными энергии.

И не удивительно. Ведь барабан, а с ним ритм-блок, побывали в стольких переделках...

Переворачиваю барабан нижней декой вверх. Вот она, тоненькая электромагнитная мембрана. Это ей передаются колебания ритм-блока, это она рождает звук, резонируя с нижней декой...

Приспособление, когда-то казавшееся совершенным, теперь выглядит искусственным и неуместным, как пятая нога у волка.

***

Утром в доме так холодно, что вода в ковше замерзает. В печке - остывший пепел. В отхожем месте хрустит лед на полу. Я возвращаюсь в дом и ныряю под шкуры - зуб на зуб не попадает.

Входит Ярый, и вместе с ним входят охапка дров и облако пара.

- Мороз ударил, - говорит он, и в его словах чудится скрытый смысл. - Ты когда пойдешь в горы?

Я хочу спросить, зачем, но вовремя удерживаю язык. Чутье подсказывает: Царь-мать знала бы, зачем идти в горы. Значит, и я должна знать.

- Может быть, сегодня? - спрашиваю я. Ярый мрачнеет: ему не нравится нерешительность в моих словах. Я понимаю: Царь-мать и тени колебания не должна допускать в таком важном деле, как...

А в каком деле, понятия не имею. И никто не собирается подсказывать.

- Сегодня, - говорю я твердо, даже резко. И по лицу Ярого понимаю: угадала.

- Можно, я с тобой? - Он смотрит с надеждой. Я киваю. Он весело сгружает на пол дрова, весело растапливает печь, а я лежу, натянув до подбородка жесткую шкуру, и думаю: куда и зачем мы все-таки идем?

***

Мороз в самом деле нешуточный. На мне полное облачение женщины-волчицы: штаны из цветной шерсти, плотно вывязанные кольцами - красное, черное, серое, белое. Поверх холщовой рубахи - шерстяная. Короткая меховая юбка. Дубленая куртка из овечьей шкуры, красный пояс. На рукавах - кожаные шнурки, медные украшения с изображением волчьей морды. Мохнатая шапка, очертаниями напоминающая звериную голову. Сапоги мехом внутрь, на сапогах - снегоступы, хитроумно изготовленные круглые дощечки. Такие же снегоступы у Ярого. Мы идем, оставляя на снегу огромные волчьи следы.

От холода слипаются губы и горят щеки. На меховом воротнике оседает изморозь. Светловолосый Ярый кажется седым.

Поначалу ведет он, мне только и остается, что следовать за ним. Потом он уступает первенство, а значит, я должна выбирать дорогу.

Стараюсь не задумываться. Иду, куда глаза глядят, и скоро приходим к речке.

Речка горная, узкая, в каменистом извилистом ложе. Я мельком видела ее раньше - она храбро бежала среди ледяных надолбов. А сегодня она замерзла: лед неровный, бугристый, не засыпанный снегом. Ледяная дорога вниз.

- У меня тут тайник с ледорезами, - говорит Ярый.

- Вытаскивай, - отвечаю, не глядя. В такие дни, как сегодня, ничего случайного не бывает.

Ледорезами называются складные мечи и складные ножи, пригодные для того, чтобы скользить по льду. После победы над Безымянной я пыталась на них становиться раз или два - с горем пополам. Ярый утверждал: чтобы удержаться на ледорезе, нужно стремительное движение...

Под корнями дуплистого дерева у Ярого спрятаны два ледореза. Один побольше, с прямым клинком. Другой поменьше, полегче, с изогнутым лезвием. Вполне сгодится за саблю, если разогнуть. А если сложить пополам - так, чтобы лезвие на половину ширины выступало из рукоятки, - можно катить по льду.

Я трогаю пальцем острие ледореза. Лезвие - почти метр длиной - выступает из деревянной доски, резной, с двумя креплениями для сапог. Крепления устроены так, что накидываются почти мгновенно. А лезвие, оказывается, подвижное - поворачивается под разным углом к деревяшке и даже гнется. Вот почему Безымянная, покачиваясь так и эдак, ухитрялась не только устоять на нем, а и разогнаться...

- Тяжело на них ездить, - говорю будто сама себе.

- Да, - беспечно отвечает Ярый. - Смотри.

У него блестят глаза. Он скидывает с ног снегоступы. Прежде чем я успеваю что-то сказать, вспрыгивает на ледорез и щелкает креплениями.

Лед не звенит - он грохочет. Ярый, раскинувший руки-крылья, напоминает мне кого-то из диких. По ленте застывшей реки, лавируя между камнями и надолбами, он несется все вниз и вниз, а докатившись до небольшого углубления-озерца, разворачивается со скрипом и ледяными брызгами, спрыгивает с ледореза и смотрит вверх - на меня.

Мы встречаемся взглядами.

Я сильнее тебя, говорят глаза Ярого. Пусть ты Царь-мать, но я умею кое-что такое, чему ты никогда не научишься. Я мужчина. Я плевать хотел на смерть и боль. Смотри, какой я!

Он улыбается и кричит, машет рукой:

- Погоди! Я сейчас к тебе поднимусь!

В такие дни не бывает ничего случайного. Закусив губу, стягиваю снегоступы. Выбираюсь на засыпанный снегом берег. Сажусь на твердый сугроб, ставлю ноги на деревяшку и с усилием застегиваю крепления. Набираю полную грудь воздуха - и вскакиваю на ледорез.

Замерзшая лента реки бросается навстречу. Увидев прямо перед собой огромный, выступающий из-подо льда камень, инстинктивно дергаюсь в сторону - ступни сами собой изменяют угол наклона, лезвие чуть изгибается, и я ухожу вправо, едва не вылетев на заснеженный берег.

Сгибаю колени. Изо всех сил стараюсь удержать центр тяжести впереди, на кончике лезвия. Ледяной ветер бьет в лицо - его прикосновение успокаивает. Я вспоминаю полеты в Оверграунде...

Проношусь мимо обмершего Ярого. Даже если бы хотела, уже не могу остановиться. Лента реки делается шире, поворачивает то вправо, то влево, ледорез подпрыгивает на застывших волнах, а я лечу - и с каждой секундой чувствую, как ко мне возвращается власть над движением.

Вот я повернула правее. Вот левее. Вот перепрыгнула ледяной выступ. Река, даже замерзшая, не сбилась с собственного ритма - важен каждый ее изгиб. Каждый камень стоит на своем месте. Я могу спускаться с завязанными глазами. Но тогда не увижу ни снега, ни елей, ни сине-белых очертаний гор, ни долины, которая открывается внизу!

Я пою вслух, и в этот момент меня настигает Ярый.

Несколько секунд мы катимся бок о бок. Мы могли бы взяться за руки. Потом он обгоняет меня и начинает выписывать на льду кружева, то разгоняясь, то притормаживая, то пересекая мне дорогу и уходя в сторону за секунду до столкновения.

Я сильнее сгибаю колени и прижимаю локти к бокам. Хочу обогнать его, и обгоню. Нужно только найти кратчайший путь между камнями... от надолба к надолбу... По стремнине, срезая излучины, вперед, вперед!

Ярый перестает баловаться и пристраивается за мной. Он не допустит, чтобы я его обогнала. Он силен и опытен, быстро настигает меня и катится впереди, не давая обойти себя ни справа, ни слева. Из-под его лезвия ледяные брызги вихрем летят мне в лицо.

Я прикрываю глаза. Прямо на нашем пути большой плоский камень, Ярый должен обойти его справа. Да, речка в этом месте делает резкий поворот, чтобы обойти препятствие...

Раз. Два. Три. Четыре. Сейчас Ярый свернет...

И он сворачивает. По стремнине, вслед за течением речки.

А я собираюсь с силами, отталкиваюсь ото льда и взлетаю над заснеженным камнем. Скорость чудовищная. Только сейчас, оказавшись в воздухе, я это поняла. Я лечу, как камень, пущенный из самострела, ледорез чиркает лезвием по снежной шапке...