Часть вторая 4 страница

Сложившись, как пружина, приземляюсь опять на лед. На несколько шагов впереди Ярого.

Он кричит - не то от страха, не то от ярости. Плавно покачиваясь, разгоняюсь на ровном участке реки... И река вдруг заканчивается. Я лечу.

Не понимаю, что случилось. Еще лечу; река оказывается далеко внизу. Слишком далеко. Она гораздо шире, все ее ложе усеяно острыми камнями...

Водопад! Обрыв!

Пролетаю над россыпью скальных обломков, неуклюже машу в воздухе руками и ногами и, наконец, приземляюсь в очень глубокий, очень жесткий сугроб.

***

В сугробе неожиданно тепло. Пахнет непривычно и остро. Я проверяю, не вывихнула ли лодыжку - нет, кости и связки целы. Тянусь рукой вниз, пытаюсь нащупать в снегу ледорез...

И натыкаюсь на шкуру. Мягкий, теплый, совсем сухой мех.

Поднимаю голову...

На расстоянии вытянутой руки - бурая морда. Маленькие глаза, в первый момент мутные и сонные, вспыхивают злобой. Я видела этих зверей - в детстве, на картинке, а еще видела плюшевые игрушки наподобие этих зверей...

Медведь!

Раскрывается пасть. Я вижу слюнявые желтые зубы. К раздраженному низкому реву примешивается не то хныканье, не то фырканье существ поменьше. Медвежата, двое! А это, оказывается, медведица!

Я падаю. Отползаю на четвереньках. Берлога просторная. Очень удобная, чистая, хорошая берлога, спасибо хозяйке. Спасибо за гостеприимство, я уже ухожу!

Медведица ревет, поедая меня взглядом. Живой она меня не выпустит.

Ледорез находится неожиданно - я на него сажусь. Пытаюсь раскрыть лезвие - пальцы не слушаются, и железные шарниры, наверное, заледенели. Медведица делает шаг. Я наконец-то ухитряюсь вырвать лезвие из рукоятки. Ледорез превращается в кривую саблю. Я выставляю ее перед собой. Медведица видит оружие и ревет совсем уже невыносимо.

- Лана! - Сверху падает веревка. Схватив ледорез в зубы, цепляюсь за нее. Веревка - свое, родное, Оверграунд; я почти выбираюсь наверх (Ярый тянет веревку, помогая мне), когда медведица хватает меня за сапог.

- А пропади ты!

Я рвусь из последних сил. Сапог достается медведице - вместе с изрядным куском моей кожи. Я выскакиваю на снег, перехватываю ледорез и так - одна нога обутая, одна босая и в крови - несусь прочь. За мной бежит Ярый - мимо речки, мимо замерзшего водопада, откуда я прыгнула - и на бегу повторяет, как заведенный:

- Она не оставит медвежат! Она не догонит!

Нам кажется, сзади хрустит снег. И мы подбавляем и подбавляем, пока не выбиваемся из сил и не валимся на снег посреди полонины.

Тишина. Погони нет.

Я стискиваю зубы. Прогулялись. Покатались. И кто мне скажет: зачем мы вообще туда ходили?!

Рядом невнятно ругается Ярый. Бормочет, сопит и вдруг говорит совершенно ясно, светло и благоговейно:

- Знамение! Вот и ответ!

Я сажусь. Прослеживаю его взгляд. Перед нами покачивается голая веточка какого-то куста; там, куда упала моя кровь, лопнула почка и до половины вылез зеленый лист. Я открываю рот от удивления. Ярый протягивает дрожащую руку, срывает веточку и считает почки.

-...Три, четыре... семь! Семь дней - и на восьмой Оберег, плес Молний!

Я киваю с важным видом. Как будто все поняла.

***

Праздник плеса Молний начинается на рассвете. День ясный и солнечный: хорошо, что мои глаза уже привыкли и к солнечному свету, и к блеску снега. На пригорке у поселка собрались все три рода. Издали я вижу пеструю толпу, слышу говор и смех. Над головами плещутся четыре полотнища: на одном вышит лис, на другом медведь, на третьем большой рогатый зверь вроде оленя. С четвертого скалится волчья морда. Я подхожу ближе, все лица разворачиваются ко мне...

Нет лиц! От неожиданности я сбиваюсь с шага. Все три рода, и старики и дети, надели маски в этот день. На меня смотрят кабаньи рыла, лисьи, волчьи, медвежьи морды. Сквозь разинутые рты масок блестят глаза. Мне становится стыдно за свой испуг.

Все предвкушают событие. Почти у всех в руках барабаны, бубны, колокольчики, большие и маленькие. Под ногами взрослых носятся дети с колотушками, погремушками, ведрами - со всем, что может производить стук и грохот.

Утоптанный снег покрыт коврами. Наверное, их снесли со всего поселка. Ковры разноцветные, пестрые, полосатые; я ступаю на них и иду, пока не оказываюсь в центре круга.

Хлопают на ветру полотнища с вышитыми зверями.

За прошедшую неделю я успела понять, что Оберег и есть тот день, когда надо заклинать весну. Надо обращаться к энергии земли и солнца, к подземным водам, к южным ветрам. Надо приводить в движение огромные массы воздуха, сухого и влажного. Надо, чтобы тучи сошлись и столкнулись, и на стыке их родилась гроза. Надо, чтобы ударила молния. Надо, чтобы птицы и звери почувствовали в ветре тепло и влагу, а в древесных стволах зашевелились соки. Все это надо, и все это должна сделать я, иначе зима будет длиться бесконечно.

Я стою в центре круга - в который раз за последние две недели? Теперь рядом нет соперницы. Только я, Царь-мать, единственная без маски в этом зверином царстве. И в голове нет ни единой мысли. Ни единой.

Толпа стихает. Все смотрят на меня - сквозь прорези масок, сквозь звериные рты. Все ждут. И руки мои сами собой ложатся на барабан - на барабан с волком, подарок Римуса. На нем больше нет ритм-блока, генератора ритмов. Это просто барабан - пустой.

Но на удары моих пальцев он отзывается с неожиданной силой. Та-та-там, та-та-там - рождается ритм.

За спинами толпы взлетают в небо огромные трубы-трембиты. Каждая из них - я знаю - вырезана из дерева, в которое ударила молния. Все, чего коснулась молния, помечено особенной силой; я продолжаю барабанить, и трембиты одновременно разражаются пронзительным, берущим за сердце ревом.

Это не волчий вой. Это не пение. Это голос трембиты, родившейся из меченного молнией ствола. От этого звука волосы шевелятся на голове.

- Оберег! - выкрикивает кто-то.

- Оберег! - подхватывают множество голосов. - Приходи, гром! Приходи, молния! Приходи, весна!

И ритм моего барабана подхватывают десятки других.

- Гром! - рокочут барабаны.

- Дождь! - надрываются бубны. Высокий мужчина в медвежьей личине, весь увешанный колокольчиками, танцует вокруг меня, и звон его колокольчиков вплетается в слова песни.

- Над вершиной гром сверкает, к нам беду не подпускает - Оберег! Оберег!

Приземистая женщина с головой кабана присоединяется к танцу, лупя деревянной булавой в огромный, больше нее, барабан.

Мальчишка колотит палкой по листу жести.

- Оберег!

Я тоже танцую, не переставая выстукивать ритм. Вокруг стоит страшный грохот железа, дерева, натянутой кожи; казалось бы, он должен заглушить все вокруг - но голос моего барабана по-прежнему слышен.

- Не будет беды! - трещат змеевики, полные сухого гороха. - Не будет беды!

- Идет гроза! - бьют бубны. - Идет гроза!

Звуки барабанов отдаляются. Люди вокруг меня отбрасывают барабаны и бубны, становятся хороводом и кладут руки друг другу на плечи.

- Правая твоя щека - день.

- Левая твоя щека - ночь.

- День, свет твой - к нам! Свет твой - к нам!

- Ночь, тьма твоя - прочь, тьма твоя - прочь!

И начинают вертеться. Все быстрее и быстрее. За их спинами ревут трембиты. А я стою в центре круга.

Каждым нервом чувствую, как нарастает напряжение. Как будто сейчас, именно сейчас, я должна что-то сделать. Сейчас, когда вокруг меня кольцо их воли, их силы, их энергии...

Я закрываю глаза, но продолжаю видеть круг танцующих. В темноте, под закрытыми веками, он огненный. Как будто вокруг меня сомкнулась и вертится солнечная корона. Танцуют языки пламени... Перехватывает дыхание, фигуры танцующих сливаются, что-то должно произойти, я разорвусь изнутри, если не произойдет!

Вместо меня разрывается круг. Люди летят в разные стороны, валятся друг на друга. Со смехом подхватываются, обнимаются, стукаясь масками-мордами. Рассыпаются по пригорку, продолжают танцевать как ни в чем не бывало - парами... группками... в одиночку... Я оказываюсь одна среди истоптанных ковров. Страшно кружится голова.

Я иду - кажется, что иду в поселок, а на самом деле все глубже забираюсь в лес. Мне плохо. Меня тошнит. Я прислоняюсь к стволу сосны, крепко ее обнимаю...

И сосна обнимает меня сильными, пахнущими смолой руками.

Я поднимаю голову. Это не сосна. Это человек в маске медведя. Он снимает маску; у Ярого растрепались светлые волосы. В глазах - незнакомое выражение.

Я хочу сказать, что у меня ничего не вышло. Это дурной сон, это беда, все так плохо, как никогда еще не было. Но он не дает произнести ни слова - зажимает мне губы своими губами.

Вокруг в ритуальном танце кружится лес. Деревья положили руки друг другу на плечи.

На снег летит шуба Ярого и моя дубленая куртка. Укрывают замерзшую землю. А поверх постели из шкур Ярый нежно укладывает меня. Сила и нежность. В ушах звон - по всему лесу разбрелись дети с колокольчиками...

Я - земля, покрытая льдом и снегом. Во мне обмерли древесные корни. Во мне застыли источники. Я мерзлая, мерзлая земля...

Но под руками Ярого, под его губами я начинаю оттаивать. Мои щеки отогреваются. Мои губы теплеют. Я чувствую каждый волосок на своей коже, каждую складку, каждую клеточку. Каждую травинку, каждый ручеек. Начинает таять снег на волосах. Я чувствую, как бегут по затылку, по шее прохладные струйки. Как бегут ручьи по солнечным склонам, оседают сугробы, мучительно набухают капли на концах сосулек. Во мне, в самых недрах, зарождается огонь, собирается клубком, напрягается, напрягается...

И рвется наружу.

Все, что было льдом, отогревается и закипает. Все, что было снегом, обращается в пар. Я горячая, горячая земля, и плодородная, и щедрая, и оплодотворенная громом, звучащим в моих ушах. Ярый кричит, и я кричу на весь мир. На грудь мне наваливается теплая, сладкая тяжесть, а в спину нежно тычутся, как носы волчат, чьи-то слабые пальцы...

Ветер пахнет теплом и влагой.

Когда мы встаем и Ярый поднимает шкуры с земли - снега под ними нет. Там, где мы лежали, - широкая черная проталина. И на ней распрямляются один за другим тонкие зелено-белые подснежники.

***

И наступает весна.

Потоки переполняются водой и катят в долину камни. В горах становится опасно ходить - то и дело сходят лавины, большие и маленькие. На солнечных склонах растут проталины, покрываются, как пухом, первой зеленой травой. Скот в загонах волнуется, мекает, мычит, подвывает - хочет на волю.

Небо меняется с каждой минутой. Горы то подергиваются тенью от бегущих облаков, то снова выступают под солнце. С них лепестками сползает снег - огромными серыми лепестками. Еловые ветки опускаются почти до земли, сбрасывают снежную тяжесть и распрямляются, рассыпая брызги.

Подростки и дети ходят лесами, гремя в барабаны и раскручивая над головами трещотки, - будят. Там, где они прошли, оседает снег и набухают почки.

Молодые мужчины заводят на полонине Аркан, и Ярый с ними.

В центре складывают хворост. Становятся кругом, кладут друг другу на плечи руки с топориками. Начинают двигаться - сперва медленно, а потом все скорее, так что ветер поднимается. Вся их сила, вся нерастраченная энергия, накопившаяся за зиму, разматывается со страшной скоростью, как трос с катушки, но остается в кругу - в замкнутом пространстве. Круг - символ Солнца. Когда мне кажется, что танцоры сейчас сойдут с ума или упадут, хворост в центре круга взлетает, будто подхваченный смерчем, и вспыхивает.

Пылает костер. Круг распадается, но танцоры не валятся обессиленные: наоборот, энергия из них так и брызжет. Разобравшись по парам, они кидаются друг на друга с топорами - без злости, но всерьез. Сталь налетает на сталь, высекая искры.

Дерутся до первой крови. Ярый выходит победителем из всех схваток. Возвращается ко мне, разгоряченный, без тени усталости. Мне кажется, что я вижу синие молнии, проскакивающие в его волосах, будто трескучие змейки.

Мы с ним уходим в лес. И долго, долго, бесконечно продолжается наша весна.

Лес вокруг сходит с ума. Танцуют, обнявшись, медведи. Танцуют дятлы. Любят друг друга белки. Весь лес томится, смеется на разные голоса. В полдень пчела обнимается с первоцветом. В полночь над головой хлопают крылья: не разобрать в темноте, кто и кого там любит, но что любит крепко и нежно, слышно по голосам. И я томлюсь и смеюсь без причины, и не знаю, что со мной. Я никогда не была такой. Никогда в жизни я не была так...

Счастлива?

Наверное.

По вечерам горят ватры на склонах, играет скрипка. Парни танцуют, сражаясь за девушку. Девушки танцуют, соблазняя: лица их - лед, тела - огонь. Бесстрастные лица плывут над землей, отражая свет костров; резкие точные движения, гордый поворот головы, грудь в танце сотрясается, сводя мужчин с ума.

Мне завязывают глаза. Я в танце должна узнать Ярого. Парни проходят вереницей, танцуют со мной по очереди, я слышу, как дрожит земля под их ногами. Ловлю щеками горячее дыхание. Ничего не вижу, повинуюсь ритму, чувствую, как рукава партнеров мимолетно касаются моих рукавов...

И вдруг будто молния бьет - между мною и тем, кто рядом! Я срываю повязку - вот он, Ярый. Не слышу скрипки, смеха, одобрительного рева толпы - беру его за руку и увожу подальше от костров, в темноту, в лес. Или это он меня уводит?

Мы любим друг друга на траве и на расстеленных шкурах. Мы носимся, кувыркаясь, по проталинам, голые, как звери, веселые и страстные. Ни один синтетик в мире подобного не испытал. Как взрывается лед - так я люблю своего Ярого. Как ревет огонь - так я люблю своего мужчину. Как поднимается утро, как налетает ураган - я люблю его ветром и пламенем, и не пойму, где заканчивается моя душа, где начинается небо...

- Одна и та же звезда. Смотри на нее и знай - на нее смотрю я...

Утро встречаем на вершине горы. Сидим, обнявшись, укрывшись одной шкурой.

Расходится туман. С соседней горы вдруг приходит странный звук - как будто трембита поет человеческим голосом.

- Что это?

- Кугыкают...

Ярый улыбается. Вытаскивает из-за пояса дудочку-флояру и отвечает. Голос флояры плывет, переплетаясь с голосом гор, и я вспоминаю верхушки небоскребов и птичий язык, на котором говорили мои друзья дикие...

И мне на секунду становится грустно.

***

Однажды ночью я вижу вагончик канатной дороги. Троса не разглядеть: он теряется на фоне неба. Вагончик плывет, поочередно закрывая звезды, и тускло светится красным. За ним тянется тоненькая струйка дыма.

Вагон уходит за гору, на северо-запад. Я долго смотрю ему вслед.

***

- Что ты хочешь услышать, Лана? - спрашивает Головач.

Мы сидим на стволе поваленного дерева у входа в его землянку-нору. Я с минуту молчу, а потом спрашиваю совсем не то, что собиралась.

- Почему все так быстро ее забыли? Почему ты - который любил ее, отец ее детей - забыл и не вспоминаешь? И я ведь, вольно или невольно, - ее убийца...

Он улыбается:

- Вспоминает ли нынешняя весна о прошлом лете? Все живое умирает, чтобы удобрить почву и дать рождение новой жизни... Это жизнь, Лана. Рассвет - убийца ночи, но кто способен за это его ненавидеть?

На этот раз я молчу - очень долго. Он прав. Но мне трудно свыкнуться с этой правотой.

- Расскажи мне о Заводе, - прошу наконец. - Ты должен знать больше, чем другие.

- Почему? - Он потирает бороду. - Почему бедный старый волк знает больше, чем Царь-мать?

- Потому что... ты же знаешь, что я... Почему бы тебе просто не рассказать? Без этих твоих... увиливаний?

Он ухмыляется:

- Я знаю не так много. Больше догадываюсь. Слушаю слухи. Сплетаю сплетни. А что из этого правда...

- Расскажи.

Он прикрывает круглые голубые глазищи:

- Спрашивай.

- Можно ли разрушить Завод? - выпаливаю я.

- Можно, - отзывается он, не открывая глаз, подставив лицо солнцу. - Однажды он уже был разрушен. Много-много лет назад.

- Кем?

- Не знаю... Догадываюсь. Этот Завод всегда производил энергию. Но раньше - тогда - он черпал ее из... назовем это стихиями. У него и сейчас сохранились шпили-громоотводы... теперь они кривые, обугленные. А раньше, я думаю, они сверкали, как молния... приманивали небесный разряд. Молния... Ветер... Дождь... Силы земли... Силы воды... Все это Завод брал и перерабатывал. Я не знаю, кто были его хозяева и куда они девали ту энергию... Колоссальную, чудовищную, непредставимую энергию... Но однажды им сделалось мало. И они перевели Завод на полную мощность - на слишком, слишком полную. И он стал высасывать из стихий все, до чего мог дотянуться. Не оставил горам ни капли дождя... ни дуновения ветра... я так думаю. И тогда стихии... я не знаю, Лана, но думаю, что они взбунтовались. Иначе ничем не объяснить, что Завод - такая громада! - был почти разрушен... Вернее, не так: он был изменен. Он переродился.

Головач замолкает. Смотрит на солнце, не закрывая глаз. Не щурясь.

- Переродился? - тихо спрашиваю я.

- Да. Пришли другие... существа. Вряд ли они были людьми. Потому что решение, которое они предложили Заводу, было совершенно нечеловеческим: Завод стал добывать энергию из людей. Из тех, кто любит жить. Кто любит жизнь. Кто силен. Использовать их, как дрова... И турбины Завода завертелись опять. Если, конечно, у него есть турбины. Построили канатную дорогу. Ты видела, какие там мощные блоки? Думаю, вся энергия Завода уходит на то, чтобы эта дорога работала. Чтобы вовремя поставлялось сырье. Это беспрерывный цикл. Завод добывает топливо. Топливо не дает ему остановиться. И так без конца.

Головач говорит ровно, спокойно, будто повторяет давным-давно известное. У меня пересыхает в горле.

- В городе, - через силу выталкиваю слова, - работает целая система. В сговоре с энергополицией... Целая служба выслеживает людей, которые не нуждаются в подзарядках. Которые... сами несут энергию. Их отбирают для Завода.

- Конечно.

- Послушай... - Я перевожу дыхание. - Когда ты говорил о новом будущем для трех родов... о развилке... что ты имел в виду?

- Будущее никогда не открывается полностью, - говорит он с сожалением. - Царь-мать видела, как ты уводишь молодежь на Завод, чтобы разрушить его. Битва проиграна. Все вы гибнете. Слуги Завода приходят в поселок и в наказание забирают оставшихся мужчин, женщин, детей - в каждом из них полно энергии, это лакомая дичь для заводских печей... Вот что она видела. Вот почему она так хотела тебя погубить.

- А ты? - спрашиваю я хрипло. - Что видел ты?

Головач улыбается:

- Я видел и второй путь. Ты уводишь нашу молодежь на Завод... и разрушаешь его. Останавливаешь навсегда.

- Это возможно?!

Головач пожимает плечами:

- Будущее подчас играет с нами, как волчонок с мышью. Я ничего не могу сказать наверняка. Ты теперь Царь-мать - ты и решай.

***

Я Царь-мать. И я что-то делаю не так. В глазах Ярого растет напряжение. И я не знаю, как похитрее задать вопрос, как выяснить все-таки, где я ошиблась.

- Младший Смереки добыл оленя, - говорит Ярый как бы ненароком. - А старший сын Бондаря добыл рысь. Ему давно пора.

- Да? - спрашиваю я с подчеркнутым удивлением. Как будто все, что говорит мне Ярый, я и без того знаю. Держу в уме - до поры. Вот только какой поры?

- Но сын Смереки добыл матерого оленя! Три дня назад - ты видела, как он притащил его в поселок! Рога волочились по земле! Ему шестнадцатая весна, а он уже добыл - сам - такого зверя! Неужели он недостоин имени?!

Я еле удерживаюсь, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Ну конечно!

- А ты считаешь, он достоин? - спрашиваю сурово.

Ярый тушуется:

- А разве нет? Если она считала, что достоин, то почему же...

Он осекается. Я отвожу взгляд: Ярый уже не в первый раз вспоминает при мне прежнюю Царь-мать. Мне очень неловко от этих его оговорок: я злюсь, чувствуя себя недостойной. И еще ощущаю вину.

- Значит, сын Смереки... - смотрю в сторону. - Сын Бондаря... Еще кто-то?

- Нет, - сухо говорит Ярый. - Этой весной - всего двое.

***

На обряд имяположения - инициации - собираются, как обычно, все три рода. Сын Смереки - круглощекий красивый парень - выходит наперед, ни капли не тушуясь.

- Ты уже придумала ему имя? - спрашивает Ярый.

- Я?!

- А кто же? Ты ведь Царь-мать!

- Ну да, - говорю как могу уверенно. - Я дам ему имя... только не сейчас.

- Ну конечно же - после обряда!

В глазах Ярого нетерпение. Все смотрят на меня и чего-то ждут.

- Начинайте обряд, - говорю я, просто чтобы что-то сказать. И - о счастье! - угадываю. Дальше мне ничего не надо делать - только смотреть.

На мальчишку наскакивают сразу трое здоровых мужчин. Он отбивается, свирепо сверкая зубами. Его валят на землю и лупят довольно жестоко, приговаривая:

- Волк! Волк!

- Волк! - в одно горло выкрикивают все три рода.

Наперед выходит, усмехаясь, Головач, втыкает в землю знакомый мне нож - лезвием кверху. Парень, в три шага разбежавшись, прыгает - и переворачивается в воздухе над ножом, обхватив руками колени. Приземляется на ноги и тут же выпрямляется.

- Волк!

Его поздравляют. Хлопают по плечам. На голову надевают венок, а сзади за пояс цепляют волчий хвост. Парень становится на четвереньки и, рыча и скаля зубы, по-волчьи идет ко мне.

- Имя, - вполголоса говорит Головач за моим плечом.

А я так засмотрелась на инициацию, что забыла придумать ему имя!

- Р-р-р! - Парень сверкает глазами. Он вошел в роль: сейчас он волк, и я едва удерживаюсь, чтобы не отступить. В толпе смолкают разговоры и смех - все смотрят на меня, боятся пропустить момент, когда назову человека-волка его именем, настоящим, с которым ему жить всю жизнь...

- Держись, - говорю я неожиданно для себя. И повторяю громче, для всей толпы: - Держись! Его зовут Держись!

Зрачки парня расширяются. Он забывает, что он волк. Он улыбается, и я понимаю, что угодила ему с именем. А три рода кричат, хлопают и топают, так что содрогается земля.

Держись поднимается. Его обнимают со всех сторон: мать, отец, какие-то девушки, взрослые парни и совсем еще дети. Всеобщий восторг утихает; наперед выходит другой юноша - постарше. У него желтоватое изможденное лицо и длинные руки. Кого-то он мне напоминает; все время, пока парня колотят, понарошку выбивая пыль, катают по земле, пока Головач втыкает в землю нож, пока парень прыгает, а три рода кричат что есть мочи " Волк! ", " Волк! ", я пытаюсь вспомнить, на кого он похож.

Он подходит ко мне на четвереньках, рыча волком, смотрит снизу вверх. Венок съехал на правое ухо. Я смотрю на него и, опять-таки неожиданно для себя, выдаю:

- Римус!

И все становится на свои места.

***

Новые волки - Держись и Римус - празднуют свои имена в кругу друзей и родственников. Держись - из рода Медведя, Римус - из рода Вепря, а друзья у них из рода Рогача, так что и друзей, и родственников набирается весь поселок.

Я потихоньку удираю из-за стола. Люди-волки поют боевые песни, танцуют и борются. Пробираюсь пустыми улицами поселка к своему слишком большому, слишком холодному дому.

У колодца вижу одинокую застывшую тень. Человек, как и я, не хочет сегодня праздновать. Делаю шаг навстречу...

Свет звезд ложится на бледное вытянутое лицо. Безымянная сильно исхудала со времени нашей битвы. Подурнела. Глаза злые и тусклые.

- Погоди, - говорю я, но она уже уходит, неся в каждой руке по ведру. Скрывается за углом.

Я с горечью понимаю: еще один промах. Нужно было дать ей имя, как и парням - сегодня! Это было бы против закона трех родов - но зато по закону справедливости!

Я одна посреди поселка. Заглядываю в колодец и вижу, как отражаются звезды в темной холодной воде.

Звезды?!

Резко вскидываю голову. Там, на страшной высоте, ползет через небо тускло освещенный вагончик канатной дороги.

***

На другой день прошу Ярого взять меня в круг - танцевать Аркан. Ярый удивляется. Пытается отговорить. Но в конце концов сдается. Становлюсь между Ярым и Носатым - кряжистым мужчиной лет тридцати. Кладу ладони им на плечи. Их тяжелые топорики ложатся на меня, пригибая к земле.

Я вовсе не уверена, что смогу выдержать Аркан. Но решаю про себя: пусть это будет испытание. Пусть сегодня решится, хватит ли у меня сил сделать то, о чем даже подумать страшно.

Начинается движение. Зарождается ритм. Я вижу кучу хвороста в центре круга и лица танцующих напротив; они расплываются, размазываются, я их не узнаю. Ритм все ускоряется и ускоряется, я едва успеваю перебирать ногами, и душа моя, кажется, покидает тело - центробежной силой ее сносит назад, прочь, но замкнутый круг не дает уйти, не пускает. Болят мышцы, связки на коленях готовы разорваться. Я закрываю глаза - но все равно вижу...

Частички материи, несущие энергию. Крупицы. Пылинки. Слипаясь в одно целое, сжимаясь под страшным давлением, рождают новую сущность. В черной пустоте без верха и низа возникает пульсирующий комок - он сжимается, сжимается, разогреваясь все сильнее, он - дикая энергия, точка отсчета, центр Вселенной за миг до большого взрыва...

Очень длинный миг.

Я проваливаюсь внутрь себя - в темноту. Я вижу высокие горы и темные провалы. На самой недосягаемой вершине - Солнце запуталось в ветках, горит и не может подняться. Надо помочь ему... освободить... Я тянусь изо всех сил. Солнце у меня на ладонях, золотая тарелка, сияющий диск...

Жмурю ослепленные глаза. Что это? Я поймала Солнце?!

Отлетаю назад и падаю на спину. На новорожденную весеннюю траву. А прямо передо мной - перед лицом - горит высокое пламя. А вокруг звенят сталью, сражаются, смеются, вытирая первую кровь, мои дети - воины, мужчины, бойцы...

- Это знак, - говорю. - Это знамение.

По ту сторону костра сидит Головач. Смотрит испытующе.

***

Я лежу, укрывшись в кустах ежевики, на вершине горы. И смотрю на далекий Завод.

Он в дымке. Не туманной, привычной, естественной. Нет: над Заводом клубами висит желтый дым. Скрывает от моих глаз то, что человеку видеть не полагается. Но хватает и того, что вижу, чтобы зарычать по-волчьи и вздыбить шерсть на загривке.

Завод огромен.

Горы вокруг покрыты молодым лесом. В том катаклизме, о котором рассказывал Головач, старый лес выгорел дотла. На его пепелище вырос новый - рыжеватый. Ржавый.

Основание Завода залито бетоном - плотная серая шуба. Могильник. Саркофаг. Над бетонным валом нелепо торчат покореженные черные шпили и еще какие-то конструкции. Туман мешает рассмотреть их подробно. И туда, в эту жуткую мглу, уходит ниточка канатной дороги.

Я закрываю глаза. Где сейчас Григорий? Что стало с парнями и девушками, делившими со мной вагон? Что будет со всеми нами?

Если долго разглядывать завод, человек теряет волю. Хорошо, что я вовремя это понимаю. Соскальзываю с пригорка. Бесшумно ныряю в чащу.

***

- Видела? - спрашивает Головач.

Тяжело опускаю голову.

- Тебе не понравилось. - Головач усмехается. - Страшно.

- Страшно, - соглашаюсь я. - Скажи...

- Что?

- Неужели есть сила, способная это... это... разрушить? Одолеть?

- Есть. - Зубы Головача блестят при свете весеннего дня, белые волчьи зубы. - Это та самая сила, что разрушила его в первый раз. Сила земли и воды, воздуха, небесного огня. Это стихии, Лана.

Я несколько минут обдумываю его слова.

- Завод разрушит тот, кто заставит стихии служить себе?

Он смеется, приподнимая верхнюю губу.

- Ты это можешь? - спрашиваю с надеждой.

- Я? - удивляется Головач. - Разве это я призвал весну? Растопил лед на вершинах? Пригнал теплый ветер? Разве я все это сделал?

Я молчу.

- У Завода почти нет уязвимых точек, - говорит Головач, будто раздумывая вслух. - Но если одновременно дотянуться четырьмя молниями... по уцелевшим четырем шпилям... то пятая молния может пробить сердцевину и замкнуть цепи. Тогда на какое-то время накроется основной охранный контур. Включится дополнительный... Но он нестабилен. И если в этот момент рвануть коммуникации... опрокинуть опоры вихрем, разнести смерчем... залить сверху водой... ливнем... тогда в него можно будет войти, Лана, и вонзить клинок в Сердце Завода. Что-то мне подсказывает, что оно мягкое, его можно проткнуть.

- Откуда ты все знаешь? Ты был на Заводе?

Он мотает головой:

- Оттуда никто не возвращается. Не возвращался до сих пор.

***

Всю ночь мне снятся кошмары. А утром налетает вихрь.

Невозможно выйти из дома. Ветер гнет деревья к самой земле. Испуганно мечется в хлевах скотина: кое-где ветром срывает крышу. Мужчины и женщины спешно укрепляют кровли - под проливным дождем. А мне страшно. Чувствую приближение большой беды. Еще не знаю, какой, но при одной только мысли о ней волосы становятся дыбом.

К полудню ветер немного стихает. Я выхожу, накинув на голову рогожку, бреду к главной площади поселка, где висит набат - гулкая труба с языком внутри.