История о том, как Гоголь рассказывал анекдоты

Анекдот обязан появиться неожиданно. Конечно, такое требование никак не может быть регламентировано, но оно вытекает из самой природы жанра. Анекдот вклинивается, ввертывается в текст, сбивает налаженный ритм, заставляя актуализировать глубинные ритмические резервы, дает новое освещение устоявшемуся кругу тем, вносит оживление. В полной мере это может быть реализовано именно при наличии эффекта неожиданности, приводящего к нарушению инерции повествования.

Посмотрим, например, как Гоголь рассказывал анекдоты. У него была выработана целая стратегия поведения, основанная на тончайшем понимании внутренних законов жанра.

По свидетельству современников, в юности на Гоголя находили приступы буйного веселья, когда из писателя буквально вылетали разного рода истории, большею частью неприличного свойства. Вернее Гоголь демонически насылал на себя дух веселья, который должен был контрастно оттенить едва ли не постоянно одолевавшую его меланхолию. В этом вызывании духа веселья не было ничего искусственного.

Демонически-комическое начало было органически присуще Гоголю, более того, оно было теснейшим образом связано с его меланхолическим настроем. Кстати, в мифе основной сюжет, как правило, коррелируется десакрализующими рассказами (“мифологи­чески анекдотами”, по терминологии Е.М. Мелетинского) о близнеце, младшем брате или двойнике героя, которого отличали не просто комические, а именно демонически-комические черты. Так или иначе, но в поведении молодого Гоголя роль анекдота была структурно предопределена.

Анекдот у Гоголя всегда деконструктивен. Он разрушает, обнажает швы беседы, но при этом не уничтожает, не отбрасывает ее, а делает более объемной, и еще динамизирует ее.

Анекдот в поведении молодого Гоголя был абсолютно необ­ходим. Он был наиболее мощным выражением того яркого стилис­тического порыва, который буквально разрезал беседу. Ограничусь одним примером: “Tетушка сидела у себя с детьми в глубоком трауре, с плерезами, по случаю недавней кончины ее матери. Докладывают про Гоголя. “Просите”. Входит Гоголь с постной физиономией. Как обыкновенно бывает в подобных случаях, разговор начался с бренности всего мирского. Должно быть, это надоело Гоголю: тогда он был еще весел и в полном порыве своего юмористичес­кого вдохновения. Вдруг он начинает предлинную и преплачевную историю про какого-то малороссийского помещика, у которого умирал единственный обожаемый сын. Старик измучился, не отходил от больного ни днем, ни ночью по целым неделям, наконец, утомился совершенно и пошел прилечь в соседнюю комнату, отдав приказание, чтоб его тотчас разбудили, если больному сделается хуже. Не успел он заснуть, как человек бежит. “Пожалуйте! ” — “Что, неужели хуже? ” — “Какой хуже! «Скончался совсем! ” При этой развязке все лица слушавших со вниманием рассказ вытянулись, раздались вздохи, общий возглас и вопрос: “Ах, боже мой! Ну что же бедный отец? ” — “Да что ж ему делать, -продолжал хладнокрово Гоголь, — растопырил руки, пожал плечами, покачал головой, да и свистнул: фю, фю”. Громкий хохот детей заключил анекдот, а тетушка, с полным на то нравом, рассердилась на эту шутку, действительно, в минуту общей печали, весьма неумест­ную[47].

Впоследствии в поведении Гоголя произошли ощутимые сдвиги, но функция анекдота в принципе не переменилась.

Писатель все решительнее и жестче стал заявлять о себе, как о духовном учителе общества и всей России. Прежние вспышки веселья исчезли. Однако проповедывание свое в обществе Гоголь совершенно сознательно оттенял устными новеллами, которые на фоне поучений звучали особенно остро, заманчиво и привлекательно.

Гоголь любил перебивать божественного содержания беседу неприличными анекдотами, до которых с молодых лет был великий охотник. Слушателями это нередко воспринималось, как проявление того, что Гоголь уже не в состоянии контролировать свои слова и поступки и что он даже впадает в безумие. Вл. Сологуб вспоминал, как будто вполне разделяя такое мнение:

Можно себе представить, с каким взрывом хохота и вместе с тем с каким изумлением мы выслушали рассказ Гоголя: надо было уже деиствитсльно быть очень больным, чтобы в присутствии целого общества рас­сказать графине Виельгорской подобный анекдотец[48].

Правда, в другом месте своих мемуаров Вл. Сологуб писал, что Гоголь совершенно преднамеренно вставлял в свои поучения неприличные анекдоты:

Гоголь имел дар рассказывать самые соленые анекдоты, не вызывая гнева со стороны своих слушательниц, причем он всегда грешил преднамеренно[49].

Это уже более похоже на правду.

Гоголь, великий рассказчик анекдотов, идеально чувствуя природу жанра, понимал, что анекдот интересен только тогда, когда появляется совершенно неожиданно. Отсюда и идет стратегия гоголев­ского поведения.

Напомню один любопытнейший эпизод, который воссоздал в своих воспоминаниях Вл. Сологуб:

Он (Гоголь — Е.К.) был грустен, тупо глядел на все окружающее его потускневший взор, слова утратили свою неумолимую меткость, и тонкие губы как-то угрюмо сжались. Графиня Виельгорская старалась, как могла, развеселить Николая Васильевича, но не успе­вала в этом; вдруг бледное лицо его оживилось, на губах опять заиграла так всем нам известная лукавая улыбоч­ка, и в потухающих глазах засветился прежний огонек. — Да, графиня, — начал он своим резким голосом, — вы вот говорите про правила, про убеждения, про совесть (графиня Виельгорская в эту минуту говорила совер­шенно об ином, но, разумеется, никто из нас не стал его оспаривать), — а я вам доложу, что в России вы везде встретите правила, разумеется, сохраняя размеры. Несколько лет тому назад, — продолжал Гоголь, и лицо его как-то все сморщилось от худо скрываемого удо­вольствия, — я засиделся вечером у приятеля. Так как в тот вечер я был не совсем здоров, хозяин взялся проводить меня домой. Пошли мы тихо по улице разговаривая. На востоке уж начинала белеть заря, — дело было в начале августа. Вдруг приятель мой ос­тановился и стал упорно глядеть на довольно большой, но неказистый и грязный дом. Место это, хотя человек он был женатый, видно, было ему знакомое, потому что он с удивлением пробормотал: “Да зачем же это ставни закрыты и темно так?.. Подождите меня, я хочу уз­нать”... Он прильнул к окну. Я тоже, заинтересованный, подошел. В довольно большой комнате перед налоем священник совершал службу, по-видимому, молебствие, дьячок подтягивал ему. Позади священника стояла толстая женщина, изредка грозно поглядывая вокруг себя; за нею, большею частью на коленях, расположи­лось пятнадцать или двадцать женщин, в завитых волосах, со щеками, рдеющими неприродным румянцем. Вдруг калитка с шумом распахнулась и показалась толстая женщина, лицом очень похожая на первую. “А, Прасковья Семеновна, здравствуйте! — вскочил мой приятель. — Что это у вас происходит? ” — “А вот, — забасила старуха, — сестра с барышнями на Нижегород­скую ярмарку собирается, так пообещалась для доброго почина молебен отслужить”. Так вот, графиня, прибавил уже от себя Гоголь, что же говорить о правилах и обычаях у нас в России? [50]

В приведенном эпизоде для меня крайне важен целый ряд моментов. Во-первых, Гоголь, откровенно поверхностно задрапировав свой рассказ в тона нравственно-просветительной проблематики, прервал течение беседы, которая велась в религиозном ключе, анекдотом о публичном доме[51]. Во-вторых, немаловажно, что анекдот этот Гоголь адресовал графине Луизе Карловне Виельгорской. Последняя была не только знатной матроной, дамой чванной (Николай I не любил ее за педантизм), принцессой (внучкой Бирона), но и духовной ученицей Гоголя. Любопытно и то, что анекдот о публичном доме был рассказан Луизе Карловне, которая особенно щепетильна была в воспитании своих дочерей, именно в их присутствии.

Все эти факторы значительно усиливали пикантность гоголев­ского анекдота, который появился подобно разорвавшейся бомбе. В эстетическое задание, которое ставил перед собой писатель, несомнен­но входило максимальное, предельное наращивание неожиданности рассказываемого случая. То была не прихоть Гоголя, а ясное понима­ние им закона функционирования жанра. Закон этот требует, чтобы анекдот не механически подключался к беседе, а буквально перерезал ее, насыщал динамикой, движением, вносил новые тона и оттенки.

Анекдот должен вклиниваться в беседу. Даже если его ждут, появление анекдота всегда должно быть непредсказуемым, должно нарушать слушательские или зрительские ожидания. Грубо говоря, если не возникает ощущение неожиданного удара, то анекдота нет.

Анекдот — это случай, исключение, аномалия, это парадокс, оп­рокидывающий сложившуюся систему ценностей, или налаженную, устоявшуюся концепцию, или взгляд на мир. Анекдот в большинстве случаев демонстрирует не подтверждение, а отклонение от правила, но отклонение абсолютно неизбежное и внутренне мотивированное, в том числе и эстетической сверхзадачей.

Анекдот вносит в разговор свежий и мощный поток энергии, вносит напор и еще он дает возможность сменить установку. Врезаясь в разговор и при этом смещая или даже взрывая инерционные точки зрения, он оживляет разговор, делает его по-настоящему разнообразным.