Глава 2. Утро было того же цвета, что и ночь, только чуть посветлее

Новый мир

Утро было того же цвета, что и ночь, только чуть посветлее. Мау, скрючившемуся среди широких опав­ших листьев кокосового дерева, казалось, что он со­всем не спал; но, должно быть, в какие-то моменты его тело и мозг просто отключались, словно поне­многу упражнялись в смерти. Он проснулся — или, может быть, ожил — в мертвенном сером свете, оне­мевший и замерзший. Волны на берегу едва двигались, море было почти одного цвета с небом, а небо по-прежнему плакало дождем.

Русло речки, стекающей с горы, было забито пес­ком, грязью и обломками ветвей. Мау покопал рука­ми, но вода не шла, а едва сочилась. В конце концов Мау пришлось слизывать с листьев капли дождя, от­дающие пеплом.

В лагуне было месиво из обломков коралла: волна пробила большую брешь в рифе. Отлив сменился при­ливом, и в дыру вливалась вода. На островке Малый Народ — чуть больше, чем песчаная отмель на краю лагуны, — осталась одна-единственная пальма, измо­чаленный ствол, на котором, как ни удивительно, еще торчало несколько листьев.

Надо найти еду, воду, укрытие... первое, что следу­ет сделать в незнакомом месте. А это и есть незнако­мое место, и он здесь родился.

Мау видел, что деревня исчезла. Волна снесла ее с острова. Несколько пней торчало там, где когда-то стоял длинный дом племени... стоял с незапамятных времен. Волна разнесла риф на куски. Деревню она, видимо, даже не заметила.

Путешествуя с отцом и дядьями, Мау научился чи­тать историю берега. И теперь, глядя вверх, он видел историю волны, записанную обломками скал и де­ревьев.

Деревня смотрела на юг. Да и как иначе. С трех остальных сторон ее защищали высокие крошащие­ся утесы, у подножия которых, в пещерах, грохота­ло и пенилось море. Волна пришла с юго-востока. Ее след отмечали поломанные деревья.

Все люди собрались на берегу, вокруг большого ко­стра. Услышали ли они рев волны за треском пламе­ни? Поняли ли, что это означает? Если они вовремя спохватились, они могли поспешить вверх, по доли­не Большой Свиньи, на склон горы за полями. Но часть волны уже поднималась с ревом по восточному скло­ну (там трава, задержать волну нечем) и снова прегра­дила им путь.

А потом — ревущая мешанина из камней, песка и воды, и людей, должно быть, выбросило в море через западную часть рифа, в глубоководное течение, и там они стали дельфинами.

Но не все. Волна оставила за собой рыбу, грязь и крабов, к радости птиц-окороков, серых ворон и, ко­нечно, птиц-дедушек. Остров в это утро был полон птиц. Птицы, каких Мау никогда не видел, дрались со знакомыми, обыденными.

И люди — запутавшиеся в сломанных ветвях, по­лузанесенные грязью и листьями, только одна из час­тей погибшего мира.

Лишь через несколько долгих секунд до Мау до­шло: то, что он принял за сломанную ветку, на самом деле рука.

Он медленно огляделся и понял, почему здесь столько птиц и за что они дерутся.

Он побежал. Ноги сами понесли его, и он побе­жал, выкрикивая имена, вверх по длинному склону, мимо нижних полей, покрытых мусором, мимо верх­них плантаций, высоко, куда даже волна не достала, почти до края леса. И там услышал свой собственный голос, отдающийся эхом от утесов.

Никого. Но кто-то же должен быть...

Но они все ждали, ждали того, кто перестал быть мальчиком и еще не стал мужчиной.

Мау подошел к Женской деревне — конечно, муж­чинам вход сюда был строжайше запрещен — и риск­нул одним глазом заглянуть сквозь изгородь, за ко­торой стояли сады, не тронутые волной. Но здесь ни­что не двигалось, и ни один голос не отозвался на его крик.

Они ждали на берегу. Он ясно видел, как они бол­тают, смеются, пляшут вокруг костра, но серебряной нити не было, и нечем было притянуть их обратно.

Они ждали нового мужчину. Волна, должно быть, обрушилась на них, как молот.

Он пошел обратно к полям, по дороге подобрал от­ломанную ветку и замахал ею, безуспешно пытаясь отогнать птиц. Чуть выше места, где раньше стояла ныне сровненная с землей деревня, тела валялись по­всюду. Их нелегко было заметить — перемешанные с мусором, такие же серые, как пепельная грязь. Ему придется их трогать. Их нужно передвинуть. Скоро с гор спустятся свиньи. Начнут жрать... Нет!

За облаками на востоке виднелось что-то яркое. Как это может быть? Неужели еще одна ночь прошла? А разве он спал? Где он был? Но усталость уже полно­стью овладела им. Он подтащил несколько покрытых листьями ветвей к большой скале, сделал нечто вроде укрытия, заполз под них и почувствовал, как серость грязи, дождя и словно покрытого синяками неба мол­чаливо заползает в него, заполняет его и смыкается у него над головой.

И Мау приснился сон. Конечно, это был сон. Он почувствовал, что он разделился, стал двумя разны­ми людьми. Один из них — серое тело, слепленное из грязи, — начал искать тела, не унесенные волной. Он делал это очень осторожно и так бережно, как толь­ко мог, а другой Мау сидел глубоко внутри первого, скрючившись в комок, и все это ему снилось.

«А кто же я, который это делает? — думал серый Мау.— Кто я теперь? Я уподобился Локахе, я ощу­пываю черты смерти. В этот день лучше быть Локахой, чем Мау. Потому что вот передо мной тело. Если Мау его увидит, заглянет ему в глаза, он сойдет с ума. Так что я все это сделаю за него. Это лицо Мау видел каж­дый день на протяжении всей своей жизни, но сей­час он не должен его увидеть».

Так он и работал, а небо тем временем посветле­ло, и солнце взошло за пышным веером пара, подни­мающимся на востоке, и в лесах зазвенели песни птиц, несмотря на морось. Он прочесывал нижние склоны, натыкался на очередное тело и волок его или нес — некоторые тела были маленькие, и их можно было не­сти — вниз, к воде, к тому месту, откуда было видно течение. Здесь обычно водились черепахи, но сегодня их не было.

Он, серая тень, находил камни и большие куски ко­ралла, а они тут валялись в изобилии, и привязывал к телам кусками бумажной лианы. «Теперь надо выта­щить нож, — думал серый Мау, — прорезать дырку, чтобы духу было удобно выйти, выволочь тело в вол­ны, где течение уходит под воду, и отпустить».

Спящий Мау предоставил своему телу думать: «Поднимаешь вот так, тянешь вот так. Бумажную лиану отрезаешь вот так и не кричишь от ужаса, по­тому что ты — рука, тело и нож, а они даже плакать не умеют. Ты покрыт толстой серой кожей, которая ничего не чувствует. И ничто не может сквозь нее про­никнуть. Ничто не может до тебя добраться. Вообще ничто. Сейчас ты отпустишь тело, оно медленно по­грузится в темную воду, подальше от птиц, свиней и мух, вырастит новую кожу и станет дельфином».

Среди прочего он нашел двух собак и чуть не сло­мался на этом. Люди... этот ужас был так велик, что его разум просто отключался, но изуродованные те­ла собак изуродовали, перевернули его душу. Они бы­ли с людьми и тоже радовались, хотя и не знали поче­му. Он и их завернул в бумажную лиану, привязал груз и отправил по течению. Собаки захотят остаться с людьми, потому что они тоже люди, только по-своему.

А вот что делать с поросенком, он не знал. Поро­сенок был один. Должно быть, свиноматка умчалась в горные леса — свиньи всегда так делают, когда чув­ствуют приближение воды. А поросенок за ней не угнался. Желудок говорил, что это пища, но он ска­зал — нет, только не этот, не эта крохотная обману­тая тварь. Он отдал течению и поросенка. Пускай бо­ги разбираются. Он слишком устал.

Время близилось к закату, когда он выволок на пляж последнее тело и уже собирался побрести к те­чению, но тут его тело сказало ему: «Нет, этому телу туда не надо. Это ты сам, ты очень устал, но еще не мертв. Тебе надо поесть, попить и поспать. А самое главное — постарайся не видеть снов».

Он постоял немного, усваивая эти слова, а потом потащился назад, вверх по берегу, нашел свой на ско­рую руку сделанный шалаш и упал в него.

Пришел сон, но ничего хорошего с собой не при­нес. Снова и снова он отыскивал тела и нес их к бере­гу, потому что они были очень легкие. Они пытались с ним разговаривать, но он их не слышал, потому что слова не проникали через толстую серую кожу. Было во сне и одно странное существо, призрачная девочка, совершенно белая. Она несколько раз пыталась заго­ворить с ним, но потом блекла и сливалась со сном, как и все остальные. Солнце и луна выписывали пиру­эты на небе, и он шел по серому миру, единственное движущееся пятно среди покрывал молчания, наве­ки один.

А потом из серости кто-то позвал.

— МАУ, ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ?

Он огляделся. Местность была странная, какая-то бесцветная. Солнце светило, но при этом было чер­ным.

Когда голоса послышались снова, казалось, что они раздаются отовсюду, словно их приносит ветер.

— СЕЙЧАС НЕ ВРЕМЯ СПАТЬ. ОЧЕНЬ МНОГО ДЕЛ.

— Кто вы такие?

— МЫ-ДЕДУШКИ!

Мау задрожал. Больше он ничего не мог сделать. Ноги не двигались.

— Пришла волна, — сказал он.— Все погибли! Не­которых я отправил в темную воду!

— ТЫ ДОЛЖЕН СПЕТЬ ЗАКЛИНАНИЕ ТЕМНОЙ ВОДЫ.

— Я его не знаю!

— ТЫ ДОЛЖЕН ВОССТАНОВИТЬ ЯКОРЯ БОГОВ.

— Как я это сделаю?

— ТЫ ДОЛЖЕН ПЕТЬ УТРЕННЮЮ ПЕСНЬ И ВЕ­ЧЕРНЮЮ ПЕСНЬ.

— Я не знаю слов! Я не мужчина! — в отчаянии ска­зал Мау.

— ТЫ ДОЛЖЕН ЗАЩИЩАТЬ НАРОД! ТЫ ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО ДЕЛАЛОСЬ ВСЕГДА!

— Но кроме меня, никого нет! Все остальные по­гибли!

— ВСЕ, ЧЕМ БЫЛ НАРОД, ОСТАЛОСЬ В ТЕБЕ! ПО­КА ТЫ ЕСТЬ, НАРОД СУЩЕСТВУЕТ! ПОКА ТЫ ПО­МНИШЬ, НАРОД ЖИВЕТ!

Давление воздуха чуточку изменилось, и Дедуш­ки... исчезли.

Мау моргнул и проснулся. Солнце было желтое и уже прошло полпути по небу, а рядом с Мау лежала круглая железная штука, а на ней — кокос с отрезан­ной верхушкой и манго.

Он уставился на эти дары.

Он был один. Сейчас тут никого больше быть не могло. Некому было оставить еду и бесшумно уйти.

Он посмотрел на песок. Там были отпечатки ног, не очень больших, но без пальцев.

Он очень осторожно встал и огляделся. Он был уве­рен, что существо, у которого на ногах нет пальцев, следит за ним. Может быть... может быть, его посла­ли Дедушки?

— Спасибо, — сказал он в пустоту.

С ним говорили Дедушки. Он думал об этом, обгры­зая мякоть манго с огромной косточки. Он никогда раньше не слышал Дедушек. Но что они от него хоте­ли... разве можно такое требовать от мальчика? Маль­чикам не разрешалось даже подходить к пещере Де­душек. Это было строго запрещено.

Правда, мальчишки все равно подходили. Когда Мау было восемь лет, он увязался за старшими маль­чиками. Они его не видели — он крался за ними по пя­там всю дорогу, сквозь леса на склонах горы, до вы­сокогорных лугов, с которых был виден весь мир. Тут жили птицы-дедушки, которые поэтому так и назы­вались. Старшие мальчишки сказали Мау, что птицы-дедушки шпионят для Дедушек, и если подойдешь слишком близко к пещере, они спикируют на тебя и выклюют тебе глаза. Мау знал, что это неправда, по­тому что наблюдал за повадками птиц-дедушек. Они не нападали на добычу крупнее мыши, если только поблизости не было пива: боялись, что жертва даст сдачи. Но некоторые люди готовы врать как угодно, лишь бы тебя напугать.

За лугами лежала пещера Дедушек — она распо­лагалась высоко на склоне горы, открытая ветрам и солнечному свету, и оттуда словно наблюдала за всем миром. Дедушки жили за круглой каменной дверью, которую можно было сдвинуть только вдесятером. Че­ловек мог прожить сто лет и лишь несколько раз уви­деть, как эту дверь открывают, потому что лишь луч­шие из мужчин, лучшие охотники и воины, станови­лись Дедушками после смерти.

В тот день, когда Мау увязался за мальчишками, он спрятался в густой листве травяного дерева и стал смотреть, как мальчишки подначивают друг друга по­дойти поближе, коснуться каменной двери, толкнуть ее... Тут кто-то крикнул: «Слышу!» Мальчишки мгно­венно рванули домой, несколько секунд — и они скры­лись за деревьями. Мау немножко подождал, но ни­чего не случилось. Он слез с дерева, подошел к камен­ной двери и прислушался. Он услышал слабый, едва уловимый треск, но в этот момент с утеса у него над головой начало тошнить птицу-дедушку (эти твари не просто ели все подряд, они ели все подряд целиком, а потом старательно отрыгивали все, что не влезало в глотку, все невкусное и всех, кто просыпался и начи­нал протестовать). Ничего особенно страшного. Слы­ханное ли дело, чтобы Дедушки вылезали из пещеры! Этот камень ведь тут не просто так лежит. И тяжелый он не без причины. Мау забыл про звук; скорее все­го, это какие-нибудь насекомые стрекотали в траве.

В ту ночь, по возвращении в хижину мальчиков, старшие мальчики хвалились перед младшими: рас­сказывали, как откатили камень в сторону, и как Де­душки повернули им навстречу древние иссохшие лица и попытались встать на крошащиеся ноги, и как маль­чики (очень храбро) задвинули громадный камень об­ратно... в самый последний момент.

А Мау лежал у себя в углу и гадал, сколько раз стар­шие мальчики рассказывали эту историю за прошед­шие сотни лет, чтобы почувствовать себя смельчака­ми и еще чтобы младшие мальчики видели страшные сны и писались под себя.

Прошло пять лет. Он сидел и вертел в руках серую круглую штуку, на которой раньше лежало манго. Она вроде бы металлическая, но у кого может быть столь­ко металла, что он его тратит на подставки для еды?

На штуке были какие-то знаки, намалеванные по­лустертой белой краской. Они гласили: «Милая Джу­ди», но гласили напрасно.

Мау хорошо умел читать важные вещи. Он умел чи­тать море, погоду, следы животных, татуировки и ночное небо. В полосках потрескавшейся краски ему читать было нечего. Вот мокрый песок прочитать — много умения не надо. Тварь, у которой на ногах нет пальцев, вышла из нижнего леса и ушла туда же.

Когда-то давно что-то раскололо глыбу острова, и на восточной стороне образовалась низкая длинная долина. Она располагалась не очень высоко над уров­нем моря, и земли на ней почти не было. Правда, в ней все равно что-то росло — в любом месте всегда что-нибудь да вырастет.

В нижнем лесу было всегда жарко, сыро и солоно; воздух в нем был застоявшийся, липкий, парной, от которого зудело тело... Мау несколько раз пробирал­ся туда, но там было мало интересного, во всяком слу­чае, на уровне земли. Основные события происходили наверху, в кронах деревьев. Там росли дикие фиги. Но до них могли добраться только птицы. Птицы дра­лись за лакомые кусочки, отчего на лесную почву не­прекращающимся градом сыпались птичий помет и полусъеденные фиги, предоставляя, в свою очередь, пропитание мелким красным крабам, которые сновали по земле и съедали все, что на нее падало. Иногда сюда приходили свиньи — поесть крабов, так что в нижний лес стоило иногда заглядывать. Правда, приходилось быть начеку, потому что сюда порой забредали осьми­ноги-древолазы, охотясь за птенцами и всем, что по­падется. Когда такой осьминог падает тебе на голо­ву, его очень трудно оторвать. Мау знал: главное, что­бы осьминог не принял тебя за кокосовый орех. Этому учишься очень быстро, потому что у древолазных ось­миногов острые клювы.

Мау дошел до огромных обломков скалы, лежав­ших у входа в долину, и остановился.

Здесь что-то вломилось в лес, и это что-то было го­раздо большего размера, чем комок птичьего помета или свинья. Волна не могла такого натворить. Что-то огромное промчалось по лесу. Вдаль уходила полоса сломанных деревьев.

И не только деревьев. Оно оставило за собой сокро­вища. Камни! Серые круглые, коричневые, черные... хорошие твердые камни на острове очень ценились, по­тому что из местной хрупкой скальной породы невоз­можно было сделать приличные орудия.

Но Мау поборол искушение и не стал собирать кам­ни прямо сейчас, потому что камни не убегают, и к то­му же тут был мертвец. Он лежал прямо у тропы, слов­но неведомая тварь отшвырнула его, и весь был покрыт маленькими красными крабами, которым сегодня вы­пал удачный день.

Мау никогда не видел таких людей, но слыхал о них. Бледнокожие люди с севера, которые заворачивают ноги в полотно, так что становятся похожи на птиц-дедушек. Они назывались брючниками и были блед­ные, как привидения. Этот его не испугал — после вче­рашнего дня, память о котором с воем рвалась наружу из-за двери, куда Мау их захлопнул и запер. Это был просто мертвец. Мау его не знал. Человек умер, обыч­ное дело.

Мау не знал также, что ему делать с этим мертве­цом, особенно потому, что крабы это очень хорошо знали. Он вполголоса произнес: «Дедушки, что мне делать с брючником?»

Раздался такой звук, словно лес набирал воздуху в грудь, и Дедушки ответили:

— ОН НЕ ВАЖЕН! ВАЖЕН ТОЛЬКО НАРОД!

Это как-то не очень помогло, и Мау оттащил мерт­веца с разбитой тропы поглубже в лес, а маленькие красные крабы решительно последовали за ним. Мно­го лет они довольствовались птичьим пометом и по­лусъеденными фигами. Они словно говорили: «Да, мы с этим мирились, как положено хорошим крабам, но теперь и на нашей улице праздник».

Дальше у тропы лежал еще один брючник — его то­же уронила неведомая тварь. На этот раз Мау даже не стал задумываться, а просто оттащил его в густой подлесок. Больше он ничего не мог сделать. Он и так в последнее время слишком много ходит по стопам Локахи. Может быть, крабы доставят душу этого че­ловека обратно в мир брючников, но здесь и сейчас Мау приходится думать о другом.

Что-то вышло из моря на той волне, подумал он. Что-то большое. Больше, чем крокодил-парусник, больше военного каноэ, больше... кита? Да, это мог быть большой кит. Почему бы и нет? Волна зашвырнула огромные обломки скал выше деревни, так что и с ки­том бы запросто справилась. Да, конечно, это был кит — он бился в лесу, ломая огромным хвостом дере­вья и медленно умирая под собственной тяжестью. Или очень большой морской спрут, или огромная акула.

Мау должен был убедиться. Нужно выяснить точ­но. Он огляделся и подумал: «Да, но только не в темно­те. Не в сумерках». Утром он вернется сюда с оружи­ем. А до утра тварь, может быть, сдохнет.

Он выбрал пару годных в дело камней из следа, ос­тавленного чудовищем, и сбежал.

А в гуще сломанных, перепутанных деревьев в кон­це тропы что-то рыдало всю ночь.

Мау проснулся рано. На круглой железной штуке больше не было фруктов, но птица-дедушка с надеж­дой наблюдала за Мау — вдруг он умер. Когда птица увидела, что Мау зашевелился, она вздохнула и впере­валку зашагала прочь.

«Огонь, — подумал Мау.— Надо развести огонь. А для этого нужно трухлявое дерево». Волна превра­тила его мешочек с трутом в мокрую кашу, но в горном лесу всегда можно найти трухлявое дерево.

Мау хотел есть, но для этого нужен был огонь. Без огня и копья мужчина — не мужчина, разве не так?

Он положил железную штуку на камень, взятый со следа чудовища, и колотил по ней другим камнем, пока не вышла полоса металла. Она довольно легко гнулась, но была очень острая. Отличное начало. По­том Мау принялся оббивать один камень другим. Он трудился, пока не выдолбил бороздку, чтобы привя­зать этот камень к палке бумажной лианой. Он также обернул бумажной лианой один конец нового метал­лического ножа, чтобы получилось что-то вроде ру­коятки.

Когда встало солнце, встал и Мау и взял свою но­вую дубинку и свой новый нож.

Да! Мужчина, может быть, выкинул бы эти жалкие орудия — зато теперь Мау может убивать. А ведь без этого мужчина — не мужчина, правда же?

Птица-дедушка все еще наблюдала за Мау с безо­пасного расстояния, но, увидев выражение его лица, торопливо заковыляла прочь и тяжело поднялась в воздух.

Мау направлялся в горный лес, а солнце пекло все сильнее. Он стал вспоминать, когда последний раз ел. Он съел манго, но когда это было? Вспоминать было трудно. Остров Мальчиков отдалился и во времени, и в пространстве. Он исчез. Все исчезло. Народ исчез. Люди, хижины, каноэ — все стерто с лица земли. Они остались только у Мау в голове, как сны, спрятанные за серой стеной...

Он попытался остановить эту мысль, но серая сте­на треснула, и оттуда вырвались весь ужас, вся смерть, вся тьма. Они наполнили голову Мау и с жужжанием полезли наружу, словно рой насекомых. Все зрелища, которые он от себя прятал, все звуки и запахи полз­ли и рвались из памяти.

И вдруг ему все стало ясно. Остров, полный людей, не может умереть. А мальчик — может. Да, вот оно что! Теперь все понятно! Это он умер! А его дух вернул­ся домой, но не может выглянуть из своего призрач­ного мира. Он — призрак, да! Его тело осталось на острове Мальчиков! И волны на самом деле не было, это просто Локаха за ним приходил. Все встало на свои места. Он умер на суше, некому было отпустить его в темную воду, и он стал призраком, блуждающей тва­рью, а люди были повсюду, вокруг него — в стране жи­вых.

Мау решил, что это не так уж плохо. Самое плохое уже случилось. Он не увидит больше свою семью, по­тому что люди вешают вокруг хижин ловушки для ду­хов, но, по крайней мере, он знает, что его родные живы.

Окружающий мир набрал воздуху в грудь.

— ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ЗАМЕНИЛ ЯКОРЯ БОГОВ? ПО­ЧЕМУ ТЫ НЕ СПЕЛ ПЕСНОПЕНИЯ? ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ВОССТАНОВИЛ НАРОД?

Ложбина, где живут птицы-дедушки, поплыла у Мау перед глазами.

— Дедушки, я умер.

— УМЕР? ЕРУНДА. ТЫ НЕДОСТАТОЧНО ХОРОШ, ЧТОБЫ УМЕРЕТЬ!

Горячая боль пронзила левую ногу Мау. Он пере­катился на бок и заорал. Птица-дедушка, которая то­же решила, что он умер, и потому клюнула его в ногу для проверки, торопливо поскакала прочь. Правда, не ушла далеко — видимо, надеялась, что он вдруг все-таки умрет. По опыту птицы-дедушки, рано или позд­но все умирают, главное — дождаться.

«Ну хорошо, я не умер, — подумал Мау, заставляя себя встать.— Я просто смертельно устал». Сон, пол­ный темных сновидений, — вовсе не сон; все равно что еда из пепла. Нужны огонь и настоящая еда. Все зна­ют, что дурные сны приходят от голода. Мау не хотел, чтобы эти сны опять пришли. Ему снилась темная во­да, и в этой воде кто-то за ним гонялся.

Поля занесло песком и грязью, но, что гораздо ху­же, волна сломала колючие изгороди, и свиньи явно рылись в полях всю ночь, пока Мау томился в плену собственных снов. Наверное, если рыться в грязи до­статочно долго, можно найти то, что они не доели, но мужчина не ест там, где ела свинья.

На острове было много дикорастущей еды: пло­ды вверхногами, злополучный корень, стебли маллы, звездчатое дерево, орехи бумажной лианы... Выжить можно, но большую часть этой еды приходится жевать очень долго, а вкус у нее такой, словно ее до тебя уже кто-то ел. Мужчинам полагается есть рыбу или свини­ну, но вода в лагуне была до сих пор мутная, а свиней Мау после своего возвращения еще ни разу не видел. Они тоже хитрые. Охотнику-одиночке может повез­ти, если свинья забредет ночью в нижний лес полако­миться крабами, но, чтобы поймать свинью в горном лесу, нужно много охотников.

Войдя в лес, Мау сразу увидел следы. Свиньи все­гда оставляли следы. Правда, эти были свежие, так что Мау порылся в земле, чтобы понять, что искали свиньи, и нашел безумные клубни — большие, белые, сочные. Должно быть, свиньи так нажрались на полях, что рылись в земле только по привычке, и у них в же­лудках не хватило места даже для одного клубня. Но безумные клубни можно есть только жареными. Ес­ли есть их сырыми, сойдешь с ума. Свиньи ели их сы­рыми, но свиньям, наверное, все равно — сойдут они с ума или нет. Они даже не заметят разницы.

Сухой трухлявой древесины нигде не было. Гнилые ветки валялись повсюду, но они промокли до самой сердцевины. «Кроме того, — думал Мау, нанизывая клубни на кусок бумажной лианы, — я еще не нашел ни огненных камней, ни нормального сухого дерева на огненные палочки».

Дедушка Науи, который не ходил в походы, пото­му что у него была кривая нога, иногда брал мальчи­ков с собой в лес — читать следы и охотиться. Он ча­сто говорил про куст бумажной лианы. Эти кусты ро­сли повсюду, их длинные листья были ужасно крепкие, даже когда высыхали до треска. «Возьми продольную полоску бумажной лианы — нужно двое мужчин, что­бы ее разорвать. А сплетешь пять полосок в веревку — и сто человек не разорвут ее. Чем больше они тянут, тем сильнее сплетается веревка и тем крепче она ста­новится. Это Народ».

Мальчишки за глаза смеялись над Науи, над его валкой походкой, и не обращали внимания на его рас­сказы. Разве может хромоногий знать что-то важное? Но они старались не смеяться старику в лицо. Он все­гда слегка улыбался, и при взгляде на него станови­лось ясно, что он про тебя много знает — ты и не до­гадываешься, как много.

Мау старался не смеяться над Науи, потому что Науи ему нравился. Старик наблюдал за полетом птиц и всегда знал, какое место самое лучшее для рыбалки. Еще он знал волшебные слова, которыми можно ото­гнать акулу. Но его, когда он умер, не высушили тща­тельно в песке и не отнесли в пещеру Дедушек, пото­му что он родился с плохой ногой, а значит, боги его прокляли. Науи мог по виду вьюрка определить, на ка­ком острове тот родился; он наблюдал, как пауки пле­тут паутину, и видел то, чего другие не замечали. Мау думал об этом и недоумевал: зачем какому-то богу по­надобилось проклинать такого человека? Он ведь ро­дился с такой ногой. Чем мог новорожденный младе­нец прогневить богов?

Как-то раз Мау набрался храбрости и спросил. Науи сидел на камнях и строгал что-то, время от времени поглядывая на море. Он взглянул на Мау, давая понять, что не возражает против его общества.

Выслушав вопрос, старик расхохотался.

— Мальчик, это подарок, а не проклятие, — сказал он.— Когда многое утеряно, что-то да вернется. Раз у меня никуда не годная нога, мне пришлось обзавес­тись умной головой! Я не могу гоняться за добычей, поэтому я научился наблюдать и ждать. Я делюсь с вами, мальчишками, своими секретами, а вы надо мной смеетесь. Скажи, я хоть раз возвращался с охоты с пустыми руками? Я думаю, что боги посмотрели на меня и сказали: «Он у нас умник, а? Давайте искривим ему одну ногу, тогда он не сможет быть воином и ему придется сидеть дома с женщинами». Можешь мне поверить, мальчик, это очень завидная судьба. И я бла­годарю богов.

Мау был в ужасе. Ведь каждый мальчик мечтает стать воином, правда же?

— Ты не хотел быть воином?!

— Нет, никогда. Женщине нужно девять месяцев, чтобы сделать нового человека. Зачем портить ее труды?

— Но ведь тогда тебя после смерти не положат в пещеру и ты не сможешь вечно наблюдать за нами!

— Ха! Я на вас уже насмотрелся. Я люблю свежий воздух, знаешь ли. Стану дельфином, как все. Буду на­блюдать коловращение небес и гоняться за акулами. А еще я думаю, что, поскольку все великие воины бу­дут заперты в пещере, самок дельфинов будет намно­го больше, чем самцов, и эта мысль мне приятна.

Он подался вперед и заглянул в глаза Мау.

— Мау, — сказал он.— Да, я тебя помню. Ты все­гда плетешься в хвосте. Но я вижу, ты умеешь думать. Очень немногие люди думают, то есть на самом деле думают. Большинство только думает, что думает. И ко­гда мальчишки смеялись над старым Науи, ты не хо­тел смеяться вместе с ними. Но все равно смеялся, что­бы быть как все. Я прав, да?

Как он заметил? Но отрицать нет смысла, особен­но когда светлые глаза видят тебя насквозь.

— Да. Прости меня, пожалуйста.

— Молодец. А теперь, раз я ответил на твои вопро­сы, ты мне кое-что должен.

— Ты хочешь, чтобы я сбегал и что-нибудь принес? Или я могу...

— Я хочу, чтобы ты для меня кое-что запомнил. Ты слыхал, что я знаю заклинание, отгоняющее акул?

— Люди так говорят, но они над этим смеются.

— О да. Но оно работает. Я пробовал три раза. Первый — когда открыл это заклинание, в тот раз, ко­гда акула собиралась откусить мне здоровую ногу; по­том попробовал с плота, чтобы проверить — может, в первый раз мне просто повезло. А потом как-то раз я поплыл в море с рифа и отогнал акулу-молот.

— Ты что, специально искал акулу? — спросил Мау.

— Да. И нашел. Довольно большую, насколько я помню.

— Но она могла тебя съесть!

— О, я и с копьем неплохо управляюсь, а мне нуж­но было выяснить правду, — ухмыльнулся Науи.— Например, кто-то должен был первым съесть устри­цу. Посмотреть на половинку раковины, полную соп­лей, и набраться храбрости.

— Но почему не все знают?

Постоянная улыбка Науи слегка увяла.

— Я ведь странноватый, разве не так? И жрецы ме­ня не очень любят. Если бы я всем рассказал и кто-ни­будь погиб, боюсь, мне плохо пришлось бы. Но кто-то должен знать. А ты — мальчик, задающий вопросы. Только не пользуйся этим заклинанием, пока я жив, хорошо? Конечно, кроме тех случаев, когда тебя со­берется съесть акула.

И в тот день, на скалах, пока закат рисовал красную дорожку поперек моря, Мау научился акульему за­клинанию.

— Это трюк! — воскликнул он, не подумав.

— Потише, — прикрикнул Науи, оглянувшись на берег.— Конечно, это трюк. Построить каноэ — это тоже трюк. Бросить копье — трюк. Вся жизнь — трюк, и у тебя не будет другого шанса ему научиться. Теперь ты знаешь еще один трюк. Если когда-нибудь он спа­сет тебе жизнь, поймай большую рыбу и брось перво­му встречному дельфину. Если повезет, это буду я!

А теперь от старика и его ноги осталось одно вос­поминание, как и от всех остальных людей, которых Мау когда-либо знал. Это давило такой тяжестью, что Мау хотелось кричать. Мир опустел.

Он посмотрел на свои руки. Он сделал дубинку. Орудие? Зачем? Почему с орудием он чувствует себя лучше? Но он должен выжить. Да! Если он умрет, по­лучится, как будто Народ никогда не существовал. Островом завладеют птицы-дедушки и красные кра­бы. Некому будет даже сказать, что когда-то здесь кто-то был.

Над головой захлопали крылья. Птица-дедушка приземлилась в косматую крону травяного дерева. Мау это знал, хотя и не мог видеть через сплетение лиан: птицы-дедушки были очень неуклюжи и не опус­кались, а медленно плюхались на землю. Птица запры­гала вокруг дерева, ворчливо повторяя «наб-наб», по­том раздался знакомый звук отрыгивания, и дождь мелких косточек обрушился на лесную почву.

Дерево затряслось — это птица-дедушка опять взлетела. Она вылетела на открытое пространство, увидела Мау, решила понаблюдать за ним на случай, если он вздумает умереть, и тяжело приземлилась на сук дерева, едва заметный в сплетении лиан-душите­лей.

Секунду мальчик и птица смотрели друг на друга.

Сук треснул.

Птица-дедушка хрипло крикнула, взлетела раньше, чем гнилое дерево ударилось о землю, и исчезла в под­леске, хлопая крыльями и оскорбленно вопя. Мау не обратил внимания. Он смотрел на облачко тонкой жел­той пыли, поднимающееся над упавшим суком. Это была мелкая, как пыль, труха, которая получается, ко­гда из-за термитов и гнили в ветке мертвого дерева образуется полость. А эта ветка была высоко над зем­лей и не намокла. Труха походила на пыльцу. Для раз­ведения костра лучше не придумаешь.

Мау отломил от сука самый большой кусок, какой только мог унести, и пошел с горы вниз.

Свиньи опять рылись на полях, но некогда было их отгонять. Одно волокно бумажной лианы скоро по­рвется, думал он, а пять сплетенных вместе — крепки. Это нужно знать, и это правда. Беда в том, что я — одно-единственное волокно.

Он остановился. Он пошел обратно другой тро­пой, покруче, которая вела в дере... к месту, где рань­ше была деревня. Волна и здесь прокатилась через ост­ров. Деревья были поломаны, и воняло водорослями. Но по ту сторону поломанных деревьев был утес, на­висавший над нижним лесом.

Мау осторожно запрятал клубни и трухлявый сук в гущу травы и стал пробираться через путаницу ли­ан и ветвей на краю утеса. На утес нетрудно было за­лезть, и слезть по нему нетрудно — Мау это и рань­ше проделывал. Камень оброс огромным количеством корней, лиан и ползучих растений, а почва и старые птичьи гнезда становились пищей для любого прине­сенного ветром семечка. Утес больше напоминал вер­тикально стоящий луг, заросший цветами. Бумажные лианы тут тоже росли. Бумажные лианы росли везде. Мау срезал кусок, чтобы сделать петлю на запястье для своей дубинки, и пробормотал запоздалые слова благодарности Женщине — Бумажной Лиане за ее прочные, надежные волосы.

Затем он протиснулся к краю утеса и отодвинул в сторону купу орхидей.

Внизу стелился туман, но след, пропаханный чу­довищем в лесу, был хорошо виден — белый шрам в полмили длиной. Он кончался у группы фиговых де­ревьев, которые росли в самой высокой части нижне­го леса. Деревья были огромны. Мау их хорошо знал. Стволы опирались на огромные комли, которые, ка­залось, уходили вниз к самым корням мира. Они оста­новили бы что угодно. Но Мау не видел, что именно они остановили — мешали испарения и распростер­шиеся кроны.

Зато он услышал голос. Очень слабый. Он доносил­ся откуда-то снизу. Это было немножко похоже на пение, но не очень. На слух Мау оно звучало как «на, на, на».

Но это был человеческий голос. Может, еще один брючник? Голос был писклявый. А бывают женщины-брючники? А может, это призрак? Там теперь, долж­но быть, куча призраков.

Времени было чуть за полдень. Если это призрак, он сейчас очень слаб. Мау — Народ. Он должен что-то сделать.

Он полез вниз по утесу. Это было достаточно про­сто, несмотря даже на то что ему приходилось соблю­дать тишину, хотя птицы все время вспархивали во­круг. Он дрожал. Он не умеет плести ловушки для при­зраков. Это женская работа.

Звуки, похожие на пение, продолжались. Может, это и правда какой-то призрак. Птицы так орали, что любой живой человек, конечно же, сделал бы перерыв и пошел бы посмотреть, что там такое.

Ноги Мау коснулись мешанины из каменной крош­ки и древесных корней, устилавшей землю в нижнем лесу. Мау бесшумно заскользил среди деревьев, с ко­торых капало.

— На, на, на — звяк! На, на, на — звяк!

Похоже на удары металла. Мау схватил дубинку обеими руками.

—...в смятеньи даруешь покой...— звяк!

—...на море гибнущих в борьбе...— звяк!

—...услышь, взывающих к Тебе...— бряк!

—...черт!

Мау выглянул из-за комля гигантского фигового дерева.

Зрелище было необыкновенное.

Тут действительно что-то разбилось, но оно бы­ло не живое. Что-то вроде гигантского каноэ. Оно за­стряло между двух древесных стволов, заваленное ин­тересными обломками, которые стоили того, чтобы их исследовать — только сейчас было некогда. В боку зияла большая дырка, это из нее выпали камни. Но это все был фон. Гораздо ближе к Мау, с ужасом гля­дя на него, стояла девочка. Во всяком случае, он ре­шил, что это девочка. Конечно, она была такая блед­ная, что вполне могла оказаться призраком.

И брючником. Брюки были белые и пышные, как покрытые перышками ноги птицы-дедушки. Кроме этого, на девчонке было что-то вроде юбки, сейчас по­доткнутой у пояса. Волосы блестели на солнце. Она плакала.

Еще она пыталась копать землю какой-то странной штукой вроде плоского копья, блестевшей, как ме­талл. Очень глупо: лесная почва — сплошные корни и камни, и рядом с девчонкой уже лежала кучка кам­ней. И еще что-то лежало — большой сверток. «Долж­но быть, я слишком долго ходил по стопам Локахи, — подумал Мау, — потому что я знаю: там мертвец. А эта призрачная девчонка являлась мне в кошмарах».

Я не один.

Девчонка уронила плоское копье и быстро подня­ла какой-то другой предмет, тоже сверкавший метал­лическим блеском.

— Я... я умею этим пользоваться! — очень гром­ко закричала она.— Только сделай шаг, и я нажму на спуск, обещаю!

Металлическая штука плясала у нее в руках.

— Не думай, что я тебя боюсь! Я не боюсь! Я тебя и раньше могла убить! Я тебя пожалела, но это не зна­чит, что тебе можно сюда приходить! Скоро мой папа за мной приедет!

Похоже, она очень волнуется. Мау решил, что она хочет отдать ему эту металлическую штуку. Девчон­ка так держала ее двумя руками и так махала ею, что становилось ясно: она этой штуки страшно боится.

Он протянул руку. Девчонка завизжала, отверну­лась, что-то щелкнуло, из одного конца металлической штуки вылетел фонтан искр, а из другого конца очень медленно выкатился маленький круглый шарик и упал в грязь, девчонке под ноги. Мау с благоговейным ужа­сом понял, что у нее на ногах какие-то... штуки; они выглядели как черные стручки, и на них не было паль­цев.

Девчонка смотрела на него круглыми от ужаса гла­зами.

Мау осторожно забрал металлическую вещь, а дев­чонка отскочила к борту каноэ и прижалась к нему, как будто это Мау был призраком.

Металл вонял горько и омерзительно, но это бы­ло неважно. Эта штука делает искры. А Мау знал, за­чем нужны искры.

— Благодарю тебя за дар огня, — произнес он, по­добрал свой топор и обратился в бегство, пока девчон­ка не сделала с ним чего-нибудь ужасного.

На пляже, среди мешанины обломков, Мау скло­нился над своей работой. Трухлявый сук был только началом. Кроме этого, Мау прочесал лес в поисках су­хих веточек и коры. Их всегда можно было найти, да­же после сильного дождя, и Мау аккуратно рассор­тировал добычу на маленькие кучки — от травы до довольно толстых веток. Он сложил кучку из ском­канной сухой коры бумажной лианы, добавил древес­ной трухи и очень осторожно взял в руки вещь, кото­рая делала искры.

Если оттянуть назад вот этот кусок металла с верх­ней стороны, пока он не щелкнет, а потом потянуть за кусок металла снизу и позаботиться, чтобы пальцы не оказались на пути — во всяком случае, во второй раз, — тогда что-то вроде металлического когтя цара­пает темный камень, расположенный в глубине метал­лической штуки, и рождаются искры.

Он попробовал еще раз, держа делатель искр по­чти вплотную к кучке трухи, и задержал дыхание: не­сколько искр упало на тонкую пыль, оставив черные следы.

Мау подул на кучку, прикрыл ее ладонями, и к небу поднялась тонкая струйка дыма. Мау продолжал дуть, и на свет с треском родился язычок пламени.

Началось самое трудное. Мау осторожно подбра­сывал в огонек топлива, подкармливая его травой и корой и ожидая, когда огонь будет готов к первой вет­ке. Каждое движение было продуманным, потому что огонь очень легко спугнуть. Только когда пламя уже трещало, шипело и плевалось, Мау рискнул положить в него первую тонкую веточку. На миг он испугался, что огонь вот-вот подавится ею, но языки пламени тут же взмыли опять и вскоре запросили еще. Ну, в топли­ве недостатка не было. Поломанные деревья валялись повсюду. Мау подтащил их к огню, и когда вода из них выкипала, они вспыхивали одно за другим. Мау под­кинул еще дерева, в воздух полетели искры и пар. Те­ни скакали и плясали на песке, и пока огонь горел, он создавал ощущение жизни.

Через некоторое время Мау выкопал ямку на краю костра, закопал безумные клубни, так чтобы они толь­ко-только покрылись песком, и нагреб сверху пыла­ющих углей.

Потом он лег у костра. Когда он последний раз си­дел у костра здесь, дома? Воспоминания вернулись, захлестнули его, и Мау не успел их остановить. Это было, когда он последний раз ел как мальчик, вместе со всей семьей, а по традициям Народа вся семья — почти то же самое, что весь Народ. Мау ел последний раз, потому что следующий раз он поест на острове Мальчиков, уже как мужчина, который больше не жи­вет в хижине для мальчиков, а спит в доме для неже­натых мужчин. Он ел мало — был слишком возбуж­ден. И испуган тоже, потому что в голове у него только начала укладываться мысль: все происходящее каса­ется не только его, но и его семьи. Если он вернется готовый к татуировкам, положенным мужчине, и, ко­нечно, к... тому, что делают ножом, и при этом нель­зя кричать, это будет торжество и его семьи тоже. Это будет означать, что его правильно воспитывали и он научился Чему Положено.

Костер потрескивал, дым и пар поднимались вверх, в темноту, и Мау увидел в свете огня своих родных: они наблюдали за ним и улыбались ему. Он закрыл глаза и постарался отогнать толпу воспоминаний.

Отправил ли он в темные воды кого-то из своих род­ных, когда шел по стопам Локахи? Может быть. Но этих воспоминаний у него не было. Он лежал, скрю­ченный в сером теле Локахи-Мау, пока часть его пере­двигалась туда и обратно, делая то, что нужно, отпус­кая мертвецов в море, чтобы они стали дельфинами, а не пищей для свиней. Надо было спеть погребаль­ную песню, но его никто не научил словам, так что он просто выпрямлял руки и ноги тел, насколько мог. Может быть, он видел их лица, но та часть его, что ви­дела, умерла. Он попробовал вспомнить лицо своей матери, но ничего не видел перед собой, кроме тем­ной воды. Зато он услышал голос матери — она пела песню про бога огня и про то, как Женщине — Бумаж­ной Лиане надоело, что бог огня преследует ее дочерей, и она связала его огромными жгутами лианы; млад­шая сестра Мау на этом месте всегда смеялась и начи­нала гоняться за ним со жгутами... Но волна прошла по душе Мау, и он очень обрадовался, что она смыла это яркое воспоминание.

Он чувствовал, что у него внутри дырка чернее и глубже темного течения. Все исчезли. Все было не на своих местах. Он был здесь, на безлюдном берегу, и ему ничего не шло на ум, кроме глупых детских вопро­сов... Почему все кончается? А как все начинается? По­чему хорошие люди умирают? Чем занимаются боги?

Это было трудно, потому что мужчинам в числе прочего Положено не задавать глупых вопросов.

И вот маленький синий краб-отшельник вылез из своей раковины и бежит по песку, ища новую, но ее нигде не видно. Бесплодный песок простирается во все стороны, и остается только бежать...

Мау открыл глаза. Остались только он и девчонка-призрак. Настоящая ли она? А сам-то он настоящий? Интересно, это глупый вопрос или нет?

Сквозь песок просочился запах клубней. Желудок подсказал Мау, что, по крайней мере, еда настоящая, и Мау обжег пальцы, выкапывая клубни из песка. Один подождет до завтра. Второй клубень Мау разломал пополам и погрузил лицо в пышную, хрустящую, го­рячую, ароматную мякоть. И уснул с набитым ртом, а тени все водили хороводы вокруг костра.

Глава 3

Тропическая лихорадка

Во тьме, в останках «Милой Джуди», вспыхнула спичка. После некоторого звяканья и скрежета за­жглась наконец и лампа. Лампа была цела, но прихо­дилось экономить керосин, потому что запасов керо­сина не нашлось. Скорее всего, они были в самом низу. Кажется, абсолютно все было в самом низу. Хорошо, что она успела обернуться матрасом до того, как «Ми­лая Джуди» поплыла через лес. Она по гроб жизни не забудет треск и вопли. Она слышала, как расселся кор­пус корабля и треснули мачты, а потом услышала ти­шину, и это было хуже всего.

Она выбралась наружу, в парное утро, полное пти­чьих песен. Большая часть «Джуди» была раскидана по тропе за спиной, а в голове билось одно: «Тропи­ческая лихорадка».

Это такое особенное безумие, которое нападает на человека в жару. Про эту болезнь ей рассказал пер­вый помощник Кокс — наверное, хотел напугать. Это на него похоже. Моряки заболевают тропической ли­хорадкой, если на море слишком долго царит штиль, сказал Кокс. Тогда они смотрят за борт и видят не оке­ан, а прохладные зеленые поля. Моряки прыгают в эти поля и тонут. Первый помощник Кокс рассказывал, что видел, как взрослые люди этакое проделывали. Спрыгнут на поросший ромашками луг и утонут, или, как выражался Кокс, утопнут. Небось, сам их стал­кивал.

Вот и она спрыгивает с борта корабля прямо в зе­леные джунгли. Это было в чем-то противоположно безумию. Она была совершенно уверена, что она в сво­ем уме, это мир сошел с ума. На тропе валялись мерт­вые тела. Ей и раньше приходилось видеть покойни­ков, когда ее дядя сломал шею на охоте, и еще был тот ужасный случай с хлебоуборочной машиной. Она убе­дилась, что Кокчика среди этих мертвецов нету, и устыдилась своей радости. Она быстренько прочита­ла молитву над усопшими, побежала назад на корабль, и там ее стошнило.

Среди хаоса, царившего в некогда аккуратной ка­юте, она нашла свой ящичек с письменными принад­лежностями. Примостила его на коленях, открыла, -вытащила одну из пригласительных карточек с золо­тым обрезом, полученных на день рождения, и задум­чиво уставилась на нее. Согласно книге о правилах хо­рошего тона (тоже подарок на день рождения), если девушка приглашает молодого человека в гости, при этом должна присутствовать дуэнья, а ей некого бы­ло попросить — разве что бедного капитана Робертса. Он настоящий капитан, а это чего-нибудь да стоит, но, к несчастью, он мертв. С другой стороны, в книге не сказано, что дуэнья обязательно должна быть жи­вая — сказано только, что она должна присутство­вать. Как бы там ни было, за койкой до сих пор спря­тан острый мачете. С тех пор как на борту появился первый помощник Кокс, путешествие стало не слиш­ком приятным.

Она посмотрела на покрытый одеялом предмет в углу. Под одеялом кто-то бормотал не переставая. Нельзя снимать одеяло, а то он опять начнет ругать­ся. Некоторые из этих слов респектабельная молодая особа даже знать не должна. Впрочем, слова, значе­ния которых она не знала, беспокоили ее еще больше.

Она знала, что несправедливо обошлась с мальчи­ком. Нельзя стрелять в людей, особенно если вы друг другу не представлены, а ведь порох оказался мокрым только волей Провидения. Она просто ударилась в па­нику, а ведь мальчик так тяжело работал, хороня этих несчастных в море. Но, по крайней мере, ее отец жив, он будет ее искать и найдет, хотя на островах Четвер­того Воскресенья Великого Поста ему придется обыс­кать больше восьмисот мест.

Она обмакнула перо в чернила, вычеркнула адрес в верхней части карточки: «Правительственная рези­денция, Порт-Мерсия» и аккуратно вписала пониже: «Развалины " Милой Джуди"».

Пришлось внести и другие изменения. Создатель этих карточек явно не предполагал возможности при­глашать в гости человека, имени которого ты не зна­ешь, который живет на пляже, практически не одет и почти наверняка не умеет читать. Но она постаралась заполнить обе стороны карточки, а потом подписалась: «Эрминтруда Фэншоу (достопочтенная мисс)» и сразу пожалела об этом, особенно насчет Эрминтруды.

Потом надела большой клеенчатый плащ, принад­лежавший бедному капитану Робертсу, засунула в кар­ман последнее манго, взяла саблю, сняла с крюка лам­пу и вышла в ночь.

Мау проснулся. В голове раздавались вопли Деду­шек. Костер превратился в алую светящуюся кучу.

— ВОССТАНОВИ ЯКОРЯ БОГОВ! КТО ОХРАНЯ­ЕТ НАРОД? ГДЕ НАШЕ ПИВО?

«Не знаю, — подумал Мау, глядя на небо.— Пиво делали женщины. Я не умею его делать».

Он же не может пойти в Женскую деревню. Он уже там был — заглядывал, хотя мужчинам туда нельзя, а женщинам нельзя в долину Дедушек. Случись такое, это был бы конец всему, настолько эти правила важны.

Мау моргнул. Все уже и так кончилось, куда же больше? Людей больше нет, так какие могут быть пра­вила? Правила же не могут сами по себе плавать в воз­духе!

Он встал и заметил золотой блеск. В обломок дере­ва был всунут белый прямоугольник, а на песке опять отпечатались ступни без пальцев. Рядом с обломком дерева лежало очередное манго.

Она тут ходит украдкой, пока я сплю!

На белом прямоугольнике были бессмысленные значки, зато на обратной стороне — картинки. Мау знал, что такое послания, и разгадать это послание оказалось нетрудно.

«Когда солнце будет как раз над последним дере­вом, оставшимся на островке Малый Народ, ты дол­жен бросить копье в большое разбитое каноэ», — про­изнес он вслух. В этом не было никакого смысла, и в призрачной девчонке — тоже. Но она дала ему штуку, которая делает искры, хоть и очень боялась. Он тоже боялся. Что полагается делать с девчонками? Маль­чикам следует держаться от них подальше, но он слы­хал, что мужчины получают на этот счет другие ин­струкции.

А что до Дедушек и якорей богов, их он вообще не видел. Это были большие камни, но волне оказалось все равно. Знают ли боги? Может, их тоже смыло? Это слишком сложные вопросы, о них трудно думать. Пи­во проще, но ненамного.

Пиво делали женщины, и Мау знал, что перед пе­щерой Дедушек стоит большая чаша, куда ежедневно возливается жертвенное пиво. Он это знал, просто хранил этот факт у себя в голове, но теперь у него на­чали возникать вопросы. Зачем мертвым пиво? Ведь оно... протечет насквозь? А если не они его пьют, то кто? И не будет ли у него неприятностей даже за то, что такие вопросы приходят ему в голову?

Неприятностей — от кого?

Он вспомнил, как ходил в Женскую деревню, ко­гда был совсем маленький. Лет с семи или с восьми его там уже не привечали. Женщины отгоняли его или прекращали свои занятия и сверлили его взглядом, дожидаясь, чтобы он ушел. Особенно старухи. Они умели так посмотреть, что тебе страшно хотелось очу­титься где-нибудь в другом месте. Один старший маль­чик сказал ему, что старухи знают волшебные слова, от которых у мальчика может отвалиться набабука. После этого Мау держался подальше от Женской де­ревни, и она стала для него как луна: он знал, где она, но даже не думал о том, чтобы там оказаться.

Ну что же, старух больше нет. Мау об этом пожа­лел. Теперь он может делать что угодно, и его никто не остановит. Об этом он тоже пожалел.

Тропа к Женской деревне ответвлялась от тропы, ведущей в лес, шла под гору к юго-востоку и вниз, к узкому руслу, проточенному дождями. В конце тро­пы стояли два больших камня, выше человеческого ро­ста, заляпанные красной краской. Это был единст­венный вход — тогда, когда еще существовали пра­вила. Мау отодвинул куст терновника у входа и пролез внутрь.

Вот она, деревня, круглая чаша долины, наполнен­ная солнечным светом. Плотно стоящие деревья за­гораживали ее от ветра, а кусты терна и можжевель­ника, растущие между ними, сплелись так тесно, что в долину никто не проник бы — разве что змея. Сего­дня у долины был такой вид, словно она уснула. Мау слышал море, но словно где-то очень далеко. Журчал ручеек, который стекал тоненькой струйкой со скалы с одной стороны чаши, наполнял углубление, служив­шее местом для купания, и терялся среди садов.

Народ растил главный урожай на большом поле. Там можно было найти ахаро, табор, бумеранговый горох и черную кукурузу. Там мужчины растили то, без чего нельзя было жить.

В садах Женской деревни женщины растили то, что делало жизнь приятной, сносной и более продолжи­тельной: пряности, фрукты, жевательные корни. Жен­щины умели сделать так, чтобы зерна и овощи были крупнее или вкуснее. Женщины выкапывали или вы­менивали растения и приносили сюда. Они знали сек­реты семян, стручков и всякого такого. Здесь они вы­ращивали розовые бананы, необыкновенные овощные бананы и ямс, в том числе прыгучий ямс. Еще они рас­тили здесь лекарственные растения. И детей.

Там и сям по краям садов были разбросаны хижи­ны. Мау осторожно приближался к ним. Ему стано­вилось все больше не по себе. Кто-нибудь должен был бы закричать на него, какая-нибудь старуха должна была бы указать на него пальцем и начать бормотать заклинания, а он должен бы сейчас бежать отсюда со всех ног, прикрывая пах ладонями, сложенными ков­шиком, — так, на всякий случай. Все, что угодно, бы­ло бы лучше этого пустого, солнечного безмолвия.

«Значит, правила никуда не делись, — подумал он.— Я принес их с собой. Они у меня в голове».

В некоторых хижинах стояли корзины и связки корней свисали с потолка, подальше от любопытных пальчиков. Это были корни маниоки. Про них дети узнавали очень рано. Из этих корней выходило самое лучшее пиво, а кроме того, они могли убить человека на месте. А секретным ингредиентом, определяющим результат, была песенка, которую знали все.

В хижине у ручья Мау нашел то, что искал. Целый чан рубленых корней. Они тихо шипели и пузырились сами по себе, накрытые охапкой пальмовых листьев. Острый запах, от которого кололо в носу, наполнял хижину.

Сколько пьют покойники? Мау набрал калебас. Должно хватить. Он наливал очень осторожно, так как пиво на этой стадии крайне опасно, и, закончив, помчался прочь, пока призраки его не поймали.

Он добежал до долины Дедушек, даже не очень много разлив по дороге, и вывернул содержимое калебаса в большую каменную чашу перед закрытой камнем пещерой. На искривленных узловатых деревь­ях сидели две птицы-дедушки и сторожко наблюда­ли за ним.

Он плюнул в чашу, и пиво словно закипело. Боль­шие желтые пузыри поднимались на поверхность и лопались.

Он запел. Простую песенку про четырех братьев, сыновей Воздуха, которые в один прекрасный день решили обежать наперегонки вокруг огромного брю­ха своего отца, чтобы решить, кто из них будет ухажи­вать за женщиной, живущей на Луне. Потом в песенке рассказывалось о подвохах, которые братья устраи­вали друг другу, чтобы прибежать первыми. Эту пе­сенку даже младенцы знали. Все ее знали. И почему-то она обращала яд в пиво. Честное слово.

Пиво пенилось в чаше. Мау следил за большим круглым камнем — так, на всякий случай, но Дедуш­ки, наверное, умели пить пиво прямо из мира духов.

Он пропел всю песню, стараясь не пропустить ни одного куплета, особенно того, который получался очень смешным, если делать правильные жесты. К то­му времени, когда он закончил, пиво стало прозрач­ным, и золотые пузырьки поднимались на поверхность. Мау отхлебнул, чтобы проверить. Сердце не остано­вилось после первого же удара, а это значило, что пи­во, скорее всего, в порядке.

Он отступил на несколько шагов и сказал, обраща­ясь к открытому небу:

— Дедушки, вот ваше пиво!

Ничего не случилось. Конечно, нехорошо так ду­мать, но они могли бы и спасибо сказать.

Потом мир втянул воздух и выдохнул слова:

— ТЫ НЕ СПЕЛ ЗАКЛИНАНИЕ!

— Я спел песню! Это хорошее пиво!

— МЫ ГОВОРИМ ПРО ЗАКЛИНАНИЕ, СОЗЫВА­ЮЩЕЕ НАС К ПИВУ!!!

Еще пара птиц-дедушек плюхнулась на близстоящие деревья.

— Я даже не знал, что такое существует!

— ТЫ ЛЕНИВЫЙ МАЛЬЧИШКА!

Мау схватился за эти слова.

— Вот именно! Я еще мальчик! Некому меня на­учить! Вы можете...

— ТЫ ИСПРАВИЛ ЯКОРЯ БОГОВ?

И голоса умолкли, остались только вздохи ветра.

Пиво с виду хорошее. Зачем ему заклинание? Мать Мау варила хорошее пиво, и люди сами приходили.

На край пивной чаши, хлопая крыльями, призем­лилась птица-дедушка и окинула Мау взглядом, го­ворившим: «Если ты собираешься умирать, то пото­ропись. А если нет, то иди отсюда».

Мау пожал плечами и пошел прочь. Но спрятался за дерево, а уж прятаться он умел. Может, большой круглый камень и правда откатится?

Прошло совсем немного времени, и к каменной ча­ше слетелось еще несколько птиц-дедушек. Они неко­торое время ссорились, а потом, прерываясь время от времени на очередную короткую стычку, принялись серьезно пьянствовать, качаясь взад-вперед (потому что именно так двигаются птицы, когда пьют), потом — качаясь назад и вперед, и еще дальше вперед, и часто падая (потому что именно так передвигаются птицы, когда выпьют свежего пива). Одна птица поднялась в воздух и задом наперед улетела в кусты.

Мау в раздумьях пошел обратно на пляж, остано­вившись по дороге, чтобы вырезать в лесу копье. На берегу он заострил копье и обжег острие на огне для прочности, время от времени поглядывая на солнце.

Все это он делал медленно, потому что голова его заполнялась вопросами. Они вылезали из черной дыр­ки у него внутри так быстро, что трудно было думать отчетливо. Скоро ему придется встретиться с призрач­ной девчонкой. Это будет... непросто.

Он опять посмотрел на белый прямоугольник. Блес­тящий металл по краю был мягкий и бесполезный, и его легко было соскрести. Что же до картинки — а вдруг это какое-то колдовство или амулет вроде го­лубой бусины? Что толку бросать копье в большое ка­ноэ? Это же не добыча, его не убьешь. Но призрачная девчонка была единственным, кроме Мау, человеком на острове, и, что ни говори, она дала ему штуку, ко­торая делает искры. Эта штука ему больше не нужна, но все равно это замечательная вещь.

Когда солнце приблизилось к островку Малого На­рода, Мау прошел по пляжу и вошел в нижний лес.

Даже по запаху можно было определить, что тут все растет изо всех сил. Обычно здесь царила полу­тьма, но большое каноэ оставило широкий след, и днев­ной свет лился на клочки земли, которые не видели его веками. Шла борьба за место под солнцем. Новые зеленые ростки яростно тянулись к небу, разворачи­вались петельки стеблей, лопались семена. Лес отве­чал на прошедшую по нему волну своей собственной, зеленой волной: через полгода никто даже не догада­ется, что тут произошло.

Мау замедлил шаг при виде разбитого большого каноэ, но там никто не двигался. Нужно быть чрезвы­чайно осторожным. Ошибиться очень легко.

Ошибиться очень легко.

Она ненавидела имя Эрминтруда. Точнее, нена­видела «труду». «Эрмин» звучало совсем неплохо. Труди тоже неплохое имя, но бабушка сказала, что оно звучит «легкодоступно», не объяснив, что это зна­чит, и запретила ей так себя называть. Даже Гертру­да — и то лучше. Конечно, в нем все еще остается «тру­да», но одну из принцесс королевского дома звали Гертрудой, и газеты называли ее принцессой Герти, а девушка с таким именем, наверное, получает хоть какое-то удовольствие от жизни.

«А вот Эрминтруда, — думала она, — как раз под­ходящее имя для девушки, способной пригласить мо­лодого человека на чай и все испортить». Угольная печка по-прежнему дымила, мука, из которой Эрмин­труда пыталась испечь кексы, ужасно пахла из-за дох­лого омара, которого держали в бочонке. И еще у нее было стойкое ощущение, что мука не должна двигать­ся сама по себе. Эрминтруде удалось открыть послед­нюю жестянку «Патентованного вечного молока док­тора Паундбери», на которой было написано, что мо­локо и через год сохранит тот же вкус, что и в день, когда его законсервировали. Это была, по всей види­мости, правда. К сожалению. Молоко пахло так, как будто в нем утонули мыши.

Если бы только ее учили как следует! Если бы кто-нибудь потратил хотя бы полдня, чтобы обучить ее разным полезным вещам на случай, если ее когда-ни­будь выбросит на необитаемый остров! Ведь это с кем угодно может случиться! Даже пара советов по выпеч­ке оказалась бы нелишней. Но нет, бабушка утверж­дала, что настоящая леди не должна поднимать ниче­го тяжелее зонтика, и, уж конечно, нога ее не должна ступать в кухню — за исключением случаев, когда нужно изготовить «экономичный благотворительный суп для достойных бедняков», а бабушка считала, что достойных бедняков не так уж и много.

— Никогда не забывай, — повторяла бабушка (че­ресчур часто), — стоит всего ста тридцати восьми лю­дям умереть, и твой отец станет королем! А значит, в один прекрасный день ты можешь стать королевой!

Это говорилось с таким выражением лица, словно бабушка сама планировала все сто тридцать восемь убийств. Даже при поверхностном знакомстве с ней становилось ясно, что она вполне способна их органи­зовать. Конечно, это были бы очень вежливые убийст­ва. Никаких крайностей с кинжалами и пистолетами. Все будет элегантно и тактично. В одном месте камень или кирпич упадет со свода особняка... в другом — кто-то поскользнется на обледенелой поверхности крепостной стены в родовом замке... Подозрительное бланманже на дворцовом банкете (ведь мышьяк так легко перепутать с сахаром!) поможет избавиться сра­зу от нескольких человек... Наверное, бабушка все же не зашла бы так далеко. Но она все равно жила в на­дежде и готовила внучку к роли королевы, то есть сле­дила, чтобы ее ни в коем случае не учили ничему хоть сколько-нибудь полезному.

И вот теперь она с этим дурацким именем пыта­ется приготовить пятичасовой чай в развалинах ко­раблекрушения посреди джунглей! Ну почему такая возможность никому не пришла в голову?

И к тому же молодой человек был из тех, кого ба­бушка звала дикарями. Но он был совсем не дикий. Она смотрела, как он хоронил всех этих людей в мо­ре. Он очень бережно поднимал их — даже собак. Он это делал совсем не так, как выбрасывают мусор. Ему было не все равно. Он плакал настоящими слезами, но ее не видел, даже когда она вставала прямо перед ним. Только один раз он попытался разглядеть ее сквозь слезы, но потом обошел ее и продолжил свою работу. Он работал так осторожно и нежно — трудно было поверить, что он дикарь.

Она вспомнила, как первый помощник капитана Кокс стрелял в обезьян из пистолета, когда «Джуди» встала на якорь в дельте реки в Керамическом море. Он хохотал каждый раз, когда бурое тельце падало в воду — особенно если зверек был еще жив, когда до него добирались крокодилы.

Она закричала, чтобы он перестал, а он расхохо­тался, и капитан Роберте пришел из рулевой рубки, и был ужасный скандал, и с тех пор дела на «Милой Джуди» пошли совсем плохо. Но как раз перед тем, как Эрминтруда отправилась в свое кругосветное пу­тешествие, в газетах много писали про мистера Дар­вина и его новую теорию, что далеким предком людей было существо, похожее на обезьяну. Эрминтруда не знала, правда ли это, но в глазах первого помощника Кокса она видела нечто ужасное. На такое никакая обезьяна не способна.

Тут в треснутое стекло иллюминатора ударило ко­пье, просвистело сквозь каюту и вылетело в иллюми­натор напротив, стекло которого было выбито волной.

Эрминтруда застыла: сначала от испуга, а затем — потому что вспомнила совет отца. В одном из писем он написал ей, что, поселившись с ним в правительст­венной резиденции, она станет его «первой леди» и ей придется знакомиться с самыми разными людьми. Поведение некоторых поначалу может показаться ей странным, и, может быть, она даже поймет его совер­шенно превратно. Поэтому она должна быть велико­душной и многое прощать людям.

Очень хорошо. Значит, мальчик уже пришел. А что ему было делать по прибытии? Даже на неразбитом корабле не найти дверного звонка. Может быть, то, что он бросил копье, означает: «Смотри, я бросил ко­пье! Я не вооружен!»? Да, наверное, так и есть. Это совсем как рукопожатие — ведь оно тоже означает, что у человека нет меча. Ну что ж, подумала она, хо­рошо, что эта маленькая загадка разъяснилась.

Она выдохнула впервые с того момента, как копье просвистело через каюту.

Стоящий снаружи Мау уже начал подозревать что-то неладное, но тут раздались деревянные звуки, и из бока большого каноэ показалась голова призрачной девочки.

— Как это мило, что вы так пунктуальны, — про­изнесла она, силясь улыбнуться.— Большое спасибо, что разбили окно, — в каюте было очень душно!

Он ничего не понял, но она почти улыбалась, и это было хорошо. Еще она хотела, чтобы он залез в разби­тое каноэ. Он очень осторожно повиновался. «Милая Джуди» накренилась, когда волна бросила ее на зем­лю, поэтому внутри все было тоже наклонено и пере­кошено.

Внутри царил чудовищный беспорядок — словно отдельные беспорядки перепутались между собою. Воняло грязью и застоявшейся водой. Но девочка про­вела Мау в другое помещение, где, судя по всему, пы­тались прибраться, хотя и безуспешно.

— Боюсь, что стулья все поломались, — сказала девочка.— Но я полагаю, что сундук бедного капита­на Робертса окажется подходящей заменой.

Мау, который сроду не сидел ни на чем, кроме зем­ли, осторожно примостился на деревянном ящике.

— Я подумала, нам стоит познакомиться побли­же, поскольку мы друг другу не представлены, — ска­зала призрачная девочка.— К сожалению, тот факт, что мы друг друга не понимаем, несколько усложня­ет дело...

Пока она произносила всю эту тарабарщину, Мау смотрел на огонь в маленькой пещерке. Из круглой черной трубы выходил пар. Рядом с ней была круглая плоская штука, на которой лежали бледные штуки, похожие на хлеб. «Это Женская деревня, — подумал Мау, — а я не знаю правил. Нужно быть очень осто­рожным. Она что угодно может со мной сделать».

—...и масло прогоркло. Но совсем зеленую муку я выбросила. Не хотите ли чаю? Я полагаю, вы пьете без молока?

Он посмотрел на бурую жидкость, которую девоч­ка налила в бело-синюю чашку. Мау пристально смот­рел на питье, а девочка говорила все быстрее и быст­рее. «Откуда мне знать, что правильно и что нет? — думал он.— Какие правила годятся, когда сидишь на­едине с девчонкой-призраком?»

На острове Мальчиков он был не один. Конечно, там никого, кроме него, не было, но он чувствовал, что его окружает Народ. Он делал то, что Положено. А сейчас? Как ему Положено поступать? Дедушки только орали на него, жаловались, помыкали им, но не слушали.

И ни серебряную нить, ни картину будущего он ни­как не мог найти. Картины больше не было. Были толь­ко он и эта девочка, и никаких правил, которые помог­ли бы сразиться с подстерегающей впереди тьмой.

Девочка сняла с огня хлебные штуки и п