Кале зачерпнула пиво раковиной и предложила Дафне, вдохновляюще кивнув. 7 страница

Дафна пожала плечами и повиновалась под при­стальными взглядами мужчин.

— Похоже на лошадиную мочу, — заметил Поул­грейв.

— Ну, лошадиная моча — это не так уж плохо, — сказал Фокслип.

Он взял стоявшую перед ним чашу, посмотрел на чашу, стоявшую перед Дафной, поколебался, а потом неприятно ухмыльнулся.

— Надо полагать, у тебя хватило ума не отравить свою чашку, думая, что мы их поменяем, — сказал он.— Ну-ка, пей, принцесса!

— Да, за папу, за маму! — подхватил Поулгрейв. Опять словно крохотная стрела пронзила сердце Даф­ны. Так всегда говорила мама, уговаривая ее не остав­лять брокколи на тарелке. Вспоминать было больно.

Пиво одно и то же во всех трех чашах. Вы же за­ставили меня поклясться.

— Я сказал — пей!

Дафна плюнула в свою чашку и запела пивную пес­ню — островной вариант, а не свой собственный. Она подозревала, что песня про барашка сейчас будет не­уместна.

И вот она запела песню о четырех братьях, и по­скольку большая часть ее мыслей была занята этой песней, меньшая часть услужливо подсказала: воз­дух — это планета Юпитер, а наука утверждает, что эта планета состоит из газов. Какое удивительное сов­падение! Дафна запнулась и не сразу собралась с мыс­лями, чтобы продолжить: в каком-то закоулке мозга сидело беспокойство из-за того, что она собиралась сделать.

Когда она закончила, воцарилось потрясенное мол­чание. Наконец Фокслип произнес:

— Это еще что за чертовщина? Ты харкнула в свое пиво!

Дафна поднесла чашку ко рту и отхлебнула. Оре­ховый привкус был чуть сильнее обычного. Дафна по­дождала, пока пиво, пузырясь, стечет в желудок, и уви­дела, что мятежники по-прежнему пялятся на нее.

— Нужно плюнуть в пиво и спеть пивную песню, — она рыгнула и прикрыла рот ладонью.— Прошу про­щения. Я могу вас научить. Или просто подпевайте. Пожалуйста, очень вас прошу. Это древний обычай...

— Я не буду петь всякое языческое мумбо-юмбо! — отрезал Фокслип.

Он схватил чашку и сделал большой глоток — Даф­на изо всех сил старалась не закричать.

Поулгрейв не прикоснулся к пиву. Он все еще не ве­рит! Он переводил взгляд подозрительных блестящих глазок с товарища по мятежу на Дафну и обратно.

Фокслип поставил чашу и рыгнул.

— Давненько я не...

Тишина взорвалась. Поулгрейв потянулся к писто­летам, но Дафна уже слетела с места. Чашка с хрустом ударила его по носу. Поулгрейв завизжал и упал на спи­ну, а Дафна схватила с пола его пистолеты. Она стара­лась одновременно думать и не думать. Не думать о че­ловеке, которого только что убила. (Это была казнь!)

Думать о человеке, которого, может быть, придет­ся убить. (Но я же не могу доказать, что он убийца! Ведь не он убил Атабу!)

Она возилась с пистолетом, а Поулгрейв, плюясь кровью, пытался встать. Пистолет оказался тяжелее, чем думала Дафна, и неуклюжие пальцы не слушались. Она проглотила ругательство, вспомнив о специаль­ном бочонке для ругани, установленном на «Милой Джуди».

Наконец ей удалось оттянуть курок, совсем как учил капитан Роберте. Раздался двойной щелчок. Кок-чик называл это «двухфунтовым звуком». Когда она спросила почему, он объяснил: «Потому, что если че­ловек услышит такое в темноте, он тут же теряет два фунта... весу!»

Поулгрейв, во всяком случае, сразу притих.

— Я выстрелю, — соврала она.— Не двигайтесь. Хорошо. Теперь слушайте меня. Я хочу, чтобы вы убрались отсюда. Вы здесь никого не убивали. Убирай­тесь. Прямо сейчас. Если я увижу вас тут еще раз, я... в общем, вы об этом пожалеете. Я вас отпускаю, пото­му что у вас была мать. Кто-то по-настоящему любил вас, кто-то старался научить вас хорошим манерам. Впрочем, вам все равно не понять. А ну вставайте и вон отсюда. Выходите из хижины и бегите, чем даль­ше — тем лучше! Быстро!

Скрючившись и пытаясь так бежать, прикрывая рукой сломанный нос, истекая соплями и кровью и, уж конечно, не оглядываясь, Поулгрейв умчался в за­рево заката, словно краб, что пытается, спасая свою жизнь, скрыться в полосе прибоя.

Дафна села, по-прежнему держа перед собой пи­столет и ожидая, пока хижина перестанет вращаться.

Она посмотрела на молчаливого Фокслипа, кото­рый так и не пошевелился.

— Зачем ты был такой... дурак? — спросила она, потыкав его пистолетом.— Зачем убил старика, кото­рый грозил тебе палкой? Ты стреляешь в людей, не раздумывая, и сам же называешь их дикарями! Поче­му ты такой дурак, что счел меня дурой? Почему не стал меня слушать? Я же тебе сказала, что мы поем пив­ную песню. Неужели трудно было бы просто подпеть? Но нет, ты считал себя умнее, потому что они дикари! А теперь лежишь мертвый, с дурацкой улыбочкой на глупом лице. Ты мог остаться в живых, но ты ведь ме­ня не послушал. Ну что ж, мистер идиот, теперь у вас куча времени, так что слушайте! Дело в том, что пиво готовится из очень ядовитого растения. Этот яд па­рализует все тело сразу. Но видите ли, в человеческой слюне есть особые вещества, и если плюнуть в пиво, а затем спеть пивную песню, оно превращается в безо­бидный напиток с ореховым привкусом, и, кстати, все говорят, что я здорово улучшила его вкус. Чтобы пиво стало неядовитым, нужно меньше пяти минут, ровно столько, сколько требуется, чтобы спеть официаль­ную пивную песню. А можно просто повторить «Ты скажи, барашек наш» шестнадцать раз. Потому что, понимаешь, дело не в песне, а в сроке ожидания. Я это сама установила с помощью научных экспериме... ик, — она рыгнула, — прошу прощения. Я хотела сказать «экспериментов».

Она прервала монолог, чтобы вытошнить пиво, а заодно, судя по ощущениям, и все, что она съела за последний год.

— А ведь вечер мог быть таким прекрасным, — ска­зала она.— Ты знаешь, что собой представляет этот остров? Хотя бы догадываешься? Конечно нет, пото­му что ты дурак! И покойник! А я — убийца!

Она разразилась слезами, большущими, безудерж­ными, и принялась спорить сама с собой.

«Но послушай, они же мятежники! Если бы их су­дили, их бы приговорили к вешанию!»

(Не к вешанию, а к повешению. Но для этого и нуж­ны суды — чтобы одни люди не убивали других толь­ко потому, что те, по их мнению, заслуживают смерти. В суде есть судья и присяжные, и если обвиняемого на­ходят виновным, его вешает палач, аккуратно и в со­ответствии с процедурой. Палач сначала преспокой­но позавтракает и, может быть, прочитает молитву. Он будет вешать приговоренных спокойно, без гнева, потому что в этот момент он представляет собой за­кон. Так это устроено.)

«Но все видели, как он застрелил Атабу!»

(Верно. Значит, все и должны были решить, что с ним делать.)

«Как они могли решить? Они ведь не знали того, что знаю я! А ты знаешь, что это за люди! У них было четыре пистолета! Если бы я не убрала их с дороги, они бы перестреляли других людей! Они говорили о захвате острова!»

(Да. Но все равно то, что ты сделала, было убий­ством.)

«А что же тогда палач? Он тоже убийца?»

(Нет, потому что так провозгласило большинст­во людей. Для этого и существует зал суда. Там вер­шится закон.)

«И тогда все становится правильно? А разве Бог не сказал " не убий"?»

(Да. Но потом все сильно запуталось.)

В дверном проеме что-то зашевелилось, и рука Даф­ны подняла пистолет. Затем мозг велел руке опустить его.

— Хорошо, — сказал Мау.— Я не хочу, чтобы в ме­ня стреляли второй раз. Помнишь?

Слезы потекли снова.

— Прости меня. Я тогда думала, что ты... что ты ди­карь, — кое-как выговорила Дафна.

— Что такое дикарь?

Она показала пистолетом на Фокслипа.

— Что-то вроде него.

— Он умер.

— Мне очень жаль. Он непременно хотел выпить свое пиво.

— Мы видели другого, он бежал к нижнему лесу. Он был в крови и хрюкал, как больная свинья.

— Потому что он не захотел пить пиво! — провы­ла Дафна.— Прости меня... я привела сюда Локаху...

Мау сверкнул глазами.

— Нет, это они его привели, а ты отослала его прочь с полным желудком, — сказал он.

— Приплывут другие! Они говорили об этом, — вы­давила из себя Дафна.

Мау ничего не сказал, только обнял ее за плечи.

— Я хочу, чтобы завтра устроили суд, — сказа­ла она.

— Что такое суд? — спросил Мау.

Он подождал ответа, но не услышал ничего, кроме храпа. Он посидел с ней, наблюдая, как темнеет небо на востоке. Потом осторожно уложил Дафну на цинов­ку, взвалил на плечо коченеющий труп Фокслипа и отправился на пляж. Безымянная Женщина смотрела, как он погрузил тело в каноэ и выгреб в открытый океан. В океане Фокслип отправился за борт с куском коралла, привязанным к ногам. Пусть его сожрет какая-нибудь тварь, достаточно голодная, чтобы жрать падаль.

Безымянная Женщина смотрела, как он вернулся и поднялся обратно на гору, где Мило и Кале бодрствовали над телом Атабы, чтобы он не стал призраком.

Утром они вместе с Мау пошли на пляж, где к ним присоединились Безымянная Женщина и еще несколь­ко человек. Солнце уже всходило, и Мау не удивился, что рядом скользит серая тень. Один раз Мило прошел через нее насквозь и не заметил.

«Еще две смерти, краб-отшельник», — сказал Ло­каха.

«Ты доволен? — разозлился Мау.— Тогда отправь этого жреца в совершенный мир».

«Как ты можешь просить об этом, крабик-отшельник, не верящий в богов?»

«Потому что он верил. И ему было не все равно. А его боги даже на это оказались неспособны».

«Мау, я не вступаю в торги, даже когда люди про­сят не за себя».

— Я, по крайней мере, пытаюсь! — крикнул Мау.

Все уставились на него.

Тень развеялась.

На краю рифа, над темным течением, Мау привя­зал к старику обломки коралла и стал смотреть, как тот опускается в глубину, недосягаемую для акул.

— Он был хорошим человеком! — заорал Мау в не­бо.— Он заслуживал богов получше!

В нижнем лесу, среди зловонных испарений, кто-то трясся.

Артур Септимус Поулгрейв, а для друзей, если бы они у него были, — Септик, провел эту ночь очень пло­хо. Он знал, что умирает. Просто знал. Ему было очень плохо. За последний темный, словно залитый супом, час каждая тварь в этих джунглях постаралась его уку­сить, клюнуть или ужалить. Здесь были пауки — ужас­ные, огромные, ожидающие на каждой тропе на уров­не носа, и насекомые, все до одного вооруженные, судя по ощущениям, раскаленными докрасна иглами. Од­ни твари кусали за уши, другие старались забраться в штаны. Третьи топтали его ногами. Посреди ночи что-то ужасное прыгнуло с дерева ему на голову и по­пыталось открутить ее от плеч. Как только станет по­светлее, он рискнет, рванет к лодке и уберется с ост­рова. В общем и целом, думал он, вытаскивая из уха какую-то тварь с чрезмерно большим количеством ног, хуже не бывает.

На дереве прямо над ним что-то зашелестело; он поднял голову как раз в тот момент, когда упитанная птица-дедушка решила хорошенько проблеваться пе­ред завтраком, и понял, что ошибался.

Тем же утром Дафна подошла к Пилу с судовым журналом с «Милой Джуди» и сказала:

— Я хочу справедливого суда.

— Это хорошо, — ответил Пилу.— Мы идем смот­реть на новую пещеру. Ты пойдешь с нами?

Большая часть островитян столпилась вокруг него: вести о найденных богах разошлись быстро.

— Ты не знаешь, что такое суд, да?

— Э... нет, — ответил Пилу.

— Это когда решают, поступил ли человек плохо и нужно ли его наказать.

— Ну вот ты и наказала этого брючника, — радости но ответил Пилу.— Он убил Атабу. Он был пират!

— Да, но... вопрос в том, имела ли я право это де­лать? У меня не было власти, чтобы его убивать.

За плечом Пилу воздвиглась фигура его брата. Ми­ло склонился и что-то шепнул Пилу на ухо.

— А, да, — сказал Пилу.— Мой брат напомнил мне про тот раз, когда мы были в Порт-Мерсии и одного моряка поймали на воровстве. Его привязали к мачте и били кожаными штуками. Ты об этом? Кожу мы най­дем.

Дафна вздрогнула.

— Э... нет, спасибо. Но... э-э-э... разве на островах не бывает преступлений?

Пилу понадобилось некоторое время, чтобы по­нять, о чем она говорит.

— А, я понял. Ты хочешь, чтобы мы тебе сказали, что ты поступила не плохо. Правильно?

— Девочка-призрак говорит, что на все должны быть правила и причины, — сказал Мау за спиной Даф­ны. Она даже не знала, что он здесь.

— Да, но вы не должны говорить, что я поступи­ла правильно, только потому, что я вам нравлюсь, добавила Дафна.

— Ну, он нам точно не нравился, — ответил Пи­лу.— Он убил Атабу!

— Кажется, я понимаю, чего она хочет, — сказал Мау.— Давайте попробуем. Это будет... интересно.

И состоялось первое судебное заседание Народа. Судью и присяжных не выбирали: все островитяне сели в круг, включая детей. Мау тоже сел в круг. Здесь не было более и менее важных людей... и Мау сидел в кругу, как любой другой островитянин.

Каждый должен сам принять решение... а Мау си­дел в одном кругу со всеми. Не очень высокий, даже без татуировок, он не выкрикивал приказов... но ка­ким-то образом присутствовал в большей степени, чем все остальные. И еще у него была капитанская шляпа. Он был капитан.

Дафна слышала, как порой новоприбывшие го­ворили о Мау. Они использовали что-то вроде кода: «бедный мальчик», говорили они, и «как ему тяжело пришлось», и где-то в этих словах прятался невыска­занный, но недвусмысленный намек на то, что Мау слишком молод, чтоб быть вождем. Обычно в этот момент появлялись Мило или Кале, словно тень набе­гала на солнце при затмении, и разговор переходил на рыбную ловлю или детей. И каждый день Мау стано­вился чуть старше и по-прежнему оставался вождем.

В суде председательствовал Пилу. Он был в своей стихии. Но нуждался в помощниках.

— Нам нужен обвинитель, — объяснила Дафна.— Это человек, который считает, что я поступила непра­вильно. И защитник, который будет говорить, что я по­ступила правильно.

— Тогда я буду защитником, — радостно сказал Пилу.

— А обвинитель? — спросила Дафна.

— Ты.

— Я? Нет, я уже делаю что-то другое!

— Но все знают, что этот человек убил Атабу. Мы видели! — сказал Пилу.

— Слушай, а что, на острове вообще не бывает убийств?

— Иногда бывает, что кто-нибудь перебрал пива или драка из-за женщин, всякое такое. Весьма прискорбно. Есть история, очень старая, про двух братьев, которые подрались. Один убил другого, но в битве все могло повернуться по-иному, и тогда убитым оказался бы тот брат, а не этот. Убийца бежал. Он знал, какое наказание положено за убийство, и сам нало­жил его на себя.

— Ужасное наказание?

— Его ожидало изгнание с острова, он должен был покинуть свой народ, свою семью. Ему не суждено было больше ходить по стопам своих предков, не суждено было спеть погребальное песнопение отцу, слушать песни своего детства, обонять аромат вод своей родины. Он построил каноэ и уплыл в новые моря, далеко, туда, где солнце обжигает людей, раскрашивая их в разные цвета, а деревья каждый год умирают на полгода. Он прожил много жизней, много повидал, но в один прекрасный день нашел место, лучше которого быть не могло, потому что это был остров его детства, и он шагнул на берег и умер счастливым, потому что вернулся домой. Тогда Имо превратил этих братьев в звезды и поместил в небе, чтобы мы помнили о брате, который уплыл так далеко, что в конце концов вернулся.

«Боже мой, — подумала Дафна, представляя себе умирающего брата, — это так печально. Но у этой истории есть еще один смысл. Она — о человеке, кото­рый уплыл так далеко, что вернулся обратно... О, я обязательно должна еще раз пойти в ту пещеру!»

— Но девочка-призрак и так уже изгнана, — заме­тил Мау.— Волна изгнала ее на наш остров.

Спор разгорелся с новой силой.

Через полчаса он нисколько не приблизился к це­ли. Все население острова сидело вокруг Дафны, пы­таясь ей помочь и понять, что произошло, по ходу су­дебного заседания.

— Ты говоришь, что это были плохие брючники, — сказал Мау.

— Да, хуже не бывает, — ответила Дафна.— Убий­цы и мучители. Ты говоришь, что ходишь по стопам Локахи, а они ходили в его набедренной повязке, ко­гда он не мылся много недель.

Все засмеялись. Наверное, она что-то неправильно сказала.

— А как же они ходили в его набедренной повяз­ке? — спросил Пилу. Все опять засмеялись, но, к его разочарованию, не так громко.

Это неправильный вопрос, — вмешался Мау. Смех прекратился. Мау продолжал: — Ты говоришь, что сказала им про пивную песню, но они тебя не по­слушали. Ты ведь не виновата, если человек — дурак.

— Да, но, понимаешь, я расставила им ловушку, — сказала Дафна.— Я знала, что они меня не послушают!

— Почему они не должны были послушать?

— Потому что...

Она заколебалась, но другого пути не было.

— Пожалуй, я лучше расскажу все полностью, — сказала она.— Я хочу рассказать вам все. Чтобы вы узнали, что случилось на «Милой Джуди». Узнали про дельфинов, про бабочку, про человека в каноэ.

Сидящие в кругу слушали, открыв рот, а Дафна рас­сказывала им о том, что видела сама, что рассказал ей Кокчик и что записал в судовом журнале бедный ка­питан Роберте. Она рассказала про первого помощни­ка Кокса, про мятеж и про человека в каноэ...

...Он был смуглый и, как миссис Бурбур, словно скроен из старой дубленой кожи. «Милая Джуди» на­гнала его в море среди островов — он очень старатель­но работал веслами в маленьком каноэ, направляясь куда-то к горизонту.

Если верить первому помощнику Коксу, старик по­казал ему грубый жест. Фокслип и Поулгрейв поддер­жали эту версию. Но капитан побеседовал с каждым из них в отдельности и отметил в судовом журнале, что ни один из них не смог в точности описать упомя­нутый жест.

Кокс выстрелил в этого человека и попал. Фокслип тоже выстрелил. Дафна помнила, как он смеялся. По­улгрейв выстрелил последним, как и следовало ожи­дать. Он был из тех негодяев, которые способны пнуть ногой труп, потому что мертвецы не дают сдачи. По­улгрейв непрестанно хихикал, а когда Дафна выходи­ла на палубу, не сводил с нее глаз. Но он был, по-ви­димому, умнее Фокслипа. Что, впрочем, было не труд­но. Фокслип умом не превосходил среднего омара от этого ракообразного его отличали только жестокость и манера вечно хорохориться. Парочка все время тас­калась за Коксом. Трудно было понять зачем, если не знать, что на свете бывают рыбы, которые таскаются за акулами — плавают вдоль бока акулы или даже у нее в пасти. Там они защищены от других рыб, там их не съедят. Никто не знает, что с этого имеет акула: то ли не замечает их, то ли приберегает на случай, ес­ли захочется тайно перекусить среди ночи.

Конечно, Кокса нельзя сравнивать с акулой. Он го­раздо хуже. Акулы — просто машины-пожиратели. У них нет выбора. А у Кокса, первого помощника ка­питана, выбор был. Этот выбор предоставлялся ему каждый день, и каждый день Кокс выбирал быть Кок­сом. Странный выбор: если бы зло было болезнью, Кокс давно уже оказался бы в изоляторе на каком-нибудь негостеприимном острове. И даже там мир­ные пушистые кролики начали бы драться друг с дру­гом. По правде сказать, Кокс был заразен. Всюду, куда падала его тень, ссорились старые друзья, разража­лись небольшие войны, молоко скисало, мучные чер­ви бежали из сухарей, а крысы вставали в очередь, чтобы прыгнуть в море. Во всяком случае, так говорил Кокчик, но он, надо сказать, был склонен к неболь­шим преувеличениям.

И еще Кокс ухмылялся. Это была не мерзкая, шер­шавая ухмылочка Поулгрейва, при виде которой хо­телось вымыть руки. Это была улыбка человека, лю­бящего свою работу.

Он взошел на борт в Порт-Адвенте, когда пять чле­нов экипажа не вернулись из увольнения на берег. Кок сказал Дафне, что это бывает. От капитана, который строго запрещает команде играть в карты, свистеть, пить и ругаться, люди бегут, сколько им ни плати. Ужас­но видеть, сказал Кокчик, когда такой хороший чело­век и так ударился в религию. Но именно потому, что Робертс был такой хороший человек и умелый капи­тан, многие члены экипажа ходили с ним в одно пла­вание за другим, несмотря на чудовищный и немыс­лимый запрет на ругань (моряки нашли выход — по­ставили бочонок с водой у шпигатов и ругались в него, когда становилось невмоготу; Дафна очень старалась, но не могла разобрать всех слов; к концу дня вода в бочонке так нагревалась, что в ней можно было мыться).

Про Кокса знали все. Первого помощника Кокса не нанимали на корабль. Он сам являлся. Даже если вы не нуждались в первом помощнике, потому что у вас уже был один, на нынешнего первого помощника вдруг нападало горячее желание вернуться во вторые помощники, о да, сэр, премного благодарен.

Бесхитростные и простодушные люди принимали за чистую монету восторженные рекомендации дру­гих капитанов, не задаваясь вопросом, почему этим капитанам так не терпится спровадить Кокса на дру­гой корабль. Правда, Кокчик сказал, что, по его мне­нию, Роберте все знал насчет Кокса и горел миссио­нерским пылом: не каждый день выпадает случай спасти такого закоренелого, отборного грешника от геенны огненной.

Возможно, что Кокс, оказавшись на корабле, где трижды в день проводились обязательные молитвен­ные собрания, преисполнился пылом иного рода черным, с язычками пламени по краям. Как говорил Кокчик, зло в одиночку не ходит.

Как ни удивительно, Кокс охотно посещал молит­венные собрания, присоединял свой голос к общему хору и внимательно слушал. Те, кто его знал, насто­рожились. Нечестие было для Кокса хлебом и водой, и если не ясно, что он задумал, — жди настоящей беды.

Когда Коксу нечего было делать, он стрелял в жи­вых существ. В птиц, летучих рыб, обезьян — в кого угодно. Однажды на палубу приземлилась большая синяя бабочка, занесенная ветром с какого-то остро­ва. Кокс попал в нее так метко, что остались только два крылышка, а потом подмигнул Дафне, словно ему удался особенно ловкий трюк. У Дафны был такой ку­зен, звали его Ботни — он не мог пройти мимо лягуш­ки, чтобы ее не раздавить, мимо котенка, чтобы не пнуть его ногой, мимо паука, чтобы его не прихлоп­нуть. В конце концов Дафна нечаянно сломала Ботни два пальца — придавила лошадкой-качалкой в детской, пообещала напустить ему в штаны ос, если он не ис­правится, и разразилась слезами, как раз когда при­бежали люди. Если человек ведет свой род от древних воителей, как Дафна, это поневоле придает характе­ру определенную безжалостность.

К несчастью, некому было направить стопы Кокса по истинному пути и оправить его пальцы в гипс. Прав­да, среди команды ходили слухи, что он переменился. Он по-прежнему стрелял в кого попало, но на бого­служениях всегда сидел в первом ряду и рассматри­вал старину Робертса, как натуралист — редкого жу­ка. Похоже, капитан завораживал Кокса.

Что же до капитана — возможно, он хотел спасти душу Кокса от геенны огненной, но самого Кокса не­навидел и не стеснялся это показывать. Коксу это бы­ло не по душе, но застрелить капитана он не мог, слиш­ком сильный шум поднялся бы. Поэтому, как сказал Кокчик, он, должно быть, решил побить капитана на его поле, точнее — на его воде, уничтожить изнутри.

Кокс убивал живых тварей только потому, что они были живые, но лишь ради времяпрепровождения. В отношении капитана у него были гораздо более чес­толюбивые планы. Кокс решил целиться в его веру.

Для начала Кокс завел привычку внимательно слу­шать на молитвенных собраниях и завершать каждую фразу капитана воплями «Аллилуйя!» или «Аминь!» и громкими аплодисментами. Еще он задавал невин­ные вопросы типа: «А чем кормили львов и тигров в ковчеге, сэр?» или «А куда девалась вся вода после потопа?» В один прекрасный день он попросил Кокчика накормить весь экипаж пятью хлебами и двумя рыбами. Капитан сказал, что эту историю нельзя по­нимать буквально. Кокс отдал ему честь по всей фор­ме и спросил: «А что тогда можно понимать букваль­но, сэр?»

Обстановка накалялась. Капитан стал раздражи­телен. Те, кто давно ходил с ним, говорили, что он хо­роший человек и хороший капитан и что он сам на себя не похож. От раздражительности капитана страдали все. Он всюду выискивал недостатки и превращал каж­дый день в тяжкую повинность. Дафна старалась как можно больше времени проводить у себя в каюте.

А еще был попугай. Неизвестно, кто научил его первому ругательному слову, хотя дрожащий палец подозрения указывал на Кокса. Но к этому времени раздоры охватили всю команду. У Кокса были свои сторонники, у капитана — свои верные защитники. На­чались драки. Стали пропадать разные мелкие вещи. Это очень плохо, сказал Кокчик: если человеку приходится постоянно следить за сохранностью своих вещей, это раскалывает экипаж, как ничто другое. Он сказал, что их ждет роковая судьба и расплата. Ско­рее рок, чем расплата, добавил он.

А на следующий день Кокс застрелил старика в ка­ноэ. Дафна рада была бы сказать, что весь экипаж ополчился на Кокса за его поступок, и в каком-то смыс­ле это была правда; но многих беспокоило не столь­ко нарушение заповеди, сколько возможность, что поблизости окажутся родственники старика на быст­рых каноэ, с острыми копьями и не захотят выслуши­вать объяснения. А некоторые даже считали, что, по­думаешь, одним стариком больше — одним меньше, но Кокс и его дружки стреляли еще и в дельфинов, а это было жестоко и навлекало на корабль несчастье.

В конце концов стороны перешли к открытым бое­вым действиям. Злость так кипела, что Дафне казалось: в конфликте участвуют не две стороны, а больше. Она пересидела войну у себя в каюте, на бочонке с поро­хом, с заряженным пистолетом в руке. Капитан при­казал ей, если победят люди Кокса, выстрелить в бо­чонок, чтобы «спасти свою честь». Дафна, правда, не была уверена, стоит ли чего-нибудь спасенная честь, если она сыплется с неба в виде мелких клочков впере­мешку со всей остальной каютой. К счастью, она так и не узнала ответа на этот вопрос, потому что капи­тан Роберте подавил мятеж, отцепив одну из вертлюж­ных пушек «Джуди» и направив ее на мятежников. Эта пушка предназначалась для стрельбы картечью по пи­ратам, которые пытаются взять корабль на абордаж. Пушка не годилась для стрельбы с руки, и если бы ка­питан выстрелил, его, скорее всего, подбросило бы в воздух, но все находящиеся по другую сторону пушки Умерли бы от большого количества отверстий, несо­вместимых с жизнью. Кокчик рассказывал: капитан преисполнился такой ярости, что даже Кокс осознал это. Лицо капитана приняло выражение Всевышнего, разбирающегося с особенно грешным городом, и, мо­жет быть, у Кокса как раз достало здравого смысла, чтобы понять: этот человек еще злее его самого, по крайней мере временно, и этого времени хватит, что­бы разорвать Кокса и его приспешников на кусочки, А может быть, сказал Кокчик, капитан был уже готов совершить беззаконное убийство, но понял, что Кок­су хочется именно этого и что его дьявольская душа тут же отправится в ад и утащит душу капитана с собой.

Но капитан не выстрелил, сказал Кокчик. Капи­тан положил пушку на палубу. Выпрямился, сложил руки на груди и мрачно улыбнулся, а Кокс стоял с рас­терянным видом, и тут все члены экипажа, верные ка­питану, направили на Кокса пистолеты. Мятеж вы­дохся. Кокса и его дружков загнали в корабельную шлюпку с провиантом, водой и компасом. И тут, ко­нечно, встал вопрос об оружии. У мятежников еще оставались дружки среди команды; они заявили, что бросать людей в этих неверных водах без оружия — все равно что приговорить их к смерти. В конце концов им оставили оружие на небольшом островке в миле от места мятежа, хотя капитан Роберте и заявил, что у любого пиратского корабля или работорговца, стоит ему наткнуться на Кокса, очень скоро будет новый капитан. Роберте велел зарядить вертлюжные пушки и держать их наготове день и ночь и сказал, что если шлюпку мятежников еще хоть раз увидят с корабля, в нее будут стрелять.

Шлюпку спустили на воду, и она отчалила. Экипаж шлюпки был мрачен и молчалив, кроме Поулгрейва и Фокслипа, которые надсмехались и плевались. Кок­чик сказал, это потому, что они слишком глупы и не понимают: они направляются в бурные воды, а коман­дует ими безумец и убийца.

«Джуди» так и не оправилась от мятежа, но про­должала идти прежним курсом. Люди были молчали­вы и, когда не стояли на вахте, держались обособленно. «Джуди» была несчастна. Пять человек дезертирова­ли еще в Порт-Генри, а за вычетом еще и мятежников команде просто не хватило людей, когда пришла волна.

Все это Дафна рассказала островитянам. Она ста­ралась быть предельно правдивой и там, где полага­лась на рассказы Кокчика, с его склонностью к пре­увеличениям, обязательно упоминала об этом. Она жалела, что у нее нет таланта Пилу; он, споткнувшись о камень, мог подать это как захватывающее приклю­чение.

Когда она умолкла, воцарилась тишина. БОльшая часть собравшихся повернулась к Пилу. Дафна стара­лась рассказывать на чужом языке как могла, но все же многие смотрели на нее непонимающе.

Пилу повторил всю ее историю с начала и до кон­ца, но в лицах. Она видела капитана Робертса, грузно­го и помпезного; тот, кто ходил бочком, несомненно, был Поулгрейв, а тот, кто ревел и топал, — Кокс. Они все время кричали друг на друга, пальцы Пилу щелка­ли, как пистолеты, и вся история словно развернулась в воздухе перед глазами зрителей.

Щепотку безумного реализма добавил попугай. Он бешено плясал на верхушке кокосовой пальмы и встав­лял в рассказ выкрики типа: «А как насчет Дарвина? Ва-а-ак!»

Перевод Пилу кое-как поспевал за рассказом Даф­ны, но когда дело дошло до убийства старика, пона­добились дополнительные разъяснения.

— Он убил человека в каноэ, потому что тот не был брючником?

Дафна была к этому готова.

— Нет. Человек, которого я убила... тот, кто умер, мог бы это сделать, но я думаю, Кокс убил старика про­сто потому, что не нашел другой мишени.

— Э... я не очень хорошо понимаю по-английски...— начал Пилу.