Электронная библиотека научной литературы по гуманитарным 8 страница

ГЛАВА ii. КРИТИКА НАЦИОНАЛЬНОГО ВЗГЛЯДА

Глава III

Меняющая правила

мировая внутренняя политика:

к разграничению экономии, политики

и общества

Каким образом мы можем или должны по-новому воспринимать и ре­конструировать в космополитической перспективе такие ключевые понятия, как «власть», «господство» и «насилие»?

1. Метавласть мировой экономики

Что значит в этой связи космополитизм? Это перспектива, которая на­правлена против абстрактного, исторически глубоко замороженного поня­тия государства и политики, основанного на предположении о значении и действенности политических и экономических границ, а также против абстрактного понятия глобального капитала, неотвратимо колонизи­рующего основанную на принципах государства политику. Если исходить из этих понятий, то возникает картина, в которой политика и эконо­мика соотносятся друг с другом статическим, детерминистским образом. При этом из поля зрения выпадает как раз то, что ставит в центр кос­мополитическая перспектива, - плюралистическая пограничная политика, открытость для действия мировых экономических и государственных ак­торов. В космополитической перспективе эта борьба за позиции и основы власти должна быть концептуализирована в глобальном пространстве та­ким образом, чтобы в центре оказались взаимоотношения между полити­ческими и экономическими пространствами. Это значит, что необходимо исследовать, как расшифровываются и приводятся во взаимосвязь полити­ческое измерение глобального капитализма и экономическое измерение гло­бальной политики. Соответственно, и государство не может больше рас­сматриваться как политическое единство; скорее, следует проанализиро­вать, в каком смысле государства (и понятие государства) лишаются своего ядра и как они (и само понятие) заново определяются и трансформируются в своих значениях и функциях. Дисциплинарные границы и теоретические

ГЛАВА iii. МЕНЯЮЩАЯ ПРАВИЛА МИРОВАЯ ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА

позиции разделяют государство и экономику, чтобы потом задаться вопро­сом об их взаимоотношениях, и таким образом создают аполитичные, абст­рактные рамки анализа. В ложном свете предстают стратегические взаи­модействия, благодаря которым трансформируется политика, а также последствия таких изменений для формирования и преобразования социаль­ных значений границ, включая вопрос о том, какие новые возможности для деятельности государств открываются в эпоху глобализма.

Мы свидетели самых важных изменений в истории власти. Глобали­зацию следует расшифровывать как медленную, постреволюционную, эпохальную трансформацию национальной и интернациональной, подчиненной государству системы баланса и правил власти. В отно­шениях между экономикой и государством происходит метаигра, точ­нее, метаборьба за власть, в ходе которой меняются и переписываются баланс и правила власти национальной и интернациональной госу­дарственной системы. Эту борьбу развязала прежде всего экономика, вырвавшаяся из клетки территориальной, организованной на нацио­нально-государственных принципах метаигры и усвоившая — в сравне­нии с территориально укорененными государствами — новые страте­гии власти. Властная метаигра означает спор, борьбу за власть и одно­временно изменение национально-государственных правил мировой политики.

Тот, кто задастся вопросом, откуда стратегии капитала черпают свою метавласть, столкнется со странным обстоятельством. Основ­ная идея была выражена в заголовке одной восточноевропейской га­зеты, написавшей во время визита Федерального канцлера Германии в 1999 году: «Мы прощаем крестоносцев и ждем инвестиций». Это точный перевертыш классической теории власти и господства, от­крывающий возможность для максимального привлечения трансна­циональных предпринимателей. Средство принуждения — не угроза вторжения, а угрожающее не вторжение инвесторов или угроза их вы­хода из страны. Хуже оккупации мультинациональными компаниями может быть только одно — неоккупация ими.

Эта форма господства связана уже не с отдаванием приказов, а с возможностью выгодно инвестировать в других местах — в других странах и с открывающейся угрозой не вкладывать инвестиций в ту или иную конкретную страну. Новая власть концернов основана в этом смысле не на насилии как ultima ratio для навязывания своей воли дру­гим. Вследствие этого она значительно подвижнее, поскольку не свя­зана с определенным местом и применима в глобальном масштабе. Потенциал шантажа, присущий этому виду господства, совершенст-

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

вуется благодаря логике экономических действий и экономической власти: нигде и никогда не делать чего-то, не инвестировать без обя­зательного публичного обоснования; в этом заключается главный рычаг власти всемирно-экономических акторов.

Не империализм, а неимпериализм образует ядро глобальной эко­номической власти. Вышедшее за пределы отдельных территорий возрастание власти экономики нельзя ни подчинить, ни узаконить политически. Оно происходит помимо контролирующих органов развитой демократии, таких как парламенты, суды и правительства. Оно не нуждается в военной мобилизации. Таким образом, власть все­мирной экономики покоится на противоположности того, откуда чер­пает свою силу демократическое национальное государство (демокра­тические выборы, публичная легитимация, монополия на средства насилия). В противоположность этому формула власти транснацио­нальной экономики гласит: преднамеренное, целенаправленное незавоева­ние. Это ненасильственное, невидимое, намеренное, вездесущее «не-» не нуждается в одобрении и не способно воспринимать его.

Еще раз о том же, но другими словами: аполитичный характер от­каза от того или иного действия изменяет национально-государст­венные правила власти, властные отношения между государствами и экономикой, ускоряет и маскирует распространение всемирно-по­литической власти экономических акторов. Отказ от инвестиций, це­ленаправленное бездействие принуждает поверх всех границ государ­ства, политические партии, церкви, профсоюзы, рабочих и т. д. к все­мирно-экономическому конформизму и торопливому неолиберализму. В то же время инвестиционным решениям вряд ли могут помешать препятствия имплементационного характера, так как они добива­ются коллективного признания самым действенным способом — бла­годаря политике свершившихся фактов 1. Короче говоря, метавласть

Сильное влияние транснациональных концернов (ТНК) и связанных с ними пря­мых иностранных инвестиций (пии) продолжает расти [Kö hler, 2002]. Из 7000 ТНК в 14 крупных народных хозяйствах развитых стран в 1990 г. стало 24 000, в целом в 1993 г. можно говорить о 37 000 ТНК с более чем 170 000 дочерними фирмами; однако эти цифры часто занижены, так как транснациональные акции часто совершаются в форме субконтрактов, франчайзинга, лицензиро­вания или стратегического партнерства и не обязательно отражаются в ста­тистике пии. При этом наблюдается сильная концентрация пии как внутри триады Европа —США— Япония, так и внутри крупнейших тнк. 100 крупнейших тнк ответственны за 14 % пии. Облегчаются прямые иностранные инвести­ции благодаря многосторонним договорам (например, Guidelines (т. е. дирек-

ГЛАВА iii. МЕНЯЮЩАЯ ПРАВИЛА МИРОВАЯ ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА

мировой экономики над национальными государствами основыва­ется на возможности выхода «Exit-оption» (Хиршман), которую капи­тал отвоевал для себя в цифровом пространстве. Это угрожающий всем на планете опыт уже свершившегося или предстоящего исключе­ния государств из мирового рынка, проявивший себя во многих регио­нах Африки, а также в отношении некоторых государств, входивших в Советский Союз. Этот опыт всемирно-экономическая власть со все возрастающей силой демонстрирует на отдельных государствах. Дан­ная метавласть располагается между категориями легального и илле­гального; она не иллегальна, но и не легитимна, а транслегальна; но она обладает силой для того, чтобы переписать доминирующие на го-

тивам) Всемирного банка, с другой стороны, благодаря двусторонним дого­ворам на национальном уровне (часто в сторону либерализма). Что касается регионального распределения пии, то прямые инвестиции в развитые стра­ны хотя и несколько сокращаются (из-за более медленного развития и частич­но из-за рецессий), но возрастают в развивающиеся страны (подогреваемые открытием новых ресурсов, процессами либерализации и приватизации). В то время как пии во вторичном секторе заметно снижаются в сравнении с возрастающими пии в секторе услуг, пии в первичном секторе в 1980-е годы сильно выросли и в развитых странах.

Одновременно происходят изменения в организационной структуре (отдален­ные друг от друга региональные фирменные центры, производственные цен­тры и функциональные фирменные центры, а также распределенная ответ­ственность). Предприятия все чаще приходят к ограниченному во времени сотрудничеству. К этим возникающим между фирмами связям лучше всего под­ходит понятие «сеть». Следует делать различие между интегрированным меж­дународным производством на уровне фирм и на национальном уровне. Так, почти треть частных состояний во всем мире находится под контролем ТНК. На национальном уровне имеется как поверхностная интеграция (обмен това­рами и услугами), так и глубокая интеграция (международное производство товаров и услуг), причем существует тенденция, в значительной степени сти­мулируемая активностью тнт, в направлении глубокой интеграции. Традиционные концепты и подходы к теме утрачивают свою силу из-за слож­ных форм разделения труда между фирмами в различных странах, из-за утра­ты автономии отдельными группами транснациональных фирменных систем; таков, например, концепт национальной принадлежности концернов. Из-за международной интеграции появляются трудности и с повышением нало­гов. Одна из возникающих здесь проблем связана с установлением меры само­стоятельности материнских и дочерних предприятий.

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

сударственном уровне правила в национальном и интернациональ­ном пространстве.

Как такое стало возможным? Чем это вызвано? Exit-оption, от ко­торой зависит благоденствие или нищета государств, порождает кон­куренцию государств, добивающихся глобальных инвестиций и при­тока капиталов. Следствие: соперничавшие на военном поприще национальные государства Первого модерна превратились в сопер­ничающие на поприще мировой экономики государства-конкуренты Второго модерна. Ключ к власти уже не военная сила, а та или иная позиция государства на мировом рынке. Это значит, что господство государств как относительно их внутренней и внешней стабильности, так и (опосредованно) относительно их легитимности определяется мировым рынком.

Аналогия между военной логикой государственной власти и эко­номической логикой государственной власти бросается в глаза и оше­ломляет. Объему инвестируемого капитала соответствуют огневая мощь и вооруженное насилие; правда, с той существенной разни­цей, что власть возрастает благодаря угрозе не стрелять. Развитие производства является эквивалентом обновления систем вооруже­ния. Учреждение филиалов крупных фирм во многих странах прихо­дит на смену военным базам и дипломатической службе. Старое воен­ное правило «лучшая защита — это нападение» означает следующее: государства должны вкладывать деньги в исследования и развитие, чтобы привести к полному развертыванию атакующие силы глобаль­ного капитала. Государства надеются, что вместе с их вкладом в иссле­довательские проекты и подготовку кадров будет расти и весомость их голоса на глобальной арене мировой политики. Важно, что место старомодного идеологического ведения войны занимает глобализа-ционный дискурс. Кто хочет владеть умами, должен насаждать посту­латы неолиберальной глобализации в идентичность, в самосознание человека как самостоятельного предпринимателя.

С одной стороны, эту теорему метавласти можно привести мето­дом отражения к классическим теориям власти и господства, как их, например, развивал Макс Вебер. Согласно им всемирно-экономиче­ская метавласть исполняется по отношению к государствам — суве­ренным, опирающимся на собственную силу носителям легитимно­сти; однако такая власть избегает критериев определения государст­венного господства, ибо она основана не на насилии, не на военной мощи и интервенции, не на демократическом консенсусе, а служит инструментом национально-государственного права.

ГЛАВА iii. МЕНЯЮЩАЯ ПРАВИЛА МИРОВАЯ ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА

Все эти, на первый взгляд, существенные определения государст­венного господства предполагают по умолчанию территориальный принцип, формулируют и склоняют территориальное понимание общества и господства в рамках методологического национализма. Только это молчаливо подчиненное значение пространства делает, во­преки всем теориям, понятным единодушное мнение, что господство всегда опирается на насилие. «Всякая политика есть борьба за власть; высшая степень власти есть насилие», — пишет один из самых крити­чески настроенных социологов, К. Райт Миллс, и тем самым всего лишь следует знаменитому веберовскому определению государства как «опирающееся на средства легитимного (т. е. рассматриваемого как легитимное) насилия господство человека над человеком». Макс Вебер цитирует в этой связи Троцкого, который говорил: «Всякое го­сударство основано на насилии». Макс Вебер к этому добавляет: «Это и в самом деле верно» (822).

На самом же деле это неверно, тем более применительно к детер-риториальной мета-власти акторов мировой экономики. Но именно это обстоятельство сильно мешает тем, кто, опираясь на методологи­ческий национализм, пытается рассматривать и анализировать эту власть как квазигосударство, эрзац-государство.

Принципы территориальности и насилия ставят государственной власти жесткие границы. Слабость насилия в его негибкости. Напро­тив, такое средство власти, как богатство, имеющееся в распоряжении мировых экономических акторов, в высшей степени гибко. В отличие от насилия, которое может использоваться только негативно - в смысле немедленного или потенциального наказания (убийства), богатство позволяет поощрять и наказывать, открывает как позитивные, так и негативные способы применения и дозирования. Кроме того, богат­ство вызывает одобрение корыстолюбивых, подстрекает торопливых к послушанию из корысти. Если богатство как средство власти объеди­няется с эффективностью и знанием, то возникает сверхгибкость эко­номической метавласти. Благодаря знаниям можно изменять полити­ческую повестку дня, вызывать новые потребности, создавать новые рынки, по-новому определять цели, убеждать, уговаривать и даже вра­гов превращать в союзников. «Знание — сила» (Фрэнсис Бэкон) — этот принцип ведет в той же мере, в какой «время — деньги», как к ускоре­нию (т. е. становится основным капиталистическим принципом), так и к возрастанию своего значения, ибо знания, вложенные в исследова­ния и технологии, обесценивают и ускоряют производство знаний.

С другой стороны, первой и самой важной победой глобализа­ции является глобализация дискурса глобализации. Эта дискурсивная

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

власть капитала — глобальная власть целенаправленного незавоева­ния — может быть значительно лучше понята в категориях теории власти Фуко. Она принципиально отличается от классических опре­делений власти, которые ставят ее в центр и предполагают наличие строго различаемых акторов. Власть, в понимании Фуко, напротив, не есть что-то, что можно иметь или не иметь, она не чье-то достоя­ние; скорее, она вездесуща и проявляется в социальных действиях. Власть выстраивается и применяется как господствующей, так и под­чиненной стороной посредством повседневной дискурсивной прак­тики. Она невидима и естественна в той мере, в какой ей удается ин­тегрироваться в идентичность индивидов.

В действительности власть, угрожающая отказом от инвестиций, уже сегодня распространена повсеместно. Сообразно с этим глоба­лизация — это не право выбора, а господство, не осуществляемое ни­кем. Никто ее не начинал, никому не дано ее остановить, никто за нее не отвечает. Слово «глобализация» означает организованную безот­ветственность. Ты ищешь кого-нибудь, к кому можно обратиться с жа­лобой, против кого можно выступить с протестом. Но не существует такого учреждения, нет ни телефонного номера, ни электронного ад­реса. Все являются или чувствуют себя жертвами, никто не является и не чувствует себя преступником. Даже боссы концернов, «совре­менные принцы», должны, исходя из понимания своего места, при­носить свои мысли и поступки на алтарь share-value 2, если не хотят быть вышвырнутыми. Чем глубже глобализационный дискурс прони­кает во все капилляры социальной жизни, тем могущественнее стано­вятся всемирно-экономические акторы и стратегии.

Эта дискурсивная метавласть глобализации не в последнюю оче­редь конкретизируется в принципе tina: There is no alternative. Се­годня много говорят о множественных модернах — европоцентрист­ский западный монизм модерна сломлен прежде всего из-за постко­лониализма, но также благодаря вниманию к транснациональным формам жизни, социальным сетям, идентичностям, как это вскрыла cultural theory и идущие в ее русле исследования. Но эта множест­венность отличающихся друг от друга в культурном отношении само­деятельных модернов и мозаик модернизации в лучшем случае вы­ражается в гипотезах об альтернативных формах капитализма, но не в альтернативе самому капитализму. Гегемония глобализационного дискурса парадоксальным образом проявляется именно в том, что ей вроде бы противостоит, — в международной дискуссии о новом, не-

2 общих ценностей (англ.).

ГЛАВА iii. МЕНЯЮЩАЯ ПРАВИЛА МИРОВАЯ ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА

стандартном многообразии модернов. Эта дискуссия замалчивает то, что должно из нее исключаться, — неолиберальный монизм и безаль­тернативный мировой рынок

Споры вокруг модерна идут с тех пор, как существует сам модерн. После краха социалистической альтернативы модернизации совре­менные контроверзы о содержании, целях, институциях будущей мо­дернизации не только постмодерны или постколониальны, но пре­жде всего постреволюционны. Общество мирового рынка, которое вво­дит и натурализует глобализационный дискурс, не знает, в отличие от национального, построенного на демократической основе обще­ства, двухпартийной (по меньшей мере) системы, диалектики прави­тельства и оппозиции, высказываний за и против, борющихся за буду­щее человечества. Вместо спора об альтернативных формах будущего доминирует глобализационный дискурс tina и, как следствие, мо­ральное противопоставление черного белому, мирового добра (в лице модернизаторов) мировому злу (в лице антимодернистов). Последние окапываются в недоступных для других зонах метрополий и мирового общества, где — как когда-то в замке призраков Шпессарте — бесчинст­вуют такие призраки, как ежедневные вечерние новости, курсы ак­ций, международная наркоторговля, кузницы террористов и угро­жающие жизни киллеры.

Примыкая к теории и истории власти Михаэля Манна (1986, 1993), можно уточнить: всемирно-экономическая метавласть экстен­сивна и диффузна, но не интенсивна и не авторизована. Она экстенсивна в смысле дискурсивной гегемонии неолиберальной глобализации. Эта глобализация учреждает поверх всех национальных, этнических, ре-лигионых, кастовых, классовых, территориальных и временных гра­ниц и разделения по половому признаку взаимосвязь обобщенных властных отношений, минимум всемирной конкуренции, зависимо­сти и кооперации. Эта властная взаимосвязь не интенсивна, потому что она не предписывает иерархического принуждения, послушания и подчинения приказам. В то же время речь идет не об авторизован­ной, а о диффузной власти, диффузной потому, что речь идет об ано­нимной власти, не имеющей центра, отчетности и четкой структуры ответственности.

Не авторизованной (в смысле Манна, но и в смысле легитимности господства у Макса Вебера) метавласть является в конечном счете по­тому, что она не располагает (собственной) легитимностью, вслед­ствие чего вера в легитимность всемирно-экономической метавласти со стороны подчиненных — государств, стран, культур, обществ — про­должает оставаться сомнительной. Более того, чем могущественнее,

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

экстенсивнее, диффузнее проявляет себя (или кажется, что прояв­ляет) власть всемирно-экономических акторов, тем очевиднее прояв­ляется нелегитимность, ее потребность в легитимности.

Таким образом, в глобальном пространстве возникают новые, в высшей степени хрупкие и гибкие, не узаконенные ни демократи­ческим обществом, ни государством, определяемые только экономи­кой образования метавласти, которые уже не являются только эконо­микой, но еще не стали государствами. Это квазигосударства, весьма предрасположенные, с одной стороны, к охватывающим весь мир движениям сопротивления, к антиглобалистским коалициям разного толка, и с другой стороны, подверженные вытекающим отсюда ры­ночным катаклизмам. Именно проблемы легитимности, кризис ле­гитимности всемирно-экономической метавласти нарастают вместе с расширением этой власти и несут в себе далеко идущие политиче­ские последствия. Вывод гласит: метавласть стимулирует подвержен­ность насилию и тем самым зависимость мировой экономики от госу­дарственной власти.

Всемирно-экономическая метавласть

порождает подверженность насилию и зависимость от силы

Ханна Арендт (1970) указала на противоречие между властью и наси­лием, которое радикализируется вместе с развитием модерна. «Го­воря политическим языком, недостаточно сказать, что власть и наси­лие суть не одно и то же. Власть и насилие — это противоположности. Где господствует одно, там нет места другому… “Безнасильственная” власть — это плеоназм. Насилие может уничтожить власть; оно абсо­лютно не в состоянии порождать власть» (57). «Даже самая прочная власть может быть уничтожена насилием. Из стволов винтовок всегда исходит самый действенный приказ, рассчитывающий на немедлен­ное и безусловное повиновение, но эти же стволы никогда не смогут породить власть» (54) 3.

На прогностическую силу диагноза Арендт указывает то, что она, обосновы­вая свой тезис, говорит о коммунистической, восточно-европейской системе насилия и при этом дает формулировки, которые могут восприниматься как предсказание «мирной революции»: «Там, где сила противостоит силе, побе­дителем всегда оказывается государственная власть. Но это абсолютное пре­восходство действует лишь до тех пор, пока структура государственной власти остается безотказной, т. е. пока исполняются приказы, а полиция и армия гото­вы применить оружие. Если этого не происходит, то ситуация круто меняется.

ГЛАВА iii. МЕНЯЮЩАЯ ПРАВИЛА МИРОВАЯ ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА

Таким образом, под силой подразумевают средства и процессы фи­зического принуждения, направленные в конечном счете на жизнь. Сила, организованная на военных принципах, и есть тот самый случай реальной опасности, на котором Карл Шмитт основывает понятие по­литики. Напротив: власть возникает из суммы одобрения действий и ре­шений. Стабильность власти не в последнюю очередь основывается на бесспорности одобрения. Власть, возникающая из бесспорности, исчезает с горизонта сознания: естественность, забвение и величие вла­сти позитивно взаимосвязаны. Можно даже сказать: там, где никто не го­ворит о власти, она бесспорна и в своей бесспорности одновременно надежна и сильна. Там же, где власть становится темой разговоров, на­чинается распад. Если власть лишается одобрения, разрушается кон­троль силы, независимо от того, начинается приватизация этой силы или же полиция и армия, привлеченные для усмирения взрывов на­силия, уже не могут рассчитывать на одобрение. Граница, от которой конфликты метавласти перерастают в акты насилия, преступается то­гда, когда кризис легитимности начинает разрушать государственную монополию на силу. Отсюда следует, что в играх метавласти распада­ется бесспорность власти и нарастает опасность необузданных вспы­шек насилия и эскалация насильственных действий. Вероятно, не слу­чайно примерно в одно время с Ханной Арендт в 60-е годы хх века еще два теоретика современного общества — Толкотт Парсонс и Ральф Дарендорф — с помощью точно таких же аргументов говорили о зави-

Восстание уже не может быть подавлено; более того, оружие переходит в дру­гие руки, причем нередко, как это было в Венгерской Республике, в течение нескольких часов… О революции можно говорить только в том случае, когда подобное происходит, когда крушение государственной власти становится оче­видным, а восставшим позволено вооружиться… Если приказы не выполня­ются, применение силы бессмысленно. И вопрос, где принимается решение о том, следует ли вообще подчиняться приказам, т. е. вопрос о соотношении между приказом и повиновением ему, не имеет абсолютно никакого значения. Ответ на этот вопрос зависит от “мнения” и, разумеется, от тех, кто это мне­ние так или иначе разделяет. Тогда-то и выясняется, что все зависит от силы, которая стоит за восставшими. Внезапное драматическое крушение власти, характерное для революций, показывает, насколько так называемое повино­вение граждан — ограничениям, учреждениям, правящим или господствую­щим силам — является делом общественного мнения, а именно демонстрации позитивной поддержки и всеобщего одобрения… Только… солдаты-роботы могли бы что-то изменить в этом принципиальном превосходстве власти мне­ния над силой» (49 и сл.).

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

симости власти от консенсуса и даже систематически предсказывали крушение советского режима: «Власть в строгом смысле всеобщего общественного медиума, — пишет Парсонс, — содержит в себе сущест­венный элемент консенсуса. Власть покоится на наличии и исполь­зовании институционализированных возможностей влияния; благо­даря возможностям влияния система власти наделяется консенсусом в рамках общественных ценностей. Не всеобщая легитимация власти и господства является особым достижением демократических инсти­тутов, а посредничество консенсуса применительно к использованию вла­сти совершенно определенными лицами или группами и принятию совершенно определенных, обязательных решений; ни один обще­ственный институт, принципиально отличающийся от демократиче­ских институций, не способен этого достигнуть. Одной только все­общей легитимации в высокоразвитых демократических обществах и системах управления недостаточно. В этом смысле решающей явля­ется функция системы демократической ассоциации, заключающаяся в регулировании участия членов в выборе руководителей и формули­ровании главных направлений политики, а также в заботе о возмож­ностях влияния и о подлинном выборе между альтернативами.

Мне ясно, что из этого следует: вероятнее всего такая позиция дол­гое время не сможет полностью охватывать тоталитарные коммуни­стические организации и их политические и интеграционные воз­можности. Но я предвижу, что коммунистическая организация общества окажется нестабильной и будет или приспосабливаться к демократии избирательного права и создавать многопартийную систему, или де­градировать в сторону менее развитых и в политическом отношении менее эффективных организационных форм; во втором случае ком­мунистические страны будут развиваться значительно медленнее, чем в первом. Это предсказание не в последнюю очередь опирается на то, что коммунистическая партия везде подчеркивала задачу воспитания народа для жизни в новом обществе. В долгосрочной перспективе ее легитимность наверняка будет подорвана, если партийное руково­дство и дальше не будет доверять народу, который оно же и воспитало. В нашем понимании доверять народу — значит доверить ему часть по­литической ответственности. А это означает, что монополитическая партия в конечном счете будет вынуждена отказаться от монополии на политическую ответственность» [Parsons 1970, 70 f].

Ральф Дарендорф, критик Парсонса в 60-е годы, аргументирует аналогичными доводами: «В известной степени из дефиниции тота­литарного государства следует, что в нем отсутствуют условия для ор­ганизации заинтересованных оппозиционных групп. Хотя социаль-