Электронная библиотека научной литературы по гуманитарным 13 страница

9. Регионализация космополитических государств

Архитектура космополитического союза государств могла бы также ука­зать путь, позволяющий избежать другим регионам мира политики лож­ных альтернатив, особенно регионам с хроническими национально-этниче­скими конфликтами.

Ярким историческим примером космополитизации государства явля­ется борьба за политическое оформление Европейского союза, пре­одолевающего привычную альтернативу национального взгляда «фе­дералисты против сторонников межправительственных связей». Но разве идею космополитического государства нельзя перенести на дру­гие регионы мира? Эта возможность становится очевидной, когда сравниваешь транснациональное кооперативное устройство с на­циональным федерализмом: там и тут в основу положена высокодиф-ференцированная, сбалансированная структура власти, в которой не только функциональные поля суверенитета (такие как право, образо­вание), но и культурная автономия, и муниципальные компетенции организованы по принципу децентрализма — в случае федерализма внутри национального государства, в случае транснациональности между различными государственными или квазигосударственными образованиями. В этом плане можно наметить также промежуточные и двойственные формы транснациональной или космополитической архитектуры федерации государств. Эта архитектура, благодаря бес­проигрышной транснациональной игре, где быстрее, где медленнее, шаг за шагом разрушает внешне непоколебимое единство нации и го­сударства, не создавая при этом вакуума власти.

Всюду, где до сих пор существовала только альтернатива: или на­циональное и тем самым государственное самоопределение, или под­чинение национальному, т. е. опирающемуся на большинство, госу­дарственному аппарату власти, — возникает новая возможность кос­мополитического государственного федерализма. В зонах и регионах с хроническими национально-этническими конфликтами (такими, например, как чрезвычайно запутанная, неразрешимая вражда между евреями и палестинцами или как угроза аннексии Гонконга и Тайваня

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

со стороны Китая) это позволяет выбрать «третий путь» — между экс­клюзивной национальной государственностью и аннексией.

При этом речь в настоящий момент идет о чисто логической возмож­ности, которая кажется совершенно немыслимой в реально сущест­вующих условиях насилия, изгнания, террора, ненависти и эксклю­зивных территориальных притязаний. И все же одна только мысль о космополитическом сосуществовании государств в глобальную эпоху способна развязать логические узлы и открыть пути для деятельности и переговоров.

Пожалуй, из идеи космополитизации национальных государств может вырасти новая миротворческая стратегия разрешения хрони­ческих национальных конфликтов и имперских зависимостей, так как благодаря этой стратегии можно компенсировать утрату националь­ной автономии расширением объединенного суверенитета участвую­щих в этом процессе правительств и стран; таким образом, налажи­вать мосты социального сотрудничества и создавать общие для всех юридические условия для сосуществования исключающих друг друга культурных притязаний и традиций. Это новое космополитическое расширение государственного авторитета, задуманного как ответ на глобализацию, создает экономическую и юридическую взаимоза­висимость и потому в состоянии действовать как стратегия профилак­тики. Космополитизация — это противоядие против фундаментализма (будь он этнической, религиозной или националистической ориента­ции), процветающего, как известно, в условиях нищеты, неразвито­сти и территориальной эксклюзивности. И не в последнюю очередь космополитизация, благодаря межгосударственным связям, препятст­вует попыткам и искушениям местных политических элит использо­вать эти конфликты с целью усиления своей власти.

10. АСИММЕТРИЯ ВЛАСТИ ФИНАНСОВЫХ И ЦИВИЛИЗАЦИОННЫХ РЫНКОВ

Является идея космополитического государства чистым мысленным экспе­риментом или же она имеет реально-историческое значение? Если речь идет не только о волюнтаристском образовании, то какие политические силы спо­собствуют его становлению, а какие - противодействуют? На этот вопрос можно ответить теоремой о всемирно-политической силовой асимметрии финансовых и цивилизационных рисков. Финансовые риски обесценивают индивидуальную собственность и индивидуальные права собственности, по­скольку поддаются индивидуализации и национализации; они предостав­ляют шансы движениям за ре-этнизацию и национализацию и тем самым

ГЛАВА iii. МЕНЯЮЩАЯ ПРАВИЛА МИРОВАЯ ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА

играют на руку противникам космополитизации. Цивилизационные риски, напротив, обостряют глобальное нормативное сознание, создают общест­венное мнение, так как подрывают национальную аксиоматику мышления и действия, предоставляя космополитическим союзам между неправительст­венными организациями, государствами и концернами новые возможности деятельности и обретения власти.

То, что финансовые риски (во всяком случае, пока они не перешагнули взрывоопасную точку типа «Чернобыля экономики») оказывают содейст­вие движениям ре-национализации, можно увидеть хотя бы по тому, как на­циональные государства разъединяют глобальные социальные неравенства, причем таким образом, что они представляются неравенствами националь­ными, а не глобальными.

Совсем иная ситуация с цивилизационными рисками. Всемирное общество риска есть скрытое революционное общество, в котором ограничения нацио­нального взгляда разрешаются реальной или потенциальной катастрофой.

Между глобализацией и индивидуализацией социальных неравенств существует парадоксальная связь: в процессе финансовых кризисов мировой экономики и в результате их социальных и политических по­следствий обостряется исключение индивидов и индивидуализация исключения. По мере размывания границ между национальными об­ществами и неравенствами методологический национализм рисует ложную картину действительности: из поля зрения выпадают причины глобальных финансовых кризисов, зато удваивается национально-госу­дарственная индивидуализация глобальных неравенств. Дело доходит до серии парадоксальных завуалированных ошибок: внутренние нера­венства, которые, как показывает Саския Зассен, размывают границы между центром и периферией, севером и югом и означают нечто вроде бразилизации США и Европы, приписываются национально-государст­венному контексту. В то же время внешние неравенства, реально или потенциально размывающие национально-государственные границы, оказываются вне поля зрения методологического национализма.

Вопрос о национально-партикуляризированных проигравших в ходе экономической глобализации — это, без сомнения, централь­ный вопрос при оценке реальных отношений власти внутри госу­дарств и между ними применительно к установлению космополити­ческого режима. Ответить на этот вопрос помогают две вытекающие из сказанного выше исходные гипотезы 16.

Попыткой поставить проигравших от экономической глобализации в нацио­нальный контекст я обязан Кризи (2001); см. также: Grande / Kriesi 2002.

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

Во-первых, лагерь и положение проигравших от глобализации можно (как зеркальное отражение мобильного капитала, завоевы­вающего транснациональное пространство) привязать к иммобилизму капитала и труда или к политической деятельности, а также к фор­мам жизни и к жизни вообще, т. е. к территориальному образованию (как бы оно ни обосновывалось).

Во-вторых, эта констелляция территориальной иммобильности в определенных профессиональных и производственных секторах (и в формах политического господства и образе жизни) перекрещи­вается с нарастающим размыванием границ между капиталом, трудом, политикой и культурой.

В этой зоне пересечения иммобильности и размывания границ возникает резервуар для проигравших от глобализации, из которого могут получать голоса избирателей и властные полномочия политиче­ские движения и партии этнически-национальной закрытости.

Национальные границы защищают от конкуренции. Размыва­ние границ (либерализация рынков и т. д.) обостряет конкурен­цию, причем ее особый вид, а именно конкуренцию между равными в профессиональном отношении и чужими в национальном. Нацио­нально-государственные границы имеют решающее значение для тех, кто владеют своей профессией, и для должностных лиц: они со­кращают и вводят в определенное русло конкуренцию внутри круга специалистов определенной квалификации. Слесари не конкури­руют с консультантами по налоговым делам, а с другими слесарями; и тем ожесточеннее, чем ограниченней их число. То, как сконструи­рованы и оформлены профессии, определяет сферы конкуренции от сфер, свободных от конкуренции. В этом смысле национальные границы похожи на границы профессиональные. Немецкий слесарь не конкурирует со слесарем турецким, французским, польским, рус­ским и т. д., а только с немецкими слесарями. Размывание границ создает конкурентное давление внутри профессиональных рынков частичной занятости со стороны специалистов другой националь­ности. Возникающие образцы неравенства имеют следующие при­знаки:

- они действуют по секторам, т. е. затрагивают определенные сектора производства и оказания услуг в большей степени, чем другие;

- этот образец разделения по секторам имеет следствием то, что труд и капитал затрагиваются также в секторах, проигравших от гло­бализации. Положение проигравших от глобализации охватывает старые противоречия между трудом и капиталом, разрывает на­личную социальную структуру, причем разрыв идет по линии тер-

ГЛАВА iii. МЕНЯЮЩАЯ ПРАВИЛА МИРОВАЯ ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА

риториальной иммобильности и глобального конкурентного дав­ления; - к этим проигравшим от глобализации следует причислить прежде всего часть политической и бюрократической элиты, которая ви­дит угрозу своему существованию (существованию националь­ной бюрократии, национальных организаций и профессиональ­ных секторов) со стороны как наднациональных организаций (Ев­ропейский союз, вто, МВФ, ООН и т. д.), так и грозящих выходом из этих стран концернов и их филиалов.

Секторальная мобильность / иммобильность, таким образом, не совпадает с классовой мобильностью. Внутри национального эко­номического пространства имеются относительно открытые для рынка и защищенные сектора, в которых доход и социальное поло­жение в значительной мере зависят от сохранения национально-го­сударственных границ и защищенного пространства. Приведенный аргумент касается прежде всего богатых социальных государств, так как в них из-за размывания границ и широкой конкуренции глубина падения особенно велика, тогда как бедные страны могут этой кон­куренции не бояться, зато они исключены из мирового рынка. Про­тивников космополитизации легко назвать; они, судя по всему, весьма могущественны. Но кто тогда может быть носителем такой космопо­литической трансформации, симпатизировать ей?

Из данного диагноза можно вывести несколько вопросов. Может ли современный космополитизм стать творением глобаль­ного капитализма? Или наоборот: радикализированный мировой ка­питализм разрушает предпосылки и источники культурного многооб­разия и политической свободы?

Можно ли вообще представить себе, что глобализирующийся капитал решится стать актором космополитического обновления демократии?

Возможно ли, чтобы субполитика инвестиционных решений офор­милась в инструмент власти с целью, во-первых, установления гло­бальных правил для освободившегося от пут капитализма; во-вторых, чтобы подвигнуть национальные государства к космополитической открытости?

Мыслимо ли, чтобы право на забастовки из инструмента рабочего движения стало инструментом движения предпринимателей и пре­вратилось в космополитическую инвестиционную политику, служа­щую не только целям рекламы, но в союзе с регулирующими ско­оперировавшимися государствами по-новому определяет основные права, демократию и справедливость? Или это значит еще раз питать ложные надежды и присягать ложному сознанию?

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

Как известно, нет ничего рискованнее, чем делать прогнозы, осо­бенно в общественных науках. Однако ставящий в центр внимания прирост власти и связанную с этим проблему легитимации, распад легитимации глобальных предприятий может экспериментальным путем вывести из этого диагноза как краткосрочный, так и долго­срочный прогноз.

В краткосрочной перспективе могут восторжествовать протек­ционистские силы в своем весьма однородном составе из национали­стов, антикапиталистов, защитников окружающей среды, националь­ной демократии и государственного авторитета, а также ксенофобов и религиозных фундаменталистов. Однако в долгосрочной перспек­тиве парадоксальная коалиция предполагаемых проигравших от гло­бальной экономической открытости (профсоюзы, защитников окру­жающей среды, демократов) и выигравших от нее (концерны, финан­совые рынки, Всемирную торговую организацию, Международный банк реконструкции и развития и т. д.) могли бы на деле привести к космополитическому обновлению демократии, если обе стороны осознают, что их интересам лучше всего служит космополитический ре­жим. Только тогда представители рабочих, защитники окружающей среды и сторонники демократии встанут на сторону космополити­ческого правового устройства и космополитических институтов. Но это же относится и к действующим в мировом масштабе предпри­ятиям. Они могут успешно заниматься экономической деятельностью только в типовых условиях, обеспечивающих им самим и другим эко­номическую, юридическую и социальную безопасность. Только кос­мополитическое расширение государства, политики и демократии — в любой институциональной форме и при любом глобальном разде­лении труда — в состоянии длительное время обеспечивать интересы предприятий. Этот процесс наверняка будет сопровождаться отступ­лениями и срывами. Но единственный путь сделать его возможным — это, согласно учению Иммануила Канта, действовать так, как если бы он был возможен.

Итоговый вопрос не в том, может ли быть создан и осуществлен космополитический режим, а в том, как это будет сделано, и прежде всего в том, как он получит демократическую легитимацию, т. е. одоб­рение людей. Как и почему возникают сознание, воля, общность, спо­собствующие созданию демократического режима? Мир в xxi веке будет зависеть от подобного космополитического сознания людей, а не от экономики, государств или надгосударственных политических организаций.

ГЛАВА iii. МЕНЯЮЩАЯ ПРАВИЛА МИРОВАЯ ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА

11. ВОПРОСЫ РИСКА КАК ВОПРОСЫ ВЛАСТИ

Как уже говорилось, мировое общество риска - это скрытое квазиреволюцион­ное общество. Чтобы развернуть эту перспективу, нужно сместить центр: не сами технологические решения, а их непредвиденные последствия явля­ются источником политических проблем. Вопрос о власти в чувствитель­ном к рискам обществе обостряется прежде всего из-за непредвиденности по­следствий. Основы принятия решений при современных технологических революциях лишаются легитимности во время публично инсценированных кризисов риска, протестных движений и покупательских бойкотов, которые приводят мировую экономику к кризисам доверия.

Вместе с глобальным риском растет глобальная уязвимость рынков. Чем уязвимее и непредсказуемее мировые рынки, тем в большей опас­ности оказывается инвестируемый капитал, тем ненадежнее акцио­неры, тем настойчивее встает для всех участников вопрос о власти, т. е. об отношениях определения. Кто принимает решения в условиях глобальной неуверенности из-за непредвиденных последствий? На ос­нове каких юридически зафиксированных норм действия и доказа­тельности? Что является риском, кто его породил и обязан платить в случае обвала? Как прорвать систему организованной безответственно-сти и так перераспределить бремя доказывания, чтобы сделать ответ­ственными за глобальную неуверенность и концерны, которые до сих пор перекладывали ответственность на потребителей и окружающую среду? При так называемых проблемах приемлемости (например, гене­тически модифицированных продуктов питания) речь идет не об экс­пертных вопросах технической безопасности и пользы и не о вопро­сах морали, а о вопросах власти и легитимности в глобальную эпоху.

Государственно-бюрократически-юридические притязания техни­ческой цивилизации всегда включали требование контроля за послед­ствиями и опасностями новых технологий 17. Если, к примеру, иссле­дование искусственного интеллекта комбинируется с нанотехноло-гией, то возникает мир миниатюрных машин, которые строят другие машины и, таким образом, конструируют новые формы жизни. В ко­нечном счете создается мир порожденных компьютером искусствен­ных систем жизни [Clark 1996]. Так вероятность очень эффективного и экономически корректного промышленного производства обретает силу, способную изменять облик реальности. Ее специфическим при-

Это получило образцовую теоретическую формулировку у Макса Вебера и Тол-котта Парсонса.

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

знаком является то, что он помогает контролировать цивилизацион-ные болезни, вирусы и другие опасности.

Эта вероятность появления самоконтролирующихся, недоступных для человеческого вмешательства открытых технологических систем обновляет только двойственность технической цивилизации: с одной стороны, эти системы совершенствуют меры обещанной безопасно­сти; с другой стороны, они открывают для риска непредсказуемые возможности — прежде всего относительно нового качества сложно­сти и контингентности. Таким образом, осуществляется переход к от­крытым, самоконструирующимся системам, способным приспосабли­ваться к условиям, которые в своей сложности и многоаспектности ме­няются с быстротой, недоступной для человеческого вмешательства.

Определение мирового общества риска гласит: именно та власть и те ее признаки, которые создают новое качество безопасности, обу­словливают в то же время меру абсолютной бесконтрольности. Чем со­вершеннее последствия, интегрированные в технические системы, тем очевиднее и окончательнее утрачивается наш контроль над ними. Все попытки технически минимизировать или устранить риски умно­жают неуверенность, в которую мы ввергаем мир.

Первый модерн покоился на упрощении: можно было конструи­ровать технические объекты и миры без неожиданных последствий; эти объекты могли заменять старые, негодные. Чем больше напря­гали силы наука и технология, тем меньше было споров, так как пе­ред глазами стояли в качестве реализуемой цели «лучшее решение», экономический оптимум.

Во Втором модерне мы находимся в совершенно ином игровом поле, поскольку что бы мы ни делали, мы всегда ждем неожиданных последствий. Но ожидание неожиданного изменяет качество техниче­ских объектов. Когда наука и технология добавляют свою неуверен­ность к всеобщей неуверенности, вместо того чтобы минимизировать ее, кажущиеся простыми маленькие изменения, о которых ежедневно пишут газеты, обнаруживают для многих свои трудно устранимые по­следствия; наука и технология не упрощают спор о возникающих тех­нических мирах. Вместо того чтобы гасить политический огонь, они подливают масла в пламя этических, экологических и политических контроверз.

Это можно показать на примере кризиса коровьего бешенства, ко­торый может рассматриваться как модель рисков в производстве про­дуктов питания в целом. Несмотря на значительные усилия исследо­вателей, мы знаем только то, что не знаем, как развиваются цепи ин­фекции, на какой инкубационный период рассчитывать и сколько

ГЛАВА iii. МЕНЯЮЩАЯ ПРАВИЛА МИРОВАЯ ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА

будет смертельных случаев только в Европе — 500 или 5000. Частично шок коровьего бешенства в Европе происходит оттого, что обеща­ния науки, политики и промышленности обеспечить безопасность построены на песке сознательного незнания. Мировое общество риска, таким образом, является эпохой цивилизации, в которой решения, касающиеся жизни не только нынешнего, но и последующих поколе­ний, принимаются на основе сознательного незнания.

Еще в большей мере, чем при исчисляемых рисках, при непредска­зуемых опасностях решающую роль в определении того, что должно рассматриваться как риск и кто несет за это ответственность, играют культурные оценки и стереотипы. Так, многим в Африке спид пред­ставляется коварным изобретением западного империализма, если не отрицается вообще (с опустошительными последствиями своего неудержимого распространения). Напротив: ставящий в центр вни­мания ожидание неожиданного обнаруживает, что категория под­держивает принцип публичности. Так, прагматичный философ Джон Дьюи уже в начале хх века покончил со страхом техников и техни­ческой цивилизации перед риском и именно в риске обнаружил принцип надежды 18. «Учение об экономической интерпретации, как оно обычно преподносится, оставляет без внимания трансформацию, которую могут вызывать вкладываемые в нее значения; оно не учиты­вает средство, которое коммуникация устанавливает между экономи­кой и ее конечными последствиями. Оно находится во власти иллю­зии, опровергнутой уже “естественной экономией”, — иллюзии, осно­ванной на непринятии во внимание различия, которое порождается восприятием и доведением до общественности реальных и возмож­ных последствий деятельности. Оно мыслит понятиями достигнутого, а не того, что может произойти: оно мыслит, опираясь на происхож­дение, а не на результаты» [Dewey 1996, 134 f.].

Не из одобрения решений, а из неодобрения их непредвиденных последствий возникает и распространяется поверх национальных границ, становясь достоянием мировой общественности, дискурс, глобальное представление о ценностях и нормах, а также требова­ние взаимосвязанной деятельности. Всеобъемлющие контроверзы о последствиях, связанные с риском глобальные конфликты имеют, по Дьюи, просветительскую функцию. Крупная промышленность выво-

Суть его мысли в том, что не решение является источником, ядром политиче­ских проблем. Скорее, общественное мнение и политику формируют контро­верзы о последствиях этих решений: именно последствия раздражают и возбу­ждают нервную систему культурных и институциональных норм.

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

дит глобальные последствия наружу. Закрытые локальные сообщества в водовороте всеобщей модернизации устаревают, ликвидируются и в осознаваемой опасности глобального риска вплетаются в новую систему взаимозависимостей. Из всеобщих долгосрочных последст­вий и ожидания неожиданного возникают и начинают действовать транснациональные общества риска, которые могут привести к по­литическим экспериментам с новыми решениями и космополитиче­скими нормами. То, что с точки зрения промышленности и государств представляется сценарием гибели (а именно тот факт, что социаль­ные движения, не считаясь с национальной юрисдикцией, публично осуждают концерны за долгосрочные последствия и уклонение от со­циальной ответственности), становится, если перенести мысль Дьюи на современность, цивилизационной лабораторией для разработки проек­тов, способных предугадывать будущее институтов. Другой стороной гло­бальных рисков могут, таким образом, стать глобальные горизонты ценностей, системы взаимозависимостей, а также движения, кото­рые, опираясь на национальные и локальные культуры и конфликты, обсуждают и утверждают альтернативные представления о жизни, вы­живании и демократическом саморегулировании.

В этом смысле риски могут восприниматься как негативные комму­никативные средства, в отличие от таких позитивных средств ком­муникации, как деньги, истина и власть. Если позитивные средства учреждают интенциональные взаимосвязи, минуя все системные границы, то негативные побуждают рисковать тех, кто не хочет взаи­модействовать друг с другом. Они наделяют обязанностями и призы­вают раскошеливаться тех, кто не хотят этого делать (при этом часто даже имея на своей стороне существующий закон). Иными словами: риски пробивают «самопоручительство» частичных систем (Николас Луман) — в экономике, науке, политике и повседневной жизни, кар­динально изменяют приоритеты в уставах предприятий и устанав­ливают взаимосвязи между игнорирующими друг друга или враждеб­ными лагерями.

Своеобразная, противостоящая власти сила сделавшегося достоя­нием гласности риска, способная, по крайнее мере, в осветительных вспышках средств массовой информации на пугающую секунду сры­вать маски и сплачивать несведущих, отсылает к политической рефлек­тивности риска. Так ставшие достоянием общественности риски соз­дают квазиреволюционную ситуацию, выдают отраженную в кривом зер­кале картину общественного порядка за реальность.

Если попытаться для этой политической рефлективности найти подходящую метафору, то напрашивается сравнение с желанием пола-

ГЛАВА iii. МЕНЯЮЩАЯ ПРАВИЛА МИРОВАЯ ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА

комиться медом: все тянутся к горшку с медом (т. е. райским обещаниям техники), чтобы прихватить и себе лакомую толику а потом, удаляя ос­татки меда (т. е. остаточные риски), хватаются за свою одежду, за все­возможные предметы и за других людей, опутывая себя и этих других густой паутиной (рисками). Именно в этой извращенной (в сравне­нии с действующими нормами) обнадеживающей логике коммуника­ции риска таится взрывная политическая динамика. От этой логики технические эксперты в промышленности и политике только откре­щиваются и призывают специалистов по изгнанию дьявола.

Нельзя утверждать, что мир стал опаснее, чем был. Скорее, сис­тематическая утрата доверия заставляет потребителей всюду видеть риски. Чем меньше доверия, тем больше рисков. Чем сильнее ощу­щение риска, тем неустойчивее мировые рынки. Чем неустойчивее мировые рынки, тем больше возвращающиеся бумерангом риски для всех — в том числе для концернов и правительств.

При непредсказуемых технических рисках речь, следовательно, идет о заразной болезни, о социальных вирусах, которые превраща­ются в экономические и технические риски и — в отместку за скры­ваемые последствия общественных решений — изнутри тиранят общество. Концерны, перекладывающие ответственность за не­предвиденные последствия на других, попадают в порочный круг не­предсказуемых мировых рынков и потерянных за одну ночь милли­ардных инвестиций. Утрату доверия концернами и правительствами в результате их трактовки рисков, которые они же и производят, как остаточных рисков, в целом вряд ли можно возместить усилиями от­дельных концернов. Ведь даже мощные концерны борются, опасаясь удара с тыла, с активистами разветвленных общественных движений. Чтобы понять величину трудностей, испытываемых даже крупными концернами, нужно всего лишь иметь в виду то, как используется в политике утрата доверия. Так, в 2000 году крупные концерны обя­зались в договоре с Генеральным секретарем оон придерживаться стандартов охраны окружающей среды, а взамен получили право ис­пользовать синий логотип ООН. Общественные движения сразу же подвергли этот договор критике, объявив его неподобающим, так как в нем нет пункта об эффективном самоконтроле. Активисты нарекли этот договор как «отмывание синим» — вариант словосочетания «от­мывание зеленым»: так высмеивалась попытка концернов отмыть свои грехи с помощью «зеленой» рекламы.

Кстати сказать, урок аферы Брента Спара, так называемый шок компании «Шелл» заключается в следующем: если концерну предъ­явлено публичное обвинение и он утрачивает свою легитимность,

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

то ему уже не поможет поддержка правительства, действующих зако­нов и полицейских сил. Компания «Шелл» имела на своей стороне британское правительство и его полицейские силы, но проиграла, когда стал нарастать транснациональный покупательский бойкот ее бензозаправочных станций.

Одно из больших недоразумений, характерных для предприятий, а также политики и науки, заключается в том, что в основе конфлик­тов риска лежат только single issues 19 — протесты против морских бу­ровых вышек, генетически модифицированных продуктов пита­ния или против детского труда, против очевидных нарушений права на труд и норм охраны окружающей среды. За этими обвинениями в духе single issues скрывается убеждение, что протестные движения самонадеянны, эгоистичны, политически наивны, тогда как дирек­тора концернов или центральные правительства имеют перед глазами полную картину и могут определять и рационально распределять рас­ходы на охрану окружающей среды с учетом потребностей экономи­ческого роста, создания новых рабочих мест и международной конку­рентоспособности.

Цели этих протестов изображаются нереалистичными, экономи­чески далекими от действительности и не имеющими отношения к требованиям современного менеджмента. Протестные движения, которые возникают, например, из-за нового патентования генной технологии или генетически манипулируемого растениеводства, по­дозреваются в действиях по принципу «nimby — not in my backyard» 20, т. е. люди наслаждаются комфортом современной жизни и экономиче­ского роста, но не готовы принять вытекающие отсюда риски.

Напротив, протестные группы придают этим single issues, на ко­торых они концентрируют свое внимание, символическое значение для понимания последствий и вытекающей отсюда социальной ответ­ственности.

Риски не вещи. Это социальные конструкции, в которых ключе­вую роль играют не только знания экспертов, но и культурные оценки и символы. Чтобы за конфликтами риска обнаружить конфликты власти, необходимо поставить вопрос об отношениях определения. Я употребляю понятие «отношения определения» в параллель к поня­тию Карла Маркса «производственные отношения». Имеется в виду характер ресурсов и доступ к этим ресурсам, необходимым для опре­деления риска с точки зрения социальной ответственности.