Электронная библиотека научной литературы по гуманитарным 16 страница

Как часто бывает, подобная эволюция также внутренне амбива­лентна, ведь здесь обнаруживается исторический источник легитим­ности стратегий капитала, который до сих пор адекватно так и не зая­вил о себе ни в национальном подходе политики, общественности и политической науки, ни в экономистическом самопонимании ка­питала. При ответе на легкомысленный вопрос: кто в состоянии ци­вилизовать и гуманизировать кровавый фарс национальной эпохи? — один актор безусловно выпадает — само национальное государство. Да и вообще если нельзя возложить эту геркулесову задачу ни на акторов глобального гражданского общества, ни на интеллектуалов, ни на об­щественность, ни на мигрантов, ни на людей, лишенных прав, чело­веческого достоинства, исключенных из общества, — не видно ни од­ного актора, кому можно было бы доверить эту историческую задачу вывода национального из состояния несовершеннолетия, в котором оно пребывало по собственной вине. Если в форме мысленного экс­перимента задаться вопросом: как можно осуществить переход к кос­мополитическому обузданию национально-государственного эгоизма насилия? — остается только фигура мировой политики как побочного следствия. Атака мировой экономики на мир государств (а может быть, лучше сказать: его враждебное поглощение) могла бы означать в политике ненамеренных побочных следствий час рождения космопо­литического режима. Человечество должно в этом крайне конфликт­ном, но все же счастливом состоянии как бы впасть в него. Миро­вой «просвещенный» капитализм как побочный продукт привел бы общества, государства, политические партии в такое состояние по от­ношению к глобальной власти отказа, власти «нет», власти не-инве-стиций, что они постепенно, шажок за шажком, преодолели бы ог­раниченность национального подхода. При этом оказалось бы воз­можным вторжение в национальные верховные сферы, к которому они (помимо всякого сопротивления) также должны стремиться, чтобы произошла де-национализация мышления и действия как само­денационализация, т. е. в опережающем экономическом послуша­нии. На сало, как известно, ловят мышей; на долгосрочные шансы мирового рынка — возможно, даже националистически настроенные культуры, страны, государства. Во всяком случае, в стратегиях капи­тала объективно присутствует неинтервенционистская принудитель­ность, которая даже в воинственных государствах пробуждает душу торговцев и могла бы завлечь их на тернистую тропу политической самотрансформации в транснациональных кооперативных государ-

ГЛАВА iv. ВЛАСТЬ И ЕЕ ОППОНЕНТЫ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

ствах; экономический авторитет антимилитаристской власти миро­вого рынка, если он не нацелен на упразднение политики, государ­ства и демократии, мог бы привести их в состояние космополитиче­ского обновления.

Эпоха, которая (по крайней мере, в жутких фрагментах) уже ис­пытала на себе гибель как побочное следствие своих успехов и по­тому долгое время предчувствует ее во всей жестокости, и при власти «товарища “побочного следствия”» может надеяться не на прогресс, а только на «дальнейшее впадение» в космополитическую модер-ность. Эта возможность эмансипационного побочного следствия все­мирно-экономических стратегий капитала появляется постольку, по­скольку властные отношения между государствами и акторами миро­вого рынка асимметричны, т. е. существует тогда и до тех пор, пока влияние экономической власти на национальное мышление и дейст­вие сильнее, чем их влияние на нее.

Но возможность выхода порождает не только конкуренцию между государствами; она одновременно наделяет мировую экономику вла­стью исключения: тем, кто не исполняют набор норм неолиберальной политики реформ или делают это лишь в недостаточной степени, гро­зит опасность быть отрезанными от жизненно важных артерий гло­бальных инвестиций и потоков капитала.

Но и наоборот: всемирно-экономические стратегии узурпации (на­пример, узурпации технических революций, государственных ассиг­нований на научные исследования, правовых компетенций) также сводятся в той мере, в которой они успешны, к самополитизации ми­ровой экономики, которая тем самым транснационально, а значит, в национальном пространстве и рамках, с расчетливостью и расче­том экономического калькулирования, присущего капиталистиче­ской рациональности, берет на себя квазигосударственные задачи и функции, не имея на то легитимного основания. Соответственным образом в ходе осуществления стратегий автаркии совершается при­ватизация государства. При этом речь идет не об экономической, но о всемирно-политической и одновременно субполитической автар­кии. В то время как экономическая автаркия мировой экономики на­правлена как бы вовнутрь и, соответственно, нацелена на экономи­ческую рационализацию по возможности всех полей действия, поли­тическая автаркия стремится создать предпосылки по возможности безгосударственной экономики, а точнее, мировой экономики, в ко­торой минимизируются контроль отдельных государств и межгосудар­ственный контроль и максимизируется поощрение развертывания власти мировой экономики. Этой стратегической цели экономиче-

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

ски конституированной мировой внутренней политики служат сле­дующие стратегии автаркии:

во-первых, присвоение транснационального пространства; страте­гия узурпации;

во-вторых, контроль над «инновационной силой», «источником оп­ций» — наукой и техникой, т. е. над технологическим преимущест­вом; стратегия инновации;

в-третьих, независимость от государственного контроля максими­зируется в той мере, в какой специализация и глобализация свя­зываются таким образом, что транснациональные предприятия сосредоточиваются на немногочисленных задачах (ядерные ком­петенции), но решают их масштабно во всем мире; стратегия дена­ционализации и глокализации;

в-четвертых, если власть государств растет с завоеванием чужих территорий, то власть всемирно-экономических акторов усилива­ется наоборот — в результате того, что они переводят себя в по­ложение, позволяющее им покинуть национальную территорию; стратегия власти ухода;

в-пятых, поскольку государственная политика все еще организована национально или (в лучшем случае) регионально (как в Европейском союзе), мировые экономические акторы открывают для себя и ис­пытывают на деле право устанавливать право и проводят обязатель­ные для всех решения в транснациональном пространстве (от кар­тельных решений о финансовом контроле до защиты атмосферы) в собственной редакции; стратегия экономического суверенитета.

Стратегии узурпации

Стратегическую конкуренцию между частными предприятиями и рас­ширяющимися рынками, с одной стороны, и государством — с другой, нельзя назвать новым явлением. Она уходит корнями в глубокое Сред­невековье, когда европейские королевские дома нанимали частных капиталистов-авантюристов, чтобы открывать и эксплуатировать чу­жие страны и ресурсы. Конфликтная кооперация между государством и экономикой с целью взаимной максимизации выгоды и прибыли яв­ляется, таким образом, ранней социальной инновацией, которая про­слеживается на протяжении столетий и лишь нашла новую форму вы­ражения в корпоратистской глобализации современности.

Отношение «мировая экономика против государства» можно срав­нить с отношением «рынок против ойкоса 6» [Weber Max 1972, 793], т. е.

Крупное поместье, основанное на натуральном хозяйстве и не связанное с рын-

ГЛАВА iv. ВЛАСТЬ И ЕЕ ОППОНЕНТЫ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

с освобождением рынка в европейских городах xiii века. В обоих слу­чаях (освобождение городского рынка и выделение мирового рынка из господствующего союза сначала княжеских государств, затем нацио­нального государства) homo oeconimicus, как уже говорилось, неохотно становится homo politicus. Ни противоречие «рынок против ойкоса», ни противоречие «национальное государство против мировой эконо­мики» нельзя мыслить как экономическую борьбу между конкретной политической инстанцией и акторами рынка. Для случая средневеко­вых городов Макс Вебер подчеркивает амбивалентность и перепле­тение интересов, которые характерны (в переносном смысле) и для освобождения мировой экономики из локальной парадигмы нацио­нального государства. Прекрасным примером того, как власть от пра­вительств государств перешла к менеджерам концернов (как правило, в форме беспроблемного, несенсационного процесса), служит высво­бождение телекоммуникационной индустрии из-под контроля нацио­нальных государств и последующее триумфальное шествие ее по ми­ровому рынку, которое с тех пор наталкивается на некоторое недове­рие акционеров.

В апогее «государственной колонизации» общества государства пре­тендуют на право контролировать информационные потоки — частью открыто (в форме цензуры), частью посредством монополии инфор­мационных средств (почта, телефон, путешествия). Эта государствен­ная цензура, часто преуменьшаемая именованием «государственный суверенитет над информацией», цензура того, что происходит в голо­вах граждан, за прошедшие два десятилетия пережила радикальный процесс упадка. Причиной того явилась (с точки зрения государства) «субверсивная», подрывная координация между изменениями в ин­формационных технологиях, рыночным спросом, а также правитель­ственной политикой дерегулирования, возникшей в США и затем охва­тившей государства и страны. Это лишение информационной власти го­сударств было введено и продвигалось ими самими под началом США, причем под флагом экономической либерализации путем поощрения частной экономики. Опции, все еще открытые для национальных пра­вительств, были закрыты, тогда как число многообразных опций, ко­торыми располагали глобальные производители средств телекомму­никации и их пользователи, выросло скачкообразно.

Если этим предприятиям удастся выстроить монополию или ква­зимонополию, то они будут в состоянии диктовать условия государст-

ком. Этот тип хозяйства встречался в эпоху Античности и в раннем Средневе­ковье. — Прим. перев.

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

вам, которым как воздух необходим доступ к мировой сети. С другой стороны, они могут существенно влиять на содержание информаци­онных потоков, так что в длительной перспективе место государст­венной цензуры, возможно, займет частное экономическое «промы­вание мозгов» рекламной и пустой развлекательной индустрией.

Стратегия автаркии, с помощью которой рыночные города в Сред­невековье ускользали из-под контроля и вмешательства государей, была поначалу искусной смесью пространственно удаленного поселе­ния и экономической привлекательности, т. е. методом кнута и пря­ника: господа города и экономики уходили от государева «кнута» и да­вали ему «пряник», т. е. предоставляли ему возможность участвовать в экономических плодах их новой независимости. Позднее они уста­новили (как делает сегодня мировая экономика) свое собственное право и выстроили и развили свой полицейский и военный самокон­троль, что до сих пор не нашло соответствия в эмансипационном дви­жении мировой экономики в отношении мира государств. Всемирно-экономическая власть не должна выделять себя территориально. Хотя и она должна настаивать на том, чтобы в случае необходимости госу­дарственная власть защищала ее собственность и сотрудников от аг­рессии, но штаб-квартиры своих фирм она может, ничего не опасаясь, создавать и развивать в центре национальной власти, в непосредст­венной близости к правительствам, к полиции и армии, не подвер­гая опасности свою независимость или возможность высвобождения из национальной среды, ибо ее «автаркия» обоснована де-территори-ально и поэтому совершенно неподвластна обитающим в непосредст­венной близости «национальным господам».

И напротив: забота о соседях — избранных «князьях нации» — по­зволяет концернам играть на струнах экономической доверчивости неолиберально настроенных национальных общественностей и пра­вительств, воспевая экономический и научный национализм («Гер­манская биотехнологическая отрасль вооружается, готовясь к конку­рентной борьбе с американцами»), чтобы затем оприходовать щедро раздаваемые добровольные миллиардные пожертвования и использо­вать их для развития своей де-территориальной недоступности. Нацио­нально ограниченная политика и общественность не хотят понять: каж-дый доллар, иена или евро, идущий на поощрение, например, биорево­люции, способствует также денационализации конкретной экономики, так что налогоплательщики финансируют лишение власти самих себя.

Во всем мире происходит то же самое, и всегда в глаза бросается одно и то же противоречие: глобализация подразумевает, что национальная принадлежность (в особенности концернов) уже давно не имеет значе-

ГЛАВА iv. ВЛАСТЬ И ЕЕ ОППОНЕНТЫ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

ния, а мобильными концернами владеют анонимные держатели акций со всего мира. Но те же политики и главы концернов, проповедующие максимы глобализации и претворяющие их в жизнь, толкуют одновре­менно о национальном интересе, когда речь заходит о поощрении кон­цернов, давно действующих в транснациональном пространстве.

Действительно, здесь правит бал двойное противоречие: государ­ственное поощрение гигантов не только находится в вопиющем про­тиворечии с неолиберальным самопониманием как правительств, симпатизирующих глобализации, так и менеджеров. Национальный инстинкт эксплуатируется там, где поощрение национальных пред­приятий и отраслей экономики давно превратилось в фикцию. Поли­тика национальной промышленности, использующая разнообразный инструментарий (поддержка исследований, предоставление долго­срочных кредитов, налоговые льготы, целевые государственные за­казы), является как бы фантомной политикой: давно ампутированная рука национальных экономических интересов все еще лезет в налого­вую кастрюльку, поощряя и подкармливая всемирно-экономическую экспансию власти, т. е. автаркию мировых экономических акторов.

«“Сименс” — почти образцовый пример того, как налоговые милли­арды, потраченные во имя государственной промышленной политики, поддерживают выделение предприятий целых отраслей из националь­ного экономического союза. Бизнес-стратегия концерна “Сименс”, как и стратегия любого другого концерна, должна быть направлена на то, чтобы постоянно и все в большей степени ослаблять связи и обяза­тельства по отношению к стране происхождения, уклоняться от нацио­нальных притязаний. Несметные миллиарды, которые “Сименс” полу­чил за последние пять десятилетий от немецкого государства (прежде всего на развитие атомной промышленности), продвинули эмансипа­цию фирмы от Германии… Так происходит сегодня во всех европей­ских странах, которые постепенно теряют право называться промыш­ленными странами. Англия, мать первой промышленной революции, лидирует тут в последние два десятилетия. Для нескольких автомоби­лей и кораблей, которые еще строятся в стране, ей необходим ино­странный капитал и иностранный менеджмент. Бывшая промышлен­ная нация зарабатывает деньги главным образом в международной финансовой индустрии, глобальными сетями отелей и торговлей не­движимостью, нефтью Северного моря. И когда галльский петух кри­чит о высокорентабельном состоянии промышленности в Гексагоне 7,

«Шестиугольник» — прозвище Франции, связанное с ее очертаниями на карте. — Прим. перев.

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

то все же надо иметь в виду, что его собственность в ключевых позициях находится в руках иностранного капитала. Что это означает, можно было… почувствовать в битвах между крупными французскими бан­ками — точно так же, как в Германии, где “Маннесманн” в конце концов потерял свою самостоятельность, утратив власть над судьбами фирм, поскольку у иностранных владельцев его капитала были другие пожела­ния. Когда же то здесь то там правительства пытаются осторожно вме­шаться, толку от этого нет никакого; эти попытки только демонстри­руют, что правительства стали слишком слабыми для ведения любой промышленной политики» [Koch 2000].

Но призрачной становится не только национальная промышлен­ная политика; нечто подобное происходит с эмоционально и кон­фликтно заряженными понятиями типа «экономический национа­лизм», «неоколониализм» и «империализм». Во многих периферий­ных странах глобализация все еще отождествляется с новым видом западного или американского империализма. Но кто или что явля­ется империалистическим, если завтра сверхдоходы какого-нибудь концерна, действующего в Венесуэле, потекут к инвесторам, которые живут в Японии, Южной Африке, Бразилии или, возможно, скоро бу­дут жить в Китае?

Вот еще (гипотетический) случай: один транснациональный кон­церн локализован номинально в Лихтенштейне или в Малайзии; его акциями владеют сотни тысяч постоянно меняющихся владельцев; продаются эти акции в Бомбее и Сиднее, Париже и Гонконге. Кто в этом случае является неоимпериалистом? Как быть, если инсти­туционализированные инвесторы являются транснациональными? если менеджеры собраны со всего света и представляют все мировые культуры? Какая страна, какая нация тогда является капиталистиче­ским агрессором?

Иными словами: в детерриторизированной денационализирован­ной экономике национальная схема «друг — враг» уже не работает, од­нако не исключено, что стереотипы будут еще долго употребляться.

Освобождение всемирно-экономической рыночной экспансии от национальных стереотипов логики захвата — длительный процесс, который в неодновременности одновременного, т. е. в конкурен­ции национальной и транснациональной экономики, наталкивается на серьезное сопротивление. И все же здесь пересекаются две линии развития: во-первых, в процессе глобализации национальной эко­номики и конкурентной борьбы национальная прописка теряет зна­чение; во-вторых, концерны меньше зависят от исконного элемента территориальной эксплуатации — сырья и природных ресурсов, по-

ГЛАВА iv. ВЛАСТЬ И ЕЕ ОППОНЕНТЫ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

скольку они предлагают и распространяют по всему миру высокотех­нологические индустриальные продукты и услуги.

В остальном имидж транснациональных предприятий претерпел изменения в поле всемирно-экономического развертывания власти. Во многих странах они, правда, все еще считаются виновниками на­циональной нищеты и бессилия. Но мнения все более разделяются, и то, что проклинается одной стороной, для другой становится пре­делом мечтаний. Отчетливей всего эта смена ролей — от империали­стического пугала до благодетеля — проявляется там, где велика конку­ренция из-за скудных инвестиций капитала, где одновременно растет зависимость от них отдельных стран. При этом бросается в глаза, что размер территории, а значит, военная мощь, в конкурентной борьбе за скупые инвестиции капитала явно не играют существенной роли. Даже небольшие территориальные образования (вроде Гонконга, Ма­лайзии и Южной Кореи) благодаря усвоенной капиталистической ди­намике превратились из экономических карликов в экономических гигантов. Ключевым является вопрос: в какой степени иностранный капитал можно завлечь и привязать на длительное время?

С учетом параллелей и различий между городской экономикой в Средневековье и мировой экономикой к началу xxi века возникает любопытный вопрос. Стремление городов к политической независи­мости пробудило подозрения князей и королей и тем самым способ­ствовало упадку городов. Будут ли, оглядываясь назад, когда-нибудь го­ворить также о «коротком интермеццо мирового хозяйства» в начале xxi века, которое дало импульс к стремлению к политической авто­номии и к скачку от национальных государств к космополитическим, наложившим новую узду на мировую экономику?

Стратегии инновации

Однако власть мировой экономики не только детерриториальна и по­тому ускользает от притязаний на контроль со стороны территори­ально привязанной государственной власти, но ей также удается ук­репить свои «крылья» с помощью систематического обращения к ин­ституциональным и когнитивным условиям и возможностям производить по-новому, что означает прежде всего обращение к производительной и ин­новационной силе науки.

Если спросить, что в корне отличает метавласть мировых экономи­ческих акторов, то один из ответов непосредственно относится к делу: это сочетание глобализирующего капитала с глобализирующей нау­кой и технологией, приводящее к скачкообразному умножению оп­ций мировой экономики в сравнении с опциями мира государств.

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

Вообще говоря, технологическая инновация всегда была решаю­щей рыночной и властной стратегией капитала. Ее современное зна­чение заложено, во-первых, в исторически новом качестве техноло­гических опций (например, в генетике и антропогенетике, нанотех-нологиях; во-вторых, в том, каким способом наука и техника на фоне опции ухода транслегально и транснационально берутся на службу, а связанные с этим проблемы последствий и легитимности перевали­ваются на отдельные государства.

То, что опции действия, которые науки разработали во второй по­ловине xx века, приобрели новое, как бы антропологическое каче­ство, вряд ли еще может подвергаться сомнению перед фактом, на­пример, расщепления атомного ядра и создания на этой основе атом­ного оружия или перед фактом мирного использования ядерной энергии, но также дебатов по поводу этических и постгуманных по­следствий генной технологии. Споры о технике в начале xxi века, во­преки вовлеченным в эту деятельность отраслям и общественности, всегда базируются на том, что модерн сейчас уже является (а в буду­щем еще больше станет) миром, конституированным техникой.

Это означает, что с триумфальным шествием модерна связано двойное движение: исчезновение традиционных форм безопасности и жизненных взаимосвязей — и растущая уплотняющаяся, технически-глобальная «сетевизация», интеграция и новая организация жизнен­ных условий. И пусть мы мало что знаем о возможном космополити­ческом режиме будущего, но уже сегодня надо выявлять ориентацию на мировой рынок и конституированность технологией. Оба признака ус­кользают от государственного контроля и укореняются в сфере вла­сти мировых экономических и научных акторов.

Конструирование технологических миров также открывает пер­спективы постгуманного мира, в котором гуманистические ценности релятивизируются и заменяются более мощными искусственными киборг-существами, которые не только выполняют ту или иную ра­боту и взаимодействуют друг с другом независимо от человека, но и направляют дальнейшее развитие в сторону постгуманной цивили­зации.

Такое развитие многозначно во всех отношениях. Оно не только в состоянии и далее лишать государство власти, но способно предос­тавлять ему новые властные возможности, создавая, к примеру, элек­тронные контролирующие системы, охватывающие самые отдален­ные уголки технически конституированных миров. (Слабое представ­ление о них дают в настоящее время в крупных городах «электронные глаза», применяемые в точках вероятных конфликтов.) Вполне воз-

ГЛАВА iv. ВЛАСТЬ И ЕЕ ОППОНЕНТЫ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

можно также, что эти технически конституированные миры откроют новое понятие демократии, одновременно глобальной и прямой, что могло бы дать шансы для развития контрвластных движений, а также гражданского общества. Итак, возникает технологически конституи­рованное пространство опций, само по себе амбивалентное, но одно­временно крайне ограниченное в своем многообразии всемирно-эко­номической оккупацией. Так, если быть реалистом, нельзя ожидать ни того, что всемирно-экономические пользовательские интересы совпадут с оценкой «гражданских культурных прав» [Featherstone 2000], ни того, что оборотная сторона технической новации (ее непредска­зуемые опасности) будет принята всерьез и станет поводом для гло­бальных урегулирований — возможно, даже для модернизации разных табу. И наоборот: легко предположить, что наша неспособность пред­ставить последствия постгуманной цивилизации используется как от­говорка или оправдание бездействия. Ибо хаотичность технологиче­ского развития неразрывно связана с новой неолиберальной рито­рикой де-регулирования: препоручи это высвобожденным рыночным силам, и они уж все устроят как надо!

Билл Джой, ведущий ученый, специалист в компьютерном деле и человек, бьющий тревогу по поводу его последствий, так отвечает на вопрос, верит ли он, что в раздробленном, жадном до прибыли мире можно обрести волю к действию, да к тому же историческую науку, которая сама полагает себе пределы: «Если мы не придем к ка­кому-либо коллективному согласию, нам грозит опасность исчезно­вения». Сейчас избытком власти не обладает ни индивид, ни поли­тик, ни правительство. «Технологическая наука дает власть фантазии, а тем самым и каждому отдельному человеку. Поэтому необходимо све­сти баланс между индивидом и коллективом к коллективному меха­низму. Только таким образом можно нейтрализовать опасность для индивида. Мы ведь живем в цивилизованном обществе, а это значит, что мы от чего-то отказываемся, чтобы получить нечто сулящее нам безопасность и известные выгоды. Но общество не может защитить нас от других людей из-за сверхмогущества новой технологии и из-за того, что основополагающий компромисс xviii века утратил свою действенность. Знаю, что это смелое заявление, но наука просто обя­зана создать основу для нового общественного договора.

Некоторые области, например нанотехнологии, настолько опасны, что нам следовало бы отойти от них подальше. Вопрос в том, как бы нам получше приступить к этому… Я не вижу ни одной реальной воз­можности пресечь все экономические действия в этих критических областях. Но мы должны ограничить свободную доступность получен-

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

ных там знаний. Лучшим компромиссом было бы создание лаборато­рий безопасности под международным контролем» [Joy 2000, 53].

Как подчеркивает Майк Фезерстоун, само собой разумеется, что важно не дать технологически конституированной цивилизации ис­чезнуть из-за наших колебаний между кошмаром и спасением. Также необходимо преодолеть противопоставление общества и техники, общества и природы, согласно которому первое колонизирует вто­рое, или наоборот. Благодаря целому ряду социологических исследо­ваний давно стало ясно, что технологии как таковые являются носи­телями культурных кодов и действуют как актанты [Latour 2001], т. е. квазисубъекты. В этом смысле технологии воплощают культурные нормы и систему власти. Это становится очевидным хотя бы в случае Интернета, который является американским изобретением и инкор­порирует в свою технологическую архитектуру ценности американ­ской культуры — равный доступ для всех и т. п. В противоположность этому не нашедший применения французский проект Интернета предусматривал внутреннюю иерархию и многообразные возможно­сти ограничений.

Что становится политическим, а что нет, складывается в истории по-разному. Поясним это, задав ключевой вопрос: кто легитимирует решение о технологическом развитии и кто легитимирует его последст­вия? Это означает, что важно проводить различие между «легитима­цией решения» и «(не) легитимацией последствий». Тогда на стыке выявляются противоречия и пределы всемирно-экономических стра­тегий власти.

Рассмотрим вопрос о легитимации решений. Согласно азам демо­кратии она осуществляется на аренах общественности и политики, т. е. прежде всего в парламенте и в правительстве. Но решающую роль играет опция ухода мировой экономики: общественность и нацио­нальный парламент отдельного государства стравливают друг с дру­гом и в результате они оказываются вынужденными дать предвари­тельное согласие.

Однако если проводить различие между государственной легити­мацией со стороны отдельных государств и негосударственной леги­тимацией, то приходится признать, что отдельные государства как раз из-за опции ухода мировых экономических акторов постоянно ли­шаются легитимационной власти. Концерны в состоянии уклоняться от национально-государственных норм и обязанностей (например, от исполнения германского закона о защите эмбрионов), уходя в те государства, где нет подобных ограничений. Значит, можно организо­вать между государствами не только экономическую, но и этическую

ГЛАВА iv. ВЛАСТЬ И ЕЕ ОППОНЕНТЫ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

игру на выбывание (moral dumping 8), в ходе которой выявляются страны с низкими этическими требованиями. Уже одна только угроза этого и даже возникающее в обществе предчувствие ее снижают авто­ритет общественности отдельных государств.

Дебаты по этике в национальных общественностях — если они только вообще ведутся! — проходят под довольно странным знаком ир­реальности. Ведь неясно, укоренились (и в какой мере) варианты ре­шения, о которых спорят в обществе, вообще в национальном про­странстве или давно из него ушли. Но идеальное национальное го­сударство, т. е. сумма согласий отдельных государств, может быть сформировано хитростью или навязано с помощью опции ухода все­гда только в результате легитимации post hoc. Это еще раз показывает, что коллективная связующая сила транснациональных решений поко­ится не в последнюю очередь на этой транслегитимности всемирно-экономических инноваций.

Опции в рамках деятельности отдельных государств сужаются в ко­нечном счете до двух видов легитимации того, что и так уже имеет ме­сто: либо до настойчивых призывов к обновлению веры в прогресс, либо до аргумента опережающей глобализации, который снимает все со­мнения в соответствии с лозунгом: «поскольку глобализация исклю­чает единоличную деятельность наций, мы — к сожалению — вынуж­дены в собственных экономических интересах настаивать на ускорен­ном внедрении проблемных технологий».

Таким образом, государственная политика привлекается в каче­стве легитимационного ресурса для принятия решений, обязатель­ных в глобальном масштабе, на которые она в высокоскоростной сис­теме модернизации, ориентированной на мировой рынок, не может или почти не может оказывать влияние. Вместо того чтобы попы­таться притормозить опасные темпы развития новых рискованных технологий, обострить восприятие связанных с ними угроз и побоч­ных следствий, поощрять широкомасштабный поиск технологиче­ских альтернатив и предоставлять обществу больше возможностей участия в принятии технолого-политических решений, политическое оперирование с опасностями и рисками, связанными с новыми техно­логиями, также приносится в жертву конкурентоспособности на ме­ждународной арене и надеждам на новые рабочие места. Тем самым государственная политика, приспосабливаясь к неолиберальным при­оритетам мирового рынка, давит на педаль газа, а не на тормоза, реа­лизуя рискованные технологические линии. А это обернется против