Глава 32. Ремус.

С самого первого дня учебы мое настроение становится все хуже и хуже, пока не достигает наконец своей нулевой отметки, после чего застывает в этой точке намертво. Я неважно ем, еще более неважно сплю и непрестанно ругаюсь с Обероном по поводу своих возобновившихся кошмаров. И посреди всей этой кутерьмы, одним не сказать, чтобы самым прекрасным субботним утром все той же бесконечной первой недели учебы я ловлю себя на мысли о том, что мне просто не хочется вылезать сегодня из кровати. Если честно, у меня нет ни малейшего желания выходить в людные коридоры школы, чтобы столкнуться там со студентами, которые опять начнут вести себя прямо-таки нелепо в моем присутствии. Пора бы им уже начать перемывать косточки кому-нибудь еще. В самом деле, в этой чертовой школе каждый день что-нибудь происходит! Одни ссорятся, другие мирятся, третьи ввязываются в драки и попадают в больничное крыло. Во вторник кто-то взорвал кабинет Зелий, а прошлым утром гриффиндорцы устроили драку со слизеринцами прямо в холле перед Большим залом, за что озверевшая МакГонагалл сняла с обоих факультетов все накопленные ими с начала учебы баллы. Я имею в виду, что у студентов, в общем-то, полно тем для сплетен, а они почему-то выбрали своей главной мишенью именно меня. И тем поганым утром я думаю, что, возможно, мне будет лучше некоторое время вообще не показываться никому на глаза, пока вся школа не забудет, что здесь вообще живет некий Гарри Поттер с довольно интригующей биографией.

Приняв такое решение, я даже испытываю что-то вроде душевного подъема. Ничегонеделание – тоже своего рода занятие, и за неимением других дел я планирую взяться именно за него. С такими мыслями я тянусь к низкому подоконнику за оставленной там накануне вечером книгой, чтобы скоротать время за интересным чтением.

Однако моим замыслам не суждено сбыться. Едва я нахожу страницу, на которой остановился накануне, как меня отвлекает резкий стук в окно. Я бросаю досадливый взгляд на занавеску, за которой ничего не разглядеть. Стук повторяется настойчивее, явственно давая понять, что открыть окно все-таки придется. Стоит мне это сделать, как в комнату влетает крупная рыжая сипуха, которая усаживается на столбик кровати с таким напыщенным видом, словно у нее на лбу написано: «Сова директора». Отвязав от ее лапки кусок пергамента, покрытый ровными мелкими завитушками, я понимаю, что не ошибся. Так и есть, Дамблдор решил написать мне письмо, а значит, конец спокойному и безмятежному дню.

«Гарри!», – написано на пергаменте. – «У меня для тебя хорошие новости. Вчера вечером мой друг, о котором я тебе рассказывал, маггловский профессор, прислал тебе книги для учебы. Я хотел бы, чтобы ты зашел за ними, когда будет время. Кроме того, мне хотелось бы просто поговорить с тобой, ведь с самого начала учебы мы почти не виделись. Мне кажется, у тебя есть, что мне рассказать. Жду тебя в своем кабинете в любое удобное для тебя время.

P.S.: Сливочные тянучки».

Я едва сдерживаюсь, чтобы не застонать от досады. Прекрасно! Директор решил вызвать меня к себе для очередной длительной и изматывающей беседы непонятно о чем. Впрочем, он же сам сказал, что я могу зайти в любое удобное для себя время. Значит, это может и подождать.

С такими мыслями я возвращаюсь к прерванному чтению. Сова Дамблдора некоторое время смотрит на меня немигающим взглядом, но поняв, что я не собираюсь писать ответ или кормить ее совиными лакомствами, с низким уханьем вылетает в окно.

Вскоре я понимаю, что двухтомное сочинение по сложным щитовым чарам, которое еще накануне казалось мне интересным, прямо-таки феноменально занудно. Еще через несколько минут я в раздражении отбрасываю книгу в сторону. Прекрасно, директор одним коротким письмом умудрился изгадить мне весь день, и теперь я даже читать не могу, представляя себе грядущую аудиенцию… Поймав себя на этой мысли, я на секунду замираю, а затем невольно фыркаю. Возникшая было злость мигом испаряется, уступая место легкой досаде. Ну с какой стати, а? Веду себя, словно чертов подросток, ей богу. Но на самом деле, в известной степени я и есть чертов подросток, со всеми вытекающими из этого факта вспышками ярости и резкими перепадами настроения. Так уж работает моя биологическая оболочка, которой глубоко плевать на то, что творится у меня в голове и на сколько лет я себя ощущаю на самом деле.

Так и получается, что вопреки самому себе (или какой-то упрямой и раздражительной части себя) полчаса спустя я уже направляюсь в директорский кабинет, по возможности стараясь настроиться на миролюбивый лад. Студентов в коридорах почти нет, но меня это не удивляет. Еще не пробило и десяти, а насколько мне известно, большинство из них предпочитает отсыпаться по субботам до одиннадцати, а то и больше, вознаграждая себя за целую неделю мучительного недосыпа.

По пути к каменной статуе горгульи мне встречается лишь кучка хаффлпаффских первокурсников, занятых попытками вспомнить дорогу до гостиной своего факультета, да пара равенкловцев, всецело поглощенных обсуждением домашнего задания по Рунам. Поэтому когда я подхожу к знакомой горгулье, настроение немного улучшается.

– Сливочные тянучки, – машинально говорю я, и статуя отскакивает в сторону.

Витая лестница неторопливо вращается по кругу, приближая меня к директорскому кабинету. Оказавшись наверху, я коротко стучу в дверь и, не дожидаясь ответа, поворачиваю позолоченную ручку. В распахнутые настежь окна врывается яркий солнечный свет, отражаясь от сотни крошечных вертящихся и тоненько звенящих магических приспособлений. После полумрака коридора свет кажется болезненно ярким, и на миг я прищуриваю глаза. А когда вновь открываю их, то моя заранее приготовленная приветственная улыбка вмерзает в лицо.

Прямо перед собой я вижу Ремуса. Он сидит в кресле перед директорским столом и смотрит на меня спокойно и дружелюбно, а я застываю на пороге, не зная, как поступить. У директора и нового учителя по ЗоТИ явно шел какой-то разговор до того, как в кабинет ворвался я.

– О, – наконец произношу я. – Простите, сэр, я не знал, что вы сейчас не один. Я зайду позже.

– Все в порядке, Гарри, – заверяет меня директор. – Мы совсем не возражаем против твоего присутствия. Правда ведь, профессор Люпин?

Ремус сдержанно кивает, и Дамблдор расплывается в жизнерадостной улыбке. Его глаза так мерцают, что у меня возникает подозрение, что за этим приглашением кроется что-то еще. Возможно, директор хочет, чтобы мы с новым преподавателем по ЗоТИ нашли общий язык? Я сглатываю. Всю неделю я старательно отгонял от себя мысли о Ремусе, попутно избегая его в коридорах и в Большом зале. Хогвартс – по-настоящему большой замок, так что нет ничего удивительного в том, что за всю неделю мне удалось не перемолвиться с оборотнем ни единым словом. Вообще-то, не только с Ремусом. Я также не видел Джинни, Рона, Гермиону… да что там, почти весь пятый курс Гриффиндора. И дело не в том, что я на самом деле не хочу этого. Просто все они для меня – по-прежнему больная тема. Я до сих пор не могу разобраться с той мешаниной эмоций, которая возникает у меня при их виде. В мозгу словно загорается какой-то стоп-сигнал, который вопит: «Беги! Тебе было слишком больно, когда ты видел их в последний раз. Тебе этого показалось мало? Спасайся!». Даже сейчас я смотрю на Ремуса и чувствую, как в груди у меня натягивается и скручивается все сильнее какой-то тугой узел, который словно давит изнутри, мешая глубоко вдохнуть.

– Присаживайся, мой мальчик, – говорит тем временем директор, взмахивая палочкой.

Перед его столом возникает еще одно кресло. Оно расположено не слишком близко к первому, но с таким расчетом, чтобы, заняв его, я оказался повернут в пол оборота к Ремусу. Как раз настолько, чтобы казалось невежливым разговаривать только с директором, не обращая особого внимания на оборотня. Мое лицо каменеет.

– Спасибо, сэр, – говорю я, проходя к предложенному месту.

При ближайшем рассмотрении кресло оказывается ужасающим. Оно здоровое, яркого бордового цвета, с огромным количеством крошечных подушечек на сидении. Когда я опускаюсь в него, то чувствую, что просто-напросто утопаю во всем этом варварском великолепии. Зато в нем оказывается почти невозможно принять напряженную позу. Поэтому сидя там, среди мягких бордовых подушек, под доброжелательным взглядом Дамблдора и заинтересованным – Люпина, я выгляжу отстраненным и слегка замкнутым, но не напряженным.

Дамблдор снова взмахивает палочкой, и на столе появляется небольшая круглая скатерть, уставленная чашками и вазочками со сладостями. Пузатый заварочный чайник сам по себе поднимается в воздух и разливает дымящуюся янтарную жидкость по чашкам. Когда мы все принимаемся потягивать ароматный чай с бергамотом, директор говорит, обращаясь ко мне:

– Гарри, ты, вероятно, уже успел познакомиться с профессором Люпином, нашим новым преподавателем ЗоТИ?

– На самом деле, мы почти не виделись, профессор, – спокойно отвечаю я.

Директор выглядит изумленным. У него почти получается убедить меня в том, что это удивление – искреннее, но только почти. Мне прекрасно известно, насколько хорошо Дамблдор осведомлен обо всем, что происходит в замке. И обо мне, вероятно, тоже.

– Ну что ж, значит, все еще впереди, – наконец говорит он, подмигивая. – Думаю, у вас найдется много общего. Можно сказать, что профессор Люпин, как и ты, Гарри, «новенький» в Хогвартсе. Мне кажется, вы могли бы немного помочь друг другу здесь освоиться, как считаешь?

Директор смотрит на нас, улыбаясь, и мне не остается ничего другого, кроме как деревянно улыбнуться в ответ и сказать:

– Думаю, это было бы неплохо, сэр. Но вам, вероятно, лучше сначала спросить самого профессора Люпина.

Я вопросительно смотрю на Ремуса, и тот с мягкой улыбкой говорит, что был бы этому очень рад. Похоже, искренне. В конце концов, хоть один из нас здесь должен быть искренним, правда? Я грею слегка онемевшие кончики пальцев о теплый бок чашки. Сейчас еще только первая неделя сентября, на улице совсем тепло, но в груди у меня как будто бы застыла ледяная глыба, из-за которой я никак не могу согреться. Мне хочется уйти из директорского кабинета, поэтому я спешу перейти к делу:

– Итак, профессор, вы мне писали что-то про мои учебники. Они уже у вас? Я хотел бы поскорее начать заниматься, чтобы не отстать от программы.

– Да, Гарри, разумеется, – спохватывается директор. – Их прислал Джонатан Венгерд. Он профессор Итона, одного маггловского колледжа, и мой давний друг.

Я прячу насмешливую улыбку. Мне хочется сказать, что я прекрасно знаю, что такое Итон, в конце концов, я довольно долго был магглом. Но я сдерживаюсь, и Дамблдор продолжает:

– Ты в любое время сможешь отправить ему письмо с совой, если у тебя возникнут какие-то вопросы или просто захочешь с ним пообщаться. Вот, держи, – он протягивает мне небольшой сверток в коричневой оберточной бумаге. – Там все необходимое.

Я забираю сверток, глядя на него с некоторым сомнением. Там должна быть чертова уйма книг, в конце концов, мне ведь надо чем-то заниматься весь год. Если Дамблдор уменьшил их, то как, по его соображениям, я должен вернуть им прежний вид?

– Откроешь его, когда будешь в своей комнате, – добавляет директор. – Сразу после этого книги вернутся к своему нормальному размеру.

– Спасибо, профессор.

Я улыбаюсь, и на этот раз в этом нет ни капли лицемерия. Вероятно, меня никогда не перестанет удивлять то, с какой легкостью Дамблдор делает такие вещи. В своем прошлом я видел его настоящее могущество во время сражений с Волдемортом, и это в любом случае было поразительным. Заклинания высшей магии, искусное нападение, непробиваемая защита – в общем, все те вещи, которыми обычно измеряют магическую силу волшебника, были у директора на высоте. Ничего другого ожидать и не следовало, в конце концов, титул величайшего мага дается не просто так. Но не это приводило меня в изумление. Я и сам когда-то прекрасно умел превращать свою магию в смертоносное оружие. По-настоящему восхититься меня заставляли вот такие мелкие, почти незаметные чудеса, для которых требуется немалая сообразительность и сноровка.

Пожалуй, директор всегда был таким же виртуозом в «искусстве размахивания волшебной палочкой», как когда-то выразился наш Мастер Зелий, каким сам Снейп был в области зельеварения. Дамблдор мог сам, без всяких подсказок вроде раскрытого перед носом учебника, играючи совмещать различные типы магии, сходу изобретать новые заклинания и с такой же легкостью забывать их в следующую секунду, чтобы потом придумать что-то новое. Это выходило у него так же легко и естественно, как дышать. Он сам не уделял таким вещам никакого внимания, считая их самими собой разумеющимися. И именно поэтому, наверное, эти маленькие чудеса казались мне по-настоящему захватывающими. В конце концов, ведь настоящая магия – это прежде всего то, чему не находится рациональных объяснений, ведь так?

Я чуть качаю головой, когда кладу сверток в карман мантии.

– Гарри, ты будешь учиться по маггловской школьной программе самостоятельно? – спрашивает Ремус, вопросительно подняв брови. Он обращается ко мне, но смотрит при этом на Дамблдора. – Но ведь от успехов в учебе зависит твое будущее! Не думаю, что это разумно – оставлять тебя со всем этим один на один. Учителя нужны не просто так, они…

– Поверьте, профессор Люпин, мне известно обо всем этом, – вежливо, но твердо говорю я. – И все же я считаю, что смогу справиться со всем сам. Это было в большей степени мое собственное решение, а не директора.

После моих слов Люпин и Дамблдор обмениваются красноречивыми взглядами, словно только что я подтвердил какие-то их ожидания. Я чувствую, что начинаю раздражаться, и холодно интересуюсь:

– Что-то не так?

– Нет-нет, все в порядке, Гарри, – быстро говорит Ремус. – Думаю, если ты полагаешь, что сможешь с этим справиться, то так оно и есть.

Тут оборотень смотрит на часы, и его лицо принимает взволнованное выражение.

– Уже половина одиннадцатого! – восклицает он. – Боюсь, что мне пора. У одного из моих студентов сегодня назначено взыскание на одиннадцать, так что мне лучше поторопиться. Надеюсь, вы меня извините.

– Разумеется, профессор Люпин, – вежливо говорит Дамблдор. – Спасибо, что составили нам компанию.

Ремус уже берется за ручку двери, намереваясь уходить, когда вдруг замирает на пороге и оборачивается.

– Так как насчет того, чтобы зайти ко мне сегодня, Гарри? Я не отказался бы от помощи в подготовке к урокам. Скажем, в пять часов?

Ремус смотрит на меня своими добрыми, теплыми глазами, и это тепло словно наполняет меня изнутри. Я чувствую, как колючая глыба льда, угнездившаяся в моей груди, постепенно начинает таять. Директор улыбается уголками губ, лукаво поглядывая на нас сквозь стекла очков-половинок, а Ремус продолжает стоять в дверях, устремив на меня чуть напряженный, самую малость виноватый, и теплый, такой невыносимо теплый взгляд, какой может быть у него одного. И я не могу, просто не могу сказать что-нибудь другое, кроме как:

– Отлично, значит, в пять. Я приду.

Ремус улыбается и коротко кивает, после чего выходит из кабинета. А я продолжаю сидеть в кресле, тупо глядя на захлопнувшуюся дверь, и думать о том, что, черт возьми, здесь сейчас произошло. Я и в самом деле только что с такой легкостью согласился встретиться один на один с человеком, от которого бегал всю неделю, как ошпаренный?

– Гарри, есть еще одна вещь, о которой я хотел бы с тобой поговорить.

Что-то в интонациях Дамблдора вдруг меняется. Голос директора неожиданно становится суровым, в нем звучат непреклонные нотки, явно свидетельствующие о том, что на этот раз он во что бы то ни стало вознамерился получить ответы. Это заставляет меня встряхнуться и перевести взгляд на него. Между бровей Дамблдора пролегли две суровые складки, а губы сжались. Просто превосходно. Мы глядим друг на друга еще некоторое время, но старый волшебник ничего не говорит, а только смотрит своим внимательным, укоряющим взглядом, и я не выдерживаю первым.

– Я в чем-то провинился, сэр? – спрашиваю я.

Вопрос звучит намного резче, чем я рассчитывал, и лицо Дамблдора каменеет.

– Думаю, это надо спросить у тебя, Гарри, – спокойно и очень мягко, вопреки суровому выражению лица, отвечает директор. – Если не ошибаюсь, то я, да и другие преподаватели, неоднократно повторяли тебе, что ты можешь прийти к нам с любыми своими проблемами. Но ты говорил, что у тебя все в порядке, и до поры до времени я верил тебе. Между нами, Гарри, ты производишь впечатление очень серьезного и собранного молодого человека, способного трезво оценивать свои силы. К сожалению, я ошибся в тебе, мой мальчик. Я не думал, что твои гордость и самонадеянность помешают тебе прийти ко мне, когда ты действительно будешь серьезно нуждаться в помощи.

Стоит ли говорить о том, что я сбит с толку? Директор может иметь в виду что угодно, начиная с того, что я всю неделю избегал людского общества, и заканчивая тем, что ему стало известно что-то из тех вещей, которые я пытался скрыть. У меня в голове проносится сотня догадок, одна ужаснее другой, и ни в одной из них нельзя быть уверенным. Поэтому я делаю, в общем-то, единственное возможное в такой ситуации: опускаю глаза в пол, чтобы не сталкиваться взглядом с Дамблдором и не давать ему таким образом возможности попытаться проникнуть в мои мысли, и стараюсь выглядеть если не виноватым, то хотя бы пристыженным. И молчу, разумеется. Сейчас мне необходимо больше информации.

– Почему ты ничего не сказал, Гарри? – из голоса директора уходят ледяные нотки, и я понимаю, что он сменил гнев на милость. – Если ты болен, не надо скрывать это ото всех, пытаясь помочь себе самостоятельно. Послушай, мой мальчик… – Я все-таки решаюсь посмотреть на директора, и неожиданно для самого себя ловлю на себе тот самый беспомощный и мучительно виноватый взгляд, которым он смотрел на меня, сидя на колченогом табурете в самой маленькой спальне Дурслей, или еще раньше, так давно, что я почти успел забыть... – Я не знаю, как с тобой обращались твои родственники. Но сейчас – выслушай меня очень внимательно, прошу, – сейчас все по-другому, понимаешь? К чему бы ты не привык там, у магглов, здесь ты всегда получишь помощь, если попросишь о ней. Ты больше не должен справляться со всем, что мучает тебя, в одиночку. Ты больше не один, Гарри. Почему ты никому не рассказывал о своих кошмарах? Я беседовал с Обероном, и он сказал, что ты кричишь по ночам.

Боже, на миг меня окатывает таким невероятным облегчением, что горло перехватывает спазм. Это всего лишь мои сны, только и всего. Мало ли у того Гарри Поттера, которого знает директор, поводов видеть кошмары? Поэтому я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, и говорю таким ровным голосом, на который только способен:

– Но профессор, я вовсе не переоценивал своих сил, когда решил, что могу справиться с этим сам. Это просто плохие сны, не более того. Они не могут причинить мне вреда.

Дамблдор слегка качает головой, удивленно или огорченно – я не могу понять – и говорит:

– Это не та проблема, которая ст о ит того, чтобы мучиться. Ты живешь среди волшебников, Гарри, помнишь? Ты можешь в любой момент обратиться к мадам Помфри или профессору Снейпу за Зельем Сна Без Сновидений, и никто из них не откажет тебе в просьбе. Обещай, что сделаешь это, хорошо? Я не хочу больше видеть тебя таким болезненным и изнуренным.

– Хорошо, я обещаю, – легко соглашаюсь я, радуясь, что отделался малой кровью. Возможно, это и в самом деле не худший выход. Здесь мое тело еще не успело привыкнуть к Зелью Сна Без Снов настолько, чтобы оно перестало работать, поэтому мне действительно может стать лучше. – Спасибо за совет, сэр.

Дамблдор тепло улыбается в ответ, но отталкивающее виноватое выражение так и остается на дне его глаз. И уже спускаясь вниз по винтовой лестнице и рассеянно бредя по длинным коридорам школы, я думаю, что директор все-таки слишком многое на себя берет. Он не может – не имеет права – чувствовать себя виноватым из-за меня. Кто он такой, чтобы принимать на себя ответственность за чьи-то жизни? Как он может отвечать за чужие печали и радости, победы и неудачи? Он просто человек, не более того. Он сделал то, что должен был – отдал сироту его единственным законным родственникам. И я не понимаю, отказываюсь понимать, как он может теперь себя в этом винить. Откуда он мог знать, что все так сложится? Почему ему никак не придет в голову, что я просто такой, какой есть, не стал бы другим в любом случае, что бы он ни предпринял? Я сломался еще задолго до того, как умер Джеймс Поттер в этом мире, и каким бы чертовски сильным волшебником ни воображал себя Альбус Дамблдор, даже он никогда не смог бы этого изменить.

Однако, несмотря на мое хорошее отношение к директору, я абсолютно точно уверен, что не хочу, чтобы он узнал о моем прошлом. Ни в коем случае. Мне слишком хорошо известно, с какой ловкостью Дамблдор может управлять людьми, если найдет ниточки, за которые надо дергать. И какими бы благородными и добродетельным он ни был, какими бы лучшими побуждениями не руководствовался в своих действиях, я не собираюсь давать ему эти ниточки и, тем более, не позволю делать это другим. Вольно или невольно, я уже слишком многим пожертвовал, защищая свой секрет, чтобы позволить ему открыться. Тайна есть тайна, и прямо сейчас я собираюсь предпринять некоторые меры к тому, чтобы таковой она и оставалась еще очень долго.

*****

Я не так уж и много прожил в Магическом мире, чтобы достаточно хорошо узнать его. Многие вещи, вероятно, навсегда останутся для меня неразрешимой загадкой, из-за чего я вечно буду чувствовать себя лишь случайным гостем среди волшебников. Я мог изучить мощнейшие заклинания и убить самого могущественного Темного волшебника столетия, но так никогда и не понял, почему, к примеру, большинство волшебников сочтут вас грубияном, если вы придете в коричневой мантии на семейное торжество или наденете на крестины младенца кольцо с лунным камнем. Поэтому, в сущности, я не имел понятия, насколько это нормально для волшебника – разговаривать с собственным зеркалом. Но, в конце концов, за все время, проведенное в Хогвартсе, я разговаривал (ну ладно, препирался) с Обероном даже чаще, чем с иными преподавателями. Поэтому не находил ничего предосудительного в том, чтобы высказать ему все свои претензии.

– Какого черта? – ору я, едва оказавшись в своей комнате. – Разве я просил тебя рассказывать Дамблдору о моих снах?

– Я подумал, что директору следует знать, если с тобой что-то будет не так, – свысока произносит волшебное зеркало. Это выводит меня из себя еще сильнее.

– В самом деле? Значит, я поэтому оказался именно здесь, в этой комнате, да? Чтобы ты мог следить за мной для директора? Черт возьми, ты даже не представляешь, как давно я сыт всем этим по горло! А я ведь считал, что ты не настолько плох. Ты мог быть полнейшим занудой и говорить колкости через раз, но я не думал, что при этом ты станешь шпионить за мной, чтобы докладывать обо всем Дамблдору. И знаешь что? Я собираюсь закрыть тебя этой проклятой занавеской навеки, потому что иногда, знаешь ли, нуждаюсь в некотором уединении. Я думал, что могу рассчитывать на нечто подобное и в твоем присутствии, но, видимо, ошибался.

Я решительно тянусь к веревке, опускающей на зеркало плотные темно-синие занавески, но Оберон останавливает меня:

– Подожди! – в его голосе явственно звучат панические нотки. – Я не специально! Выслушай меня!

– Думаешь, что сможешь отвертеться? – я скрещиваю руки на груди. – Интересно послушать.

– Я защищал тебя, – теперь зеркало уже явно оправдывается, и я делаю существенное усилие, пытаясь взять себя в руки. – Теперь ты – хозяин этой комнаты, а значит, что я, ее страж, должен охранять и тебя. Это магия, ясно? Я не могу нарушить магический обет и бездействовать, если ты в опасности. Ты был не в себе. Ты кричал по ночам. Это было ненормальным, понятно? Я не мог просто взять и бросить тебя в таком состоянии. Мне пришлось прийти за помощью к директору.

Под конец этой защитной речи голос Оберона звучит смущенно и обессилено, заставляя меня испытать укол вины. Магия, значит. Что ж, мне следовало предвидеть и такое. Действительно, вряд ли директор оставил бы меня в волшебном замке без надежной охраны, полагая, что я совсем не владею магической силой. А то, что мой охранник может при этом вынюхивать и докладывать – так, пустяк, небесполезный бонус. Но было бы слишком жестоким наказывать за это самого Оберона, разве нет? Я запускаю руку в волосы, задумчиво кусая нижнюю губу.

– Магический обет, – наконец медленно произношу я. – Любопытно… Кажется, я что-то читал об этом. Значит, говоришь, ты обязан защищать своего хозяина?

– Всеми силами, – подтверждает волшебное зеркало. Судя по всему, его паника понемногу отступает, поскольку в голос вновь возвращаются привычные высокомерные интонации.

– А хозяином ты признаешь того, кто живет в этих комнатах?

– Именно. Ну, и к чему ты ведешь? – нетерпеливо спрашивает Оберон.

– А к тому, что если уж я – твой хозяин, то могу отдавать тебе приказы, – самодовольно сообщаю я.

На миг зеркало задыхается от возмущения.

– Приказы – мне? – недоверчиво переспрашивает оно. – Да как ты мог вообразить, что я стану…

– Это магия, ясно? – перебиваю я, в корне пресекая поток возмущения и брани, который Оберон явно намерен вывалить на мою многострадальную голову. – Ты дал обет, и ты не можешь его нарушить. Я – твой хозяин, а ты обязан заботится о моем благополучии, поэтому – ради своего же собственного благополучия – я запрещаю тебе хоть кому-то рассказывать о том, что ты видишь и слышишь в этих комнатах. Еще вопросы?

Некоторое время в комнате висит ошеломленное молчание. Наконец, Оберон произносит непривычно робким голосом:

– Но как же так? Ты не можешь строить приказ столь категорично. А вдруг ты в самом деле попадешь в беду? Тогда я никому не смогу сообщить. Ты будешь в опасности. Ты должен придумать что-нибудь еще.

Я непреклонно качаю головой.

– Ну уж нет, мне прекрасно известно, насколько вы, волшебные предметы, изворотливы. Стоит дать вам хоть малейшую лазейку, и будете использовать ее без малейшего зазрения совести. Так что либо ты остаешься за своей занавеской навсегда и молчишь, либо принимаешь то, что я предложил, и прекращаешь препираться на этот счет.

Зеркало по-прежнему молчит, и я не выдерживаю:

– Эй, я не собираюсь попадать в беду, ясно тебе? Почему все в этом замке уверены, что я стеклянный и развалюсь на куски от первого же неосторожного прикосновения? Я могу постоять за себя. Так что хватит дуться. Лучше бы восхитился моей изобретательностью.

– Когда-нибудь, – медленно произносит Оберон, – ты действительно пожалеешь о том, что отдал мне этот приказ. Когда-нибудь тебе понадобится моя помощь.

– Заделался местным прорицателем? – я фыркаю. – Не надо, тебе не идет. И, кроме того, в Хогвартсе и так более чем достаточно предсказателей.

Оберон делает еще несколько попыток «образумить меня», как он выражается, но я легкомысленно от них отмахиваюсь. В самом деле, что такого страшного со мной может произойти здесь, в Хогвартсе? Да и не способно какое-то волшебное зеркало защитить от серьезной опасности, раз уж на то пошло. Так что единственное, что напрашивается на ум – Оберон просто не хочет терять связи с директором. Но это уже совершенно точно не мои проблемы.

*****

Ровно без десяти минут пять я стою перед дверью в комнаты Ремуса, стараясь успокоить слишком быстро колотящееся сердце и не решаясь постучаться. Редкие студенты, проходящие по коридору, смотрят на меня с любопытством, но я не обращаю на них внимания. Ну же, Поттер, это не так сложно. Просто постучись и войди, а потом будь настороже и поменьше болтай. И самое главное – держи себя в руках. Ради Мерлина, ты ведь уже виделся сегодня с Ремусом, еще одна встреча тебя не убьет. Но на самом деле, по ощущениям это почти то же самое, что и заставить себя зайти в ледяную воду. Утром меня просто толкнули туда, вот и все. Это было неожиданно, неприятно, шокирующее – да, но это было не самым сложным. Заставить себя погрузиться туда же самостоятельно, шаг за шагом – куда труднее.

В конце концов, от необходимости поднять сжатую в кулак руку и постучать меня освобождает сам Ремус. Он просто открывает дверь и с улыбкой приглашает меня войти внутрь, будто заранее знал, что я стою на пороге. При этой мысли я даю себе хорошего пинка. Ну разумеется, он знал. Он же оборотень. Вероятно, он мог почуять меня еще задолго до того, как я подошел к двери.

– Я боялся, что ты не придешь, – говорит Ремус после того, как мы произносим слова приветствия. – Утром ты выглядел не особо расположенным к общению, м? – оборотень чуть приподнимает бровь, обезоруживающе улыбаясь.

– Зато вы показались мне очень даже настроенным пообщаться, профессор, – говорю я, без приглашения запрыгивая на диван и с интересом осматриваясь.

Комната как раз такая, какой я и ожидал ее увидеть. Немногочисленная мебель, стопка пергаментов с ожидающими проверки работами студентов на столе, несколько потрепанных книг, аккуратно расставленных на полках. На кресле в углу лежит старенький плед, кое-где настолько протертый, что кажется почти прозрачным, а через спинку стула небрежно перекинута мантия. В прозрачной стенке приземистого толстоногого серванта виднеется пара кружек, жестяной чайник и коробка с заварочными пакетиками. Вещей слишком мало даже для такой небольшой комнаты, поэтому кажется, что хозяин не просто раскладывал их по своим местам, а старался заполнить ими пустоту. Ремус еще не успел здесь толком обстроиться, поэтому я не вижу никаких темных существ, приготовленных для дальнейших уроков. Но, вне сомнений, очень скоро оборотень исправит это упущение: на широком подоконнике и полках шкафов уже виднеются клетки для не слишком крупных тварей и пара аквариумов.

Удовлетворив свое любопытство, я продолжаю:

– Так какова же причина того, что я здесь? Вам правда настолько необходим помощник? А может, это простой интерес, или что-то другое? Мне было бы интересно послушать, профессор.

Это почти похоже на нападение. Правда в том, что я на взводе. Я нервничаю и напуган, а попытки скрыть это делают меня наглым и агрессивным, но с Ремусом я могу себе это позволить. Разве можно представить себе человека терпеливее него?

Как я и ожидал, он лишь глубоко вздыхает и говорит:

– Я не делаю из этого секрета, Гарри. Я на самом деле давно хотел поговорить с тобой. Видишь ли, когда-то я знал твоих родителей. Именно поэтому я искал возможность познакомиться с тобой поближе.

– Это ничего не значит, – равнодушно говорю я, пожимая плечами. – Здесь многие знали моих родителей. В конце концов, они когда-то учились в этой школе. Так что, напротив, было бы довольно странным, если бы никто их не знал. Если честно, профессор, то за эти месяцы в Хогвартсе мне рассказывали о родителях больше, чем за всю мою жизнь.

Мне хочется добавить, что это не всегда просто – слушать о них. Слушать и знать, что на этот раз мне рассказывают не о тех отважных борцах со злом, которые решительно пожертвовали своими жизнями ради единственного и горячо любимого сына. Теперь мне говорят о женщине, которая умерла, рожая меня, и о мужчине, который зачем-то играл в войну, когда войны не было, и в конце концов это его убило. Я не могу знать, почему Джеймс Поттер делал это – ходил на аврорские рейды даже после того, как на одном из них погиб Сириус. Было ли для него настолько непереносимым оставаться в одном доме со мной, убийцей его жены и возлюбленной, что он пытался сбежать от этого и в конце концов преуспел? У меня нет ответов. Зато теперь я знаю, что когда кто-нибудь говорит: «Твои родители очень сильно любили тебя, Гарри», поверить в это гораздо труднее, чем раньше. Я хочу поделиться всем этим с Ремусом, а еще многим, многим другим, но молчу. Он – не тот человек, которого я когда-то знал и который знал меня. И, кроме того, впервые в своей жизни мне страшно, что Ремус может меня не понять.

Я не успеваю заметить, каким образом оборотень умудряется заварить чай в большой кружке с отколотым краем, не отходя при этом от меня, но ловлю себя на том, что благодарно принимаю ее из рук Ремуса и делаю осторожный глоток.

– Это другое, – с мягкой улыбкой возражает оборотень, неизвестно как истолковавший мой отсутствующий вид. – Мы с твоим отцом были очень близкими друзьями, Гарри. Я знал и тебя самого, когда ты был совсем еще малышом, – Ремус улыбается, вспоминая то время, а может быть просто для того, чтобы расположить меня к себе. – Мы с Джеймсом тогда могли лишь представлять, каким ты станешь, когда вырастешь. После того как тебя усыновила твоя тетя, я и не надеялся, что увижу тебя снова. А теперь ты сидишь передо мной, совсем взрослый. Может быть, это не слишком правильно, учитывая обстоятельства… но сейчас я рад, Гарри. На самом деле рад, что мы снова встретились.

Я криво улыбаюсь, не зная, как реагировать на эту неожиданную откровенность. «Мы могли лишь представлять, каким ты станешь» – эта фраза неприятной тяжестью оседает на сердце, но я не могу понять, почему, и просто отмахиваюсь от этого ощущения.

На некоторое время между нами повисает вязкая тишина. Я чувствую, что мне непременно надо что-то сказать: оборотень вправе рассчитывать на ответную откровенность. Но в голову как назло приходят только такие вещи, о которых лучше молчать, и поэтому я делаю вид, что очень занят своим чаем. Вскоре чашка совсем пустеет, и Ремус заговорщицким тоном говорит:

– Итак, если ты уже допил свой чай, думаю, ты не откажешься помочь мне в моей сегодняшней охоте.

После повисшей между нами тишины столь резкая перемена темы кажется чересчур заметной, но я с облегчением подыгрываю, радуясь, что Ремус не пытается лезть мне в душу.

– На кого будем охотиться?

Вопрос звучит по-деловому и совершенно обыденно, поэтому Ремус улыбается уголками губ, когда отвечает:

– Я хочу поймать кое-какое существо, чтобы продемонстрировать его студентам в понедельник. Уверен, что в замке их должно быть несколько, здесь много мест, которые могут прийтись им по нраву. Но пока что все мои поиски заканчивались неудачей, поэтому я серьезно рассчитываю на твою помощь.

– Я с радостью помогу вам, профессор, – искренне говорю я, внутренне обрадованный тому, что у нас нашлось общее дело, которое даст мне возможность побыть рядом с Ремусом, но при этом освободит от необходимости разговаривать с ним слишком много. – Так что мы будем искать?

– Боггарта.

– Боггарта? – переспрашиваю я, чувствуя, как вытягивается мое лицо.

– Именно, – подтверждает Ремус и поясняет: – Это своего рода привидение, которое…

– Да-да, принимает облик того, что человек больше всего боится, я знаю, – торопливо перебиваю я. Глаза оборотня расширяются от удивления, и я поспешно добавляю: – Я читал о них. Преотвратительные твари, судя по всему. И что, мы собираемся искать эту мерзость?

Мой голос звучит почти жалко. На самом деле, я не боюсь боггарта. Я боюсь того, что Ремус увидит моего боггарта, и, вероятно, крайне удивится. Хотя я и сам толком не уверен, какой облик он примет на этот раз. Что меня пугает больше всего? Когда-то давно, еще в прошлой жизни, мне казалось, что ничто не сможет заставить меня бояться. Мои самые страшные кошмары воплощались в реальность один за другим, и, в конце концов, я стал бесстрашным. Но теперь все будет иначе, ведь на этот раз мне есть, что терять. Но я до сих пор не знаю, что хуже: представлять, чего я могу лишиться на этот раз, или вспоминать о том, что потерял когда-то. Иногда мне кажется, что для того, чтобы изобразить мои страшнейшие кошмары, не хватит и десятка боггартов.

– Все будет в порядке, Гарри, – Ремус успокаивающе кладет руку мне на плечо, и в его глазах на миг появляется такое выражение, что мне немедленно хочется взять свои слова назад, хочется сказать, что мне вовсе не страшно. – Я все время буду рядом с тобой и не позволю боггарту приблизиться к тебе, хорошо? Со мной ты будешь в безопасности.

Я лишь молча киваю, потому что внутри у меня все сжимается от невольного стыда. Теперь Ремус считает меня трусом. Мальчик-сквиб, до смерти боящийся призраков из-под кроватей – что может быть превосходнее?

Я говорю Ремусу, что вероятнее всего мы встретим боггарта в западном крыле замка, где очень много неиспользуемых аудиторий, а потом молчу почти всю дорогу до места назначения. Оборотень тоже ничего не спрашивает, только бросает на меня время от времени такие участливые взгляды, что хочется провалиться сквозь землю. Мы в молчании обходим несколько пустых классов, в которых шаги кажутся глухими от покрывающего весь пол тонкого слоя пыли, изредка обмениваясь короткими фразами, вроде: «Здесь ничего нет» или «У меня тоже пусто». Но вскоре Ремус узнает некоторые аудитории, в которых еще велись уроки, когда он сам учился в Хогвартсе, и начинает припоминать забавные истории из своей юности. Я сам не замечаю, как втягиваюсь в разговор и начинаю получать от него удовольствие. Но затем Ремус вдруг спрашивает:

– А какой была твоя школа, Гарри? Расскажи мне о своем детстве. Я ведь почти ничего не знаю о том, как ты жил все это время, – и я чувствую себя так, словно с разбегу налетел на кирпичную стену.

– Нуу, учитывая, что моя школа была далеко не волшебным замком, там происходило куда меньше интересных вещей, – уклончиво отвечаю я.

– Ни за что в жизни не поверю, что вы с друзьями никогда не попадали в истории!

Говоря это, Ремус исследует протянувшийся вдоль стены шкаф, осторожно приоткрывая поскрипывающие от старости дверцы одну за другой. Он искоса поглядывает на меня блестящими в полумраке и желтыми, как у волка, глазами, но в слабом свете ремусовой волшебной палочки я не могу разобрать выражения его лица.

– По правде говоря, в школе у меня было не слишком-то много друзей, – признаюсь я, когда пауза затягивается и становится ясно, что Ремус ожидает ответа. – Я был не из шумных учеников. Много читал, старался не слишком ввязываться в истории... В общем, скука.

Я стараюсь, чтобы это звучало равнодушно, но задерживаю дыхание в ожидании реакции оборотня. Я боюсь, что после этих слов он разочаруется во мне. Он хочет видеть во мне юного мародера, хочет видеть второго Джеймса Поттера. Но я – не мой отец, Ремус. Сможешь ли ты принять это?

– Гордость семьи, не так ли? – Ремус чуть улыбается, говоря это, но, проклятье, я не имею понятия, что означает эта улыбка. Издевку? Любезность? Похвалу? Я разучился, Великий Мерлин, совершенно разучился понимать, что он пытается сказать мне на самом деле.

Как ни странно, от необходимости отвечать меня спасает призрак, являющийся сосредоточием всех людских страхов. Я как раз мычу Ремусу нечто неопределенное, пытаясь открыть покосившийся от времени комод, когда дверца внезапно поддается, и из пыльных глубин на меня кидается боггарт. Призрак застигнут врасплох, поэтому не успевает сразу принять нужный облик. Я замираю на месте, бессильно наблюдая, как тьма клубится и растет, чтобы обернуться страшнейшим из моих кошмаров. На меня вдруг накатывает такая слабость, что сил не хватает даже на то, чтобы сдвинуться с места. Я ощущаю первые признаки беспомощности, безысходности и отчаяния, тошнотой подкатывающие к горлу. Если бы я мог, то хотя бы улыбнулся иронии своего положения. Все тот же страх, верно? Дементоры. Но теперь у меня больше, гораздо больше отвратительных воспоминаний, тоски и отчаяния, но совсем не осталось света, чтобы противостоять этим тварям. Я давно разучился вызывать Патронуса.

Однако прежде, чем призрак успевает окончательно оформиться, я чувствую, как какая-то сила оттаскивает меня за ворот мантии назад. От неожиданности я отлетаю к стене, а в следующую секунду между мной и боггартом вырастает Ремус. Привидение с приглушенным хлопком превращается в сияющий шар – маленькую луну, персональное проклятие Ремуса – чтобы в следующую секунду, повинуясь взмаху волшебной палочки оборотня, обратиться круглым моргающим глазом и упасть в сундук.

– Твой боггарт – что это было? – спрашивает Ремус, когда мы вновь оказываемся в его кабинете. Всю дорогу оборотень о чем-то размышляет, сосредоточенно хмуря брови и изредка поглядывая на меня. – Никогда не видел, чтобы они так медленно меняли форму.

– Не знаю, – я пожимаю плечами, стараясь выглядеть безразличным. – Я не успел его разглядеть.

Ремус кивает, принимая мой ответ, но легкая тень недоверия из его глаз так и не уходит.

*****

Всю неделю, а потом и следующую за ней я бываю у Ремуса почти каждый день. Поначалу он сам просит меня составить ему компанию в поисках «наглядных экспонатов» для его следующих занятий, или для того, чтобы помочь проверить сочинения второкурсников по боггартам, а однажды просто рассказывает мне о темных существах, словно читает лекцию. Так, как будто я – просто один из его студентов. А потом я вдруг ловлю себя на том, что стучусь в дверь его кабинета, хотя в этот раз он меня не приглашал. Но оборотень совсем не против моего присутствия, поэтому я вхожу в уже ставший привычным кабинет и делаю вид, что все как обычно. А Ремус в свою очередь делает вид, что рад мне.

Я говорю «делает вид», потому что, по правде сказать, все это время я веду себя с ним не лучшим образом. Хотя он сам меня на это провоцирует, раз уж на то пошло. С самого начала Ремус со мной чертовски вежлив, и обходителен, и участлив, как и все в этом проклятом замке, полагающие, что отсутствие магии – это нечто сродни инвалидности. Я не могу объяснить этого, но от всего происходящего у меня появляется жуткое чувство, что Ремус – не совсем настоящий. Потому что мой Ремус никогда не стал бы сомневаться во мне, не стал бы лицемерить, не стал бы стыдиться меня. Даже когда мне было всего тринадцать и я просил его научить меня противостоять дементорам, он обращался со мной, как с равным, а не как с ребенком. Не так, как сейчас. Но в то же время мне хочется верить, что где-то в глубине «чужого Ремуса» живет тот, которого я когда-то знал и любил, и мне надо лишь достучаться до него. И я пытаюсь изо всех сил. Но оборотень все не поддается, и я негодую, я бешусь, я грублю, я становлюсь совершенно невыносимым, пытаясь вывести его, наконец, из себя, заставить переступить ту грань, которая мешает ему быть откровенным со мной, мешает отбросить наконец в сторону маски участия и жалости. Но это лишь заставляет Ремуса стать еще более чутким, заботливым и понимающим в общении со мной.

В конце концов, я сдаюсь. Я не имею никакого права требовать его измениться, я не могу заставить его обращаться со мной, как раньше. Это больше не тот Ремус, которого я когда-то знал. Поэтому, в конце концов, я сам становлюсь вежливым и осторожным с ним, и стараюсь улыбаться, чувствуя, что с каждой моей искусственной улыбкой и его обходительным взглядом между нами с мерзлым хрустом расползается пропасть. Но я ничего не могу с этим поделать, а Ремус со временем перестает поглядывать на меня с таким беспокойством, как в самом начале нашего знакомства, потому что думает, что мне стало легче. Да, Ремус, разумеется, я в порядке. Я говорю ему это почти каждый день, но он не перестает спрашивать. Ему кажется, что со мной что-то не так. Я знаю, что на самом деле он просто не в силах смириться с тем, что я не такой, каким он представлял меня, не такой, каким он хотел бы меня видеть. На этот раз он не может гордиться мной, только и всего. Ну конечно, как он мог бы гордиться сквибом? Он хотел бы, чтобы я был таким же, как Джеймс Поттер. Он хотел бы, чтобы со временем я стал сильным магом, возможно, даже аврором. Кем-то, способным на смелость, и искренность, и благородство, готовым встать горой за правое дело, ничего не требуя взамен. Ведь именно таким, по его словам, был мой отец. А потом я вспоминаю о своем прошлом, обо всех тех ужасных вещах, которые делал уже после того, как Ремус погиб, и думаю о том, что, вероятно, и тот Ремус не смог бы мной гордится. Он думал, что я вырос хорошим человеком, но он ведь ошибался, иначе я ни за что не стал бы делать того, что делал. Я не лишился бы рассудка настолько, чтобы позволить себе окончательно превратиться в зверя.

Пару раз я вижу действительно странные сны. Уже не кошмары, нет. Я несколько дней подряд пью Зелье Сна Без Снов, как и обещал Дамблдору. А когда решаю прекратить и проверить заодно, не миновала ли угроза, кошмары действительно больше не снятся. Но то, что я вижу вместо них, заставляет меня проснуться с бешено колотящимся сердцем и поблагодарить Мерлина за то, что это был всего лишь сон. Потому что мне снится, как я шепчу онемевшими губами: «Но ведь шла война. У меня не было выбора», но взгляд янтарных глаз все такой же обвиняющий, и разочарованный, и мне хочется умереть, лишь бы не видеть его. Но я просыпаюсь, и Ремус по-прежнему не знает о моем прошлом, и я могу вздохнуть с облегчением и сказать себе, что это правильно, что он так никогда и не узнает, потому что мне ни за что не пережить такого взгляда Ремуса в реальности.

Но даже понимая все это, я продолжаю приходить к нему. Мерлин знает, почему. Возможно, я еще не потерял надежду показать Ремусу, что, кем бы он меня не считал, я по-прежнему сын своего отца. А скорее всего, мне просто плевать. Плевать на то, что он обращается со мной, словно с ребенком или тяжелобольным, что он следит за каждым моим шагом, все время ожидая, что я вот-вот оступлюсь. Мне плевать, что он старается не говорить о студентах и уроках, старается даже не колдовать в моем присутствии, полагая, что это каким-то абсурдным образом меня заденет, но при этом то и дело расспрашивает о моем маггловском прошлом. Он хочет как можно больше разузнать о моих родственниках, друзьях, о летней аварии, моем приезде в Хогвартс и других вещах, по поводу которых я по-прежнему испытываю слишком смешанные чувства, чтобы отвечать на его вопросы, но на это мне тоже плевать. Потому что на самом деле существует только одна вещь, до которой мне по-настоящему есть дело – то, что я могу просто сидеть с ним в его гостиной, потягивая теплый чай из кружки с отколотым краем, слушать его размеренный голос, смотреть в его лицо, расслабленное и очень спокойное, и делать вид, что все по-прежнему. Что ничего не изменилось между нами, что не было никакой войны, что Ремус не погиб, и все остальные не погибли тоже. В такие минуты я могу говорить себе, что ни в чем не виноват – впервые за годы.

И это единственное, что имеет значение.

*****

Ремус помнил свой разговор с Дамблдором, состоявшийся сразу после того, как он впервые увидел Гарри Поттера. Он по-настоящему дал волю своим чувствам только там, в кабинете директора, оказавшись наконец вдалеке от посторонних глаз и особенно вдалеке от Гарри. Он не хотел, чтобы на мальчика давили еще и сентиментальные воспоминания незнакомого профессора о его погибшем отце.

– Мерлин, – выдохнул он тогда, – он так похож на Джеймса.

«Так похож на Джеймса», – это вертелось у него на языке с той самой секунды, как он бросил взгляд на лицо подростка. Он выглядел немного ниже и тоньше Джеймса в его возрасте и намного бледнее и болезненнее, чем Джеймс, но, несомненно, был просто копией отца. Мальчик переживал нелегкое время, только и всего.

– Он не Джеймс.

Голос Дамблдора прозвучал тогда слишком весомо, слишком серьезно, так, что Ремус едва подавил желание ответить: «Я знаю». Конечно же, мальчик не был Джеймсом. Тогда он не понимал, что пытается сказать директор на самом деле. «Он даже близко не похож на Джеймса» – вот, что это было. Ремус понял это в тот день, когда попытался узнать Гарри ближе. По правде сказать, Гарри вообще не был похож ни на кого из всех, кого Ремусу доводилось встречать. Казалось, он целиком состоял из колючек, которыми ощетинивался, словно еж, всякий раз, как оборотень пытался приблизиться к нему. Как будто бы ждал опасности с его стороны. И не только с его, как понял Ремус в ходе их дальнейшего знакомства. На самом деле, Гарри не желал сближаться ни с кем из обитателей замка. Дамблдор предупреждал его об этом, когда только приглашал работать в Хогвартс.

– Мальчик мой, Гарри даже говорить ни с кем не желает о происшедшем, – сказал он тогда. – Он не готов никому довериться. Делает вид, что все в порядке, но я вижу, что внутри него назревает буря, и это лишь вопрос времени – когда она вырвется наружу. Я хотел бы, чтобы в этот момент рядом с Гарри был кто-то, кому он сможет доверять. Поэтому я и прошу тебя забыть на время про свою осторожность и занять должность преподавателя, хотя знаю, как тебе нелегко сделать это. Ты единственный, кто может помочь Гарри. Но заслужить его доверие будет очень непростой задачей даже для тебя.

Ремус тогда ответил, что справится. Смешно, но он и сам верил в это поначалу. Разумеется, он не мог не видеть, что Гарри почти все время отчужден, и потерян, и у него нездоровый вид. Не то чтобы он не пытался скрыть этого, но Ремус всегда славился своей чуткостью, его было не провести вымученными улыбками и заверениями, что все хорошо. Также он не мог игнорировать ту боль и злость, что время от времени прорывались во взгляде и голосе подростка. Но все это казалось ему приемлемым, это было нормальным. Два с лишним месяца назад Гарри потерял семью, тех людей, которые воспитывали его все это время, которые дарили ему свою любовь и поддержку. Наверняка у мальчика не было никого ближе них, и теперь ему было очень тяжело. Но он должен был пройти через это, и Ремус был готов помочь.

Иногда Ремус украдкой наблюдал за Гарри, отмечая глубокие тени у него под глазами, горький изгиб рта, тоску во взгляде, и сердце у него сжималось от жалости, и он думал, что, возможно, был неправ тогда, четырнадцать лет назад, отказавшись от маленького Гарри без боя. Он мог бы собрать все свои силы, призвать на помощь влияние Дамблдора и взять опекунство над сыном Джеймса, у него был шанс. И тогда всего этого не было бы. Вероятно, Гарри и в этом случае не был бы образцом счастливого подростка, но на него не навалилась бы столь страшная потеря. Раз уж Дурслям суждено было попасть в ту автокатастрофу, возможно, было бы лучше, если бы Гарри вообще не было с ними. И, кроме того, Ремус не переставал гадать, сохранились бы магические способности мальчика, если бы он рос среди волшебников? Была еще одна вещь, в которой оборотень едва признавался даже самому себе. Иногда ему в голову приходила мысль, что его собственная жизнь была бы совсем иной, если бы с ним рядом был маленький Гарри. Ребенок, который рос бы на его глазах, делился бы с Ремусом всеми своими маленькими открытиями, радостями, сомнениями. О котором он мог бы заботиться, как родной отец. Возможно, это сделало бы его собственное существование чуть менее горьким, чуть более осмысленным.

Как правило, оборотень поспешно гнал от себя эти мысли. Как бы тяжело не было Гарри сейчас, у него было самое главное – нормальное детство. Вообще-то, сам мальчик не слишком-то распространялся на эту тему, но не стоило особого труда догадаться, что на протяжении всех этих лет Дурсли давали Гарри то, что никогда не смог бы ему дать сам Ремус. Ведь он – всего лишь оборотень, а с выходом всех этих законов про оборотней и поправок к ним он и шагу ступить не мог без присмотра Министерства, не говоря уж о том, чтобы найти приличную работу. Он не смог бы прокормить Гарри. Он не смог бы дать ему нормальную семью, дом, одежду, образование и прочее, что нужно маленьким мальчикам. Он жил звериной жизнью, и было бы слишком эгоистичным обрекать на нее и Гарри тоже. Поэтому Ремус раз за разом безжалостно отсекал все эти бесконечные «если бы» и «лучше бы», то и дело всплывающие в его воображении, стараясь всецело сосредоточиться на действительности.

А действительность заключалось в том, что сыну Джеймса довелось испытать много горя за последние месяцы, и Ремус должен был поддержать Гарри в это нелегкое для него время. Оборотень с самого начала знал, что должен помочь пережить мальчику тяжелую потерю, и единственным известным Ремусу способом сделать это было заставить Гарри впустить его в свою жизнь. Он не имел и понятия о том, насколько непростой задачей это будет. Ему казалось, что он требует от Гарри не слишком многого: быть откровенным с ним от начала и до конца. Мальчику нужно было просто выговориться, и выплакаться, и довериться наконец кому-то, и все было бы хорошо.

Ремус и представить себе не мог, насколько отчаянно Гарри будет противостоять этому. На каждый невинный вопрос, даже на чертов намек о его прошлом, подросток реагировал так болезненно, словно оборотень задел что-то личное. Словно ступил туда, где ему совсем не рады. Ремуса ожидали либо скупые, безразличные ответы, каждый из которых приходилось вытягивать чуть ли не клещами, либо холодное, почти враждебное молчание. Нередко Гарри прибегал к пустым, ничего не значащим отговоркам, сопровождающимся деревянными улыбками, но Ремусу нужно было от него совсем другое.

Он помнил немало таких долгих бесед в первые дни их более или менее тесного общения, когда он пытался нащупать хоть что-нибудь, что поможет ему расположить Гарри к себе, а мальчик реагировал так, как будто подвергался нападению.

– Ты не поддерживаешь связей со своими друзьями из Литтл-Уингинга? А с кузеном? Я говорил с директором, и он утверждает, что ты мог бы переписываться с ними.

– Не стоило утруждаться, профессор. Я не собираюсь им писать.

…

– Гарри, я знаю, та автокатастрофа была для тебя нелегким испытанием, и я не хочу тебе лишний раз напоминать обо всем этом… Просто знай, если захочешь об этом поговорить, то я всегда выслушаю тебя.

– Спасибо, сэр, но все нормально, – устало. – Правда. Здесь не о чем разговаривать.

…

– Увлекаешься квиддичем? Наверное, и в своей прежней школе ты увлекался спортом, да? Может быть, даже состоял в футбольной команде? Знаешь, Джеймс ведь когда-то…

– Да-да, играл в квиддич за Гриффиндор, я знаю! – раздраженно. – Но вы же не считаете, что из-за этого я тоже должен гонять мяч, профессор?

…

– Знаешь, я думаю, что ты очень образованный для своего возраста. Вероятно, твои дядя с тетей очень тобой гордились?

Молчание.

…

– Тебе нравится в Хогвартсе? Альбус говорил, поначалу ты не хотел сюда ехать.

Молчание.

…

– Эй, нельзя целыми днями сидеть взаперти! Почему бы тебе не пообщаться с остальными студентами?

Молчание.

Вот и все, на что он мог рассчитывать. Однако в ходе этих странных бесед обозначился некий круг «запретных» тем, каждая из которых словно заставляла упасть какую-то невидимую занавеску в глазах Гарри, за которой ничего уже невозможно было разглядеть. Стоило оборотню задеть хоть одну из них, как спина подростка становилась совершенно прямой, голос – спокойным и безучастным, а взгляд – пустым и непроницаемым. И лишь почти осязаемое напряжение, повисающее в воздухе в такие минуты, свидетельствовало о том, что испытывал Гарри на самом деле. Так, «под запретом» были родственники Гарри, автокатастрофа, его прежняя школа, друзья, учителя, Лили и Джеймс Поттеры… Мерлин, под запретом было почти все, что хоть как-то касалось его прошлого.

Зато мальчик весьма охотно разговаривал с Ремусом о волшебных существах, артефактах и заклинаниях, последних новостях Магического мира (оборотень был немало удивлен, узнав, что Гарри предпочитает держаться в курсе всех новостей, до мельчайших деталей), науке, политике и даже квиддиче. Если бы он не знал этого наверняка, то ни за что бы не поверил, что Гарри – новичок среди волшебников.

– Бросьте, профессор, вы же не думали, что я не постараюсь узнать как можно больше о мире, в котором мне придется провести ближайшие несколько лет? – со смехом отозвался подросток, когда оборотень спросил его об этом.

Он все схватывал на лету, и Ремус поражался тому, как легко он осваивается с новыми знаниями. Порой ему было ужасно жаль, что этот мальчик никогда не станет волшебником. Этой темы оборотень даже не касался. Но не сомневался, что она тоже была запретной.