Детство, юность, начало пути

Оглавление

Предисловие ко второму изданию.. 4

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ЕПИСКОПА МОЖАЙСКОГО СТЕФАНА (НИКИТИНА) 7

Детство, юность, начало пути. 8

Арест, тюрьма, лагерь. 34

Карабаново и Струнино. 47

Средняя Азия. Выход на открытое служение Церкви. 64

Курган-Тюбе. 74

Ленинабад. 79

Самарканд. 85

Ташкент и Луначарское. 87

Днепропетровск и Минск. 97

Москва. 113

Калуга. 134

«Такое мягкое, любящее сердце...» О пастырском облике епископа Стефана (Никитина) 144

Вместо заключения. 173

ВОСПОМИНАНИЯ О ЕПИСКОПЕ СТЕФАНЕ (НИКИТИНЕ) 176

Архиепископ Василий (Златолинский) 177

Протоиерей Глеб Каледа. 182

Владимир Николаевич Щелкачев. 187

Священник Александр Щелкачев. 192

Протоиерей Александр Куликов. 194

Протоиерей Валериан Кречетов. 198

Протоиерей Владимир Воробьев. 205

Андрей Борисович Ефимов. 207

Алексей Николаевич Ушаков. 214

Елизавета Гаврииловна Черняк. 217

Евгения Степановна Донадзе. 219

Татьяна Юльевна Стурцель. 222

Лидия Владимировна Каледа (монахиня Георгия) 227

Владимир Иванович Гоманьков. 235

Протоиерей Валерий Бояринцев. 238

Игумения Евгения (Волощук) 243

Высокопреосвященный Гурий (Егоров), митрополит Минский и Белорусский. 268

Елена Сергеевна Надеждина. 271

Избранные дневниковые записи о еп. Стефане (Никитине) 272

Епископ Стефан (Никитин) 274

Слово в Неделю святых жен-мироносиц. 274

Предисловие ко второму изданию

28 апреля 2013 года исполилось полвека со дня блаженной кончины замечательного праведника прошлого столетия епи­скопа Стефана (Никитина). Прекрасный врач-невропатолог, церковный староста, христианин-исповедник, в течение долгого времени — тайный священник, затем — священник явный, наконец архиерей, в годы хрущевского гонения само­отверженно отстаивавший интересы Церкви и скончавшийся в храме во время произнесения проповеди после совершения им Божественной литургии. Владыка является одним из тех живых звеньев, которыми связываются воедино три века на­шей истории: век святых оптинских старцев, Иоанна Крон­штадтского, Алексия Московского, век новомучеников и ис­поведников российских и нынешний — XXI, только еще на­чавшийся век. Ведь то, что воспринял в свое время от своих наставников епископ Стефан, и по сей день передают своим воспитанникам его ученики.

Сегодня, когда Россия пытается оправиться от больше­вистского эксперимента, с нечеловеческой жестокостью по­ставленного на нашей земле в прошлом столетии, а Европу и Америку буквально лихорадит от рядящихся в маски гума­низма антихристианских, безбожных по сути идей, все более ярким светом сияет подвиг веры, явленный в мире российски­ми новомучениками и исповедниками. Ради торжества Исти­ны первые — мученики — отдали свои жизни. Вторые — испо­ведники, закалившие свою веру в испытаниях, оказались при­званы к передаче духовного опыта следующим за ними поко­лениям христиан. Их подвиг и труды свидетельствуют: Истина есть, она жива, и познать ее может каждый. И только она — Истина — способна сделать человека свободным (см.: Ин. 8: 32) и по-настоящему счастливым.

Об одном из таких пастырей-исповедников Русской Пра­вославной Церкви эта книга. О нем самом, его времени, его учителях и учениках.

Читатель держит в руках второе издание книги. Пере­работанное в сторону сокращения объема, при этом места­ми расширенное и исправленное. Первое издание, решая научно-исторические цели, имело обширное документальное приложение, где впервые публиковались многие источники, вводившиеся в научный оборот. Ввиду этого, значительная часть текстов встречалась в книге дважды — сначала в жиз­неописании, затем в приложении, что не могло не отразиться на объеме и на восприятии текста книги в целом. Идя навстре­чу многочисленным пожеланиям читателей, при подготов­ке переиздания автор-составитель попытался максимально сократить объем приложения за счет исключения повторов в цитировании, но так, чтобы цельность восприятия текстов приложения по возможности не пострадала. Некоторые части приложения к первому изданию, интересные в основном для ученых-историков, было решено опустить вовсе.

Автор-составитель благодарит всех, оказавших помощь при работе над книгой и при подготовке обоих ее изданий: про­тоиерея Владимира Воробьева—за общее руководство и предо­ставленные воспоминания о Владыке; архиепископа Василия (Златолинского), протоиереев Валериана Кречетова, Валерия Бояринцева, Леонтия Никифорова, Николая Соколова, священ­ника Александра Щелкачева, А.Б. Ефимова, В.И. Гоманькова, А.Н. Ушакова, А.Г. Черняка, Н.П. Сосновскую, В.В. и В.В. Надеж­диных, Т.Ю. Стурцель, А.П. Соловьеву, усопших уже протоиерея Александра Куликова, игумению Евгению (Волощук), монахи­ню Георгию (в миру Л.В. Каледа), В.Н. Щелкачева, И.С. Мечёву, Е.Г. Черняк, Е.С. Донадзе, Н.Н. Соколову и всех, кто поделился своими личными воспоминаниями о епископе Стефане; всех предоставивших для ознакомления и публикации материалы

из фондов Государственного архива Российской Федерации, Центрального и Региональных архивов Федеральной службы безопасности, церковно-исторического архива Православно­го Свято-Тихоновского гуманитарного университета, архива храма Святителя Николая в Клённиках, многочисленных се­мейных и личных архивов (Надеждиных, Каледа, Н.П. Соснов- ской, В.И. Гоманькова, Е.А. Лукьянова и А.В. Леднева). Низкий поклон иеромонаху Феодору (Казанову), семьям Черняков и Стройковых, являющимся хранителями архивов архиеписко­па Михея (Хархарова), В.Ю. Стурцель и протоиерея Феодора Се- мененко; протоиереям Николаю Кречетову, Иоанну и Кириллу Каледа, иеромонаху Серафиму (Кречетову), протоиерею Бори­су и Е.В. Левшенко, протоиерею Александру и М.Е. Ильяшенко, протоиерею Георгию Ореханову, И.А. Мечёвой, М.Б. Ефимовой, М.Н. Цуриковой, И.В. Щелкачевой, Е.Ю. Агафонову, А.Ф. Груши­ной, М.Н. Дробот, С.И. Курочкиной, иерею Александру Мазырину, О.В. Косик, И.И. Ковалевой, Л.А. Головковой, Н.Ф. Тягу- новой, А.Н. Сухорукову, О.И. Хайловой, И.Г. и Д.А. Меньковым, усопшему уже Н.Е. Емельянову, Л.С. Аристовой, Е.Л. Когану, Ю.И. и М.И. Беспаловым, О.В. Смирновой и А.А. Бородиной.

Во встречающихся в тексте жизнеописания цитатах и па­рафразах произведено раскрытие сокращений (за исключе­нием общепринятых); недостающие или пропущенные слова, а также части слов, восполненные автором-составителем (да­лее для краткости — просто составителем), приводятся в ква­дратных скобках. В треугольных скобках — пояснения и за­мечания составителя.

Все цитаты, за исключением специально оговаривае­мых случаев, даются в соответствии с нормами современной орфографии и пунктуации русского языка. При цитации до­кументов, происходящих из недр советских ведомств, наме­ренно сохранено использование строчных и заглавных букв источников. Связано это с тем, что по идеологическим моти­вам в советских документах все священные имена писались со строчных букв, и было бы нелогично вносить здесь какие-

либо исправления, тем самым приписывая следователям, уполномоченным и другим работникам государственных структур, боровшихся за воплощение атеистической идеи, во­все не свойственное им благоговейное отношение к священ­ным именам.

Даты после 31 января 1918 года даются по новому стилю.

В сносках при первом упоминании какого-либо издания приводится его полное библиографическое описание, при по­вторных же — сокращенное. В конце книги помещен список использованных источников и литературы с указанием выход­ных данных.

Безусловно, никакое даже самое большое по объему жиз­неописание не в состоянии претендовать на окончательную полноту. Любой человек всегда в значительной степени остает­ся тайной для других. Но наследие его может помочь потомкам составить тем более ясное представление о нем, чем больше человек старался отдавать себя людям в своей земной жизни. То, что удалось узнать о епископе Стефане в процессе работы над книгой, позволяет убедиться в его несомненной святости, близости к Богу и действенной любви к ближним. Составитель, надеясь на дальнейшее пополнение знаний об этом замечатель­ном подвижнике веры, просит всех, кто имеет какие-либо све­дения о жизни и пастырской деятельности Владыки, сообщить о них в научно-исследовательский отдел Новейшей истории Русской Православной Церкви ПСТГУ.

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ЕПИСКОПА МОЖАЙСКОГО СТЕФАНА (НИКИТИНА)

Детство, юность, начало пути

Будущий епископ Стефан, в миру врач-невропатолог Сер­гей Алексеевич Никитин, родился 15 сентября (по ст.ст.) 1895 года в Москве в семье мещанина Алексея Емельянови­ча Никитина в день памяти великомученика Никиты. Сам он любил говорить: «Я родился в день, когда моя фамилия именинница».

Дед Сергея Алексеевича со стороны отца, Емельян Ники­тин, был крепостным, работал ямщиком и умер очень рано. После его смерти молодой вдове Аграфене Яковлевне Ники­тиной с двумя сыновьями, Феофаном и Алексеем, помещица дала вольную и помогла записаться в сословие мещан. Бла­годаря ей братья смогли поступить в Московское мещанское училище и получить профессию бухгалтеров.

Алексей Емельянович, отец епископа Стефана, пошел работать с шестнадцати лет. Он женился на дочери москов­ского священника церкви Троицы в Больших Лужниках Лю­бови Алексеевне Воскресенской, служившей до замужества фельдшерицей-акушеркой при той же Вознесенской мануфак­туре, где старшим бухгалтером работал Алексей Емельянович. Отец Любови Алексеевны, священник Алексей Сергеевич Вос­кресенский, овдовев, принял в Даниловом монастыре монаше­ство с именем Сергий и вскоре стал архимандритом и настоя­телем обители. В 1901 году он был рукоположен во епископа Угличского, викария Ярославской епархии. Приезжая к дочери,

епископ Сергий наблюдал, как маленький Сержик «облачал­ся» в платки и играл в церковную службу, и в одном из писем выражал надежду, что внук, возможно, пойдет по стопам деда. Скончался епископ Сергий, когда его внуку, будущему еписко­пу Стефану, было го лет.

Детство Сергея Никитина прошло в фабричном поселке бумагопрядильной Вознесенской мануфактуры купца С.Л. Лепешкина с сыновьями. Села Вознесенское и Царево, имевшие каждое свои храмы, один — в честь Вознесения Господня (по­сле революции он был разрушен), другой — во имя святителя Николая, позже вошли в состав города Красноармейска Мо­сковской области.

В семье Никитиных было четверо детей: три дочери и сын. Елизавета была на год старше брата. Две сестры-двойняшки Ольга и Нина, четырьмя годами моложе его, весьма различа­лись как внешностью, так и характерами. Старшие дети, Лиза и Сержик (так с нежностью в семье называли будущего архие­рея), были очень дружны, вместе играли, ходили в школу при мануфактуре. Брат с сестрой очень любили своих законоучи­телей и спорили, кто из них лучше. У Лизы преподавал диакон Михаил, у Сержика — священник Сергий Агибалов, который стал первым его духовным отцом. Сережа был очень к нему привязан, после смерти отца Сергия имел попечение о его вдо­ве. Известно, что, уже будучи епископом, он приезжал на мо­гилу своего первого духовника у алтаря церкви села Царева (близ Красноармейска).

Дети Никитины росли в атмосфере любви, доброго отно­шения друг ко другу и к окружающим. Семья исправно по­сещала церковь по воскресеньям и праздникам. Только мать бывала в храме не так часто, занимаясь хозяйством и детьми. Все они, и родители и дети, остались глубоко верующими до конца своих дней. Алексей Емельянович хорошо знал цер­ковный устав и, посещая в разъездах по делам фабрики хра­мы в различных местностях, по возвращении домой делил­ся своими впечатлениями. Об огорчившей его небрежности богослужения в одном из храмов однажды сказал: «Ну, как у них служат: Верую во Единого Бога Отца... Творца... Кон­ца... Аминь».

Сережа рос живым, резвым мальчиком, но уже с детства жил своей глубокой внутренней жизнью. Любил и в будние дни молиться на ранней литургии. Проспав однажды, он вдруг увидел во сне старца в монашеской одежде, будившего его: «Вставай, Сережа, пора в церковь». Сам он считал, что ему тог­да явился преподобный Сергий Радонежский, его небесный покровитель.

По окончании начальной школы Лизу отвезли в Москву в частную гимназию М.В. Приклонской. Затем и Сережа поступил в Первую мужскую гимназию около храма Христа Спасителя. Жили они в гимназических пансионах.

Своей дальнейшей деятельностью сестра и брат избрали медицину как профессию, которая помогла бы им послужить людям, и поступили на медицинские факультеты, соответствен­но, Высших женских курсов и Московского университета. Жили вместе, снимая комнату в Калошином переулке на Арбате.

Довольно скоро Елизавета Алексеевна вышла замуж за Юлия Эрнестовича Стурцеля, одноклассника Сергея Алек­сеевича по Первой мужской гимназии, и ее свекровь Эмма Юльевна пригласила Никитиных — Сергея Алексеевича, а за­тем и Нину Алексеевну — переселиться к Стурцелям, в их большую квартиру № го в доме и по Мертвому переулку. Че­рез некоторое время у Елизаветы Алексеевны родилась дочь Валерия, и учебу пришлось оставить.

Сергей Алексеевич продолжал занятия в университете. В порядке врачебной практики в 1918 году ему пришлось ра­ботать в туркменском местечке Мерве (город Мары) на маля­рийной станции под руководством профессора Е.И. Марциновского (1874-1934). С 1919 по 1921 годы его учеба вынужденно прервалась: по распоряжению властей как студент-медик он был призван в армию и проходил военную службу в госпи­талях в качестве зауряд-врача.

Вернувшись в Москву из армии, Сергей Никитин продол­жил учебу в университете, избрав специальность невропатолога. После успешной сдачи государственных экзаменов в 1922 году был оставлен ординатором на кафедре нервных болезней, руко­водимой знаменитым профессором Г.И. Россолимо (1860-1928).

Наряду с занятиями в клинике нервных болезней на Деви­чьем поле и участием в ее научной деятельности Сергей Алек­сеевич работал в Первом вспомогательном институте для ум-

ственно отсталых детей, располагавшемся в Милютинском пе­реулке на базе детского приюта. Там он встретил человека, став­шего его другом на всю жизнь, — Бориса Васильевича Хблчева (в будущем — архимандрит Борис), духовного сына последнего Оптинского старца иеросхимонаха Нектария (Тихонова).

Видимо, со слов самого архимандрита Бориса его духов­ная дочь Елизавета Александровна Булгакова описала первую встречу двух будущих друзей: «В институте Борис познакомил­ся с врачом-психоневрологом Сергеем Алексеевичем Никити­ным — будущим епископом Стефаном. При первой встрече с ним Борис подумал: „А ведь он верующий — по глазам вид­но”. То же самое подумал и Сергей о Борисе».

В это же время завязалась дружба С. А. Никитина и Б.В. Хол- чева с преподавательницей математики Таисией Васильев­ной В., молодой девушкой, выпускницей МГУ, работавшей в приюте в Милютинском переулке. Ирина Сергеевна Мечёва, дочь священномученика протоиерея Сергия Мечёва, вспоми­нала, какой замечательной была семья Таисии Васильевны: «Тася и ее брат потерялись при каком-то переезде, может быть, их мать в тот момент попала в больницу, или еще что-то слу­чилось, и их, совершенно чужих детей, подхватила баба Лиза. Она их растила, а потом в конце концов, мать разыскала их. И жили они все вместе уже до смерти матери, и врач, который обслуживал их, говорил: „Я видел немало семей, в которых дети имели двух отцов, но чтобы двух матерей — первый раз вижу”. Жили они очень дружно». Лидия Владимировна Кале- да, духовная дочь епископа Стефана, вспоминала: «Похоже, что Таисия Васильевна была невестой Сергея Алексеевича». Его нежную и сильную любовь к Таисии Васильевне отмеча­ла еще одна духовная дочь Владыки, друг семей Никитиных и Стурцелей, Зинаида Петровна Сосновская.

Однако, дожив до 19 лет, Таисия Васильевна умерла от скоро­течного туберкулеза. Осталась одинокой ее приемная мать, баба Лиза, так как еще раньше, в Гражданскую войну, погиб Тасин брат. И Сергей Алексеевич, давший, видимо, умиравшей Таисии Васильевне обещание заботиться о бабе Лизе, ухаживал за ней и впоследствии взял ее к себе. На его руках она и скончалась.

Пока же перед молодым доктором Никитиным — «вто­рым Россолимо», как называли его за глаза в университете, — встал вопрос, заниматься ли ему научной работой, что ему настоятельно предлагалось, или стать практическим врачом. По предложению Бориса Холчева Сергей Алексеевич решил спросить совета у старца Нектария Оптинского.

В начале апреля 1923 года власти закрыли Оптину пустынь, иеросхимонах Нектарий подвергся аресту. Когда же по хо­датайству духовной дочери преподобного все же освободили из тюрьмы, он был лишен права на проживание в пределах Ка­лужской области и поселился в глухом селе Холмйщи на гра­нице Калужской и Брянской областей.

Добираться до Холмищ было очень непросто: поездом — до Сухиничей, дальше — как-нибудь — около десяти киломе­тров до Козельска, где после закрытия монастыря жили не­сколько оптинских монахов, а от Козельска — на лошадях.

«Иеромонах Никон пригласил С.А. Никитина сопрово­ждать его. Прибыли они на место вечером, к началу всенощной.

Старец чувствовал себя плохо и находился в своей келье. Сергей Алексеевич, погруженный душой в прекрасную уставную служ­бу, истово молился.

Перед Великим славословием отец Нектарий вышел из-за перегородки и направился к возглавлявшему службу отцу Ни­кону. Шел он тяжело, ковыляющей походкой. Увидев привыч­ного для невропатолога пациента с симптомами прогрессиру­ющей возрастной патологии, Сергей Алексеевич расстроился. Он [автоматически] поставил ему диагнозы общего атероскле­роза, склероза сосудов головного мозга, очевидно, с нарастаю­щим старческим слабоумием. Взяв под сомнение умственные способности старца, подумал: „Что я смогу от него получить? Он же совершенный рамолик (гатоШ — фр. страдающий раз­жижением мозга), напрасно я приехал”.

Разволновавшись, он не смог больше молиться. Служба окончилась, все стали подходить к старцу под благословение, но Сергей Алексеевич не посмел в таком состоянии духа. Отец Никон сам подозвал его и привел к старцу на беседу. Говоря о со­временном положении Церкви, отец Нектарий сравнил ее с Ное­вым ковчегом, носимым бурными водами потопа, затем коснулся исторических особенностей эпохи, в которую строился ковчег.

— А знаете, господин доктор, — спросил он вдруг, — когда Ной ковчег-то строил, что вокруг него люди говорили? Умные все были люди, образованные. Они говорили: „И что это за ста­рикашка ковыляет? У него, наверно, атеросклероз, склероз со­судов мозга, старческое слабоумие. И как это еще по-вашему, по-научному? Да он совершенный рамолик! ”

Услышав повторенными все возникавшие у него мысли, Сергей Алексеевич был настолько потрясен, что совсем забыл спросить о том, ради чего приехал.

Старец сказал участливо:

— Небось устали с дороги, а я вам про потоп...

Пользуясь оказией, старец стал писать письма. Сергей

Алексеевич быстро заснул. Под утро он проснулся, заслышав шаркающие шаги. Старец вынес из кельи письма и положил

их на стол. Подойдя к дивану, на котором лежал гость, он бла­гословил его и сказал скороговорочкой:

— Врач-практик, врач-практик, врач-практик».

Епископ Стефан любил рассказывать об этой поездке к старцу: это было одно из чудес, явленных ему в жизни, опыт живого общения со святым человеком. И хотя насчитывается не менее пяти вариантов пересказа этого события его духов­ными детьми, отличающихся частностями, главное в них — переживание встречи с земным небожителем.

И.С. Мечёва передавала, как, вспоминая об этой встре­че со старцем Нектарием, сам епископ Стефан замечал, что, будучи от природы горячим и легко возбудимым, сильно ре­агирующим человеком, он стал бы мучиться, останься тог­да неразрешенным столь важный для него вопрос. Однако на тот момент от стыда и от переживания встречи с явной святостью он и думать забыл о цели своего приезда. Ста­рец же со свойственной ему прозорливостью разрешил сра­зу все недоумения.

Итак, Сергей Никитин стал практическим врачом. До 1926 года он оставался ординатором клиники в МГУ, по­том был сотрудником Московского отдела здравоохране­ния. На момент ареста в феврале 1931 года работал врачом- дефектологом Пролетарского района города Москвы.

«Сергей Алексеевич, — вспоминает москвичка Анна Пе­тровна Соловьева, — был врачом, известным в округе невропа­тологом, ходил к людям, заботливо наблюдал своих пациентов. Он был очень милым, ласковым, внимательным к людям. Обыч­но дети врачей боятся, но я совершенно не боялась его. Правда, у нас он чаще бывал не столько как врач, сколько как друг, как сосед. Приходил, с дедушкой Феодором Алексеевичем разгова­ривал. <...> Наша семья жила в Большом Лёвшинском переулке (с 1934 года — улица Щукина) в угловом доме с закругленным углом, а Сергей Алексеевич — дальше по улице, тоже в угловом доме на пересечении Большого Левшинского и Мертвого переул­ков, на втором этаже. Дедушка мой, Феодор Алексеевич Надеж­дин, был старостой в храме Покрова в Левшине, стоявшего пря­мо напротив нашего дома и впоследствии разрушенного. Сер­гей Алексеевич ходил в храм Успения на Могильцах, но иногда бывал и у нас в Покровской церкви, любил ее, говорил, что у нас хороший хор. Дедушка очень ценил это его мнение. <...>

Довелось мне быть и пациенткой Сергея Алексеевича. Как- то в школе произошел со мной такой случай: во время занятий один глаз вдруг совершенно перестал видеть и половина лица вдруг абсолютно онемела. Учительница перепугалась, отправила меня домой. В раздевалке у нас работала очень милая женщина, она помогла мне одеться, но проводить до дому не могла — дава­ла звонки. Школа была в Староконюшенном переулке, до Левшина идти довольно далеко. С трудом, держась за стены, добралась до дому. Бледная, зеленая. Мама меня сразу уложила в постель, и я впала в сон. Вечером пришел Сергей Алексеевич, осмотрел меня и сказал маме, чтобы не пугались, что это возрастное. Вре­менное нарушение кровообращения. Прописал лекарства, самые нейтральные, всех успокоил, велел спать. И действительно, я про­спала сутки, и когда встала, все было хорошо».

«Веселый, молодой, живой по характеру, с быстрым раз­говором, Сергей Алексеевич быстро осмотрел больную, опре­делил болезнь, написал диагноз и тут же, вынув из кармана, оставил лекарство для нее, — описывала свои впечатления от первой встречи с врачом Никитиным И.А. Комиссарова. — Я была поражена тем, как ловко и умело Сергей Алексеевич выслушал больную и определил болезнь. Познакомившись с ним, я стала присматриваться к этому молодому еще док­тору. Как много, — замечала Ирина Алексеевна, — было у Сер­гея Алексеевича Никитина больных со стороны, кроме боль­ничных! Он посещал беспомощных больных на дому и ничего не брал за это. <...> До конца его жизни я всегда встречала его опрятным, чистым, веселым, живым. <...> Был он смелый в речах, с „изюминкой”. Жизнь его не баловала, много встре­чалось на его пути тяжелых жизненных испытаний».

О том, что С.А. Никитин пользовался в столице заметной известностью как хороший врач-невропатолог, свидетельство­вала и Е.А. Булгакова. В своих воспоминаниях она характе­ризовала молодого доктора так: «Знания у него соединялись с глубоким состраданием к своим больным, с настоящей че­ловечностью. На свой труд он смотрел как на служение Богу и людям. В то же время он интересовался и духовными вопро­сами, стал собирать духовные книги — святоотеческие и на­учные, например по истории Византии.

Сергей Алексеевич был широко и разносторонне образо­ванным человеком, а не узким специалистом.

По натуре он был активен, а не созерцателен. Поэтому и религиозность его требовала активного проявления, и он во­шел в самую гущу тогдашней московской церковной жизни».

В первой половине 1920-х годов, видимо, через одного из своих друзей и сослуживцев по Первому вспомогательному институту для умственно отсталых детей молодой талантливый врач С.А. Никитин познакомился с епископом Николаем (Ни­кольским) — замечательным архиереем, вскоре ставшим Сергею Алексеевичу духовным отцом.

Известно, что рукоположенный в 1921 году во епископа Елец­кого, викария Орловской епархии, владыка Николай был очень любим паствой и всегда пользовался у нее огромным авторите­том. За шесть с половиной лет своего архиерейства он дважды подвергался арестам и ссылкам. В промежутке между ареста­ми — с ноября 1924 по ноябрь 1925 года, — как высланный из род­ного Ельца, вынужденно проживал в Москве, управляя своей епархией из столицы. В сентябре 1927 года был назначен еписко­пом Вязниковским, викарием Владимирской епархии, а 4 мая 1928 года неожиданно скончался в Москве в возрасте 49 лет. Вскоре после смерти епископа Николая С.А. Никитин так отзы­вался о нем в одном из своих писем: «Не знаю, знакомо ли вам имя [владыки] Николая Елецкого. Это был выдающийся чело­век по утверждению всех так или иначе соприкасавшихся с ним. В моей жизни знакомство с ним — целая эпоха, не только эпоха, но окончательное мое воцерковление. Так как христианство есть Живой Христос, Живая Личность Христа, то и путь к Нему легче и понятнее совершается через святую или праведную личность. И таким праведником, через которого я понял, что такое христи­анство и Кто — Христос, таким человеком был для меня покой­ный владыка Николай. Было великим счастьем видеть его, знать, молиться с ним; он обжигал своею любовью, охватывал пламе­нем любви всякого, приходившего к нему, и каждый чувствовал всю полноту его любви именно к нему. При жизни Владыки я так много получал от него и так к этому привык, что только теперь понял, как я осиротел и как он был мне необходим».

Сейчас уже трудно сказать, когда именно С.А. Никитин впервые появился в храме Святителя Николая в Клённиках на Маросейке. Известно, что его друг Б.В. Холчев ходил туда мо­литься, будучи еще студентом, и по благословению старца Не­ктария Оптинского окормлялся у протоиерея Алексия Мечёва.

По сообщениям Е.В. Апушкиной и И.С. Мечёвой, С.А. Ни­китин пришел на Маросейку как раз через Бориса Васильевича, и уже после смерти прославленного московского старца. Из вос­поминаний И.А. Комиссаровой, однако, следует, что с некото­рыми членами маросейской Свято-Никольской общины, а весь­ма вероятно, и с самим протоиереем Алексием Мечёвым начи­нающий врач С.А. Никитин имел общение еще до 1923 года.

Так или иначе, постоянным, активным прихожанином Клённиковского храма будущего епископа Стефана помнят с того момента, когда настоятельстовал там уже сын про­тоиерея Алексия священник Сергий Мечёв. И после смерти в 1928 году своего духовника — епископа Николая (Николь­ского) — Сергей Алексеевич стал духовным сыном отца Сергия. Община сердечно приняла молодого врача, на Маросейке он на всю жизнь приобрел множество по-настоящему близких людей — друзей и единомышленников.

Старая маросейская прихожанка Татьяна Алексеевна Ев­докимова (Давидова), супруга протоиерея Василия Евдокимо­ва, рассказывала: «Когда он появился на Маросейке, небольшо­го роста, такой полненький был (я на Маросейку в храм тоже с 1922 года ходила). Обратили внимание на него — новый че­ловек... Он всегда приходил с сестрой, с Ольгой Алексеевной <...>. Всегда <...> с книжкой, чтобы следить за службой. Все знали, что он — доктор, ну и между нами <...> называли его квадратным доктором».

Е.В. Апушкина вспоминала, как, несмотря на интенсив­ную врачебную работу, после смерти церковного старосты, профессора-медика П.П. Павлова, Сергей Никитин вошел в со­став двадцатки храма Святителя Николая в Клённиках. По су­ществу, Павлов был «почетным старостой» и в будничных делах прихода принимал мало участия. Когда на его месте оказался молодой доктор, дело пошло иначе. Сергей Алексеевич включил­ся в него всей душой и был активным помощником настоятеля.

К 1920-м годам относится и начало дружбы С.А. Никитина с будущими священномучениками Владимиром Амбарцумо­вым и Василием Надеждиным. Встреча с отцом Владимиром вполне могла состояться в церкви Святителя Николая в Клён­никах, где последний часто бывал и иногда служил. С родите­лями же отца Василия, настоятеля Никольского храма у Соло­менной Сторожки, доктор Никитин был знаком, по-соседски бывал у них в гостях. Когда в январе 1927 года у друга-батюшки родился очередной сынишка, Сергей Алексеевич стал воспри­емником появившегося на свет Надеждина Сергея Васильеви­ча. И по просьбе счастливого, но обремененного заботами мо­лодого папы сразу же после рождения мальчика даже навещал в роддоме матушку отца Василия, так как сам настоятель церк­ви у Соломенной Сторожки не имел возможности оторваться от исполнения своих пастырских обязанностей.

Любовь Сергея Алексеевича к священникам Василию Надеждину и Владимиру Амбарцумову не прекратилась и по­сле мученической кончины друзей: первого — в 1930, второ­го — в 1937 году. Она выразилась в заботе об их осиротевших семьях.

Неотвратимо надвигавшийся на молодого московского доктора период мученических страданий и смерти друзей, а также и собственного его исповедничества был ожидаемым и почти неизбежным в годы жесточайшего гонения на веру во Христа, потрясшего Россию в XX веке.

С самого прихода к власти большевиков, открыто деклариро­вавших стремление к формированию безбожного, безрелигиозного общества, одной из приоритетных для них задач была провозглашена беспощадная борьба с Церковью. Инструмен­тами достижения цели стали антирелигиозная пропаганда, сопровождавшаяся вскрытием мощей святых и изъятием цер­ковных ценностей, аресты и расстрелы священнослужителей и мирян по сфабрикованным политическим обвинениям, а за­тем постоянные провокации расколов в Православной Церкви, целью которых было уничтожение ее по частям.

Первой большевистской попыткой раздробить Русскую Церковь изнутри стал обновленческий раскол, спланирован­ный Л.Д. Троцким и осуществлявшийся на практике 6-м отделе­нием секретного отдела ГПУ (позднее ОГПУ) во главе с Е.А. Туч­ковым. Предполагалось, оперевшись на обновленцев, их руками расправиться с «реакционным» «тихоновским» духовенством, или «контрреволюционной частью церковников», а следом уни­чтожить и самих этих раскольников-реформаторов.

Обеспечив захват обновленцами высшей церковной вла­сти и власти на местах, ГПУ по обвинению в контрреволю­ционности репрессировало многих архиереев, священников и мирян, верных Патриарху Тихону. Именно тогда, в 1922 году, и именно за «агитацию» против обновленцев в первый раз был арестован и сослан духовник С.А. Никитина епископ Нико­лай Елецкий. Сам Святейший Патриарх Тихон также был под­вергнут тюремному заключению и домашнему аресту. Храмы насильственным образом отбирались у православных и пере­давались раскольникам. В обстановке царившего террора зна­чительная часть архиереев и священников уклонилась в об­новленчество. Однако простой церковный народ в основном остался на стороне Патриарха. Весьма показательно, что даже сами гэпэушники характеризовали обновленческих вождей как «последний сброд, не имеющий авторитета среди верую­щих». Народ же прямо считал их бесстыдными безобразника­ми, вероотступниками и предателями Церкви. Православные храмы были переполнены, обновленческие стояли пустыми. Попытка раскола, по большому счету, провалилась.

Тогда, надеясь все же раздробить «верующую массу», вла­сти прибегли к попыткам дискредитации отпущенного из-под ареста летом 1923 года Патриарха. Ему активно навязывались шаги, способные, как казалось ГПУ, вызвать в церковном на­роде многочисленную оппозицию по отношению к Первосвя­тителю: введение за богослужением поминовения советской власти, переход на новый календарный стиль, включение в со­став Высшего церковного управления одного из самых одиоз­ных обновленческих лидеров, «протопресвитера» Владимира Красницкого, и другие. Но Святейший всякий раз, видя опас­ность нарушения внутреннего церковного мира, очень быстро возвращался на первоначальные позиции. Столь чаемого боль­шевиками раскола не возникало.

На время этих серьезных церковных испытаний пришел­ся период возмужания С.А. Никитина. В 1925 году ему испол­нилось тридцать лет. В рассказах духовным детям о том време­ни епископ Стефан упоминал, как он, тогда еще молодой врач, выступал на каком-то большом собрании против действий со­ветской власти. В тот раз это не привело к тяжелым для него последствям. Его срок пострадать еще не пришел.

7 апреля 1925 года Святейший Патриарх Тихон скончался. Управление Русской Православной Церковью перешло к Па­триаршему Местоблюстителю митрополиту Крутицкому Пе­тру (Полянскому). Но вскоре стало ясно, что весь образ дей­ствий нового Предстоятеля не оставляет Тучкову никаких надежд на реализацию его планов по уничтожению Церкви. Потому в декабре того же 1925 года Святитель был арестован и уже не вышел из заключения до самой своей мученической кончины в 1937 году, так и не отказавшись от местоблюстительства, чего всячески добивались от него власти. С арестом митрополита Петра Заместителем Патриаршего Местоблю­стителя стал митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский). Однако и он, успешно справившийся с опасностью еще одного инициированного ОГПУ раскола (так называемого «григорианского»), вскоре, в декабре 1926 года, также был за­ключен в тюрьму.

Видя, что провокации разделений путем организации за­хвата высшей церковной власти раскольниками, не пользующи­мися в народе достаточным авторитетом, становятся все менее и менее эффективными, Тучков разработал очередной хитроум­ный план действий. Было решено найти иерарха-«тихоновца», который бы, отказавшись от обычного для Патриаршей Церкви в общении с государством принципа аполитичности, «не само­чинно, а на вполне законных основаниях возглавив церковное управление, стал бы проводить от лица Церкви политику, угодную ОГПУ». По замыслу, такое изменение политического на­правления должно было повлечь за собой негативную реакцию в толще церковного народа и расколоть его. А последующая борьба священноначалия за соблюдение церковной дисципли­ны послужила бы удобным прикрытием репрессий ОГПУ в от­ношении отделившихся противников нового курса.

Соответствующее предложение было сделано по очереди нескольким авторитетным иерархам: кандидатам в местоблю­стители, назначенным самим Патриархом Тихоном, — митро­политам Ярославскому Агафангелу (Преображенскому), Казан­скому Кириллу (Смирнову) — и заместителю арестованного митрополита Сергия (Страгородского) архиепископу Угличско­му Серафиму (Самойловичу), которые твердо отклонили его.

Тучковские условия согласился принять находившийся под арестом митрополит Сергий (Страгородский). Уступив давлению чекистов, славившийся как искусный дипломат Нижегородский владыка решил встать на путь компромисса, видимо еще надеясь переиграть ОГПУ. Навязанное Тучковым изменение церковно-политического курса мотивировалось намерением добиться смягчения государственной политики в отношении Церкви и, в частности, официального признания, легализации государством церковных структур.

Выйдя на свободу после четырехмесячного тюремного заключения, митрополит Сергий из рук вернувшего ему за­местительство архиепископа Серафима (Самойловича) снова принял на себя управление Русской Православной Церковью. Вскоре после этого 18 мая 1927 года лично митрополитом Сер­гием был учрежден коллегиальный орган высшего церковного управления — Временный Патриарший Синод, назначенный без избрания архиереями и без согласования с Местоблюсти­телем Патриаршего Престола митрополитом Петром Крутиц­ким, томившимся в заключении.

Далее, 29 июля 1927 года митрополитом Сергием (Страгородским) была выпущена так называемая «Декларация», напи­санная по требованию Тучкова и фактически приравнивавшая всех несогласных с ее политическими требованиями к контрре­волюционерам. Указом новообразованного Синода от 21 октября 1927 года наряду с поминовением митрополита Петра вводилось возношение в церквях имени митрополита Сергия, предписы­валось богослужебное поминовение властей и одновременно упразднялись моления о ссыльном духовенстве.

С этого времени началась история одного из самых дра­матических церковных разделений XX столетия. Действия но­вого Заместителя Патриаршего Местоблюстителя уже к концу 1927 года вызвали широкое движение «непоминающих»: многие епископы и священники отказались подчиняться распоряжени­ям митрополита Сергия и возносить имя последнего за богослу­жением, считая его превысившим свои полномочия по управ­лению Церковью. Поминали по-прежнему Патриаршего Ме­стоблюстителя митрополита Петра, находившегося в далекой северной ссылке. Масштаб возникшей оппозиции отчасти по­зволяет оценить количество православных архиереев, порвав­ших общение с митрополитом Сергием в период с конца 1927-го и до начала 1930-х годов: их было около сорока человек только на территории России (не считая русского зарубежья). В числе несогласных оказались такие ныне прославленные Церковью видные святители, как священномученики митрополит Кирилл (Смирнов), архиепископ Серафим (Самойлович), епископы Сера­фим (Звездинский), Дамаскин (Цедрик), священноисповедники митрополит Агафангел (Преображенский), епископы Афанасий (Сахаров), Виктор (Островидов) и многие другие иерархи, поль­зовавшиеся несомненным авторитетом среди церковного наро­да: митрополит Иосиф (Петровых), архиепископ Феодор (Поздеевский), епископы Арсений (Жадановский), Димитрий (Любимов), Сергий (Дружинин), духовный отец С.А. Никитина епи­скоп Николай (Никольский). Количество священников и мирян, не пожелавших принять нового церковного курса, было также весьма значительным. В число «непоминающих» вошли и иерей Сергий Мечёв со своей многочисленной маросейской паствой, и друг С.А. Никитина священник Владимир Амбарцумов.

Истории возникшего разделения и осмыслению позиций спо­ривших сторон посвящено множество серьезных работ, и по­следнее слово исследователями отнюдь не сказано. Но для по­нимания того, какими людьми были епископ Стефан (Ники­тин), его ближайшие духовные наставники, друзья, для того чтобы увидеть, какое место их жизнь и их подвиг христианского сопротивления занимают в истории Русской Церкви XX века, не­обходимо разобраться в сути и главных причинах этого траги­ческого церковного спора. Ведь судьба будущего Владыки боль­ше чем на двадцать лет оказалась неразрывно связанной с дви­жением «непоминающих» — не поминавших на богослужениях митрополита Сергия (Страгородского) и советскую власть.

Как представляется сегодня, возникший спор сводился, в конечном счете, к проблеме, каким должно быть отношение Церкви к государственной власти в наступившую эпоху новых гонений, чтобы Церковь продолжала оставаться Церковью Хри­стовой, верной своему предназначению в этом мире. В более практическом аспекте проблему эту можно переформулировать иначе: какова граница компромисса, на который может идти христианин в диалоге с власть имущими воинствующими без­божниками, если те пытаются вторгнуться в сферу сугубо вну­тренней церковной жизни? Или, другими словами, какой образ конкретных действий больше соответствует назначению Церк­ви и христианина на земле: путь политического расчета и ла­вирования или же честное, открытое исповедание Христовой истины даже перед лицом смертельной опасности? Думается, можно смело утверждать, что взгляд епископа Стефана на реше­ние этой проблемы, как и весь образ его церковного поведения

в последующие годы, был глубоко созвучен взглядам иерархов, открыто полемизировавших с митрополитом Сергием в 1920- 1930-е годы. Стоит сказать сразу: открывающиеся сегодня документы ясно показывают, что принципиальное несогласие подавляющего большинства оппозиционеров с конкретными действиями и требованиями Заместителя Патриаршего Ме­стоблюстителя питалось искренним стремлением оградить от искажений выверенную мучениками церковную позицию и было совершенно чуждо каких-либо корыстно-личных сооб­ражений и расчетов. Именно потому многие из этих подвиж­ников веры теперь прославлены в лике святых. Явленная ими необоримая решимость стоять за истину Христову даже до му­ченической смерти неоспоримо свидетельствует как о красоте этой истины, так и о необычайной жизнеспособности, огром­ной духовной силе Русской Православной Церкви, которыми обладала она в начале прошлого столетия перед началом хи­троумно спланированного и с предельной безжалостностью осуществленного большевиками в XX веке беспрецедентного гонения на Христа.

Справоцированный богоборцами мучительный спор между православными в значительной степени являлся спором «о цене дипломатии». И Тучков, в общем-то, просчитал правильно: сто­имость, которую должен был уплатить большевикам за «лега­лизацию» Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, очень многим церковным людям сразу представилась неоправданной, недопустимо высокой. Оппоненты митрополита Сергия полагали, что компромисс, избранный Нижегородским владыкой в по­пытке, по его же собственным словам, «спасти Церковь», точнее «внешнее положение Церкви», мог только серьезно повредить ей, если она в лице своих иерархов откажется свидетельствовать правду и достоинство Невесты Христовой.

Известная сегодня переписка митрополита Сергия с оппо­нентами вскрывает очевидные отличия в трактовке споривши­ми сторонами церковных канонов, политических шагов Заме­стителя Местоблюстителя и разницу в нравственной оценке его деятельности. Как представляется, эта разница объясняет­ся в первую очередь различным пониманием того, какими пу­тями шествует в мире Христова Церковь, как она «спасается» и спасает. С ответом на этот вопрос был связан и весь образ аргументации, образ действий, взгляды на границы приемле­мости или, напротив, неприемлемости употреблявшихся хри­стианами методов.

Недаром позиция одной из сторон самим же митрополи­том Сергием квалифицировалась как исповедничество. Дру­гие — «дипломаты» — склонны были рассуждать политиче­ски: «Если власти прикажут, так что же будешь делать?»

В какой надежде черпали силы исповедники, в чем состоя­ло их упование, ясно свидетельствуют многочисленные пись­ма к Заместителю Патриаршего Местоблюстителя: «Отбросьте человеческие мудрования и расчеты и станьте на путь твердо­го исповедничества во имя Христово; не бойтесь возможности горших скорбей и испытаний для Ц[ерк]ви (они неизбежны, и Ваши компромиссы лишь принижают их значимость), <...> сила Ц[ерк]ви и источник Ее постоянного обновления не вовне, а внутри Ее самой, и <...> наиболее победный путь Ее имен­но тот, который внешне выражается иногда в значительных жертвах с Ее стороны. Этими жертвами больше всего выяв­ляется сила духа Ц[ерк]ви, степень горения в Ней благодати

Христовой». Чего опасались, чего по-настоящему страшились люди, не боявшиеся идти на смерть за свои убеждения? «Рань­ше мы страдали и терпели молча, зная, что мы страдаем за Ис­тину и что с нами несокрушимая никакими страданиями сила Божия, которая нас укрепляла и воодушевляла надеждою, что в срок, ведомый Единому Богу, истина Православия по­бедит, ибо ей неложно обещана и, когда нужно, будет подана всесильная помощь Божия.

Своей декларацией и основанной на ней церковной поли­тикой Вы силитесь ввести нас в такую область, в которой мы уже лишаемся этой надежды, ибо отводите нас от служения истине, а лжи Бог не помогает».

«...Лжи Бог не помогает...» Характерно, что та же мысль звучала и в письме духовным детям отца Сергия Мечёва, напи­санном им из ссылки в 1933 году: «Суд Божий совершается над Церковью Русской. Не случайно отнимается от нас видимая сто­рона христианства. Господь наказует нас за грехи наши и этим ведет к очищению. <...> Для верных чад Ее < Церкви> открыва­ется путь исповедничества, мученичества, а главное, величай­ших скорбей и величайших лишений. <...> Это отъятие храмов, по слову Божию, можно было бы предотвратить покаянием. <...> Но где мы слышали всеобщий призыв к покаянию? Где видели архипастырей и пастырей, неотступно у жертвенников проливающих реки слез и подвигающих к тому же народ свой?

Дипломатические таланты архиереев поставили выше слова Божия, на них возложили надежду, в них положили свое спасение. Ложью хотели сохранить царство Истины...

И посмеялся Господь над ними и до конца изливает гнев Свой».

Разумеется, ложь, к которой, увы, — вольно ли или неволь­но, в порядке политического компромисса — приходилось при­бегать Заместителю Местоблюстителя, не могла не смущать со­вести церковного народа. И, может быть, наиболее ярким приме­ром того являются два интервью с митрополитом Сергием, опу­бликованные в 1930 году в «Известиях». В них во всеуслышание утверждалось, что «гонения на религию в СССР никогда не было и нет», а храмы в стране закрываются «по желанию населения». И это при том, что в том же 1930 году ОГПУ организовало первое всесоюзное «дело» об «Истинно-православной церкви» (под та­ким названием Политуправление объединило всех оппозицио­неров митрополиту Сергию). Только по этому «делу об ИПЦ» были арестованы и репрессированы (некоторые — расстреля­ны) тысячи клириков и мирян. Храмы, лишенные священников, закрывались и, как правило, взрывались.

Упомянутые интервью являлись очередным изобретени­ем безбожников и были навязаны митрополиту Сергию, тек­сты их фактически ему не принадлежали, но вышли-то они под именем Заместителя Патриаршего Местоблюстителя... Безусловно, такое униженное положение Церкви, да и лично самого митрополита Сергия, было прямым следствием на­чатой им в 1927 году компромиссной политики с властями. Необходимо также отметить, что эти пресловутые публи­кации сыграли трагическую и даже роковую роль в судьбе маросейской общины. Дело в том, что, ознакомившись с их текстами, будущий митрополит Мануил (Лемешевский), тог­да же — в 1930-м — перешел на позиции «непоминающих». И хотя довольно скоро «сердце епископа смягчилось» и «по­следовало примирение» его с Заместителем Местоблюсти­теля, представление о нем у «непоминающих» как об оппози­ционере митрополиту Сергию сохранилось по крайней мере до конца 1930-х годов. В результате в 1938-м протоиерей Сергий Мечёв доверился епископу Мануилу, попросив того совершить несколько тайных священнических хиротоний своих духов­ных чад. Рукоположения состоялись. Весной же 1939 года епи­скоп был арестован и выдал НКВД имена всех посвященных им «мечёвцев» и самого отца Сергия Мечёва.

Но все это было несколько позднее. А в 1927 году церков­ный народ и его пастыри стояли перед необходимостью как-то реагировать на требования вышедшего из-под пера Замести­теля Патриаршего Местоблюстителя указа о поминовении.

Документальных источников, содержащих собственные высказывания епископа Стефана о происходившей тогда по­лемике, почти не сохранилось (у «мечёвцев» были приняты строжайшие конспирация и осторожность). В силу своего цер­ковного положения в те годы заметного участия в спорах мо­лодой доктор С.А. Никитин, конечно же, не принимал. Однако можно утверждать со всей определенностью, что он отнюдь не был пассивным наблюдателем, а, напротив, непосредствен­но, активно участвовал в событиях на своем, предназначенном ему Богом месте. Недаром будущий архиерей принял на себя обязанности председателя церковного совета Никольского храма на Маросейке в 1928 году — то есть как раз тогда, когда и формировалось отношение приходской общины к политике митрополита Сергия. Именно тогда маросейский настоятель и новый духовник молодого «клённиковского» ктитора свя­щенник Сергий Мечёв решился не поминать Заместителя Местоблюстителя и, безусловно, нуждался в серьезной поддерж­ке единомысленных духовных чад. С.А. Никитин сделал свой христианский выбор вместе со своими духовными наставни­ками и друзьями твердо и принципиально. И достойно пронес его в течение всей своей жизни.

Представление о том, каким было отношение духовного отца С.А. Никитина епископа Николая (Никольского) к после­довавшим после июля 1927 года распоряжениям митрополита Сергия (Страгородского), дает возможность получить ряд со­хранившихся документов, приобщенных сотрудниками ОГПУ к следственным делам «церковников» в 1920-1930-х годах. Из них становится известно, что владыка Николай лично пытался убе­дить митрополита Сергия отказаться от изменения церковно­политического курса, навязанного Заместителю Местоблю­стителя Тучковым. Священномученик архиепископ Серафим (Самойлович) в одном из своих писем конца мая 1928 года так писал об этом: «...мы должны испробовать все пути к прими­рению. <...> Нас упрекают, что мы порвали с м[итрополитом] С[ергием], не употребив формы увещания. Но вы знаете, как много увещал я, наш Авва, м[итрополит] А[гафангел], дядя и др[угие], — а е [пископ] Ник[олай] даже до смерти». Действи­тельно, как уже говорилось, владыка Николай скончался 4 мая 1928 года, буквально сгорев за несколько дней, и современники были склонны напрямую связывать столь стремительный его уход с тяжелейшими переживаниями по поводу действий ми­трополита Сергия и церковных нестроений, которые те повлек­ли за собой. Каких-либо сведений о прекращении возношения за богослужением епископом Николаем имени митрополи­та Сергия не имеется, официальных заявлений об отделении от Заместителя Патриаршего Местоблюстителя от Владыки, насколько известно, не исходило. Достоверно можно говорить лишь о его принципиальном несогласии с вполне конкретными распоряжениями митрополита Сергия.

В чем же был несогласен с Заместителем Местоблюстите­ля епископ Николай?

Как было сказано, для многих «непоминающих» толчком к отходу от митрополита Сергия послужил его «Указ о поми­новении за богослужениями», выпущенный под давлением Тучкова. В глазах деятелей ОГПУ отказ верующих поминать митрополита Сергия означал принципиальное неприятие Де­кларации. Ну а несогласие с нею, как следовало из ее же текста, автоматически означало их контрреволюционную настроен­ность. Недаром почти обязательным вопросом гэпэушников по отношению к «церковникам» отныне становился вопрос, который приходилось слышать и будущему владыке Стефану, и многочисленным его друзьям: «Каково ваше отношение к Де­кларации митрополита Сергия?»

Но не политические взгляды вызывали неприятие церков­ным народом как Декларации, так и указа о поминовении. Со­ображения совсем иного порядка — прежде всего морально- нравственные и церковно-канонические — занимали умы и сердца несогласных с митрополитом Сергием. Так, одни обращали внимание на каноническую неправомочность воз­ношения за богослужением «на одном месте двух имен», чего фактически требовал «митрополит Сергий, заставляя возно­сить вместе с именем митрополита Петра и свое имя». Дру­гие квалифицировали факт исключения из текста выклички слов: «о братиях наших, в темницах и изгнании сущих» как от­каз молиться о заключенных, при том что такую молитву пря­мо «заповедает нам Христос в притче о Страшном Суде: «В тем­нице бе, и посетили Мене», — и св. апостол». Наконец, третьи, и в их числе оба духовника С.А. Никитина — епископ Нико­лай (Никольский) и священник Сергий Мечёв — не приняли указа от 21 октября по причине, о которой меньше чем за ме­сяц до своей кончины владыка Николай писал между прочим одному из клириков Елецкой епархии:

«Не обижайтесь же, родной, если ограничусь краткими ответами на поставленные Вами вопросы:

1) Митроп[олит] Сергий, как Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, до сего дня пока еще вполне каноничен.

2) При Митр[ополите] Сергии (по громкому названию) есть «синод» — это просто-напросто ЛИЧНАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ И ТОЛЬКО.

3) Митр[ополит] Сергий, некогда подмоченный обновлен­ческим верчением, ПЕРВЫЙ, раскаявшийся пред Св[ятейшим] Патриархом Тихоном и прощенный им, — в настоящее вре­мя пока православный: сидит он на очень тонком ОСТРИЕ и под непрерывным давлением «внешних» (затаенно жажду­щих разделений и даже уничтожения духовной стороны жиз­ни народа и ее руководителей). Митрополит Сергий силится лавировать, насколько возможно оттягивая и отдаляя срок катастрофы и сохраняя духовенство — ждет Солнца и света, да тьма бывш[ую] Русь Святую не объят.

Происходящее — явление случайное и изживаемое.

4) Деятельность Митрополита Сергия — при всех давле­ниях, гуляниях перьев по его бумагам и при всех его прома­хах — все же пока православна и канонична.

Не будем сейчас ставить ему в вину (по современности) ПОДНЕВОЛЬНОЕ нарушение соборности, святости и апостоль­ства Церкви. Апостольства — введением в Церковь Христову мирских начал и земных принципов; святости — похудением подвига Исповедничества (как страдания будто бы за полити­ку); и соборности — временным единоличным управлением Церковью.

5) В данный момент, сохраняя силу, пока должно толь­ко пассивно протестовать, не исполняя вредных для Церкви мероприятий, и жить строго по-православному. (Поминовение отлученных от Церкви властей недопустимо).

6) Безусловно открыто отделяться и возглавляться — пре­ждевременно, и надо спокойно выжидать момент проявления митрополитом Сергием САМОЧИНИЯ и ВОЛЬНОГО наруше­ния канонов, догматов и проч[его].

Новый указ с принуждением молиться за отлученных в 1918 г. 19-25 января и не воссоединенных доселе даст опреде­ленный решающий толчок к тому или иному пути.

Угроз не смущайтесь — это действо незаконно. Живи­те со Христом и во Христе спокойно, уверенно, мирно, делая свое Великое Пастырское дело на ниве Христовой. С Вами народ — (в данном случае даже и) закон гражданский, и мо­ральная сила. Весенняя бурливая муть скоро пройдет. <...> 1928 г. 7(20) апреля».

В несколько более конкретной и развернутой форме мнение владыки Николая встречается еще в одном докумен­те того времени: «На ваш вопрос могу ответить следующее. Мне, действительно, достоверно известно, что живущий в г. Вязниках и управляющий ныне Владимирской епархи­ей епископ Николай (бывший Елецкий) решительно отверг указ митрополита Сергия и его Синода о поминовении вла­стей на таком основании: нынешняя власть отлучена была от Церкви Святейшим Патриархом Тихоном 19 ЯНВАРЯ 1918 ГОДА, и это отлучение подтверждено постановлением Собора от 25 ЯНВАРЯ того же года. Поминовение ОТЛУЧЕН­НЫХ за литургией есть БОГОХУЛЬСТВО, какового епископ Николай не может допустить ни лично, ни в своей епар­хии <...>. „Можно ли поминать за литургией Льва Толсто­го? ” — Спрашивает еп[ископ] Н[иколай]. — „Нет”. — „Зна­чит, и тем более нельзя поминать и современную власть”. Снять отлучение мог бы только полноправный Собор, и при условии покаяния отлученных».

Таким образом, как легко видеть, епископ Николай не признал указа митрополита Сергия от 21 октября 1927 года по сооб­ражениям чисто канонического характера.

Чтобы завершить разговор об известных на сегодняш­ний день фактах, касающихся разногласий епископа Нико­лая (Никольского) с митрополитом Сергием (Страгород- ским), стоит сказать несколько слов еще об одной проблеме, ставшей бичом для всей Русской Церкви на многие десятиле­тия вперед (кстати, в последующие годы тяжесть этой пробле­мы непосредственно пришлось испытать на себе и епископу Стефану). Речь — о начавшемся с июля 1927 года прямом, хотя и закамуфлированном вмешательстве богоборческих властей в кадровую политику Церкви. С самого выхода Де­кларации это вмешательство выразилось, во-первых, в мас­совых перемещениях архиереев с одной кафедры на другую, во-вторых, в наложении церковных прещений на конкрет­ных клириков по прямому указанию Тучкова. В этой связи весьма интересным представляется эпизод, который описы­вает в одном из своих писем конца мая 1928 года М.А. Ново­селов: «О еп[ископе] Ник[олае] Ел[ецком] вчера передавали то, чего из М[осквы] нам не писали, т.е. писали, но иначе. Его разговор с [митрополитом] С[ергием] был бурный, реши­тельный. Будто бы [митрополит] С[ергий] поставил такую альтернативу: или Тамбов, или Нарым. Еп[ископ] Н[иколай]: „Что же, это ГПУ? ” „Нет, Синод...” „Нет, ГПУ” и т.д. Правда ли это? Ссылаются на зачат[ьевских] сестер, где он остано­вился и где умер».

«Встретил меня еще на ногах, — писал в июне 1928 года о последних днях своего духовного отца С.А. Никитин, — и вот на моих глазах в течение двух суток из здорового человека он превратился в умирающего, безнадежного. <...> Особенно трудно и ужасно видеть все это, не будучи в состоянии помочь, и чувствовать свое бессилие».

Итак, для владыки Николая решением его разногласий с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя стала нео­жиданно скорая смерть. Но живым еще предстояло сделать их выбор.

О том, каким образом перешла к непоминовению Николо- Клённиковская община, воспоминания духовных детей про­тоиерея Сергия Мечёва сообщают с вполне объяснимой крат­костью. В жизнеописании отца Сергия говорится, что указ о поминовении от 21 октября 1927 года он «выполнить <...> от­казался и уклонился от молитвенного общения с митрополи­том Сергием и его последователями. <...> Говорил, что не мог [бы] сохранить мира совести, если бы пришлось служить вме­сте с „сергианами”. <...> Не принимал о. Сергий и церковной молитвы за неверующих, особенно за воинствующих безбож­ников, считая, что дело обращения к Богу каждого человека есть дело его свободной воли и что нельзя молиться за тех, кто этого не хочет, в особенности за литургией, которая есть бо­гослужение только верных».

Это лаконичное и такое предельно однозначное с виду опи­сание взглядов маросейского настоятеля, к сожалению, совер­шенно не дает представления о той тяжелейшей борьбе, которая происходила на деле в душах отца Сергия Мечёва и современ­ных ему пастырей, поставленных митрополитом Сергием перед выбором в 1920-1930-е годы. С одной стороны, совесть не позво­ляла им согласиться с Заместителем Местоблюстителя и жить в соответствии с его программой. С другой — решиться на раз­рыв с последним, уведя с собой свою паству, пусть даже имея на то благословение какого-либо уважаемого архиерея, было делом, конечно же, чрезвычайно ответственным и влекущим за собой серьезнейшие последствия. Предельно остро осозна­вая это, священник Сергий Мечёв едва ли считал возможным при решении вопроса о прекращении общения с митрополитом Сергием полагаться исключительно на собственное разумение. Безусловно, одним из факторов, оказавших влияние на позицию маросейского настоятеля, был взгляд его старца иеросхимонаха Нектария Оптинского: преподобный Заместителя Местоблю­стителя не поминал. Кроме того, отец Сергий, как и многие другие российские пастыри, сообразовывался с мнением авто­ритетных иерархов, пользовавшихся общецерковным уважени­ем. Например, известно, что в конце 1927 — начале 1928 годов он имел встречу с не поминавшим митрополита Сергия священномучеником архиепископом Серафимом (Самойловичем). Возможно, что на формирование окончательной позиции отца Сергия оказали влияние взгляды и других архиереев, активно распространявшиеся церковным «самиздатом» через архипа­стырские послания и письма. Наверняка, свою роль сыграло и известное мнение епископа Николая (Никольского). Ведь не даром «клённиковские» старосты — С.А. Никитин и следо­вавший за ним на этом посту Н.Н. Виноградов — оба были ду­ховными детьми владыки Николая.

В любом случае члены маросейской общины пристально следили за развернувшейся полемикой и старались быть в кур­се обсуждавшихся иерархами церковных проблем, занимая ак­тивную позицию по отношению к процессам, происходившим в Русской Церкви второй половины 1920-х годов. О том ясно свидетельствуют материалы следственных дел «мечёвцев», по которым те привлекались в качестве обвиняемых в 1920- 1940-е годы. Общине были известны многие полемические до­кументы, посвященные обсуждению политики митрополита Сергия (Страгородского). Московская статья «О послушании митрополиту Сергию», обращение к Заместителю Место­ блюстителя верующих Ленинградской епархии, увещание к нему же архиепископа Серафима Угличского, письма епи­скопа Виктора Вотского, епископов Димитрия Гдовского и Сергия Копорского конца 1927 года, письмо митрополи­та Кирилла Казанского от 7 февраля и его же письмо митро­политу Сергию от 15 мая 1929 года, так называемое «Киевское воззвание» — вот лишь краткий перечень тех из них, что уда­лось изъять сотрудникам ОГПУ у духовных детей отца Сергия при обысках осенью 1929 и зимой 1931 годов.

Сравнивая доводы авторов перечисленных документов с известными свидетельствами о позиции отца Сергия Мечёва, можно констатировать, что Николо-Клённиковский настоятель вместе со своей паствой отказался возносить за богослужением имя Заместителя Патриаршего Местоблюстителя по тем же при­чинам, что и авторы указанных полемических трудов.

Тяжесть пастырского выбора, вставшего перед отцом Сергием в связи с требованиями указа о поминовении, зна­чительно усугублялась тем, что при очевидном неприятии политики митрополита Сергия несогласные с ним не были едины во взглядах на то, как на эту политику реагировать. «Непоминающие» не составляли какой-то общей организа­ции. Позиции их в отношении Заместителя Местоблюстите­ля часто существенно разнились между собой, а кроме того, могли заметно меняться во времени. Самые радикально на­строенные оппозиционеры прямо считали «сергиан» преда­телями Церкви, а совершаемые ими таинства безблагодатными. Умеренные же, стремясь сохранить хотя бы и самую тонкую ниточку общения, до последней возможности не шли на полное отделение; бывало даже, что некоторые испраши­вали благословения не поминать Заместителя Патриаршего Местоблюстителя у своих правящих архиереев, самим ми­трополитом Сергием назначенных и ему подчинявшихся.

Вот как писал об этом в июне 1928 года С.А. Никитин:

«В церковной жизни положение тяжелое: многие чрезвычайно смущены воззванием м [итрополита] Сергия и его распоряже­нием о поминовении властей, — некоторые откололись, дру­гие, хотя и не отошли, но считают недопустимым совершать таинства у „поминающих” священников. Вражда, подозрение, отсутствие любви, нетерпение... Очень, очень тяжело».

Священник Сергий Мечёв с духовными чадами были склонны придерживаться срединного пути, не идти с ми­трополитом Сергием на открытую и резкую конфронтацию. И за это оказывались порицаемы более радикально настроен­ными оппозиционерами, обвинявшими их в «лукавстве», «не­искренности» и «двойственности в отношении м [итрополита] Сергия, котор[ого] частью признают, частью не признают, одни его распоряжения исполняют, другие не исполняют и т.п.» На­сколько трудным, буквально мучительным являлся поиск ис­тины в тот момент, как трудно было по совести определить свою церковную позицию, показывает тот факт, что в течение недолгого времени (пока взгляд клённиковского настоятеля не успел еще оформиться) на солее, то есть вне алтаря маросейского храма, митрополита Сергия поминали, в алтаре — нет. Такое положение вещей, безусловно, свидетельствует о чрез­вычайной растерянности, которую испытали отец Сергий Ме­чёв и многие другие российские пастыри в 1927 году. И, надо сказать, эта нерешительность по-пастырски дорого обошлась клённиковскому настоятелю, став причиной ухода с Маро­сейки некоторых из наиболее принципиально настроенных его духовных детей (кстати, тогда же едкие на язык «иосиф­ляне» между собой стали иронически именовать отца Сергия «Ножичкиным»). В те годы компромисс, пускай и временный, многими верующими воспринимался как измена главному на­значению Церкви на земле — бесстрашно свидетельствовать истину Христову в этом падшем и лукавом мире.

Сегодня известно, что с течением времени взгляды отца Сергия постепенно менялись в сторону более радикаль­ного и четко выраженного неприятия политики митрополита Сергия (Страгородского). Духовные дети однозначно помнят его как «непоминающего», а иных из его духовных чад, безу­словно до конца преданных ему, как, например, С.А. Никити­на, в воспоминаниях 1990-х годов современники могли даже назвать «ярыми непоминовенцами».

По ответам, которые давал сам отец Сергий Мечёв на до­просах в 1929, 1933 и 1941 годах, однозначно судить об измене­нии его взглядов трудно — слишком существенно разнились обстоятельства, сопровождавшие эти следственные процессы.

В 1929 году впрямую вопрос об отношении к действи­ям митрополита Сергия, судя по всему, отцу Сергию задан не был. По смежным же темам он высказывался следующим образом: «Найденные у меня документы по пов