Карабаново и Струнино

С.А. Никитин освободился из заключения в 1933 году. Как осужденный «за контрреволюционную деятельность», жить в Москве он права не имел и мог поселиться не ближе, чем за юо километров от столицы.

Известно, что 28 сентября 1933 года, в день своего рожде­ния, вместе с иконописицей Марией Николаевной Соколовой и еще несколькими членами маросейской общины он прини­мал участие в переносе с ликвидировавшегося Лазаревского кладбища на Введенские горы (в обиходе на Немецкое клад­бище) останков протоиерея Алексия Мечёва. Сохранилось сви­детельство доктора С.А. Никитина, что тело старца было в ту пору нетленным (лишь на одной из ног нарушился голеностоп­ный сустав и отделилась стопа).

Тогда же в Москве Сергей Алексеевич встретился с ду­ховной дочерью преподобного старца Нектария Оптин­ского, известной поэтессой Надеждой Александровной Павлович. В ту пору она окормлялась у иерея Михаила Со­ловьева (будущего архиепископа Мелитона), общего друга священников Владимира Амбарцумова и Василия Надеж­дина. Тогда отец Михаил служил в храме села Ильинского на Бодне Можайского района Московской области. Надежда Александровна привезла с собой в Ильинское Сергея Алек­сеевича и познакомила его со своим духовником. Из сохра­нившихся воспоминаний архиепископа Мелитона известно,

что первое время после лагеря С.А. Никитин был прописан у него в Ильинском.

Е.А. Булгакова, вспоминая о послелагерном периоде жиз­ни Сергея Алексеевича, ярко описала его внутреннее настрое­ние в то время: «Однажды он пешком шел с одной знакомой из Можайска. До деревни было километров 6-7. Был чудесный вечер. Поля, подмосковный неброский простор. Сергей Алек­сеевич — небольшой, коренастый — шел легко, крепко ступая по земле, отбивая шаг и напевая высоким тонким голосом: „Избранной Воеводе победительная”. Обертывается и с вос­торгом говорит: „Какие слова! Какой ритм! Так и слышишь по­ступь легионов. Это христиане идут. Как хорошо! ”»

В 1934 году отца Михаила Соловьева арестовали, он был сослан в Сибирь на строительство Байкало-Амурской маги­страли. Но к тому моменту доктор Никитин переехал уже под Александров в город Карабаново (лежащий на железнодорож­ной ветке Александров — Иваново), где устроился на работу врачом в местную поликлинику. Обосновавшись там, он взял к себе жившую одиноко старушку — бабу Лизу, которую обе­щал опекать умершей от туберкулеза лет за десять до этого своей подруге Таисии Васильевне В.

Летом того же 1934 года состоялась встреча и теперь уже очное знакомство Сергея Алексеевича с В.Н. Щелкачевым, к этому моменту вернувшимся из ссылки и в каникулярное время приехавшим в Москву из Грозного, куда власти напра­вили его жить и работать.

Родной маросейский храм был закрыт властями, духовный отец С.А. Никитина священник Сергий Мечёв находился в север­ной ссылке, но в Москве продолжали жить друзья и родные быв­шего клённиковского ктитора. Поскольку из Карабанова до сто­лицы добираться было неудобно, Сергей Алексеевич с бабой Лизой через некоторое время переселились в промышленный город Струнино Александровского района Владимирской обла­сти — ближайший к Александрову населенный пункт, имевший прямое железнодорожное сообщение с Москвой. Неподалеку оттуда располагался закрытый большевиками в 1922 году мона­стырь, основанный в XIV веке святым Стефаном Махрищским, сотаинником преподобного Сергия Радонежского. Имя препо­добного Стефана впоследствии Сергей Никитин принял в мона­шестве. В Струнине будущий владыка Стефан прожил вплоть до 1950 года, до своего отъезда в Среднюю Азию.

Сергей Алексеевич и многие его друзья по-прежнему не разделяли церковной линии митрополита Сергия. В силу этого им приходилось тщательно скрывать свою религиоз­ную жизнь. И от упорно продолжавших борьбу по искорене­нию веры в Бога государственных властей. И от властей цер­ковных, променявших доверие значительной части право­славных на формальное признание большевиками церковно­административных структур.

Недостаток источников не позволяет сказать, как именно складывалась церковная жизнь членов маросейской общины после закрытия властями Николо-Клённиковского храма. Когда в 1929 году отец Сергий Мечёв был арестован и отправлен в ссыл­ку, он посредством писем, передаваемых с далекого Севера, осу­ществлял руководство духовными детьми, благословляя их ис­поведоваться и причащаться у священников, остававшихся еще на Маросейке. Его последнее общее письмо к духовным чадам, частично уже цитированное выше, относится к весне 1933 года. В нем — скорбь об утрате закрытого в 1932 году родного Клённиковского храма и благословение в единомыслии принять отны­не посылаемый Господом «новый образ спасения»: «Ныне храмы, воздвигнутые руками человеческими, разрушаются, но в пока­янной тоске по ним поднимаются храмы, созданные руками Божиими. Огоньки смиренного мученичества вспыхивают повсе­местно, особенно на далеких окраинах. Голодные, оборванные, дрожащие от холода, изолированные от мира, на голой земле, на снегу или в случайных избах, без гробов и священного напут­ствия умирают иереи, иноки и верные.

В покаяльных храмах отходящих душ их возносятся ими молитвы за грехи всей Церкви, возлюбившей внешнее паче внутреннего и обряд больше духа, — Церкви, не нашедшей в себе, даже в годину исключительных бедствий, целительных слез покаяния.

Искорки терпеливого исповедничества мерцают всюду от ледяного океана до раскаленной пустыни. В покаянном пла­че молятся открывшие терпением обстояний свои сердечные храмы, изгнанные за служение в храмах Божиих!

Войдем, родные, и мы в клеть душ наших, войдем в храм наш душевный, посвященный Господу еще в момент крещения и освященный Им в момент первого Причащения. Храм этот наш, никто никогда не сможет его разрушить, кроме нас са­мих. В нем мы — каждый — иерей и кающийся. Жертвенник его — сердце наше, и на нем мы можем приносить всегда в сле­зах наших великое таинство покаяния. Трудно нам, запустив­шим наш храм невидимый и недостойно жившим только хра­мом видимым, принять от Господа новый путь спасения.

Восплачем и возрыдаем, но не слезами отчаяния, а слеза­ми покаяния, примем все, как заслуженное.

Разве не Господь посылает это? Разве лучшие из нас не вступили давно на этот путь? Надолго или совсем — Одно­му Господу известно — уходит от нас видимая сторона хри­стианства.

Станем добре, станем со страхом Божиим! <...> Бог же терпения и утешения да дарует вам быть в единомыс­лии между собой».

Фактически эти строки являлись благословением на уход общины в подполье. Так и оставались они духовным напут­ствием «мечёвцам» вплоть до 1937 года, когда отец Сергий осво­бодился наконец из лагерей, куда был отправлен по истечении срока своей кадниковско-вологодской ссылки.

Очень интересным источником, позволяющим получить представление о конкретных обстоятельствах нелегального существования «Николо-Клённиковского» прихода в после- лагерный период жизни протоиерея Сергия Мечёва, является его следственное дело 1941 года. Особенного внимания заслу­живают, конечно же, протоколы допросов самого отца Сергия, а также «Собственноручные показания арестованного Лемишевского Виктора Викторовича» (епископа Мануила), данные последним 13 мая 1939 года и приобщенные к ярославскому делу отца Сергия осенью 1941-го.

На вопрос о мотивах, послуживших уходу маросейской общины в подполье, протоиерей Сергий Мечёв в ходе след­ствия отвечал так:

«Возвратившись по отбытии наказания в 1937 г., я пора­зился от большой перемены, происшедшей за это время. В Ка­линине, в его окрестностях, а по сообщениям — ив других го­родах и селах, было уже закрыто подавляющее число храмов, частью совсем, частью за неимением священников. Все шло такими катастрофическими для Церкви темпами, что я пришел к выводу: пора, пока еще есть легальное положение Церкви, под­готавливаться уже и к нелегальному. Вот эти свои соображения я и высказывал тем моим духовным детям, которые обращались ко мне за разъяснением волнующих их вопросов об отношении к официальной Церкви и ее дальнейшей судьбе.

Вопрос: Уточните причины, побудившие Вас ставить во­прос о переходе церкви на нелегальное положение?

Ответ: Доказывая необходимость перевода Церкви на неле­гальное положение, я исходил из тех соображений, что прово­димая Советской властью политика в отношении Церкви: массо­вое закрытие храмов из-за непосильных налогов на храмы и ду­ховенство, недопущение организованной подготовки священ­нических кадров, создавшее их острый недостаток, приводят к тому, что в скором времени на весь Советский Союз останется ничтожнейшее количество храмов, что практически равносиль­но прекращению воздействия Церкви на верующих. Имея в виду обращающихся ко мне духовных детей, желая дать им возмож­ность и в то [же] время иметь освящение в таинствах, я решил начать подготовку к переходу на нелегальное положение».

Показания епископа Мануила содержат интереснейшие подробности о жизни «мечёвского» подполья конца 1930-х — на­чала 1940-х годов: «В начале августа [1938 года] состоялась моя первая встреча с Сергием МечевЫМ на квартире ОЛЬДЕКОП[ов]. Он [отец Сергий Мечёв] высказал свои следующие основные по­ложения <...>: каждая группа верующих, получающая тайного священника-руководителя, не должна официально знать дру­гую и ее состав и имя возглавляющего ее лица. В обмене мнений выяснилась неосуществимость рукоположений в Москве (по во­просам конспирации) в отдельно замкнутых группах, и было решено в первую очередь рукоположить для Москвы одного священника, в запас, на случай ареста [священника] Романа [Ольдекопа], но без возглавления им какой-либо определен­ной группы, и для провинции — второго. Имен этих кандида­тов ни Мечев, ни ОЛЬДЕКОП не называли мне. <...> Ввиду того что ОЛЬДЕКОПА знала вообще вся община и его местожитель­ство в деревне имело положительные стороны, Мечев согласил­ся эти два рукоположения и последущие произвести у Романа ОЛЬДЕКОП [а]. Для того чтобы оградить меня от всяких случай­ностей в будущем, было решено, что в случае ареста этих тай­но поставленных священников при допросах они будут указы­вать на умершего в 1935 г. в гор. Коломне епископа Феодосия, б[ывшего] викария Коломенского, Московской епархии, одно время по своему настроению тяготевшего к антисергиевскому течению в Москве, как бы посвятившего их <...>.

После переписи 1939 г. у ОЛЬДЕКОП [а] выяснилась возможность переехать в ближайшую деревню <...>. В но­вый дом я впервые пришел в конце февраля 1939 г. Настро­ение у всех было чрезвычайно подавленное, паническое. Оказалось, что они узнали, что в деревне при станции Брянцево, где первоначально поселился МЕЧЁВ с Еленой, местная милиция разыскивает Владимира УСПЕНСКОГО и эту ЕЛЕНУ. Боясь каждую ночь ареста, ОЛЬДЕКОП[ы] все облачения и церковные принадлежности увезли в Москву и решили с МЕЧЁВЫМ на время воздержаться от всяких служб. Это было тем [более] тяжело для них, что наступи­ла первая неделя великого поста <...>.

МЕЧЁВ выражал мысль, что нужно ставить, ставить свя­щенников. „Пока вы целы, — обратился он ко мне, — сделай­те для нас это”. Я ему возразил, что Роман ОЛЬДЕКОП ведет себя в Москве недостаточно осторожно, что он, по его словам, в свою последнюю поездку в Москву исповедовал мужа и жену из бывших мечёвцев, приезжавших из провинции и не посвя­щенных в организацию тайной ячейки в Москве под руко­водством того же ОЛЬДЕКОП[а]. На это МЕЧЁВ мне ответил, что больше таких оплошностей у него не будет, и все улажено. <...> Из разговоров с ним выяснилось, что у МЕЧЁВА имеют­ся в Москве еще два тайных священника, которые не служат при народе, как ОЛЬДЕКОП, а только у себя, и что их поставил епископ Афанасий Ковровский, ныне отбывающий свое нака­зание в одном из Северных лагерей.

— Если вам удастся поставить пока одного, то вот у нас и будет на первое время семь священников. Но этого недоста­точно, кадры есть, но не у всех есть мужество идти на это ис­пытание и быть готовыми на высылку.

Здесь же МЕЧЁВ сделал распоряжение <...> об опрощении облачения и предложил имеющееся у ОЛЬДЕКОПА церковное облачение заменить новым, по внешней форме вовсе не по­хожим на церковное. Это касалось материи и фасона, из кото­рых должны были [быть] сшиты новые облачения. <...> Так как у новопоставленных священников не имелось антиминсов упрощенного типа, то был поставлен вопрос о скорейшем из­готовлении их».

Итак, озабоченный проблемой окормления многочислен­ных духовных детей в условиях массовых репрессий по отношению к духовенству, отец Сергий разделил паству на несколько подпольных групп в10-12 человек, во главе каждой из которых должен был стоять тайно рукоположенный священник из чис­ла маросейской братии. По замыслу, группам ничего не пола­галось знать друг о друге. О тайном священстве «избранных» должно было быть открыто исключительно тем, кто непо­средственно окормлялся у них самих. Даже сами ставленники не посвящались в тайны хиротоний своих собратий.

В условиях сегодняшней мирной жизни столь строгая конспирация по отношению даже к близким людям может показаться несколько странной. Но для подпольных христи­ан того времени именно настрой на неукоснительное соблю­дение тайны являлся повседневной, привычной нормой, по­зволившей в результате выжить, сохраниться, в частности, «клённиковской» общине. В.В. Быков — активный член одной из «мечёвских» подпольных групп, оставивший свои воспоми­нания, — объяснял: «Действовала „формула”: меньше будешь знать, меньше расскажешь при допросе и избиении в ОГПУ».

О дисциплине общения, принятой у «клённиковцев» во времена советского гонения на Церковь, о том, что далеко не все темы подлежали обсуждению даже с самыми близкими друзьями, свидетельствовала и И.О. Мечёва: «Я не была зна­кома с владыкой Афанасием, хотя в доме моей приятельницы

Нины он бывал — ночевал, служил литургию. И она мне об этом не рассказывала, так же как мы никогда никому не должны были рассказывать, что мы ходили к Алексан­дре Ивановне Лазаревой на литургию и исповедь. Вообще у нас так было положено...никому не рассказывали, кто куда ходит... Отец Павел (Троицкий) жил совершенно рядом с нами, а мы никогда ничего о нем не знали и не слыхали. Это печально, конечно, очень, что не было общения с таки­ми людьми».

В.В. Быков рассказывал, какими правилами предо­сторожности руководствовались члены их тайной группы и окормлявшее ее духовенство: «По воскресеньям служи­лись литургии. Служились священниками, либо скрывав­шимися тогда от ареста, либо тайно приезжавшими в Мо­скву из ссылки на один-два дня, в том числе и из-за очер­ченной ОГПУ для неблагонадежных зоны: за сто первым километром от Москвы.

По наказу о. Сергия Мечёва в общине разводящей — или «диспетчером», как мы называли, — была Серафима Соло­вьева, в обязанности которой и входило найти священни­ка, желавшего отслужить литургию в Москве на дому. <...> Нам, участникам, вменялось в обязанность никогда не спра­шивать ни имени священника, ни где он раньше служил, ни откуда приехал. <...> К иереям обращались только сло­вом „батюшка”, и таких „безымянных” батюшек, служивших литургию в нашей домашней церкви, было с 1932 по 1943 год не меньше тридцати человек. Некоторые, отслужив одну службу, больше к нам не приезжали. <...> На литургию, кро­ме нас с Еленой, могли мы позвать только двоих; остальных приглашала Серафима — это в основном были братья и сестры Маросейской общины, а порой неизвестные нам люди, но хорошо знаемые Симой».

Представляется, что именно со строжайшей конспиративной дисциплиной, с тщательным хранением от чужих глаз и ушей всего, что касалось литургической жизни тайной «клёнников- ской» общины, нелегально осуществленных рукоположений или тайного церковного служения конкретных людей и целых подпольных групп оказывается в первую очередь связана про­блема датирования священнической хиротонии С.А. Никити­на. Заключается она в существовании двух различных мнений на данный счет. И даже среди духовных детей самого еписко­па Стефана нет единства в этом вопросе. «Москвичи» в целом склонны относить священническую хиротонию доктора Ники­тина к 1934(35) году, «южане» же свидетельствуют, что рукопо­ложение его во иерея произошло еще в 1920-х годах и в лагере он уже был тайным священником. И первые и вторые — весь­ма близкие епископу Стефану люди. Из числа «столичных» — И.С. Мечёва, Е.В. Апушкина, протоиерей Василий Евдокимов, Е.А. Булгакова, А.Б. Ефимов — четверо знали будущего Владыку еще с 1920-х, некоторые — практически с момента его появле­ния в Николо-Клённиковском храме. «Южане» — архиепископ Запорожский и Мелитопольский Василий (Златолинский), игумения Свято-Никольского Могилевского монастыря Евге­ния (Волощук), настоятель храма Архангела Михаила в городе Алупке протоиерей Валерий Бояринцев — познакомились с ним уже в период его открытого служения Церкви, после 1950 года, и окормлялись у Владыки вплоть до самой его смерти.

В «Журнале Московской Патриархии» в опубликованном в 1960 году сообщении о наречении и епископской хиротонии архимандрита Стефана (Никитина), а затем в 1963 году некро­логе в качестве даты священнического рукоположения С.А. Ни­китина был указан 1927 год (без календарного дня и имени рукопол агателя).

В 1990-х в печать вышли воспоминания о епископе Сте­фане Е.В. Апушкиной и затем И.С. Мечёвой. И если текст пер­вых прикровенно содержал мысль, что хиротонию С.А. Ни­китина следовало бы отнести к послелагерному времени, то Ирина Сергеевна конкретно указывала дату посвяще­ния — те самые 1934 или 1935-й (то есть годы, когда на сво­боде между ссылками находился рукополагавший Сергея Алексеевича епископ Афанасий (Сахаров)) и календарный день. Как теперь ясно — ошибочный.

Встречи составителя с И.С. Мечёвой и с А.Б. Ефимовым, как и анализ текста воспоминаний протоиерея Василия Евдо­кимова, показали, что убежденность «москвичей» в предлага­емой ими датировке зиждется на ряде логических построений, вытекающих из их же личного опыта и известного им набора фактов. Прямых разговоров с владыкой Стефаном о конкрет­ных обстоятельствах его тайной священнической хирото­нии ни у кого из поименованных «москвичей», судя по всему, не было. В отличие от «южан», ссылающихся непосредственно на слова самого святителя.

Например, архиепископ Василий утверждает со всей определенностью: «Прекрасно помню, как Владыка говорил, что в тюрьме и лагере он был уже тайным священником. Посадили его как старосту храма, а на самом деле никто не знал, что он тайный священник. Он это, конечно, тща­тельно скрывал: если бы узнали, еще прибавили бы хороший срок. Он рассказывал, как в лагере он совершал литургию и причащался.

У него имелся антиминс. Была такая большая записная книга в черной обложке, куда антиминс был вклеен. Эта книга досталась после владыки Стефана мне. Антиминс из нее я вы­нул и по завещанию Владыки положил к нему в гроб: я не пом­ню — то ли на грудь, то ли под подушку. Мы с отцом Евгением Амбарцумовым тогда обсуждали, как именно лучше положить. Отец Евгений сам придумал метод: заколол английской булав­кой. А мы с отцом Георгием — был такой священник — поло­жили антиминс в гроб.

Богослужебные сосуды у него в лагере были такие: про­зрачное глубокое блюдце служило дискосом. Свечки он склеи­вал так, что они составляли звездицу. Стакан служил Чашей. Немножко вина хранилось где-то в его кабинете. Он был, по- видимому, вольнохожденцем, какую-то свободу маленькую имел. Служил в кабинете. У него была там передняя — комна­та для фельдшера или какой-то помощницы, которая уходила к себе и ничего не знала (вообще никто ничего не знал). Влады­ка рассказывал, что помощница эта была верующая и мечта­ла причаститься, но он даже не мог причастить ее, потому что хранил в абсолютной тайне свое священство. Он уходил к себе, закрывался и тайно совершал литургию. Скатерть, которая покрывала какой- то стол в его кабинете, служила фелонью. Он надевал эту фелонь, застегивал английской булавкой. Все это было освящено. Были вязаные такие нарукавники — по­ручи. Пояс у меня очень долго хранился, может быть, и сейчас я смог бы его найти — это такая длинная вязаная лента, тоже освященная.

Просфоры попадали к нему засушенными. Он их отмачи­вал, затем они доходили до нужной кондиции, когда на них уже можно было служить. Специальный нож служил копием. Не скальпель, а обыкновенный столовый нож. Кадила не было: он зажигал свечу, и это было у него как кадило. Все это мне, грешному, недостойному, досталось в наследство от Владыки, конечно, кроме свечей.

Так он в лагере совершал богослужения. Соблюдалась полная конспирация. Насколько я помню, в лагере было не­сколько священнослужителей, совместно с которыми служил отец Сергий. <...>

Рукополагал его епископ Афанасий. <...> На тайное священство Сергея Алексеевича благословил сам Патриарх Тихон».

Игумения Евгения (в то время — еще инокиня Анаста­сия), познакомившаяся с протоиереем Сергием Никитиным в Днепропетровском Свято-Тихвинском женском монасты­ре, насельницей которого тогда являлась, рассказывала, что в конце декабря 1958 года отец Сергий опасно заболел. Было плохо с сердцем. Врачи считали, что возможен смер­тельный исход. И протоиерей Сергий, тоскуя, что сразу не дал согласия на предложение епархиального архиерея архиепи­скопа Гурия (Егорова) принять монашество (после чего и за­болел столь тяжко), на вопрос о причине колебания ответил, что хотел прежде посоветоваться с епископом Афанасием.

«Спрашиваю, — продолжала игумения Евгения, — отец Сергий, что же Вы еще к владыке Афанасию обращались? Ведь правящий архиерей благословил; по-нашему, это вроде даже и неудобно как-то...

Он отвечает мне:

— А я спросил разрешения тогда (это когда он на ухо вла­дыке Гурию что-то говорил) — ведь владыка Афанасий меня, врача, привел в служители Церкви Христовой, он меня рукопо­лагал во иерея. И сказал, что служить я в Москве не буду. Моя миссия в том, что меня как врача вызовут, а я, оказав необхо­димую врачебную помощь, если надо будет, смогу напутство­вать человека в иную жизнь. „Вот тебе от Патриарха поручи (вязанные очень искусно) и вот епитрахиль. А когда придется служить, твой медицинский халат будет за фелонь. Нарукав­ники — за поручи. Поясочком так вот обвяжешься — будет епитрахиль”. Я так и служил и приобщал всегда, когда меня вызывали те, кто знал...

Я Вам должна сказать, что когда отца Сергия назначили в монастырь, мне не безразлична была его судьба, а я, будучи делопроизводителем в епархии, имела доступ к послужным спискам. И я смотрела его дело, там ничего об этом не было сказано. По-видимому, тогда это нельзя было открыть.

Отец Сергий говорил мне, что Святейший Патриарх Тихон приглашал его к себе на беседу, но рукополагал не сам, а пору­чил это владыке Афанасию».

О принятии будущим Владыкой священного сана в 1920-е годы по личному благословению святителя Тихона сообщает и протоиерей Валерий Бояринцев. Кроме того, имеются косвен­ные свидетельства, что уже в свой долагерный период С.А. Ники­тин являлся одновременно тайным священником, старостой хра­ма Святителя Николая на Маросейке и врачом.

Приходится признать, что приведенные отрывки из вос­поминаний архиепископа Василия и игумении Евгении с кон­кретной ссылкой на собственные слова епископа Стефана являются наиболее прямыми из имеющихся на сегодняшний день свидетельств духовных детей Владыки о времени его свя­щеннической хиротонии.

Откуда могла возникнуть такая разница в осведомлен­ности «москвичей» и «южан» об обстоятельствах хиротонии их духовного отца, друга и соратника? На этот вопрос можно ответить следующее. Отец Василий Евдокимов, Е.В. Апушки- на, Е.А. Булгакова, И.С. Мечёва и А.Б. Ефимов — все пятеро — были связаны с общиной протоиерея Сергия Мечёва. Трое первых непосредственно являлись ее видными активистами, Ирина Сергеевна — дочь отца Сергия, а Андрей Борисович — внук маросейской прихожанки Евгении Александровны Нер­сесовой, имевшей в 1920-х годах смелость открыто оказывать помощь сосланному священнику Сергию Дурылину.

При этом известно, что каждый, кто имел даже мини­мальное отношение к приходу Николо-Клённиковского хра­ма, с большой долей вероятности мог находиться под бди­тельным оком служб Политического управления; открываю­щиеся сегодня следственные дела членов общины достаточно ясно свидетельствуют об этом. В общем-то, каждый «мечёвец» знал, что дамоклов меч ареста готов пасть на его голову в любой момент. Понимали также, что «там» — чем меньше «такого» тебе известно, тем проще не стать предателем. Пото­му вопросов, касавшихся, в частности, тайных посвящений, без особой на то надобности задавать было попросту не при­нято — такого рода знание являлось по-настоящему опасным и для его носителя, и для священника, и для рукополагавше­го архиерея. Владыка же Стефан, сам пройдя через Бутырки, знал о том как нельзя лучше.

Итак, по сравнению с жившими в относительном отдале­нии от центра «южанами» «мечёвцы» составляли очевидную группу риска. Возможно, поэтому им и оказалось известно несколько меньше, чем некоторым из их «южных» собратий и сестер.

Между прочим, как ясно из цитировавшихся выше слов В.В. Быкова, уровень осведомленности самих «мечёвцев» тоже был отнюдь не одинаков. Например, «разводящая» общины Се­рафима Соловьева явно знала больше иных священнослужи­телей. Однако воспоминаний своих она, видимо, не оставила, а тем москвичам, кто дожил до времен, когда стало возмож­ным говорить или писать на запретные раньше темы, тайна священства доктора С.А. Никитина открылась только в 1930— 1940-х годах. Как, например, отцу Василию Евдокимову, вспо­минавшему: «Он [Сергей Алексеевич] мне в 1935 году сам ска­зал, что он священник. Тут, поскольку я у Ольги Александров­ны Остолоповой жил, поскольку знакомство мое с владыкой Афанасием совершилось, он мне и сказал, что он священник. А так я его знал как прихожанина Маросейского храма».

Справедливости ради необходимо отметить, что логика при­верженцев послелагерной датировки обладает заметной и, мож­но даже сказать, привлекательной стройностью. Например, отне­сение ее к 1930-м с легкостью позволяет обойти вопрос о мотивах принятия Сергеем Алексеевичем священства именно тайным, не­легальным образом. В самом деле, к тому времени доктор был уже «непоминающим», потому и принял посвящение от «непоминаю­щего» же епископа Афанасия. Естественно, нелегально. Тогда как датирование 1920-ми годами неизбежно вызывает вопрос: какая нужда могла заставить рукополагаться тайно?

Действительно, до возникновения разделения с митропо­литом Сергием тайные хиротонии были явлением нечастым. Но, во-первых, они все же случались. Более того, рукопола­гал тайно в 1920-х годах и епископ Афанасий. А во-вторых,

В.В. Быков в своих воспоминаниях о тайных «маросейских» общинах свидетельствовал: «Некоторым из нас о. Сергий [Ме­чёв] рассказывал, что еще в 1923-1924 годах Святейший Патри­арх Тихон в одной из бесед с рядом верных ему московских иереев советовал выбрать из братьев и прихожан храмов до­стойных людей для посвящения их в тайные иереи, ибо шли беспрерывные аресты священников и назревала опасность, что верующие останутся без церковной службы. <...> В на­шей маросейской общине было избрано девять братьев, троих из которых успел до своего ареста посвятить владыка Афана­сий (Сахаров)». Так что реальный смысл осуществления руко­положений именно тайных осознавался святителем Тихоном еще задолго до печальных событий 1927 года, и лучшим пред­ставителям духовенства об этом было известно.

Остается сказать, что сопоставление биографических дан­ных епископа Афанасия и епископа Стефана приводит к выво­ду о существовании теоретической возможности для хирото­нии как в 1934(35), так и в 1925, 1926 и 1927 годах. Хотя версия о 1927 годе (как раз и закрепленная в публикациях «ЖМП») заставляет заключить, что в таком случае С.А. Никитин дол­жен был бы быть хиротонисан во время поездки для свидания с епископом Афанасием в Соловки, в период, когда тот, нахо­дясь еще в материковой части лагеря, «содержался сравнитель­но свободно, временами даже „жил на квартире”. Были у него свидания с матерью и со старостой Троицкой церкви Александром Николаевичем Парковым, свидания были продол­жительные и без свидетелей. <...> Таких уже больше не было впоследствии».

Разумеется, точку в решении проблемы датирования свя­щеннической хиротонии будущего владыки Стефана на сегод­няшний день ставить рано, так как в основном все рассмотрен­ные источники являются источниками личного происхожде­ния. Единственным, по существу, документом, который бы мог помочь однозначно ответить на вопрос, когда С.А. Никитин стал священником, является ставленническая грамота, но она либо не сохранилась, либо пока не обнаружена. Имеющиеся косвенные данные, однако, позволяют предполагать, что она никогда и не существовала.

Пока же можно сделать лишь два по-настоящему бес­спорных вывода. Первый — о том, что версия о рукоположе­нии в 1920-е годы имеет под собой достаточно веские основа­ния, несмотря на большую распространенность в литературе и привычность иной точки зрения. И второй — что календар­ная дата диаконской хиротонии доктора Никитина пришлась на Крестовоздвижение, 27 сентября, а священнической на день великомученика Никиты, 28 сентября по новому стилю.

Теперь же настала пора вернуться в Струнино 1930-х годов, где «непоминающий» тайный иерей Сергий Никитин офици­ально вел жизнь провинциального медика, для большинства окружающих являясь заведующим неврологическим отделе­нием городской больницы.

Как врачу, ему была выделена отдельная двухкомнат­ная квартира. Располагалась она на краю города в кирпич­ном доме на втором этаже. В одной комнате (побольше) жил он сам, там же и служил тайно, вторую в разное время зани­мали бабушки — сначала баба Лиза, потом — Татьяна Михай­ловна Агибалова (матушка, супруга законоучителя и первого духовника Сергея Никитина), потом — баба Паша.

Наличие отдельной двухкомнатной квартиры давало воз­можность принимать у себя родных и близких даже с ночевкой. К священнику Сергию приезжали из Москвы сестры, бывала племянница — дочь Елизаветы Алексеевны пианистка Вале­рия Юльевна Стурцель, гостил маленький Алеша (Алексей Ни­колаевич Ушаков) — сын младшей сестры отца Сергия Нины Алексеевны. Регулярно бывала у него в Струнине И.С. Мечёва: приезжала на время отпуска и на праздники вроде майских, когда выдавалось несколько нерабочих дней подряд.

Сам тайный священник Сергий тоже время от време­ни наведывался в Москву — по три-четыре раза за сезон. Но здесь были трудности с ночевками, так как сестры жили в коммуналке, где соседями были совершенно чужие люди, да и «стукачей», по вспоминаниям родственников Владыки, было множество.

Тем не менее, как вспоминала И.С. Мечёва, семейные встречи Никитиных и в Москве, и в Струнине всегда были ве­селыми, шумными, с розыгрышами, с духовно поучительными разговорами. Все Никитины были очень начитанными и та­лантливыми людьми и добрыми христианами. Многое знали, цитировали наизусть, интересовались живописью, поэзией. Нина Алексеевна говорила сама про себя, что она церковная мышь: очень много читала, многое помнила из церковной литературы. Ирина Сергеевна отмечала, как необыкновенно ин­тересно было слушать, когда все они, собравшись вместе, раз­бирали разные книги Диккенса, оценивая взаимоотношения героев с морально-психологической точки зрения.

Из московских друзей, с которыми более или менее регу­лярно общался в это время тайный священник Сергий Ники­тин, необходимо назвать семейство Амбарцумовых, в 1935 году в своих скитаниях переехавшее в Никольское (по Горьковской железной дороге). Сам иерей Владимир Амбарцумов с 1931 года вышел за штат как «непоминающий» и, перейдя на нелегаль­ное положение, бывал в семье наездами.

Л.В. Каледа (урожденная Амбарцумова) вспоминала, как летом 1937 года друг их семьи доктор С.А. Никитин (тогда она еще не знала, что он священник) приехал в Никольское с пе­чальным известием о трагической смерти Даниила Надежди­на — старшего сына их с отцом Владимиром общего друга свя­щенномученика Василия Надеждина и как они вдвоем — два таившихся иерея — уезжали тогда на похороны юноши.

Примерно с 1933 года у Евгения Амбарцумова — сына отца Владимира — наступил переходный возраст с проявле­нием острого нигилизма. Выражалось это, с одной стороны, в отказе ходить в церковь, с другой, внешней стороны — в том, что он срывал на улицах плакаты наглядной агитации, раз­вешенные к октябрьским «праздникам» 1934 года, что было, понятно, крайне опасно. Период этот подошел к концу только лишь к моменту всесоюзной переписи населения 1937 года, когда в графе о вере Евгений Амбарцумов после глубокого размышления самостоятельно написал: «православный».

Предчувствуя скорый арест, последовавший 8 сентя­бря 1937 года, будущий священномученик Владимир успел по­ручить своего сына тайному священнику Сергию Никитину. Евгению отец сказал так: «Если со мной что-нибудь случит­ся: арестуют или еще что-нибудь подобное, имей в виду, что отец Сергий заменит тебе меня. Он будет тебе как отец, вместо отца. Все, что он тебе будет говорить, исполняй, как сказанное мною». И действительно, до самой своей смерти священ­ник Сергий, а затем епископ Стефан заботился о сыне друга- священномученика, как о своем собственном родном сыне, сам же Евгений почитал своего духовника за отца.

После ареста священника Владимира Амбарцумова под духовное окормление тайного иерея Сергия Никитина пере­шла и духовная дочь священномученика Владимира Антони­на Семеновна Богомолова. В архиве семьи Каледа сохрани­лись письма епископа Стефана к Антонине Семеновне. Самое раннее из них датировано 1946 годом. А.С. Богомолова оста­валась верной духовной дочерью Владыки вплоть до самой его смерти.

С сосланной в Саратов в 1933 году, а затем проживавшей в Кашире Еленой Сергеевной Надеждиной — вдовой священно­мученика Василия Надеждина — отец Сергий Никитин поддер­живал письменную связь. Переписывался с Анастасией Никола­евной Борисоглебской, оставшейся в Москве с четырьмя внука­ми Надеждиными, лишенными отца и оторванными от матери богоборческим режимом, и помогал ей материально.

Под тайным окормлением отца Сергия, по всей видимо­сти, находилась и семья известного духовного писателя Ни­колая Евграфовича Пестбва. Его дочь, Наталья Николаевна Соколова, вспоминала: «Я видела владыку Стефана, когда еще была школьницей, а Владыку звали тогда Сергей Алексеевич. Он был врачом. Родители мои говорили, что советуются с Сер­геем Алексеевичем насчет здоровья папы <...>, но, кажется, это было не так. Зачем тогда уводили Сергея Алексеевича в папин кабинет? Зачем нас, детей, туда не пускали, пока Сергей Алек­сеевич был у папы? Я только впоследствии узнала, что Сергей Алексеевич был <...> тайным священником, что он был тоже из „маросейских”».

Известно, что в свой струнинский период священник Сер­гий Никитин навещал в Болшеве литератора и театроведа Сергея Николаевича Дурылина, в первые послереволюционные годы бывшего священником храма Святителя Николая в Клённиках. Еще в двадцатые годы С.А. Никитин организовывал от­правку посылок для сосланного в 1923-1924 годах в Челябинск иерея Сергия Дурылина. Без этех посылок тот мог бы умереть от голода и холода.

В 1940 году протоиерей Сергий Мечёв, с 1937 года вышедший на свободу после тюрем и лагерей, работал фельдшером в по­ликлинике города Рыбинска и тайно окормлял своих духов­ных чад. Обстоятельства были таковы, что ему постоянно при­ходилось опасаться слежки. В ноябре 1940 года протоиерей Сергий сломал ногу и получил инвалидность, после чего по­кинул Рыбинск и находился на нелегальном положении. Вес­ной 1941 года он некоторое время жил в Струнине на квартире тайного священника Сергия Никитина. В одном из разговоров будущий священномученик спросил тогда своего духовного сына, как бы тот отнесся к безвестной смерти в заключении, без надлежащего погребения, индивидуальной могилы.

Уже значительно позже епископ Стефан признавался близ­ким, что этот вопрос духовного отца воспринимал как предска­зание своего собственного конца и очень страшился снова по­пасть в лагерь и умереть так, как было описано отцом Сергием. Лишь только после блаженной и мирной кончины епископа Сте­фана, последовавшей в 1963 году, стало ясно, что священномуче­ник Сергий Мечёв, обладая даром прозорливости, говорил тогда с любимым духовным сыном о собственной смерти.

Из Струнина священномученик Сергий уехал в деревню Мишаки под Тутаевом. 7 июля 1941 года в Рыбинске он был арестован и больше уже не вышел на свободу до самой своей мученической смерти 6 января 1942 года.

Несмотря на то что жизнь любого «врага народа» (а тако­вой статус имели все, проходившие когда-либо по 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР) не могла быть спокойной по опре­делению, легко представить, насколько опасно было весной 1941 года принимать у себя протоиерея Сергия Мечёва, за кото­рым с 1940 года велось практически постоянное наблюдение.

Возможно, именно этой атмосферой и переживаниями навеяны сны, которые спустя годы пересказал епископ Стефан своей близкой знакомой.

В одном был бес в виде рыжей собаки. Сняв с себя ремень, отец Сергий стал изо всей силы бить пса, держа его другой рукой. Собака стала уменьшаться, а потом исчезла совсем. Священник-врач проснулся с сознанием своей победы.

В другом сне он видел себя перед колодцем, в который должен был погрузиться, так как жизнь его кончилась. Вдале­ке стояли сестры — Лизонька, Ниночка, Оленька. Спускаться в колодец не хотелось, было страшно, но неизбежно и неот­вратимо. Он погрузился в воду по колено, по бедра, по живот, по грудь (свободными оставались только голова, руки, верх­няя часть груди)...

Вдруг послышался голос: «Не готов», — и вода вытолкнула его наружу.

Может быть, это ожидание близкого конца появилось и не­сколько позже, уже после окончания Великой Отечественной войны; во всяком случае, в начале 1947 года тайный иерей Сер­гий Никитин в одном из писем написал следующие тревожные строки: «Конечно, Один только Бог знает время жизни каждо­го человека, но ощущение приближающейся смерти, которое я ясно переживаю в последний год, сейчас поглотило меня все­го. Что-то изменилось внутри меня, в глубине моего существа, чего нельзя точно передать; я стою на роковой очереди».

В 1940-х годах отец Сергий Никитин стал исповедоваться у своего друга иерея Бориса Холчева, который после ссылки, окончившейся к 1935 году, возвратился в родной Орел, а с 1938 года поселился в Рыбинске, где жил практически в затворе.

Ритм жизни врача-священника Сергия был весьма напря­женным. Утром в стационаре он обслуживал больных, вечером было приемное время в поликлинике. Как опытный невропа­толог, он был привлечен и к медицинскому освидетельство­ванию призывников в горвоенкомате. В будни бывать дома почти не приходилось. В субботу и воскресенье доктор должен был совершать обход больных в стационаре. Ночами же слу­жил в своей комнате, в которой оборудовал домашний храм, невидимый постороннему глазу.

В этих тайных службах иногда доводилось участвовать и москвичам. О том, как они проходили, рассказывали И.С. Ме­чёва, Л.В. Каледа. Детские воспоминания о жизни в Струнине и ночных молениях иерея Сергия остались у его племянника А.Н. Ушакова, несколько лет в летнее время подолгу гостивше­го у дяди.

Служил иерей Сергий у изголовья своей железной кровати, которая располагалась по левой стороне комнаты, если смотреть от входной двери. За дверью находилась печка, за печкой, ближе к балконной двери, кровать. У окна, торцом к нему, стоял пись­менный стол. За ним от окна и до самого пола, образуя нечто вроде террасы, на длинных ступенчатых полках располагалось множество цветов, за которыми будущий архиерей сам любил ухаживать и про которые мог рассказывать с огромным энту­зиазмом и любовью. По правой стороне комнаты стояли два са­модельных книжных шкафа. Был еще небольшой столик, стояв­ший вплотную к стене справа от входной двери, над ним висела карта России. На этом столе, как вспоминает А.Н. Ушаков, часто стояла ваза с цветами от благодарных пациентов. Больные бла­годарили своего врача и «приношениями», как называл он да­римые ими молочные продукты, овощи и другую еду. «Прино­шения», рассказывала Л.В. Каледа, необходимо было принимать

с большим рассуждением. Во всяком случае, отец Сергий не бла­гословлял ничего брать от местных — ни своим «бабушкам», ни приезжавшим к нему гостям. «Я сам знаю, у кого можно брать, у кого нельзя». С Т.М. Агибаловой, например, пришлось в конце концов расстаться из-за ее непослушания, в частности, и в этом вопросе; пожив в Струнине некоторое время, она уехала к своим родным. Первой же своей «бабушке» — бабе Лизе, по словам про­тоиерея Василия Евдокимова, отец Сергий писал маленькую за­писочку, если видел, что благодарственный дар пациента может быть принят хозяйкой. Отец Василий (тогда еще просто В.Ф. Ев­докимов) с супругой Татьяной Алексеевной гостили в Струнине у бывшего маросейского «квадратного доктора» в 1942 году.

После ареста в начале войны протоиерея Александра Ро­мановского осталась без явного духовного руководства семья Амбарцумовых. И окормление семьи друга-священномученика (о том, какой была кончина иерея Владимира Амбарцумова, епи­скоп Стефан так и не узнал вплоть до самой своей смерти) принял на себя тайный священник Сергий Никитин. Л.В. Амбарцумовой- Каледа тогда только стало известно, что хорошо знакомый ей врач-невропатолог и друг ее отца имеет священный сан.

«С 1943 года, — вспоминала она, — мы с „мамой” (моей крестной мамой, которая воспитала нас с братом Женей) жили у Надежды Григорьевны Чулковой на Смоленском бульваре, куда переехать, как мне впоследствии стало известно, благо­словил нас как раз отец Сергий Никитин. Надежда Григорьев­на была из маросейских. Так как мы были „непоминовенцы”, то ходили в церковь только ко всенощной, а с литургии ухо­дили после ектеньи об оглашенных. Нами кто-то руководил, а кто, я не знала. Практика была такая: мы писали исповедь, кто-то ее отвозил к священнику, и после го дней нам разреша­лось причащаться запасными Святыми Дарами, хранившими­ся у нас дома. Я лично не знала, кому передавались мои испо­веди — „мама” передавала кому-то. Но потом я взбунтовалась

и сказала, что не могу без живого общения — только писать, и все... Тогда мне сказали, что тайным священником является Сергей Алексеевич Никитин, которого я знала по Никольско­му, а кроме того, он бывал у Надежды Григорьевны на Смолен­ском бульваре: его сестра жила в переулке неподалеку, он, бы­вая там, заходил и к Надежде Григорьевне».

Как раз к этому времени в Струнине возникли серьезные проблемы с бабой Лизой: у нее по старости стало не очень хоро­шо с головой, и оставлять ее без присмотра оказалось опасно. Однажды она, что-то себе представив, пошла в ближайшее отде­ление милиции сообщить, что ее родных арестовали... Понятно, что в то время и в том положении для «врага народа», тайного священника Сергия Никитина, подобные поступки бабы Лизы могли окончиться плохо, да и сама она могла потеряться, само­вольно уйдя из дому (по этой причине, например, в то время не благословлялось смазывать петли входной двери струнинской квартиры, чтобы было слышно, дома ли старушка).

В 1944 году для присмотра за бабой Лизой отец Сергий пригласил приехать в Струнино на некоторое время Л.В. Ам­барцумову. По военному времени добираться было непросто: на электричке до Загорска (Сергиева Посада), далее на «ку­кушке» до Бужанинова, а потом 18 километров пешком.

Лидия Владимировна вспоминает, как служил священ­ник Сергий Никитин в Струнине. Начинал службу уже ближе к утру, служил очень тихо, шепотом. Лидия Владимировна по­могала читать. Отец Сергий учил ее уставу, что в дальнейшем явилось серьезным подспорьем в их служении с отцом Глебом Каледой — ее будущим мужем, который тоже много лет тайно священствовал в Москве.

Особенностью струнинских служб, запомнившихся Лидии Владимировне, была некоторая их напряженность. Объясня­лась она тем, что в любое время дня и ночи к доктору могли вне­запно прийти за срочной медицинской помощью. На этом краю города тайный священник Сергий был единственным медиком. И хотя по специальности он являлся невропатологом, народ знал, что и терапевтом он был прекрасным, и зачастую прибе­гал к нему, как к «скорой помощи», тем более что доктор Ники­тин был еще и очень добрым человеком, никогда никому не от­казывавшим. Некоторой напряженности в службу это не могло не вносить, так как прерывать литургию врач-священник не стал бы, если бы кто-то появился во время совершения Таинства.

По-детски светлые, приятные и отрадные воспоминания связаны с ночными богослужениями тайного иерея Сергия у его племянника А.Н. Ушакова, которого дядя укладывал спать на полу в своем домовом храме.

«Видимо, в какие-то праздники дядя Сережа, придя по­сле работы, сначала хлопотал, укладывал меня, а потом вы­двигал какой-то маленький столик, доставал чистые скате­рочки, по-видимому накрахмаленные (помню, как он чуть ли не с хрустом расправлял их), занавешивал окна, зажигал лампады, одевался во что-то светлое — не помню, во что именно — и начинал тихонечко петь молитвы, и было так хорошо-хорошо <...>».

В мае 1947 года произошло знакомство с иереем Сергием Никитиным Владимира Ивановича Гоманькова — друга Евге­ния Амбарцумова по военной службе и близкого друга семей­ства Каледа. Своего приятеля в Струнино привез с собой Ев­гений Владимирович. Эта встреча и короткое общение с Сер­геем Алексеевичем (о том, что Владимир Иванович имел дело с тайным священником, он узнал позже, спустя почти два года) произвели на него неизгладимое впечатление. Он сразу почув­ствовал, что познакомился «с необыкновенным и, наверное, святым человеком».

Вторая их встреча состоялась весной 1948 года на даче у Ефимовых, в непосредственном соседстве с которой снимало домик семейство Евгения Амбарцумова. Владимир Иванович, гостивший тогда у Амбарцумовых, рассказывает, что Борис Петрович и Екатерина Александровна Ефимовы сумели в те времена создать у себя тайный «христианский оазис в атеи­стическом окружении, где могли общаться три поколения православных». Иерей Сергий Никитин был близок семейству Ефимовых, духовно окормлял некоторых из них. В тот раз, в 1948 году, он приехал на 43-й километр Ярославской железной дороги соборовать свою духовную дочь Елену Алексеевну Ефи­мову (тетю Бориса Петровича), у которой случился инсульт. После соборования за чаем произошла беседа, участником которой оказался и В.И. Гоманьков. Молодого человека поразило тогда, как блистательно Сергей Алексеевич подверг анализу какие-то из пьес А.Н. Островского, рассмотрев их с точки зре­ния того, какие из московских храмов могли посещать герои этих произведений. Беседа оказалась весьма назидательной, во всяком случае, для Владимира Ивановича.

В следующий раз они встретились с тайным иереем Сер­гием Никитиным 26 декабря 1948 года и снова на даче у Ефи­мовых, где той зимой жило семейство Евгения Амбарцумова. Тогда только Владимир Иванович узнал, что С.А. Никитин, оказывается, священник. И они вдвоем с Евгением Владими­ровичем прислуживали отцу Сергию накануне дня памяти мученика Евгения, небесного покровителя «единственного» «как бы родного сына» иерея-врача. Так сам священник Сер­гий Никитин в январе 1951 года писал о Евгении Амбарцумо- ве в письме к Марии Алексеевне Жучковой, заменившей Лиде и Жене Амбарцумовым их рано умершую мать.

Из Струнина тайный священник Сергий Никитин вел переписку со своими друзьями и духовными детьми. К сожа­лению, его писем, относящихся к тому времени, сохранилось немного. В.Н. Щелкачев вспоминал:

«Когда Сергей Алексеевич уже в Струнине работал врачом- психоневрологом, ему выделили отдельное помещение. Он дал мне свой адрес, и мы переписывались с ним. Ни одного пись­ма, к сожалению, у меня не сохранилось. Они, конечно, были самые хорошие. Обычно — короткие. Призывавшие к молитве, раскрывавшие смысл какого-нибудь особого молитвословия, смысл праздника. Я с радостью на эти письма отвечал. Между прочим тогда, когда он в первый раз был у меня в гостях в Мо­скве (это был 1934-1935 год), я не уверен, имел ли он уже сан или нет. Мне он об этом ничего не сказал. Но по письмам, ко­торые я получал от него уже из Струнина, я понял, что это, на­верное, пишет священник. По характеру писем. Хотя об этом он и тогда ничего не сообщал. Подписаны письма были просто „Сергей Никитин”. Помню, что я писал ему о матушке Пара­скеве: что она моя духовная мать, кто она, какая — все писал. Он всегда одобрял эти мои письма <...>».

Окормлял иерей Сергий и Надежду Григорьевну Чулкову, и семейство Сосновских.

Оглядываясь назад из 1951 года и уже из совсем других мест, священник Сергий Никитин так оценивал «карабаново- струнинский» отрезок своей жизни:

«Весь, так сказать, Владимирский период <...> —это была целая эпоха, эпоха лучших лет моей жизни и, надо сказать, не­смотря ни на что, эпоха счастливая. В самом деле, близость всех родных и любимых друзей, возможность видеть их у себя, окружение товарищей по работе, собственное здоровье — все это было более чем удовлетворительно. Слава Богу за все, как говорил величайший святитель Иоанн Златоуст!»