Средняя Азия. Выход на открытое служение Церкви

С конца 1930 годов отношение советского государства к Церкви стало медленно и неуверенно меняться. Такой трансформации политического курса, по мнению историков, послужил целый ряд объективных причин.

Во-первых, неожиданный для властей результат перепи­си населения СССР, проведенной в 1937 году, продемонстриро­вал фактический провал большевистских планов искоренения веры в народе. Даже в условиях религиозных гонений спустя 20 лет после Октябрьского переворота 56, 68% советских граж­дан, давших ответ на вопрос переписи об их религиозной при­надлежности, открыто исповедали перед богоборческой госу­дарственной махиной свою веру в Бога.

Не менее веской причиной корректировки прежнего на­правления явилось фактическое изменение общеполитиче­ской ситуации как внутри, так и вне страны. В 1939 году со­ветские войска вступили на территорию Польши, к СССР были присоединены Западные Украина и Белоруссия. В результате этих новых территориальных приобретений общее число дей­ствовавших в Советском Союзе православных храмов увели­чилось на з 350, монастырей — на 64, миллионы людей пра­вославного исповедания, никогда дотоле не испытывавших на себе большевистского религиозного гонения, стали новыми гражданами СССР. В ситуации, когда немецко-фашистская армия стояла у самых границ страны, нельзя было допустить всплесков недовольства среди этого нового приграничного на­селения. Недовольство же неминуемо вспыхнуло бы, попытай­ся соввласть обычными, привычными для нее средствами про­вести на присоединенных территориях большевистскую антицерковную кампанию. Волей-неволей пришлось озаботиться созданием в стране хотя бы видимости религиозной терпимо­сти. Весьма показательной здесь является правительственная уступка верующим, выразившаяся в отмене в 1940 году пяти­дневной рабочей недели и восстановлении воскресного выход­ного дня.

Однако до крайности подверженная идеологической инерции политика советского государства вплоть до начала Великой Отечественной войны так и оставалась двойственной и непоследовательной. Если в 1939 году число арестов священнослужителей резко пошло на убыль, то начавшийся уже в сле­дующем 1940 году рост репрессий по отношению к духовенству оказался прерван лишь нападением на Советский Союз фашист­ской Германии. Тут уже идеология уступила место элементар­ному здравому смыслу: Сталин не только сам смог разглядеть в Церкви истинную опору государственности и патриотизма, в которых так остро и неотложно нуждалась воюющая страна, но и внушить это видение своему партийному окружению.

Когда пришла пора хвататься за последнюю соломинку, идеологические постулаты отступили на дальний план. Ярчай­шими примерами «гибкости» руководства страны в религиозном вопросе явились почти полное прекращение с осени 1941 года арестов клириков Московской Патриархии, а также беспреце­дентное разрешение в апреле 1942 года в Москве, Ленинграде и ряде других городов совершать пасхальный крестный ход во­круг храмов с зажженными свечами, причем на всю эту ночь был отменен комендантский час. Характерно, что в блокадном Ленинграде в самую страшную голодную зиму 1941-1942 годов все православные храмы снабжались минимально необходи­мым количеством вина и муки для причащения богомольцев.

Беспримерный патриотизм, проявленный духовенством в военные годы; начавшийся в СССР ради сплочения народа перед лицом внешней опасности процесс возврата страны к русским на­циональным традициям; стремление советского командования нейтрализовать действие фашистской пропаганды, пытавшейся представить Германию защитницей христианства в России; мас­совое религиозное возрождение на оккупированных немцами территориях, а также заинтересованность советской стороны в нормальных отношениях с союзниками — Великобританией и США, требовавшими от Сталина адекватной религиозной политики, — все это вместе послужило существенному изменению подходов советского государственного руководства к церковно­му вопросу в годы Великой Отечественной войны.

Действительно, гонения на веру приостановились. В печати практически прекратилась антирелигиозная полемика. Прави­тельство содействовало созыву Архиерейского Собора Русской Православной Церкви, который состоялся 8 сентября 1943 года. На нем митрополит Сергий (Страгородский) был избран Патри­архом. Стали открываться храмы, духовные семинарии.

Однако, кроме заметной трансформации политики го­сударства по отношению к Церкви, существенно изменилась и сама внутрицерковная ситуация. По меткому и глубоко­му выражению выдающегося церковного историка XX века М.Е. Губонина, «церковная история перевернула страницу, и невозможное вчера стало необходимым и насущным сегод­ня». Под «невозможным» в 1920 -1930 - е и «необходимым и на­сущным» в 1940 -1950- е Михаил Ефимович подразумевал вос­соединение «непоминающих» с Московской Патриархией.

Какие же перемены создали условия для преодоления этого трагического церковного разделения и чем принципиально раз­личались две упомянутые церковно-исторические страницы?

О «вчерашнем», то есть о причинах возникновения кон­фликта, уже достаточно было сказано выше.

В послевоенные же 1940-е единственным оставшимся в жи­вых архиереем, на которого ориентировалось большинство «непоминающих» и который фактически и инициировал про­цесс воссоединения в 1940-1950-х годах, был епископ Афанасий (Сахаров). Потому целесообразным представляется взглянуть на ситуацию глазами именно этого святителя, тем более что и «мечёвские» общинники именно владыку Афанасия почита­ли тогда своим архипастырем.

Как и митрополит Кирилл (Смирнов), владыка Афанасий обосновывал свой отход от Заместителя неканоничностью действий последнего, никогда не высказывая сомнений в благодатности совершавшихся сергианами церковных таинств. Не- каноничность усматривалась им прежде всего в «присвоении м [итрополитом] Сергием всех прав первоиерарха при жизни на­шего законного канонического первоиерарха м[итрополита] Пе­тра». Противозаконным с церковно-канонической точки зрения считал он также и требование богослужебного поминовения митрополита Сергия наряду с митрополитом Петром.

Однако со смертью в 1937 году Патриаршего Местоблю­стителя обе эти главные причины отхода епископа Афанасия от Заместителя упразднялись сами собой. Тем более не име­лось каких-либо канонических аргументов для непоминове- ния избранного 2 февраля 1944 года Поместным Собором Рус­ской Православной Церкви взамен почившего Патриарха Сер­гия нового Патриарха Алексия I (Симанского). О том и писал владыка Афанасий многочисленным своим духовным чадам, разъясняя необходимость воссоединения «непоминающих» с Московской Патриархией. Письма его на данную тему рас­пространялись среди тайных общин, переписываясь и приоб­ретая значение окружных посланий.

Но насколько нелегким являлось некогда решение об отхо­де от Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, настолько же непросто «непоминающим» оказалось перейти к общению с официальной, формально признанной и контролируемой советским государством Церковью. Клубок причин — нрав­ственных, политических и канонических, приведших к разры­ву с Московской Патриархией в 1920-1930-х годах, предстоя­ло «распутывать» теперь, в 1940-1950-х. Лишь канонические причины, как было показано, благодаря естественному ходу времени успели утратить свою актуальность. Остальные же факторы, остро будоражившие совесть христиан, увы, никуда не исчезли. Весь образ отношений церковной власти с властя­ми государственными, регламентированный «Декларацией» 1927 года и последующими актами Заместителя Патриарше­го Местоблюстителя, продолжал оставаться прежним. С ис- поведничеством, всегда служившим ориентиром для лучших из «непоминающих», он, как и раньше, имел мало общего. По- прежнему основным принципом ведения дел оказывался ме­тод вынужденного политического компромисса. Все это было совершенно ясно христианам, проведшим в подполье долгие годы ради сохранения церковной жизни от вмешательства богоборческого режима, жаждавшего как минимум подчинить Церковь полному своему контролю, а как максимум совершен­но стереть ее с лица земли.

Один только государственный контроль за кадровой по­литикой принес Церкви массу горя. «Фильтрация» неугодного властям духовенства в сочетании с репрессиями и запретом на церковно-образовательную деятельность привела к остро­му недостатку по-настоящему ревностных пастырей. В резуль­тате от народа не могли укрыться распространившиеся равно­душие и нерадение иных священнослужителей. Серьезно под­рывали авторитет патриархийного, легального духовенства и постоянно испытываемое им унижение от властей, его со­глашательство с властями, вынужденные компромиссы, ложь. «Крайне обидно, прискорбно за Церковь, которая унижена, по­рабощена. Служат не Богу, а мамоне», — писал епископу Афа­насию один из тех, кому святитель в конце концов все же помог распутать клубок сомнений и переживаний и воссоединиться с Московской Патриархией.

Владыка Афанасий терпеливо разъяснял «непоминаю­щим» духовным чадам, что никакие соображения, кроме ка­нонических, — ни политические, ни нравственные, ни какие бы то ни было еще — не могут служить адекватным обоснова­нием дальнейшего пребывания в подполье. Смерть митропо­лита Петра изменила ситуацию в корне.

О том, как именно перешли к поминовению Патриарха Алексия «мечёвцы», известно не так уж много. В воспоминаниях некоторых из них встречаются рассказы о некоем письме епи­скопа Афанасия, содержание которого уже в 1940-х послевоен­ных годах активно обсуждалось общинниками. Но что это было за письмо, кому оно было адресовано и через кого конкретно распространилось среди «маросейцев» его содержание, сегодня не ясно. Весьма любопытен в связи с этим эпизод, упоминавший­ся Е.А. Булгаковой, тем более интересный, поскольку он имеет непосредственное отношение к священнику Сергию Никитину.

В 1938-1948 годах, как уже говорилось, в Рыбинске в своем полузатворе «очень тайно» жил иерей Борис Холчев. По сооб­ражениям конспирации из москвичей-«мечёвцев» к нему раз­решалось приезжать только Елизавете Александровне. И вот в одно из таких посещений в 1946-1948 годах отец Борис попро­сил ее отправиться в Струнино и передать отцу Сергию Ники­тину некое устное сообщение (писать на подобные темы было слишком опасно). Речь как раз шла о необходимости примире­ния с Московской Патриархией и благословения на то влады­ки Афанасия. К сожалению, за давностью лет (разговор проис­ходил в конце 1991 года) Елизавета Александровна не смогла вспомнить ни даты этой поездки, ни конкретного содержания словесного послания отца Бориса, зато четко описала первую реакцию отца Сергия: «Помню страшное возмущение отца Сер­гия — он очень горячий был: „Как так?! ”» Совершенно ясно, что

для священников вопрос о поминовении Патриарха Алексия оказывался неразрывно связанным со вторым не менее живо­трепещущим вопросом — о необходимости выхода из подполья на открытое служение Церкви. Поэтому нельзя исключить, что в упомянутом устном послании, переданном через Елизавету Александровну отцом Борисом Холчевым отцу Сергию Никити­ну, затрагивалась и эта тема. Сам епископ Афанасий готов был приступить к легальному служению уже в 1943 году, однако вме­сто этого его ждало новое заключение по очередному сфабри­кованному делу об «антисоветском церковном подполье». После же получения в 1955 году окончательной свободы он, будучи уже тяжелым инвалидом, физически не мог нести какого-либо церковно-общественного послушания.

Сегодня достоверно известно, что священники - «мечёвцы» довольно скоро вняли призыву владыки Афанасия и постепенно стали искать возможности для реализации полученного от него благословения. Божиим Промыслом устроилось так, что трое из них вскоре стали клириками Ташкентской и Среднеазиат­ской епархии. С августа 1946 года ее правящим епископом яв­лялся владыка Гурий (Егоров), в 1945-м, будучи еще архиман­дритом, открывавший возвращенную Церкви Троице-Сергиеву лавру и там познакомившийся с тайным иереем Феодором Семененко. В 1948 году епископ Гурий легализовал отца Феодора, приехавшего к нему в Среднюю Азию по личному приглашению Владыки. В сентябре того же 1948 года отец Борис Холчев, по­кинув подполье, стал клириком храма Преподобного Сергия Ра­донежского в Фергане. Вслед за ними на открытое служение Церкви решил выйти иерей Сергий Никитин. С этой целью он в 1950 году предпринял поездку в Ташкент для встречи с епар­хиальным архиереем.

Ташкентская епархия, с которой в течение семи лет тесней­шим образом оказалась связана жизнь священника Сергия Никитина, охватывала территорию четырех союзных ре­спублик — Киргизской, Узбекской, Таджикской и Туркмен­ской — и к 1950 году при всей своей молодости была уже весь­ма многострадальной. Выделенная из Туркестанской епар­хии с центром в городе Верном в декабре 1916 года как пер­венствующая в Туркестане (так именовалась тогда Средняя Азия), к 1918 году она уже имела своих новомучеников, рас­стрелянных богоборцами-болыпевиками. В 1923 году в епар­хии началась активная борьба православных («тихоновцев»), которых возглавил епископ Лука (Войно-Ясенецкий), с обнов­ленчеством, предводимым лжеепископом Ташкентским Ни­колаем Кобловым. Поскольку обновленцы действовали рука об руку с органами ОГПУ-НКВД, к 1930-м годам их «успехи» оказались весьма ощутимыми. О том ярко свидетельству­ют статистические данные, приводимые в одном из докла­дов того времени представителем информационного отдела НКВД Левицким: «В Казалинске тихоновщина не имеет силы. Наших — 75%. В Голодной Степи — <...> наших гоо %. Казанджик (ж[елезно]д[орожный]) — 6о%. В Самарканде — 99%. Аулие-Ата — 97%». Православное духовенство арестовывали, заключали в тюрьмы, лагеря, отправляли в ссылки, многих расстреливали.

В годы Великой Отечественной войны влияние обновлен­цев резко пошло на убыль, а в 1944 году все обновленческое духовенство по принесении покаяния было принято в право­славие. Если, по статистике, в 1942 году в Ташкентской епар­хии насчитывалось всего три или четыре православных храма, то к 1948 году их число увеличилось до шестидесяти шести. Од­нако долгое обновленческое засилие не могло не оставить по­сле себя плевелов в виде распространившихся в народе суеве­рий, бунтарско-демократического духа на приходах и других нестроений, с которыми предстояло столкнуться православ­ным пастырям послевоенных лет. Требовалось большое число священников. И в принципе, как писал в своих воспоминани­ях митрополит Иоанн (Вендланд), недостатка в кандидатах не было. Но по-настоящему нужны были люди, прежде всего, действительно верующие и преданные Православной Церкви, а во-вторых, образованные, имеющие хотя бы хорошее свет­ское образование.

Для понимания ситуации, сложившейся в Ташкентской епархии середины XX века, весьма полезно познакомить­ся с отчетно-информационным докладом уполномоченного по Узбекской ССР Тормашева М.Н. на имя председателя Совета по делам Русской Православной Церкви Г.Г. Карпова за 1950 год. Особенный интерес представляет раздел, посвященный епар­хиальному управлению на территории республики и содержа­щий ряд ярких характеристик епископа Гурия. С именем этого замечательного архиерея оказалась связана вся последующая жизнь священника Сергия (затем — епископа Стефана) Ники­тина. Доклад дает почувствовать атмосферу, в которой прихо­дилось работать пастырям конца 1940-х — начала 1950-х.

Однако прежде чем приступить к цитированию, не лиш­ним будет напомнить, что Совет по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР был создан в 1943 году для обеспечения государственного контроля над Церковью. Основные направления его деятельности формулировались высшим руководством страны, надзор осуществлялся в пер­вую очередь органами госбезопасности. Во главе Совета с сен­тября 1943 по февраль 1960 года стоял полковник госбезопас­ности Георгий Карпов, рядовые уполномоченные в основном также подбирались из работников этого ведомства.

Итак, узбекский уполномоченный Тормашев услужливо писал в Москву, отчитываясь за 1950 год85:

«Деятельностью приходов русской православной церкви руководит и направляет ее епископ Ташкентский и Средне - Азиатский ГУРИЙ—Гурий Михайлович ЕГОРОВ, отличающийся большой грамотностью, большим знанием дела „христианского воспитания и просвещения” верующих, а следовательно, опы­том и умением устраивать церковные дела в интересах церкви. Епископ при всей своей внешней простоте крайне тверд и реши­телен в проведении намеченных мероприятий; диктатор в реше­нии тех или иных церковных вопросов, не терпящий оппозиции и благоволящий к лицам, благосклонно ему подчиняющимся, которых среди духовенства большинство <...>. В своей деятель­ности стремится создать обстановку процветания православной церкви; крайне осторожен в решении скользких вопросов, где интересы церкви пытаются переступать пределы, определенные законом об отделении церкви от государства <...>.

Как старый приверженец патриарха Тихона, в связи с во­зобновлением деятельности патриаршей церкви, в период Великой Отечественной войны, был привлечен патриархией в активную церковную деятельность <...>.

Основное внимание <...> епископ Гурий уделяет подбору кадров. Если до вступления его в управление епархией существовавшие приходы в основном обслуживало старое духовен­ство, в большей части с крайне ограниченным светским обра­зованием, чаще без духовного образования, то сейчас деятель­ность Гурия направляется на подбор молодых и грамотных кадров. Если к началу 1947 г. среди духовенства имелся один чел[овек] с высшим светским образованием, то сейчас их име­ется 6 чел[овек], т.е. 15% к общему количеству священников. С целью подготовки кадров, приспособленных к работе в но­вых условиях, епископ пытался в течение 1947-49 гг. открыть церковно-пастырские курсы, которые, как известно, все же не были открыты <...>.

Со времени организации кафедры епископа патриаршей церкви в Ср[едней] Азии как епископ Гурий, так и его предше­ственник епископ Кирилл проводили попытки:

Организации миссионерских курсов.

Изучения закона божьего в церквах после богослужения.

Организации светских религиозных концертов.

Частых выездов епископа по епархии с созданием при этом пышной, торжественной обстановки.

Совершения в начале учебного школьного года молебнов, посвященных этому событию, с целью популяризации церк­ви среди школьной молодежи. Все эти попытки пресекались мною в самом начале их возникновения».

Понятно, что просьба иерея Сергия Никитина о при­нятии его в состав епархиального духовенства должна была чрезвычайно обрадовать такого человека, как епископ Гурий. Он не мог не оценить всестороннюю образованность, личное обаяние и духовную настроенность нового кандидата. Тем бо­лее что на вопрос о том, почему отец Сергий хочет служить: «привлекает ли его молитва перед престолом, амвон ли с его проповедями, или аналой с духовничеством и исповедью», тот, по словам протоиерея Глеба Каледы, сразу же «четко и опреде­ленно ответил: «Алтарь, молитва и евхаристическое служение».

Этот ответ был близок самому духу владыки Гурия, который, будучи сам глубоким богословом, имевшим серьезное бого­словское образование и организовавшим полузакрытый, полуподпольный Богословско-пастырский институт после закрытия Петроградской духовной академии, был прежде всего священ­нослужителем, предстоятелем перед престолом Господним». Владыка охотно обещал включить отца Сергия в число членов своего клира, как только тот освободится от светской службы.

Архиепископ Мелитон (Соловьев) вспоминал, как перед ухо­дом с медицинской работы иерей Сергий Никитин три дня гостил у него в селе Бородухине Калужской области, где сам он — тогда еще тайный священник Михаил — официально ра­ботал школьным учителем. В тот раз будущий епископ Стефан сказал будущему архиепископу:

«Вот я сейчас выхожу на открытое служение, поеду в Таш­кент. А потом Вы — за мной, когда забудутся Ваши офицерские погоны». (Священнику Михаилу Соловьеву как офицеру штаба в годы войны оставалось около двух лет до снятия с военного учета). Действительно, с января 1954 года иерей Михаил Соло­вьев тоже вышел на открытое служение Церкви.

Однако совсем непросто оказалось доктору Никитину уйти с работы в Струнине. Начальство потребовало, чтобы сначала он нашел себе замену — в области не хватало невропатологов, в особенности с такой высокой квалификацией. Пытаясь удер­жать его, стали предлагать повышение—должность областного невропатолога. Целый год дело не шло. Тайный иерей очень пе­реживал: из Средней Азии пришло напоминание, что там ждут, а его все не отпускали. Неожиданно помог заведующий Горздравотделом, с которым у доктора Никитина сложились хоро­шие отношения: высокий начальник иногда даже бывал у него дома. И если это случалось в церковный праздник, например на Пасху, то заведующий поздравлял доктора, а тот отвечал:

— Ну, уж если так, то «Христос Воскресе!» — и давал гостю красное яичко.

Иерей Сергий всегда молился за него.

И вот однажды в ответ на просьбу отпустить его заведую­щий сказал:

— Сергей Алексеевич, догадываюсь, зачем вы хотите уйти от нас, и хотя я лишаю область очень ценного работни­ка, но сочувствую вам и хочу помочь. Сам я в своей жизни старался ничего не делать против Бога и не делал. Я своею властью отпущу вас. Прошу: когда станете пред престолом Божиим, помолитесь, чтобы и мне последовать за вами. (Че­рез месяц после отъезда доктора из Струнина этот добрый че­ловек скончался).

Однако, вопреки воле заведующего, Горздравотдел попы­тался воздействовать на тайного священника через местные органы власти: доктора вызвали в отделение МГБ (бывшего НКВД) и предложили забрать заявление об уходе, припомнили судимость, грозили неприятностями, как рассказала И.С. Ме­чёва, даже арестом. Иерей Сергий решил, что уедет внезапно, никого не предупреждая, просто «исчезнет» из Струнина.

В Ташкент беглый врач прибыл поздним вечером и всю ночь прошагал по городу с рюкзаком за спиной. Епископа Гу­рия, конечно, не могли не взволновать описанные обстоятель­ства увольнения с работы кандидата в члены его клира. Он ре­шил повременить с назначением иерея Сергия на приход: в силу зловещего смысла угроз, прозвучавших в адрес доктора перед исчезновением его из Струнина, никто не мог поручить­ся, что эмгэбэшники не возьмутся разыскивать его по всей стране. Теоретически могли проверить назначения по епархи­ям, тем более что прибывающие на новое место священнос­лужители были обязаны проходить регистрацию у местно­го уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви. Священник не имел права приступить к служению, имея лишь благословение архиерея, — необходимо было раз­решение уполномоченного.

Должно было пройти некоторое время, чтобы улеглось волнение. И епископ Гурий благословил нового своего клири­

ка «отсидеться в подполье». Три первых месяца, проведенных в Ташкенте, тайному священнику Сергию Никитину пришлось жить у какой-то любопытной старухи. Той никак не давало по­коя, кто это снимает у нее комнату, откуда он взялся, почему не ходит на работу и так далее.

Летом 1950 года находившийся на нелегальном положении в Ташкенте иерей Сергий Никитин видел из окна своего тайно­го жилища приезжавшего к архимандриту Иоанну (Вендланду) и епископу Гурию Глеба Александровича Каледу, впослед­ствии — московского протоиерея, а тогда — жениха Л.В. Амбар­цумовой. Но подойти к нему не мог, чтобы не нарушить своего инкогнито.

Когда у прячущегося иерея вышли все деньги, да и у лю­бопытной старухи-хозяйки невозможно уже было больше оста­ваться, епископ Гурий пригласил священника Сергия Никити­на жить к себе в архиерейский дом.

7 декабря 1950 года иерей Сергий писал духовным до­черям Зинаиде Петровне и Наталии Петровне Сосновским: «У меня все пока, слава Богу, благополучно. Живу в архиерей­ском доме, дожидаясь назначения; живу, как в затворе: мо­литва, чтение, беседы с епископом или его заместителем ар­химандритом. Относятся ко мне прекрасно. Несколько раз служил в домовой церкви. Писать можно на адрес, который знает Елизав[ета] Алексеевна.

О. Борис благополучен, но очень занят. С ним еще не ви­делся, так как он не имел возможности приехать в Ташкент, а я пока еще не вышел на широкую дорогу и поэтому отпра­виться к нему погостить не могу».

По прошествии некоторого времени епископ Гурий на­конец счел возможным осуществить легализацию священни­ка Сергия Никитина, назначив его настоятелем храма Архи-

стратига Божия Михаила в весьма отдаленном таджикском городке Курган-Тюбе, расположенном среди гор в долине реки Вахт у границы с Афганистаном. В своих письмах оттуда иерей Сергий потом называл Курган-Тюбе «местом, забытым Богом». Однако еще сколько-то времени пришлось дожидать­ся, пока уполномоченным была оформлена регистрация.

16 декабря 1950 года священник Сергий Никитин писал М.А. Жучковой: «Вчера пришел ко мне сам профессор90, показал мне телеграмму о моей регистрации. К следующему вос­кресенью буду на месте назначения».